Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

'Родился ... учился ... лечился ... Влечение к ... Лечение в ....'.

Интересное чтение. Захватывает весьма. Жаль, времени нет оставаться здесь надолго, держась в стороне от событий, которые могли бы иметь непреходящее значение для будущего человечества.

По опыту всех предыдущих революций, почерпнутому из книг, я знал, что первым делом восставшие жгут архив. Поэтому, прежде чем вернуться в гущу происходящего, я выбрался в парк и, ёжась от холода, укрыл досье на Маргулиса в дупле столетнего дуба.

Возвратившись в здание и повернув в коридор, я едва не был сбит толстым невропатологом, промчавшемся мимо меня. За ним с гиканьем несся Птицын:

– Хватайте их, склизких! Держи! Дави!

Какой-то очкарик, по-видимому, практикант, метнулся из вестибюля в парк.

Толстяк, приняв обтекаемую форму, чтоб мчаться еще быстрее, рванулся за ним, но Птицын, взмыв, подобно орлу, как если бы потрох его, начиненный порохом, придал ему небывалое ускорение, одним многометровым прыжком достиг дверей. Где и вступил в неравный бой с невропатологом. Однако, не успев применить трубу, был легко отброшен врачом-силачом на столь же многометровое расстояние, растянувшись прямо под стендом 'Наши любимые врачи'. Невропатолог выскочил в лунный парк.

Птицын по какой-то причине за ним не последовал, и пока он в приступе аутоагрессии рвал на себе волосы (которые и так плохо росли), я прямым коридором вышел на шум.

Что тут творилось, Господи! Как допустил?

Нападающие ворвались в лабораторию, достаточно просторную, чтобы вместить человек тридцать и разгуляться им. Не понадобилось и минуты, чтобы создать на этом месте хаос. Словно дрянной адреналин, впрыснутый в вены сотне чертей, разом взыграл. Словно неким вселенским вихрем взмыло до самых небес вековой слежавшийся мусор из бумажных хлопьев, осколков стекла, клочьев одежд. Словно я на дно ада попал. Всё, что могло ходить ходуном – ходило, скакало, прыгало. Всё прочее – опрокидывалось и тряслось. Всё, наделенное голосовыми связками – визжало, вопило, выло, оглушая, души смиренные леденя. Ломали колбы о головы, ребра о стулья, стулья о ребра врачей. С трудом можно было взять в толк, что это не безумца кошмарный сон, а десница действительности. Луна разгоралась, громыхало всё пуще и чаще, вечернее время вышло, наступила ночь.

Я попытался найти Маргулиса, но его искаженный ужасной гримасой фас сам вдруг возник передо мной.

– Страшно, мамочка? – крикнул он прямо в мое лицо.– Страшно! Это, батенька – бунт! – И обернувшись к безумствующим, прокричал. – Смотрите и помните, господа! Фиксируйте для истории!

Кого-то из белых тут же вытащили в коридор и там зафиксировали.

– Что вы не веселы, маркиз? Как импотент на празднике плоти! Крушите, безумствуйте с нами! Скучать в такой куче ...

Конец фразы Маргулиса потонул в воплях.

Не счесть бесчинств, произошедших на моих глазах в течение получаса. Не припомнить подробностей. Не обладая образным стилем, не описать. Господи, как возможно такое? Мне стыдно за стадо Твоих свиней. Но я только констатирую факты, я бессилен на них влиять.

Хирург, запершийся в кабинете, двигал к двери мебель.

– Эй, медицинская морда! Сдавайся! Нас больше, чем ты!

Хирург отвечал слабым голосом, что сдаст свои позиции только незаинтересованной стороне. Кто-то сорвал со стены огнетушитель, не сразу сообразив, что с огнетушителем не шутят, а тушат им, и принялся колотить им о филенку, пока что-то не задребезжало в нем, и толпа, в восторге от хлынувшей пены, ворвалась в кабинет. А там уже, влезши в окно, в тылу врача действовал Птицын.

Кто-то тронул меня за плечо. Это был Никанор.

– Взмок, как дурак, – сказал он, отирая с лица неправедный пот каким-то тряпьем. – Извините, – зачем-то извинился он. Я извинил. – Ты загляни ко мне в конуру, – близко дыша перегаром, уставив в меня невменяемый взгляд, зашептал он. – Дело важное есть для тебя. Через часок и загляни.

Я хотел, было, выяснить, что за дело, но его подхватило толпой безумных и поволокло.

– Так я буду ждать тебя у себя, а себя у тебя! – успел условиться он, но я не уверен, что правильно расслышал его слова.

Я не стал долго гадать над его предложением, и чтоб зря не забивать себе голову, забыл.

В дальнем конце коридора, где за плотной стеной из спин зияло распахнутое окно, можно было, повиснув на люстре, разглядеть некое авангардное сооружение, инсталляцию из предметов мебели, железных кроватей, сиротских матрасов и новеньких, еще не бывших в деле, электроплит. За баррикадой мелькали белые. Самодельный рупор в руках Крылова невнятно вещал, настойчиво предлагая сдаться.

Плиты были развернуты конфорками в сторону нападавших и, видимо, ради неприступности, включены в сеть. Кое-где над баррикадой вился дымок от начавших тлеть матрасов.

Первая волна атакующих только что откатилась. Рычащие врачи скалились из-за баррикад, торжествуя победу.

– Шестеро врачей отступили, шеф, – бодро докладывал Маргулису возглавлявший атаку Кравчук. – Еще шестеро находятся в безвыходном положении.

Мне показалось, что энергия восставших идет на убыль. Сказывалось недоедание и бессонная ночь. Тем не менее, атаку готовились повторить, несмотря на прожженные пижамы и ожоги рук. Однако белые, сообразив, что оставшимися силами отбиться им не удастся, а эффект неожиданности от электроплит себя исчерпал, по одному отступили через окно.

Я поднялся на второй этаж, где, судя по шуму в двух-трех местах, не все еще очаги сопротивления были сломлены.

Проходя мимо кабинета главврача и услышав за ней явственное, но неизвестной природы урчание, я толкнул дверь. Она оказалась незапертой, сверху горел свет, а у холодильника, вывалив его содержимое на пол, расположились двое зеленых. Они-то и производили настороживший меня звук.

Кабинет был расположен рядом с лестничной клеткой. Визитеру со взяткой, попечителю с честным намереньем незачем было плутать в лабиринтах лабораторий, коридоров, кабинетов, чтобы внести свой вклад. Приношения распределялись между сейфом и холодильником. Сейф был пока еще заперт. Холодильник уже пуст.

Один из урчащих, измазанный белым соусом, поднял с газетки, расстеленной на полу, изрядный кусок сыра и подал мне. Другой протянул кольцо колбасы. Я сдержанно поблагодарил и принялся есть, уставившись в сену, где висел групповой фотопортрет. Врачи в черных фраках выглядели непривычно. Некоторых я даже не сразу узнал. Окулист смахивал на оккультиста, виденного мною в Саранске в прошлом году. Терапевт – на представителя католического одноименного ордена. Многих врачей я бы спутал с грачами, если б не знал, что они врачи. Вообще от фотографии веяло затхлым душком масонства, как от любого корпоративного мероприятия, будь то коллективная фотосьемка, невинная вечеринка или менее невинная групповая оргия с привлечением голых девиц. Я отвернулся, не желая его вдыхать.

Перекусив и перебросившись с сотрапезниками парой незначащих фраз, я оставил их пожирать награбленное, а сам, вспомнив о назначенной мне Никанором встрече, пошел отыскивать его конуру.

Особого любопытства у меня не было. Но шум в коридорах, хотя и шел на убыль, вряд ли дал бы мне скоро уснуть, хотя я смертельно устал от насилия, да и укушенная нога давала о себе знать. Я спохватился, что надо бы обработать ее уксусом, который видел в холодильнике у врача, но возвращаться в ад не хотелось, а в вестибюле было тихо и пусто, уже понемногу стало светать.

Я нашел дощатую дверь под лестничной клеткой и, приоткрыв, заглянул в Никанорову конуру. Но никакого Никанора в конуре не было.

Я сюда впервые заглядывал, но из-за недостаточного освещения мне мало что удалось рассмотреть. Окон не было, а тусклый рассеянный свет, проникавший в дверной проем, не вносил ясности. На первый взгляд каморка была пуста. Может, он ждет себя у меня?

Терпкий запах наполнил комнату. Я припомнил, что такой запах был свойствен моему садовнику, когда он о чем-то усиленно размышлял. И тут я заметил, что в отдаленном углу вспыхнул огонек сигары.

– Справа есть выключатель, – сказал кто-то скрипучим голосом, которым, как видно, редко пользовались. – Нажмите, будьте добры.

Я нажал.

– Курите эту смоль?

На Никаноровой кровати лежал незнакомый мне господин, протягивая самодельную сигару. Состав этого сорта сигар мне был известен: измельченные желуди, лист тополя, сухое кошачье дерьмо и для крепости – овечья шерсть 'Золотое руно'.

Я отказался, сославшись на то, что вообще не курю, и это соответствовало истине.

– Где ж вы были всю эту ночь? Шалили в своем шале? – игриво поведя сигарой, спросил незнакомец. И я в свою очередь задал вопрос:

– А вы, собственно, кто?

– Я – Кузьма, – кратко отрекомендовался курильщик, полагая, что этим все сказано. – Что там происходит в вашем бедламе? Добуянились до революции?

Я вдруг вспомнил этого человека. Тот самый Кузьма, которого мы с Маргулисом навещали. Правда, он тогда в коме лежал. Что он делает здесь, а не там? Как оттуда – сюда?

– Это не просто революция, – сказал я в ответ на его вопрос, стараясь говорить сухо. Но против воли голос мой зазвенел. – Это торжество природы в рамках ее законов. Законов, которые ...

– Я тут все равно ничего не пойму, даже если объяснять будете, – погасил мой порыв Кузьма. – Их инстинктам не хватает ума. Эрос и разум в разных корзинах лежат. Как яйца у предусмотрительного хозяина. Вы заметили, что эротические романы все беспросветно глупы?

Этот вопрос почему-то заставил меня покраснеть.

– Я не пи... не читаю эротических романов, – едва не обмолвился я.

– Но, в конце концов, меня этот кошмар не шокирует, – не заметил моей промашки Кузьма. – А вы-то какими судьбами в этот дурдом?

– Я друг дома, – сказал я.

– Но не идиот?

– Я с ними в доле, – уклончиво сказал я, не зная, какой ответ его больше устроит.

– Мысль не так скована законами природы, во славу которой вы так пылко начали. – Я заметил, что, задавая вопросы, он как бы забывал о них, пропуская ответы мимо ушей. Уши у него были большие. – Во всяком случае, от силы тяготения мысль не зависит. Можно как угодно высоко воспарить. Мысль – это вылазка в бесконечность. – Он пыхнул сигарой так, словно вместе с дымом пушечным ядром выстрелил. – Лично я, несмотря на развитой интеллект, верю только в силу оружия. Всё прочее – галлюцинация. – Он подмигнул. – Вы как-то упоминали при мне, что вам пистолет нужен?

– Ну да, – произнес я, не вполне уверенный в том, нужно ли мне еще оружие. Кажется, о пистолете я как-то упоминал. Значит он, будучи в коме, наш с Маргулисом разговор слышал?

– Да, вы правильно догадались. Слышал, хотя и находился под действием препарата, коим меня колют. Дело в том, что меня всякая нечисть посещает издавна. Черти не черти, а так, суррогаты рогатые. Вот и колют мне регулярно укол, чтоб не снились всякие дураки и покойники. Нет, ни в том, ни в другом качестве я вас не имею в виду. Но это ничего, задница все стерпит.

Я молча согласился с этим его замечанием, хотя перспектива провести всю жизнь под действием снотворного меня никак не устраивала.

– Но интеллект, – продолжал Кузьма, – интеллект и в коме не дремлет. А в бодрствующем состоянии прямо таки распирает мозг. Вот почему я предпочитаю коматозный покой. – Он затянулся своей вонючей сигарой, которую к этому времени выкурил только на треть. – Есть интеллект, но нет проблемы. Дайте мне проблему, чтоб мой мозг не бездействовал.

Я вначале подумал, что последняя его фраза не что иное, как риторический оборот. Но его выжидательный взгляд, уставленный на меня, модуляции и модальность, не оставляли сомнений в том, что это настойчивая просьба, если не приказ.

– Но где же я вам проблему возьму? – спросил я.

– Как это можно существовать без проблем? Нет проблемы – нет человека. Меня устроит проблема любого характера. За это, – видя мои колебания, добавил он, – я подарю вам пистолет.

Тут я задумался. Решить кое-какие проблемы с помощью этого человека, да еще получить за это наградное оружие? Конечно, не стоит полностью полагаться на такого Кузьму, но все-таки...

– Проблема очень уж личная, – пробормотал я.

– Ничего, выкладывайте.

– Есть некая женщина... – всё еще колеблясь, сказал я. – Графиня. Вдова. Мне кажется, мы влюблены друг в друга. Но эти стены, – я обвел взглядом Никанорову конуру, хотя он, думаю, понял, какие стены я имею в виду, – эти стены служат непреодолимым препятствием для того, чтобы мы соединили наши судьбы. Она, конечно, готова следовать за мной всюду, даже сюда, но я не могу от нее такой жертвы принять. Я решил отсюда бежать, – заключил я.

– Бежать! – воскликнул курильщик, роняя на одеяло сноп искр. – Бежать? Нечего и пытаться бежать отсюда наружу.

– Но ведь бегут, – возразил я.

– Но ведь возвращаются, – парировал он. – Все возвращаются! Я вам устрою окончательный побег.

– Почему же они возвращаются? – спросил я, действительно припомнив эту странную особенность всех вылазок.

– Видите ли, мы в особом мире живем, – сказал Кузьма. – Госпитальный микрокосм – это нечто особое. В нем другая причинно-следственная связь. Вы думаете, их революцией секс движет? Ничего подобного. Это только на первый взгляд. А истинные причины науке только предстоит выяснить. Жаль, что вы не знакомы с квантовой теорией Канта. Кантовая теория Кванта расставляет все по местам. Наш микромир зачастую по ее законам живет.

– Это как-то влияет на их решение возвратиться?

– Тут не они решают. Что-то не отпускает их отсюда. Держит, словно на резиновой привязи. Гравитация своего рода. Что-то, а вернее б сказать: Кто.

– Кто? – машинально повторил я, но со знаком вопроса.

– Присядьте поближе, – сказал Кузьма. – Возможность взаимопонимания прямо пропорциональна количеству интеллекта контактирующих особей и обратно пропорциональна квадрату расстояния между умами. До меня дошли слухи, что вы смысл слова эмпатия ищете. Вот вам одна из граней этого многообъемлющего понятия: влияние стороннего наблюдателя на свойства объекта. На его ориентацию в пространстве и времени. И даже на положение в обществе, – добавил он. – Но этой темы мы сегодня касаться не будем.

– Так кто же этот сторонний?

– Пожалуй, потусторонний – вернее будет.

– Кто? – повторил я и даже в нетерпении притопнул ногой.

Мир замер. Воцарилась гробовая, как говорится, тишина. Весь наш раздолбанный микрокосм застыл в ожидании ответа на этот вопрос. Так, по крайней мере, мне показалось. И даже Никанор, жарко дышавший перегаром мне в затылок, замедлил этот зловонный процесс.

– Не знаю, – пыхнув сигарой, признался Кузьма. – Домовые, лары, пенаты, отечества дым? Или из другой коллекции: Провидение, Разум, Будда, Бог? Можно привести медицинские термины: бессознательное, комплексы, агорафобия и т.п. А можно предположить, что это ваш личный рок. Иными словами, строение вашей судьбы таково. Ваш окончательный образ из будущего осуществляет обратную связь, влияя на ваши решения в каждую минуту вашей действительности. Без воздействия на эту окончательную личность окончательного побега не совершить.

– И каким образом осуществляется это влияние? – разочарованно и немного иронически спросил я.

– Далеко не будем ходить. Любое чувство, любовь, например, сродни гравитации. – Я замер. Моя мысль! – Которое в свою очередь есть искривленное пространство-время. Подробно я вам объяснять не буду, поскольку и в научном мире это не до всех доходит. Отмечу лишь одно, что, возможно, вам пригодится. Пространство может замкнуться само на себя. Вы уверены, например, что непрерывно куда-то движетесь, меняете местоположение, а на самом деле не покидаете пункта А. И еще: вам будет казаться, что время идет, тогда как на самом деле оно стоит или мчится.

– Ну и башка! – выдохнул, наконец, Никанор. – Пропадешь ты с такой башкой! – восхищенно добавил он.

– Так я займусь вашей проблемкой? – спросил Кузьма тоном почти что заискивающим.

Я кивнул, занятый мыслями о гравитации.

– Что вы делаете или не делаете послезавтра? А вернее, завтра уже?

Я понятия не имел, куда направит мои стопы Провидение, Будда, Бог.

– Лишь только стемнеет, вам надо будет подняться в Сад. Ваша проблема будет улажена. Там же и вознаграждение получите, – сказал Кузьма. – А вы знаете, – добавил он, – ведь это Маргулис продовольствие попридержал. Чтобы возбудить возмущение, подперев один основной инстинкт другим.

Я не очень удивился этому заявлению. Коварство Маргулиса, как и всех вождей вообще, мне уже было не в диковинку. Среди овец волкам просторней. Пользуется народной волей для личной выгоды.

– Поверни-ка меня к стене, Никанор, – велел Кузьма. – У меня сейчас голова треснет. Паинькам – баиньки. Ля-ля-фа, – начал заговариваться он. – Пистолет – и спи сто лет.

И еще я услышал, закрывая за собой дверь:

– А может, они и правы? И только из бездны безумия можно адекватно оценить этот мир?

Глава 19

Я лег спать в числе первых, а проснулся позже других. Нет, не было ничего такого, что побуждало бы длить сон, мне вообще ничего не снилось, хотя той бестолковой сутолоки, что бессмысленным гулом проникала из коридоров, беспорядочной этой суеты да пары пассов маэстро, что звуки превращает в краски, а сказки – в быль, хватило бы на блокбастер средней руки. Спал я не дольше, чем того требовал изнуренный ночными приключениями организм.

По пробуждении я чувствовал себя довольно свежо. Мне не терпелось поскорей присоединиться к торжествующим победителям, но так как за ночь не было ничего написано, то пришлось задержаться и нескольким штрихами восстановить на обратной стороне простыни ночные события, пока память еще хранила их.

Однако тяжелая получилась глава. Увесистая. Если этой главой ударить по голове, то упадешь, а упав, не поднимешься.

В коридоре бурлила жизнь, но не глухо и злобно, как еще сутки назад, а открыто, радостно, напоказ. Двери всех помещений были распахнуты, запретных зон, действий и тем отныне не существовало. Повсюду царил оптимизм, свойственный новорожденным эпохам.

Многие еще не ложились спать – возбужденные, взъерошенные, неумытые, лишь наскоро смывшие с себя копоть и кровь. Другие, успевшие выспаться, приятно поражали сдержанностью, спокойной уверенностью в себе. Глядя на их просветленные лица, радовался и я. И был почти счастлив в числе других – жаль, что этого настроения хватило не надолго. Даже меньшевики отменили угрюмость и ликовали в открытую, радуясь перемене участи. Никто не буйствовал беспорядочно и беспричинно, не громил склады, растаскивая по нумерам продукты и пряча впрок. Пьяных не было. Помещения приводились в порядок силами пленных врачей. Бардак в вестибюле и кавардак в ординаторской уже были устранены.

Я решил, коль время завтрака миновало, надо бы пообедать чем-нибудь, пока торжествует справедливость, а то ужина уже можно и не дождаться: обстановка, что бы я ни говорил в предыдущих строках, была еще далека от стабильности.

Пункт раздачи питания долго отыскивать не пришлось. Существовало, должно быть, незаметное глазу течение, которое и вынесло меня в числе прочих непосредственно к пищевым складам.

Одна из железных дверей была распахнута. Проем был перегорожен изнутри канцелярским столом, образующим прилавок, а за прилавком, всем улыбаясь и потирая руки (которые грел, видимо, ибо здесь было значительно прохладней, чем даже за ближайшим поворотом коридора), за прилавком суетился Крылов. За его спиной фараон Фролов пересчитывал коробки на стеллажах и складывал арифметически. Должность эконома весьма соответствовала его сухопарой длинной фигуре.

Я поинтересовался, есть ли соленая сельдь.

– Сельдь с/с, – заглянув в тетрадку, сказал Крылов. – С/с, – не дожидаясь вопроса, объяснил он, – будет что-то из трех: либо слабо, либо средне, либо сильно соленая. А что именно – поди угадай. Впрочем, у нас пока что по карточкам, гражданин маркиз. Вот! – Он принял у подошедшего Иванова семерку пик и весело шлепнул ею о стол. На семерку полагалось: французский батон, две банки рыбных консервов, немного копченой грудинки и колбаса. Увязав все это в наволочку, Иванов отошел.

– Ваша карта, маркиз. – Крылов протянул мне карточную колоду. – Тяните.

Я заколебался. Вдруг попадется какая-нибудь дрянь вроде двойки червей (фунт червивой конины) или вообще чистый пустой лист. Могли б ведь и колоду подернуть, так ведь?

Но Крылов уверенно тянул мне карты, встряхивая рукой, и даже подмигнул мне дважды втайне от замершего за мной очередника.

Я снял колоду и вынул туза крестей.

– Вот уж везет, так везет, – сказал Крылов, вываливая передо мной столько всего съестного, что при некоторой экономии продуктов хватило бы на неделю. – Крести сегодня козыри, – объяснил Крылов. Он за утро приловчился к прилавку и чувствовал себя в своей акватории.

– У вас все продукты по карточкам? – спросил я, чтобы чем-то заполнить тягостную тишину. Тягостную не для меня – для очередного с его жалкой бубновой швалью, с вожделением глядевшего на лакомый прилавок и мои спецпорции.

– Нет, есть и без, – ответил Крылов. – Вон их целая куча. Правда ... – Он сморщил нос. – Запах злокачественный.

Груда была значительная. В основном размороженная рыба и маргарин. Двое добровольцев, отворачиваясь и зажимая носы, через заднюю дверь выносили всё это вон. Сколько же это тонн Маргулис сгноил?

– Скоропостижные продукты у нас свиньи едят, – сказал Крылов.

Я, не надеясь на удачу, спросил бутылку вина, но мне объяснил смущенный Крылов, что разведанные запасы медспирта пока что невелики и находятся под особым контролем Маргулиса, а погребок, (где много дивных вин) еще не инвентаризирован.

– Да так ловко устроили, что самим нам этот погребок ни за что б не найти, – тараторил Крылов. – Спасибо, покойник один перед смертью шепнул. Доверительно признался под пытками.

Это сообщение насчет пыток сильно огорчило меня. С этого момента мое настроение стало меняться к худшему. Радость моя на убыль пошла.

Я спросил пустую коробку и принялся перекладывать в нее суточный свой паек.

Некто – в телогрейке поверх зеленой пижамы – протянул через головы очередников обе руки, одну с пистолетом, а другую – с десяткой пик.

– Да ты, Марочкин, прям там с пистолетом и сиди. Еды мы тебе принесем. С караула,– объяснил Крылов. – Не хочет никому караул сдавать.

– Сижу там с пистолетом, как пес...

Вернувшись к себе и поев паек, я почувствовал некоторое утомление, вызванное, вероятно, чрезмерной едой. Заглянув в зеркало и внимательно осмотрев лицо, я нашел его здравым и – для маркиза моих лет – даже вполне жизнерадостным. Хотя намеки Крылова о применении пыток и омрачали чело.

Маргулис с его линией поведения беспокоил меня. Как излечить его от величия? Как его в этом величии разубедить? Удастся ли ему взять под контроль последствия революции? Это тоже могло быть причиной моего омрачения. Чтобы его развеять, я спустился в парк.

Пока я спускался, до меня дошли слухи, что жертвами собственного ожесточенного сопротивления пали от двадцати пяти до тридцати белых. Хорошо еще, что восстание началось ночью, и часть врачей ночевала в городе. А то бы жертв с обеих сторон было значительно больше.

С нашей стороны пал только Членин, да командарм, как началась заваруха, куда-то бесследно исчез, и больше его и видели. Были, конечно, и кроме них пострадавшие, но не до смерти.

Позже оказалось, что слухи примерно в два раза преувеличены. Павших и пропавших без вести было 13 всего.

Эти достоверные сведения мне сообщил Кравчук.

Пока другие спали или, гоняясь по парку за белыми, ловили и лечили их, он все утро не отходил от Маргулиса, вместе с ним подводил итог и в результате назначен был комендантом Седьмой психиатрической клиники, или как ее стали теперь называть – Территории ?7.

Я встретил его у подъезда – он был весь в коже, портупеях, ремнях, словно комиссар или садомазохист. Упругая упряжь при всяком его движении эротически похрюкивала.

Кстати уж о синекурах. Карательные функции закрепили было за Птицыным, главным образом благодаря беспощадности, с которой он добивал белых, но его слабонервные клетки, его закипающий безумием мозг делали его опасным и для лояльного общества.

В начале утра Птицын вел себя еще довольно уравновешенно, и только от Котова шарахался и его избегал. Вступал в восточные единоборства с пленными, устраивал между ними бега, и так зарядил себя ненавистью ко всему белому, что любые проявления этого цвета – свет, снег – воспринимал как провокацию и совершенно дичал. Как ненормальный цирюльник с бритвой, носился он, сжимая какой-нибудь малозначительный в обиходе, но страшный в его руках предмет, тот же отрезок трубы, например, получивший название 'антисанитар', угрожая всех сокрушить, да еще и сплясать 'на трупах трутней'.

Горсть таблеток или соответствующий укол могли бы возвратить ему гуманность, если бы лечащий врач Птицына не пал в числе первых от его руки.

Даже некоторые зеленые сторонились его, считая, что он сумасшедший, а то и бешеный – рехнулся не чем-нибудь, а башкой, понимать надо – так что подвернувшийся Гребенюк занял эту должность собой.

Карательный отряд для восстановления справедливости и поддержания дисциплины состоял из одиннадцати человек, занятых в настоящее время поимкой белых. Их ловили и выстраивали у крыльца, но они опять разбегались, как только караульный каратель отвлекался на какое-нибудь явление или предмет.

Было холодно. Ноябрь со всеми своими признаками вступал в этот Сад Разбегающихся Врачей. Солнце показывалось и исчезало. Выпал и растаял снег. Меж мокрых стволов медленно брел Птицын с трубой, словно Ангел Смерти, влачащий меч. По небу, словно конь Блед, распласталось бледное облако.

Говоря о жертвах прошедшей ночи, нельзя не отметить потери несмертельного, но, тем не менее, необратимого характера. Так, некоторые в сумятице сошли с ума: невропатолог, например, толстый и рыхлый. Выживший в передряге, но выживший из ума, он Маргулисом был освобожден от клятвы Гиппократа и эскулаповых обязанностей, переоблачен в зеленое и принят в ряды.

Практикант-очкарик, испытавший сильнейшее нервное потрясение, непрерывно рыдал. Он так заливался слезами, что едва не иссох.

– Ты уже не мальчик, но врач, – стыдил его грубый хирург, утирая его рукавом.

Хирурги, они все грубые.

Белые были, наконец, выловлены и выстроены. Гребенюк расхаживал перед шеренгой и время от времени бил в живот кого-нибудь из числа недовольных и негодующих. Не то, что он так уж был на них зол – просто должность обязывала.

Пленные имели бледный вид. Очкарик, всхлипнув, заявил, что это невежливо – бить в живот – а в это время в дальнем глухом углу парка загремели выстрелы.

Гребенюк, не обращая внимания на претензии практиканта и стрельбу, затеял перекличку, ради чего, собственно, и были выстроены врачи.

Выстрелы не были следствием внутрипартийных разборок, как я было вообразил. И не расстрельная команда приводила в исполнение приговоры. Это Маргулис и присоединившийся к нему Кравчук развлекались прицельной стрельбой по самодельным мишеням.

Кравчук более тщательно целился, жал на курок плавно, и пули часто ложились в цель. Маргулис же стрелял небрежно, навскидку, не очень заботясь о том, во что попадет. Кравчук нервничал и опасно возбуждался при каждом попадании в яблочко.

Мне необходимо было переговорить с Маргулисом, но не хотелось при Кравчуке. К счастью, у них очень скоро вышли заряды, и Кравчук отправился куда-то наверх, где очевидно хранился боезапас.

Услышав шорох листвы под моими ногами, Маргулис обернулся. Взгляд его небрежно скользнул по мне. Возбуждение, вызванное стрельбой, погасло в его глазах, сменившись скукой.

– А, маркиз, – сказал он. – По обыкновению угрюм, хмур. Заря новой жизни не радует?

– Забавляетесь по мишеням? – сказал я укоризненно. – Вас нисколько не беспокоят настроения в народной среде?

– Всё, маркиз, идет своим чередом, – сказал Маргулис. – Люди немного перенервничали. Самое начало, пусковой момент, требует больше эмоциональных затрат раз в пять, чем в относительно спокойный период революционного строительства и подавления саботажа. Вот успокоимся, отоспимся, и начнем осуществлять замыслы. А если вас беспокоит стрельба, так уж вы потерпите. Надо ж кому-то контролировать контрреволюцию. А для этого надо уметь стрелять. Вам тоже следовало бы чем-то занять себя, – сказал он после некоторого молчания, – а не поглядывать со стороны. Просвещением там... Или культурой. Взваливайте на себя, принимайте портфель. Организуйте какое-нибудь представление, что ли, к завтрашнему дню. Перепетунова знаете? Вас свести?

– Какое ж вам представление? – растерялся я от неожиданного предложения.

– Вы барон, вам и баллон в руки, – сказал подошедший Кравчук.

Оба засмеялись. Очевидно, это была какая-то шутка, смысл которой касался лишь их двоих.

Маргулису явно не хватало щепетильности в подборе кадров. Этому коменданту я не доверил бы и метлу. Комендант нервничал, заряжая обойму ПМ. Все пространство вокруг них было усыпано лузгой гильз. Патроны бы поберегли, что ли.

– Просвещение – просвещением ... – начал я, но Маргулис с досадой меня перебил:

– Ах, что я вам сделал, маркиз, что вы меня всё терзаете? И что еще могу я сделать для вас?

– Нужен же реквизит, декорации, – совсем неожиданно и совсем не то пробормотал я. – Текст, наконец

– Вот и займитесь текстом, – сказал Маргулис. – Кому как не вам.

– Вы барон, вам и баллон, – повторил свою шутку Кравчук, но смеялся на этот раз в одиночестве.

Так закончился этот наш разговор с Маргулисом. Я отошел, чувствуя еще большее отчуждение от него. – Бежать. Я окончательно утвердился в этом намерении. Выйти за пределы стен. Если с Кузьмой не получится – подкузьмит – попробовать подкупить охрану? Или самого Маргулиса – свободу в обмен на досье? Мне и самому бы хотелось просмотреть это досье тщательней. Но не было никакой возможности извлечь его из дупла, пока парк полон народу. Да и Кравчук принялся в ту сторону вдруг палить.

Тем временем Гребенюк, не досчитавшись врача Очакова, вел перекрестный допрос, в результате которого выяснилось, что видели его не далее получаса назад выпрыгивающим из окна лаборатории гормональных исследований, куда его Птицын зачем-то позвал. Там его и обнаружили, под окном, неподвижно лежащим на бетонных отмостках. На груди расплылось и застыло пятно – кроваво-красное на молочно-белом.

– Произведите осмотр тела, – обратился Гребенюк к ближайшему врачу.

– Что я тел не видал? – огрызнулся хирург, ибо ближайшим оказался он.

Патологоанатом, чтобы не накалять ситуацию, склонился над телом Очакова, припав ухом к его груди. Медик и медиум, истинный врач рода человеческого, каковыми являются все прозектора, он терпеливо и тщательно выслушал тело, прежде чем констатировать окончательное: