Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Мне как раз в это время хотелось побыть одному, но я согласился. Это место меня влекло.

– Пойдемте-ка с нами, Птицын, – поймал он за край синей пижамы какого-то человечка, небольшого роста, взъерошенного, в двухнедельной белесой щетине, словно в пуху. – Будете нам двери отворять.

Птицын не выразил ни удовольствия, ни протеста, забежал вперед и стал распахивать все двери, попадавшиеся на нашем пути. Причем успевал пропускать нас вперед, закрывая без стука пройденную нами дверь, и снова забегать пред нами. При всем том он в ходьбе был не очень ловок: переваливался, и вообще, выглядел то ли нездоровым, то ли недоразвитым. Под глазом у него красовался синяк, переливался цветами радуги, словно сама Ирида украсила его им.

– Мотыгинский? – спросил я Маргулиса.

– Да. У нас среди них много друзей. Через них осуществляем смычку с окраиной. Ты бы одежду, Птицын, сменил. А то в синей пижаме на шпиона похож.

Дверей, впрочем, на пути нашего следования было не так много, шесть или восемь, и он справился с ними без большого труда. Другое дело – отпереть лаз. С ним ему пришлось повозиться. В конце концов, ступая на спину услужливого Птицына, мы влезли наверх.

Это покажется, может быть, невероятным, но Сад не захватил меня всецело, так, как это случилось в наше первое посещение. Возможно потому, что я все теперь воспринимал иначе, с ленцой, а может и потому, что сохранившихся в памяти статуй в Саду не было. Была Венера, та, что без рук – руки, целуя их, отломали, и пальцы разбросали все, отломавши. Был насмешливый фаллический божок, безобразное божество плодородия, он же Эрос – и все.

В общем, дух не захватывало. Не поражало воображения, не заставляло восхищаться набором древесных пород, отличавшимся разнообразием, вдумчивой расстановкой дерев по периметру и внутри него.

Все фрукты росли в этом Саду – от абрикоса до яблока, водились пернатые: птица Сирин, Алконост, Гамаюн, Финист с филином и некоторые другие (теперь они крайне редки), чьей родовой и фольклорной принадлежности я не знал. Если прочая фауна и была, то скрывалась во флоре.

Небрежный набросок неба чуть виднелся вверху.

– Небо? Небо – это иллюзия. Вы погуляйте, Птицын,– распорядился Маргулис.– Кушать плоды не возбраняется. А вот лазать по некоторым деревьям, запомни, Мцыри, запрещено.

– Мцыри все вымерли, – сказал Птицын и сразу куда-то делся, чтобы нам не мешать.

Маргулис продолжал вводить меня в курс.

– Здесь общепринято приятно проводить время, – сказал он.

– Красивая растительность, – отозвался я.

Какое-то неизвестное мне растение росло раскорякой среди других. Направляясь к нему, мы поравнялись с двухсотлитровым бутылочным деревом. Маргулис приблизился к нему, отвернул на нем кран и подставил фиал. Пенная струя ударила в чашу.

– Отведайте, маркиз, – предложил он.

Я отведал. Напиток показался мне безвкусным и недостаточно газированным, но я похвалил.

Рядом с растопыренным деревом, к которому мы продвигались, росло другое, тоже весьма разветвленное, да и похожее как две капли воды на первое. Можно было бы даже предположить, что они отражались друг в друге.

– Это Древо Жизни, – сказал Маргулис, указывая на одно из них. – А это – Смерти. – И указал на другое. Интересно, как он их распознал? – Даже тонкий ботаник не найдет разницу, – заметил по этому поводу Маргулис. – Древо Жизни – вы видите? Увешано пульсирующими сердцами. А Древо Смерти, думаете, чем? – пульсирующими сердцами.

Я действительно увидел пульсирующие сердца, хотя принял их первоначально за толстых пурпурных птиц. А пристально приглядевшись, можно было заметить, что прихотливое переплетение ветвей обоих дерев напоминает лабиринт, что, видимо, символизировало проблему выбора.

– Этот ясень есть Иггдрасиль, – указал мне Маргулис на другое древо. – А это дуб, тот самый, что описал еще Аполлон Григорьев, возвращавшийся от цыган. Тут есть еще залупарк, иначе говоря, сад лингамов. Но он нынче заперт. Там у нас Древо Желанья растет.

Вообще я заметил, что Сад был частично искусственный, то есть там, где у природы не хватило ума проявить себя со всей полнотой, дело было поправлено человеческим воображением. Так, например, наряду с финиками на одной из пальм произрастали пряники.

И еще: Сад выглядел до странности малоподвижным. Не было ни шевеленья ветвей, ни движенья воздуха. И тишина. Хоть бы свистнул кто-нибудь фистулой. Пульсировали сердца, изредка высовывался Сирин, да Птицын, сидя на дереве, ронял помет.

– Шипами и терниями засадил сей Сад садовник-садист, – вздохнул Маргулис. – Садовника мы прогнали, тернии выдернули, шипы обратили остриями внутрь. Теперь даже голыми можно гулять. В костюме от Кадмона. Вы чувствуете, как Сад поглощает злобу и выделяет любовь? Надеюсь, этот наш опыт с шипами и терниями подхватит весь земной шар. Если вы понимаете, что я имею в виду.

– Так называемые добродетели? – спросил я, зная уже кое-что из его программы.

– Именно. Дуракам добродетели ни к чему.

Единственная роза, расправив шипы, росла в уголке укромно, чувствуя себя не в своей компании. Даже растения сторонились ее.

– Обратите внимание на Древо Познания, – продолжал нашу экскурсию мой гид.

Дуб с крупными тяжелыми желудями княжил над мелкой порослью. Маргулис указывал именно на него.

Дуб был снабжен мемориальной табличкой, на которой значилось, что это дерево является памятником старины, так как в 1918 году на его ветвях кого-то повесили.

– А еще, – доложил Маргулис, – на этом дубе однажды колдун повесился. Повисел, повисел, спрыгнул, да и пошел прочь. Только его и видели. Со временем, – добавил он, – на этом древе мы будем вешать невежд.

– Почему Древо Познания? – спросил я, не зная, как связать в своем уме эти толстые желуди и стремленье к познанию, присущее всякому мыслящему существу.

– Существует легенда, – сказал Маргулис, – что Бог сотворил Адама по подобию своему. А потом и Еву сотворил из ребра его, но ее подобие было далеко не таким полным. Поэтому Он, сотворив их, размножаться им не велел. Они слепо следовали веленью Его, и даже не обращали внимания друг на друга, покуда однажды сам Бог, наскучив их послушанием и невинностью, не послал им со змием яблоко. Это окаянное яблоко и решило все. Адам так и набросился на нее, отведав сей блядский плод.

– Лучше бы Он им лимон прислал, – сказал ему я

– Но согласитесь, даже с лимоном во рту, слово секс звучит, тем не менее, сладостно.

– Однако почему все-таки Древо Познания? – настаивал я, не найдя ответа в его легенде.

– Ах, да, я и забыл. Да ведь именно под древом познанья он и познал ее. Знаете, что я думаю, глядя на эти плоды? – вдруг сказал он, уставившись на крупные желуди. – Случись вдруг опять революция, верх снова одержат большевики.

Мне в эту минуту он показался очень искренним. О революции, как только о ней заходила речь, он всегда говорил увлеченно и горячо, хотя и старался в присутствии посторонних сдерживаться. Было видно, что эта мысль, как червь в яблочном чреве, давно тревожит его, грызет изнутри, идет своим беспросветным путем внутри него, ищет выхода. А может этот маленький, но деловитый червячок – настойчивый, ненасытный, трудолюбивый – вырос уже до змия, заняв весь его череп, так, что другой мысли не осталось и места? Последнее сравнение показалось мне очень удачным.

– Те, кто имеет деньги и власть, навязывают миру свои правила. По какому праву? Мы будем отсюда навязывать свои. И в городе уже ощутимы флюиды влияния. Но это всего лишь капля безумия на ведро их житейской мудрости. Мэр практически в наших руках и скоро без нас ни шагу. Сам только и знает, что обещания раздавать, да нужным людям Машей подмахивать. Ведь никто бездельников и дураков на работу брать не хочет. Поэтому гуманное правительство использует их на государственной службе.

Он полагал, что революционная ситуация назрела давно. Ибо семь симптомов, предшествующих свержению режима уже налицо. По моей просьбе, он перечислил их.

– Низы уже не хотят по старому, верхи же без этого обойтись не могут. Я имею в виду государственное насилие. Подавляющее сексуальное большинство находится под тяжким гнетом кучки ненасытных насильников. Взять хотя бы наш монастырь...

– У нас тута тоталитаризм, – сказал Птицын, ловко устраивая себе гнездо из ивовых прутьев и стеблей камыша. До этого он, словно синяя птица, всё с ветки на ветку порхал.

– Вот-вот. Кстати, Птицын, откуда у вас такой красивый синяк?

– Это мы с Вертером в крестики-нолики играли, – охотно объяснил Птицын. – Он мне крестик – я ему нолик, он мне крестик – я ему нолик, он мне по морде – а я его шваброй наотмашь бац!

– Ты Вертеру особенно не груби, – счел нужным заступиться Маргулис. – Он безответно влюблен, его пожалеть надо. К сожалению, ссоры на нервной почве у нас не редки, – обратился он вновь ко мне и продолжал так. – К сожалению, вседозволенность в наше время переходит всякие границы.

– Но позвольте, – сказал я. – Мне кажется, что сексуальная вседозволенность и является частью вашей программы.

– Ах, как вы неправы! – едва ли не вскричал он. – Мы за сексуальную свободу, за прогрессивный секс, ничего общего со вседозволенностью не имеющий. Это вселенское свинство, именуемое вседозволенностью, мы, придя к власти, первым же делом укоротим. Например, ледорубы и ломики для колки льда запретим безотлагательно. Нарушителей будем уничтожать как политически, так и меры социальной защиты к ним применять. Отсюда – необходимость в совокуплении политической и половой проблем, сведение воедино социальных и сексуальных нужд. И это третий признак революционной ситуации. Существование очагов напряженности, подобных нашему, где концентрация эротической энергии (оргона) столь высока, что способна возбудить весь регион, является четвертым признаком. Страна, таким образом, находится в интересном положении, сама не замечая этого симптома (пятого по счету), как впервые залетевшая девица иногда не понимает, что происходит с ней.

– Есть еще симптомы? – подстегнул его я, поскольку он надолго задумался.

– Сексуальная детерминация, – подсказал с дерева Птицын.

– Да, социальное все более детерминировано сексуальным, и это я могу доказать, если хотите. Так сколько же мы насчитали?

– Шесть, – сказал я.

– Седьмой я забыл, к сожалению. Выскочило из головы на волю. Но непременно когда-нибудь вспомню и вам скажу. Вы, Птицын, не помните седьмой симптом?

– Не-а, – отозвался Птицын, тщательно, словно в подполье, маскируясь в своем гнезде.

– Он там жить собирается? – спросил я.

– Нестись хочет. Давайте отойдем. Это бывает для него мучительно.

Мы отошли. Мне пришла в голову мысль, нельзя ли этой революционной ситуацией воспользоваться в своих целях.

– Когда планируете начать? – спросил я.

– Сексуально-экономическая ситуация как раз вполне подходящая. Остается дождаться благоприятной фазы луны. Но непременно начнем уже в октябре.

Сегодня какое? Я попытался вспомнить число, но в голове все настолько перемешалось, что все числа начисто выветрились. Я был уверен лишь в том, что месяц – октябрь. Значит, вот-вот.

– Нам даже ничего не надо выдумывать заново, – продолжал Маргулис. – Опыт двух революций – Октябрьской и Французской нами заимствован и переосмыслен. Ошибки учтены. Все французские лозунги – хотя они и с прононсом – подходят и нам. Но то, что француз произносит себе в нос – мы говорим открыто. Сексуальная свобода! Сексуальная справедливость! Сексуальное равноправие! Как видите, теоретическая часть вам довольно знакома, не правда ли? И состоит в ближайшем, почти плагиативном родстве с той, что известна из курса истории. Но мы в этом деле и не претендуем на оригинальность. Широким массам нас так проще понять.

Он еще долго рассуждал о теоретическом родстве социальной и сексуальной революций, приводя поразительные аналогии и пародийные параллели. Выходило забавно.

– А главное, – горячо продолжал он, – эротическая платформа партии легкодоступна для всех умов и позволяет наиболее тесно на ней сплотиться. Эротическое учение легкодоступно. Каждый носит в себе эту искру. Из искры возгорится пламя, если ее умело раздуть. Надо держаться вместе. Вместе мы – масть. И большевики, и меньшевики и эсеры.

– Эсеры?

– Средний, так сказать, размер. На первых порах можно привлечь и наиболее ярких представителей сексуальных меньшинств. Передовые педерасты могут поднажать с тылу. Главное – не замыслить идею излишним теоретизированием. И откладывать нам никак нельзя. С чего, спрашиваете, начать? – Я не спрашивал, но он, тем не менее, ответил на им же поставленный вопрос. – А Великая Октябрьская Социалистическая Революция (ВОСР) – с чего начиналась? С выстрела. Наша ВОСР тоже начнется с выстрела. Я уже присмотрел ТТ.

– У кого? – живо поинтересовался я.

– У ваших палачей, маркиз.

– Только не делайте из этого гражданской войны, – попросил я. – Зачем ненужные жертвы?

– Мы сумасшедшие, но не глупые. Но революция не бывает без жертв, как дым без огня, как огонь без любви. К тому же, – добавил он, – плюс-минус пара покойников на правоте нашего дела не отразится никак.

Я спросил, выбрали ли уже предводителя.

– Думаю, какой-нибудь ефрейтор или еврей, – сказал он и скромно потупился.

– Так вы были ефрейтором! – догадался я. Вот откуда у него задатки лидера. – Значит, возглавите вы?

– При условии, что вы будете нашим знаменем.

– А нельзя ли меня другим знаменем заменить?

– Нашему Саду нужен маркиз, – сказал Маргулис, твердо глядя мне прямо в глаза.

На это мне возразить было нечего. Так я стал их знаменем, о чем тов. Маргулис пообещал в скором времени оповестить всех.

Немного позже, мучаясь ролью, навязанной мне, я поинтересовался, нельзя ли прийти к власти мирным путем, используя парламентские методы и возможности демократии, как то: подкуп, шантаж, компромат э сетера.

– Чем мы и занимаемся, – сказал Маргулис, – сочетая подпольную работу с работой на поверхности.

– Как вам это удается, – спросил я, – не покидая территории клиники?

– Учимся работать подпольно у большевиков. Они тоже не очень-то в Россию совались, предпочитая осуществлять свою деятельность в Лондоне или Цурихе. Извиняюсь, Цюрихе, – поправился он. – Мы хоть и живем изолированно, но слухами пользуемся. А то и сами распускаем их. Вы, верно, о падишахе слышали?

Вот, значит, откуда слухи брались. Змейками распускались и расползались по городу. Я кивнул:

– Интересный слушок.

– У нас на воле свои информаторы и распространители слухов и наших идей. Кроме того, есть и другие способы сношения с внешним миром.

– Откуда у вас деньги на деятельность? – поинтересовался я.

– Видите ли, – начал издалека Маргулис. – Люди существуют на разных уровнях. Бывают люди – и их большинство – приземленные, населяющие поверхность планеты. Бывают, но реже, те, что умеют летать. Но эти сгорают быстро. И бывают подземные жители, обитающие в жирной почве, которая служит им и средой, и пищей. Таких вообще единицы. Они питают корни травы, тянут деревья в рост. Они заправляют водой ваши источники, мертвой или живой. Их трудно увидеть, имена их известны немногим, и лишь посвященным внятен их язык. Словом, это мы. Наша диаспора, – продолжал он, – пользуется некоторым влиянием. Мы ведь чем интересны? Оригинальностью мышления. Сумасброды и офигении, среди нас неоригинальных нет. Нормальные люди пороха не придумают. Чтобы что-то изобрести в любой области, надо быть слегка шизофреником. Надо привить себе шизофрению, сосредоточиться на проблеме, как на идее фикс, и жить с этой идеей, может быть, годы. Нам же не надо ничего прививать. Любые вопросы мы решаем мгновенно.

Я вновь вспомнил о проблеме метемпсихоза, но едва затронул этот вопрос, как Маргулис ответил резко, что это чушь и всякая попытка толкования этого абсурда обречена на неудачу. Но именно по резкости его тона, непривычной в отношениях со мной, по тому, как живо отреагировал он на мой вопрос, как прятал глаза, я еще более утвердился в том, что тема для него не нова и более того – актуальна, но по каким-то причинам он вынужден обходить ее молчанием. Попыток, разумеется, я решил в дальнейшем не оставлять, только действовать более осмотрительно и осторожно.

– Считается, что мы циники и отщепенцы, – продолжал он, твердо следуя избранной теме, – каковые природе не нужны. Некий противоестественный отбор. Поэтому гении и философы так плохо размножаются. Природа благосклонней всего к посредственности. Вот еще один повод к сексуальной революции, – в скобках заметил он. – Иначе природа, перемудрив, может остаться в дурах. Женщины любят других героев. Им плечистых всё подавай, каковых среди нас практически не бывает. Но можно ли в этом деле полагаться на женщин? Один раз они нас уже подвели. Ева должна была от змия раждать, игнорируя этого придурка Адама.

Змий! Сравнение, а то и родство каждого из нас со змием мне неожиданно приглянулось.

– Поэтому спецгенофонд, который мы собой представляем, так надежно охраняется от вторжения извне, – продолжал Маргулис. – Стены видели? Да и нам на руку переждать здесь смутные времена, пока снова мода на мозги не откроется. Подальше от всех козлов, коих презираю, потому что с гениальностью несовместны. Государство – это коллективный козел. Здесь разные, – говорил он далее. – Есть люди, естественно отобранные антиэволюцией и помещенные в эту среду. Есть те, что по разным причинам отвержены обществом в силу их несовместимости с посредственностью. Мы, гении – раковая опухоль в организме человечества, предмет изучения онко – и онтологии. – Он вновь нахмурился, вспомнив, видимо, о врачах, что нас изучали. – Мы ведь плачевны чем? Неспособны мы на злодейство. Мы – маргиналы, среди нас и убийцы есть. Но злодеев вы не найдете в этих стенах. В нас – воля к великому.

Чем больше он говорил, а я слушал, тем большим уважением проникался я к нам обоим, да и ко всем остальным обитателям нашего заповедника. Слова покойного моего садовника, брошенные им мимоходом – о том, что здешние умы имеют влияние на городскую администрацию, уже не казались мне небылицей. Да вот сейчас и проверим, решил я и спросил:

– Наверное, с мэром сотрудничаете?

– Не скрою, он с нами советуется по наиболее важным административным вопросам. Кроме того, мы занимаемся и техническими разработками, и через его научно-производственные и коммерческие фирмы внедряем и продаем. Так что, первое: денежки к нам так и сыплются. Если врачи рассчитывают на попечителей, то мы – только на себя. И второе: мэр и его компания перед нами, как на ладони. И всегда и где только возможно мы действуем в интересах нашего дела. Подцарство простейших и одноклеточных, чье летаргическое существование всецело зависит от нас, и не подозревает, в чьих руках его участь. Инженеры человеческих душ – не терапевты. – Так он иногда обобщенно называл врачей. – Инженеры людских душ – мы. Это то, что касается нашей полулегальной деятельности.

– Как же так, что о вас не знает никто?

– Гений редко бывает признан при жизни, – с горечью заметил он. – Тем более в своем отечестве. У общества инстинкт самосохранения срабатывает, что ли. Боится влияния? Или зависть причиной тому? Скорее, все вместе, а так же нежелание признать в человеке, определенное мнение о котором уже сложилось, крупицы этой самой гениальности. Гениев так мало осталось. Но Россия, где мы еще есть, будет гордиться нами.

Я спросил о мотыгинских и городских: кто, по его мнению, победит на ноябрьских выборах? И как далеко зашел конфликт властей с этой мятежной окраиной?

– Мотыгинские и городские? Что за чушь! Битва оловянных солдатиков с тряпичными человечками. Война летучих мышей с ветряными мельницами. Это ж мы сами и инспирировали и раздуваем. Придав вражде исторические корни. Исторические источники сфальсифицировав, события подтасовав. Они ж – ни те, ни другие – в библиотеки не заглядывают. На самом деле, сей Мотыгин у поручика Ржевского в денщиках проживал. И жили они душа в душу, и вместе по бабам хаживали. И оргии устраивали в этих самых помещениях, где теперь мы с вами живем. И даже Мотыгин, бывало, барина опережал, нарушая помещичье право первой ночи. Сейчас-то и не поймешь, кто от кого. Которых барин беременнел, которых денщик. Современные мотыгинские, правда, отличаются некоторой косолапостью, возможно, дело и впрямь в денщике. Природу этой их косолапости нужно прилежнее изучить, не будем догадки строить.

Я вернул его к мысли о подпольной деятельности, вспомнив о нетрадиционных методах, на которые намекал мэр.

– Ну, про слухи я уже упоминал, – сказал Маргулис. – Мы их, бывает, через газеты запускаем. Или вверяем ветру. Чиж – знаете ее? С нами сотрудничает под другим псевдонимом – Уж. Чрезвычайно талантлива и резва. Вся медиа, магия и медицина держится на том, что человек внушаем.

– А еще?

– Идолы. Вы, вероятно, видели следы нашего творчества в общественных местах.

– Идолы?

– Ну да. Бюсты, статуи, куклы, памятники. Чучела...

Памятники! Я вдруг вспомнил, что как-то в поздний период проживания моего на воле, объезжая город, был поражен обилием истуканов, попадавшихся в самых неожиданных местах. Почти все они, появившись утром, к обеду, как правило, исчезали усилиями расторопной городской администрации, но успев, тем не менее, внести смятение, а то и панику в умы обывателей.

– Идол гнездится в душе. Идола можно сокрушить только идолом. Моя мысль, – похвалился Маргулис.

Ползали слухи, словно мухи по газетным столбцам, что нашествие идолов предшествует еще большей беде, чуме или концу света. В сплетении сплетен и слухов не одному автору современных романов удалось бы начерпать тем для своих триллеров и боевиков.

Памятники поражали неожиданностью воплощенных в них тем. Была, например, Русалочка (копия копенгагенской), Местный Всадник (вариант Медного), Медный Дворник (слепок с Местного), рабочий со своей колхозницей – в обнимку и без орудий труда. Разумеется, Ржевский – множество их.

Но в основном это были бюсты и статуи представителей местной администрации, как правило, голые, запечатленные за обыденными занятиями или в несвойственных им качествах, в виде лингама, к примеру, или врача. Преобладала ироническая эротика. Мэру больше всего доставалось. Его статуи, с пенисами и без, возникали ежедневно дюжинами в самых разных местах и ракурсах.

Материалы использовались различные – от стойкого к условиям среды металла или бетона до скоропреходящих и быстропортящихся. Так, скульптуру из брынзы, двуглавый лингам, съели собаки. Соломенного Соломона скинхеды сожгли. Пирамида из тухлых куриных яиц простояла дольше.

При всем том истуканы могли достигать небывалой степени правдоподобия. Я помню Памятник Женщине, отличавшийся таким жизнеподобием, что вводил в соблазн. Этот памятник, чья фигура, отличалась линией, был установлен в парке. Я видел, как некто мотыгинский все ходил мимо да около, пытаясь обратить на себя ее внимание, и даже два раза задел за нее, возбуждая ответное чувство. Но памятницу собой не прельстил, а к вечеру ее убрали.

Детям же нравились деревянные куклы, особенно Буратино.

– Да, но какой во всем этом смысл? – спросил я.

– На памятник можно смотреть, как на чудо или как на чучело, от точки зренья зависит. Смысл? Я вам говорил уже о сокрушении идолов. А сумятица в умах? А путаница для тупиц? Кроме того, эротическое содержание подавляющего большинства скульптур наводит на мысль о сексуальной революции. Эволюция в умах. Сочетание революционного и эволюционного подходов. И еще тоже существенно: замена административных лиц их искусственными фигурами с последующей анимацией. В том случае, если наша революция потерпит поражение на первых порах, мы, вертя вертепом, все равно будем руководить. Через мэра команды подавать, попутно дискредитируя и разоблачая. Принудительно нудировав их. Только так нам удастся выбить идолов из их голов. Наши умники и умельцы и над другим проектами непрерывно работают. Бог нашими руками творит. Да и вы бы, маркиз, не сидели б без дела. Уж скорее определили бы для себя: быть как все или взять на себя повышенные обязательства? Вам, титулованным, вечно раскачка нужна. А между тем, как человек чистых кровей и при наличии величья, вы нам очень бы пригодились. Вашей прозе свойственно будоражить умы. Но заметьте: только будучи маргиналом можно написать нечто достойное. Написали б, 'Что делать?' нам, – сказал он, когда мы уже пробирались к выходу.

– Как что делать? Да неужто нечего? Да вы и без меня ...

– Кстати, я вспомнил седьмой симптом, – перебил меня он. – Обратите внимание на эту генитальную деталь. – И указал на божка.

Мудила смотрел по-прежнему вдаль, но деталь, действительно, со времени нашего первого посещения заметно выросла.

Позже мы навестили ателье Девятого. Тот самый подвал, в который вы мельком и другими глазами уже заглядывали. Только сейчас он был густо уставлен скульптурами. Сей Пракситель нашим посещением был раздражен, ибо ваял Ваала, поэтому мы не стали долго задерживаться, лишь мельком осмотрев помещение. Здесь были сатирические статуи представителей администрации, которые в несколько ином исполнении я уже видел в пригороде. Были и другие: огородные пугала; Каменная Баба и Командор; надменный медный идол, смутно напоминавший постаревшего Пушкина. Был скульптурный портрет Президента – статуя в этом статусе требовала бы отдельного рассмотрения, кабы на рассматривание нам не были отпущены несколько жалких минут.

Было несколько деревянных корыт с глиной, замешанной на крови.

– Обратите внимание: эти резиновые, – указал мне Маргулис на группу кукол в человеческий рост, занимавших юго-восточный угол. – Если с ними заговорить – испускают вонь. Эти надувные бздуны нами еще не применялись. Однако пойдемте, маркиз, а то он на нас злится. Сейчас он наращивает интенсивность, не будем мешать. – Мы поднялись наверх. – Пигмалион настолько искусно изобразил одну женщину, что влюбился в нее и оживил. А другой дурака ваял и сам стал ему подобен. Боюсь, как бы этот человек сам не стал чучелом.

Мы еще постояли у решетки, отделявшей нас от белых. Маргулис задумчиво тронул ее рукой, потряс. И обернувшись ко мне, сказал:

– Это ж не Бастилия, взять можно.

Глава 15

Если кто-то из нас, небрежные книгочеи, забыл про вдову, то только не я. Отношение конечно к ней изменилось. Не было той певучести, восторженности, потребности преклониться, припасть. Чувство мое стало конкретным, ясным, прямым. Безо всякой примеси романтизма и сентиментальности, что в триллерах мне претит.

Я обнаружил ее фотографию у себя под подушкой, изрядно измятую, что существенно сказалось на качестве ее черт. И надпись на обороте была. – 'На памят о мине'.

Я обомлел: и это бывшая интеллегентша? Учившая миня читат? Говорят: интеллегент – это тот, кто правильно напишет это слово. Не претендую.

В моих глазах правильная орфография добавляет женщине шарму. Неправильная – наоборот. А тут еще черты смяты. Я приуныл.

Погода была под стать: сыро, серо. В вестибюле пахло дождями от мокрых плащей. На этот раз меня загодя вытолкали в приемный зал.

– Сюда, сударыня. Позвольте, я ухвачу.

Она вошла, преследуемая санитаром, волочащим ее багаж. По-прежнему в черном, с красным бантом – сурьма и сурик, огонь и мрак. Бирюза глаз.

Санитар, отдуваясь, поставил тяжелую сумку у ее ног.

– Пошел вон, – сквозь зубы процедил я, дабы не дать догадаться о том, что я не так уж недужен.

Я учтиво склонил перед ней голову, решив на этот раз по возможности быть джентльменом, так чтоб успехи в моем воспитании бросались в глаза. Однако в вежливости не переигрывать. И может быть, выяснить, в конце концов, что за цель она преследует своими визитами. Что движет ей: соседская вежливость? Любопытство? Поручение мэра? Иная корысть?

– Присаживайтесь, – сказал я и плюхнулся на диванчик, опередив ее минуты на полторы. Она помедлила, но последовала приглашению, выполнив приседание со всем изяществом.

Я подумал, что будет выгодно, если я первый начну разговор.

– Ну-с, какие у вас новости? – спросил я, сцепив пальцы и охватив ими колено.

– А вам какие желательны?

Я сделал вид, что встречный вопрос поставил меня в тупик.

– Ах, да, вас, верно, ваша усадьба интересует? Так вот, с ней все в порядке. За ней мой шофер присматривает.

Мне показалось, что она хитренько взглянула на меня одним глазком. Хотя смотрела прямо, двумя.

– А если вас судьба садовника беспокоит, так он мертв.

Я слушал ее, склонив голову на бок, внимательно, но не стал делать вид, что это известие меня огорчило. Только переложил голову с левого плеча на правое.

– Что же с этим мерзавцем произошло?

– Симптомы странные, ставят в тупик, – сказала она. – Не исключено извращенное удушение. Я наутро зашла полюбопытствовать. Вообще-то во флигель было нельзя: место преступления все-таки. Но сержант всех охотно пускал посмотреть за пять долларов. И даже с улицы желающих зазывал. Но поскольку я была в трауре, то препятствий чинить не стал. Действительно, симптомы синие. Мэрия взяла это дело под коллективный контроль.

– Кого-нибудь нашли?

– Схватили тут одну женщину, Полину. Подозревают, что занималась садомазохизмом с садовником. Поскольку ноги у него были связаны, штаны спущены, сам пьян. Лицо до неузнаваемости искажено ужасом.

– Пытали ее, наверное? – предположил я.

– Не успели, я думаю. Мэрия взяла на поруки, обязав ее отработать в публичном доме восемьдесят человеко-часов. Новый публичный дом открыли мотыгинским. В связи с перевыборами. А где взять контингент? Все целомудренные.

Она вздохнула по этому поводу.

Полину, впрочем, я видел почти ежедневно. Она работала приходящей прачкой, и порой шастала по нумерам, изымая засраные простыни. Так что мне приходилось беспокоиться за свои, исписанные.

Я хотел было о борделе подробнее расспросить, но вдова, не вдаваясь в подробности, перешла к слухам.

– Должно быть, вы уже слышали, что ожидается падишах? Все газеты только об этом. А еще статуи. Оживают и ошиваются по ночам. Мэр в исступлении. Маша? Вы эту машинку швейную имеете в виду?

– Разве она шьет?

– И шьет, и строчит. Ах, не поймите превратно. Она Зингер по мужу. Был такой однофамилец у них, швейный магнат. А муж у нее теперь не боксирует, весь семейный бюджет на ее плечах. Так что никто не беспокоится за сохранность своих рогов, больше, чем он. Дворяне? Ах, эти опростившиеся патриции? Что им сделается. Разве что патриарх. Нет, жив еще, но ненадежно. Девяносто лет, знаете. Голова трясется, недержание, судороги. Да я вам лучше газеты буду носить, раз уж вы немного читаете.

Я не стал спрашивать о ее работе на подиуме. Счел неудобным. Тем более, что сегодня она решила себя вести раскованно, и мой вопрос мог быть истолкован как негативная реакция на ее невинный эксгибиционизм.