Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Гуманитарная герцогиня прибывала во вторник. Мне было велено к этому времени вымыться и облачиться во фрак. Кассеты с остзейской музыкой, выписанные графиней из того же города, что и герцогиня, обогнали ее на восемь часов.

Мы их немного с графиней послушали, чтобы проникнуться чуждой ментальностью. Что в этой музыке было остзейского, я не понял сперва, пока не увидел саму герцогиню – утром другого дня. Представьте претощий зад, господа, на котором самые тесные джинсы болтались, как простыня на ветру, не создавая натяг. Сухопарость от зада равномерно распространялась как вниз, так и верх, внизу заканчиваясь приличной мужской ступней, вверху же... Грудь, впрочем, была, и это нарушало ожидаемую соразмерность, единство частей и целого, смещало центр тяжести тела, который по мнению многих, есть пупок.

К лицу, излишне удлиненному, к его продолговатым надменным чертам я применил бы слово 'лошадность', если б оно не было затаскано и избито сначала платониками, а потом русскими беллетристами в описаниях германских герцогинь и принцесс. Описания описаниями, а ведь правили же нами эти бабы твердой рукой.

А еще Пастернак, Марбург. Я никак не загорался, я гас на глазах этих двух гурий на букву гэ.

Музыка под стать внешности была жиденькая, как в отношении количества инструментов, так и мелоритмически, слышалось в ней что-то кавалерийское, полковое. Преобладали флейты и барабан. Это вам не оркестр Галицкого (все дипломанты), насчитывающий в иные аншлаги до двух с половиной тысяч бойцов.

Мы посидели, поразглядывали друг друга, выпили ароматного кофе, который субподрядчица привезла с собой. Потом она отправилась восвояси тем же поездом, который как раз успел развернуться и встать на обратный путь.

Самое замечательное, господа, что эта безобразная герцогиня самым решительным образом отказалась от совокупленья со мной. Я бы, впрочем, тоже не менее решительно ей отказал, но, как известно, русский маркиз деликатностью не обделен, и пока я выбирал выражения, она прочла на моем лице все впечатления, и со свойственной почти всем остзейцам прямотой заявила, что вовсе, оказывается, не того маркиза имела в виду, когда отправлялась на случку. Эта курва курляндская, будучи достаточно состоятельной, не стала с нас требовать неустойки, только деньги на обратный билет приняла.

О девушках из простонародья и речи быть не могло. Даже виконт де Лилль, их непосредственный сутенер, ими не пользовался.

Начинался уже декабрь, но зима не спешила. Медлила, тугодумка. Я все писал, писал, писал, редко выглядывая в окно и не всякий день выходя за ворота.

Графиня пыталась меня развлечь: Мусоргским мучила меня, Бахом трахала. Но эта мизантропическая музыка не бодрила меня.

По утрам бывало бело, но после полудня таяло. В саду поселилась стая ворон. Днями их не было видно, но к вечеру они возвращались, гомонили, кричали, каркали, устраиваясь на ночлег, потом затихали. Странные вороны какие-то. Их привязанность к этому месту вызывала удивление. Как будто ждут какой-то беды, чернопернатые.

Предчувствия и без того были тревожные. Не то, что они не оставляли меня, нет – временами накатывали. Да и приметы накапливались, сгущались. Кто-то расцарапал графинин 'Пежо', вырезав вензель ДР. Не знаю, что б они значили, эти две буквы, возможно, инициалы моего прошлого имени, да я давно уж его забыл. Слишком много имен и обличий с тех пор переменил. Несколько раз кто-то звонил и сопел в трубку. Какой-то нищий вырвал на улице у меня пакет с хлебом и молоком. Другой, днем, может быть, ранее, глядя пристально, потребовал закурить. Я им, получившим отказ, был бы непременно избит, если б не рукоятка ПМ, торчавшая у меня из-за пояса, которую он вовремя заметил и убежал. Эта серия разбойных нападений на меня как нельзя лучше укладывалась в коллекцию прочих примет. Дважды стучал в наши ворота пожилой почтальон и подавал телеграммы. Текст гласил, что кто-то умер в запое или сошел с ума.

Однажды избили механика. Весь арсенал криминальных романов, а скорее – кино – шантажисты ведь не читают романов – был применен ко мне. А однажды, у ворот шаманящий шарманщик, подобрав монету и поправив парик, с таким ясными намерениями взглянул на меня, что я его тут же, несмотря на накладные волосы на лице, узнал: Паца. Значит, и Пеца где-то невдалеке. В творческом запале я начал про них забывать.

Забираясь на яблоню и заглядывая через забор, я видел привычную мне картину: с семи до одиннадцати дымили сигары в развалинах флигеля, торчали коричневые тульи. Это немного меня успокаивало.

Я, будучи наделен недоверчивостью, не особо верю в оккультный детерминизм, но и вы б потеряли самообладание, господа, когда утром однажды, вместо привычной, идущей изнутри фразы: 'Вставайте, принц, вас ждут великие дела', я подскочил в кровати от совершенно недвусмысленной: 'Атас, маркиз, ваша жопа в опасности!'

Я был перепуган. Что я могу сказать в свое оправдание, господа? Боюсь, значит, существую.

Первым делом я взял себя в руки. В конце концов, налет когда-нибудь должен был состояться, раз уж я превентивными мерами пренебрег. И почему бы не сегодня, коли как раз четверг, и графиня с 20-00 стриптизирует в Дворянском Дворце, а Шувалов съехал вчера к своей даме с собачкой. Самое время заняться всерьез моим умерщвлением.

Графиню о грядущем нападении я не известил. О налетчиках она, похоже, забыла. Во всяком случае, места, где они скрываются, мне не сообщила, хотя и обещала тогда, беспокоясь за виолончель.

Раньше 20-и они не накинутся, а значит, время есть. Я хотел закончить предыдущую главу. Убьют, чего доброго, а у меня не дописано. Или ранят куда-нибудь, что тоже может надолго оторвать.

Вошла графиня, внесла яблоки. Она каждое утро вносила их целую корзину в мой кабинет, считая, что они способствуют вдохновению.

– Завтра у нас встреча с представителями администрации, – сказала графиня. – Наконец-то будет возможность хоть кого-то из них лицезреть. Вы не хотите присутствовать?

– Не знаю, – сказал я, не отрываясь от своих бумаг. – Возможно, меня сегодня убьют.

– Страшно за честного человека в этой стране, – сказал она.

Вряд ли она слышала мои слова, а если услышала, то до сознания не довела. Временами на нее находила рассеянность.

Эта выдающаяся вдова, Попрыгунья и Душечка, до сих пор была счастливо уверена в том, что это она, орфографиня, научила меня читать и писать. И вдохновила продолжить его дело. А теперь и темы подбрасывала. – 'Я буду вашим художественным руководителем, – иногда заявляла она. – Ваш талант пробьется сквозь барьеры невежества, и тогда весь мир узнает о нем. Только процесс не затягивайте. А то 'Руслана и Людмилу' копуша-Пушкин три года писал'.

Достала она меня Пушкиным. Дать бы этому Пушкину по башке. И все об Артуре написать требовала. – Стать биографом командора? Увольте. Единственной моей темой буду я сам.

Она что-то еще говорила за моей спиной, я не прислушивался. Подбирал к Сикорской эпитеты. Но кроме как суки, ничего, более близкого ее сущности, в голову не приходило. Да и предстоящим налетом была занята часть этой самой моей головы.

– Возможно, сегодня, – сказала графиня.

– Возможно, – рассеянно подтвердил я. – Но не ранее 20-и.

– Я в первом вернусь.

Она вышла. Я погрузился в текст, пожирая ее яблоки. Все беспокойство, связанное с предстоящей схваткой с налетчиками, мало-помалу оттеснилось на задний план. Возможно, это выглядит странно, но вы забыли, что я писатель, господа, я, слава словесности, любую драму переживу, сублимирую для себя, облеку в слова и извлеку выгоду. Страх не менее подстегивает вдохновенье, чем секс или яблоки. Так что если вас гложет злоба дня или тревога о будущем, следуйте моему примеру. Как страус во избежание стресса прячет голову в горячий песок, так зарывайтесь и вы в свои тексты. Пишите, господа, пишите. Слов всем хватит.

К 18:30-и я покончил с этой главой. Сложил исписанное единой стопой. Вкупе с главами предыдущими стопа получилась приличная. Сверху я положил чистый лист. Написал заголовок. Вынес имя и титул на титульный лист. Жаль, если все на этом закончится. Сколько еще невысказанного держу в уме.

Постараюсь все-таки этой ночью не умереть. Последняя точка уколом иглы, капелькой крови просматривается в бесконечности.

Я раскинул на короля – карты сулили жестокое любовное разочарование. Я раскинул повторно – то же пророчество. Чепуха какая-то. Не в любовном же акте предстоит мне с ними сойтись.

Нет, не дам я себя сегодня убить. Нельзя все так просто оставить, я допишу. Про Леопольда. И если кто-то из читателей последует за мной до конца, то закроет эту книгу счастливым.

Ясных планов у меня не было. В мой мамоновский дом Каплан и компания проникли непосредственно с улицы. Открыли калитку – отмычкой, или подобрав ключи. Вряд ли эти двое господ выберут какой-то иной маневр.

Я приоткрыл дверь гаража так, чтобы изнутри была видна вся улица. Выбрал из хлама, сваленного в углу, поустойчивей стул, сел, положив на колено взведенный ПМ. Пришлось передвинуться немного вглубь, чтобы свет звезд, лун и уличных фонарей, попадавший в дверную щель, на меня не падал. Я решил, что как только они перевалят через решетку, без предупреждения открою стрельбу. В конце концов, я не такой уж хороший стрелок, чтобы давать им дополнительный шанс, вступая в переговоры.

До сих пор мне удавалось избегать убийств. Даже пистолет направлять в сторону человека не приходилось. Леопольд не в счет. Леопольд, во-первых, не человек, да и убийцей его был не вполне я. Но вся та человеческая глупость, именуемая злом, и мне присуща.

Мы, в конце-то концов, не виноваты, что так глупы. За неимением времени или неумением им толково воспользоваться далеко не каждому удается рассеять мрак в недрах своих пещер. Кому-то родители внимания не уделили. Потому что сами были глупы. Кто-то сошлется на социальные обстоятельства. К тому же дураки наиболее охотно размножаются. И не очень беспокоятся о том, что их дети станут наркоманами, проститутками, вольются в число убийц или сексуально не так сориентируются. В этом смысле будущее человечества выглядит весьма бесперспективно.

Нужно размножаться качественно, а не количественно. Тех же интеллигентов, например, разводить. Лучше меньше, да лучше.

Последний афоризм мне понравился. Я бы его записал в другое время в блокнот, но поопасался выдвигаться на свет – лун, звезд, фонарей, которые – показалось то мне или нет, упреждающе подмигнули. Какой-то скрежет раздался у входных ворот, стук. Словно металлом скребли о металл, пытаясь взломать замок или двери сорвать. Я пригляделся: так и есть. Силуэт человека и его тень были прикрыты от меня бетонным столбом. А где же второй? А это и есть второй, принятый мной за тень. Обе тени стлались внизу. Природа, как я только что упоминал, щедра к дуракам, сотворив этих братьев в двух экземплярах. Но как же им удалось незаметно приблизиться? Вот тебе и дураки. Я же с улицы глаз не сводил.

– А что если увидят, Пец?

– Пусть, мы же не онанируем.

– А если сам на шум высунется?

– Высунется – и хорошо. Не придется искать его под кроватями.

Последнее замечание меня рассердило. С чего он взял, что я буду прятаться? Это настолько меня оскорбило, как если бы он вынул скрипку и заиграл.

Не вставая со стула, я обеими руками поднял свой пистолет. Руки были тверды, ствол нацелен в середину груди мерзавца. Какие-то тени плясали в моих глазах. Ах, расступитесь, чтобы дать место подвигу.

Я плавно, как один убийца меня учил, стал нажимать на курок. Выстрел прозвучал секундой раньше, чем я ожидал, так что эту секунду я пребывал в некоторой растерянности. Все мы немного растерялись от неожиданности, Пеца, Паца, я, а один из нас, цепляясь за решетку калитки, медленно повернулся вместе с ней на девяносто градусов. Потом, все еще цепляясь, но из последних сил, сполз на дорожку, устланную неубранной листвой.

Я уж хотел было и в Пацу выстрелить, да передумал. Почему-то я был уверен, что в одиночку продолжать налет он не решится. А еще я подумал о том, что он, скорее всего, и так умрет от одиночества. Потому что Пеца был, без сомнения, мертв.

Братец нагнулся над Пецей, издал горестный стон и, подвывая, пустился куда-то вдоль улицы. А менее чем через минуту подоспел и его автомобиль. Он погрузил мертвеца на заднее сиденье и спешно отъехал. Может, в больницу его повез, надеясь спасти.

Я еще около получаса сидел на том самом стуле, с которого выстрелил, унимая различные чувства, теснившиеся в груди. Даже скорбь в этой груди присутствовала. Когда они унялись, я, удостоверившись, что переполоха мой выстрел средь близживущих не возбудил, принялся заметать следы. Обагренные листья с дорожки смел, набросал свежих. Калитка была отперта отмычкой, замок цел, я ее запер. Света звезд, лун было недостаточно для того, чтоб навести последний порядок, поэтому я решил сделать все это с утра. До возвращения графини оставалось еще часа два. Я решил немного поспать, чтобы встретить её бесстрастным.

Графиня вернулась далеко за полночь. Я еще спал, утомленный убийством, когда она раззвонила по всему дому о своем прибытии электрозвонком. Она предпочитала не брать ключи, а если и брала, то ими не пользовалась, полагаясь на то, что я, бодрствующий едва ли не до утра, ей открою. Я и открыл.

В ней еще билась, бурлила, пенилась, лилась через край клубная ночная жизнь. Я этому биению не препятствовал, так бывало каждый четверг, и обыкновенно мы около часа болтали о нем, прежде чем она успокаивалась и способна была уснуть.

Но на этот раз ее темой были Руслан и Людмила. Наверное, эту оперу Пушкина давали нынче в Дворянском Дворце. Она очень любила это либретто. Для меня не было тайной, кто был ее верный Руслан, я знал, что Людмилой она считала себя, что вензель из сплетенных букв Р и Л на двери ее спальни символизировал их вечное совокупление.

– Но это ничего, – заглядывала мне в глаза графиня. – Будете мой Ратмир.

А вслед за Ратмиром и Рогдая впустит?

Мне, гордому своим первым убийством, сегодня выслушивать это было особенно неприятно. Пистолет мой был еще не вполне пуст, в нем оставалось семь пуль (вторая трассирующая), с таким боезапасом я мог бы основательно перетряхнуть Пушкина.

– Сегодня, наконец, я свободна, маркиз. Эту ночь мы посвятим ему.

– Пушкину?

Но она лишь медленно качнула головой в направлении окна, где вздымал свои ветви сад, по-зимнему голый, где был снег, листья, луна, тени и командор, снявший свое заклятье.

Она отперла дверь с вензелями и, взяв меня за руку, заставила следовать за собой.

Портьеры не закрывали окон, в спальню проникала луна, кроме того, были включены настенные бра, выполненные в форме факелов. Механику удалось имитировать красноватый, подвижный свет, как бы колеблемый движеньем воздуха, отчего тени шевелились в углах, замирали у стен, стлались по полу.

Кровать, как я уже упоминал, занимала едва ли не половину площади, хотя спать на ней, на мой взгляд, было так же удобно, как в пижаме с фижмами. Большое количество подушечек, валиков, пуфиков различной формы и величины, обтянутые бархатом, шелками, кожей были разбросаны на ней в беспорядке. Видимо, этот изощренный интеллигент в зависимости от своих капризов их под графиню подкладывал. Я с первого взгляда определил, что кровать хорошо была приспособлена для совокуплений и плохо для сна. Хоть спать, по всей видимости, мне не придется. Графиня была настроена решительно. – Ах, расстегните, – потребовала она.

Пуговиц на ней было множество, располагавшихся большей частью вдоль спины. Она прижималась ко мне, запрокидывала лицо, выгибалась вольтовой дугой, пока я дрожащими пальцами их расстегивал.

С четырех углов, господа, кровать подхватывали стальные цепи, ввинченные в потолок. Кроме того, в изголовье я заметил два рычага с шишечками, как на коробке передач у 'Жигулей' старой модели. Я насторожился: эротическое воображение графини готовило мне какой-то сюрприз, перед коим все те конструкции, которыми баловался бесноватый де Сад, окажутся перечеркнуты. Достаточно сказать, что при первом же взгляде на цепи я набряк и напрягся весь. Вероятно, пройдоха-механик, совместно с графиней мостивший эту постель, замыслили некое совершенное согрешение.

Итак, мы пали, освобожденные от одежд, графиня – навзничь, я – ниц. Но едва дело дошло до первых конвульсий, как кровать качнулась и поплыла. Вероятно, под действием жигулевских рычагов, в которые вцепилась графиня.

Потрясающее было ощущение, по крайней мере, на первых порах. Кровать медленно вздымалась над полом, с луны свисала слюна, графиня ворочала рычаги, я ворочался на графине, но тут мне пришло в голову, что кровать, лишенная бортов и бордюров, запросто может ссамосвалить нас обоих с приличной, причем, высоты. Я уже примирился, было, с потерей пары своих ребер, как вдруг новая волна ужаса окатила меня. Мы уже были под самым потолком, спинки кровати его касались, и если я поначалу надеялся, что они сыграют роль ограничителей и не дадут всей этой механике притиснуть нас к верхней плоскости, как вдруг треск разрушаемой мебели и скрежет срываемых болтов эти надежды разрушил.

Спинки сорвались и ухнули вниз. Я тут же представил себе нас обоих зажатыми между двумя плоскостями, раздавленными ими, размазанными по потолку, подобно двум мухам, застигнутым бдительным мухобоем во время соития, всё это месиво из мяса и костей, которое обнаружит первый человек, который нас хватится, как соскребут с потолка наши бренные и похоронят в одном гробу, ибо невозможно будет понять, где графиня, где я, а разъять нас – тем более. Не это ли вечное совокупление тот вензель символизировал? Ах, командор, проклятый.

Я тоже ухватился за рычаги и тоже, рыча, принялся их ворочать, мы рвали их в четыре руки, в то время как зад мой уже ощутил ледяной холод перекрытия.

Но видимо кто-то, возможно, Бог, хранил еще нас для суровейших испытаний. Кровать накренилась, один край коснулся уже потолка, подушечки, пуфики спрыгнули первыми, начал скользить матрас – и мы вместе с ним, на нем, полосатом, мягко спланировали вниз, не понеся особых потерь, кроме пережитого ужаса.

Таким образом, это все-таки триллер, а не эротический роман.

Я поднял с пола штаны, графиню и выволок ее в будуар. Кровать продолжала скрежетать и раскачиваться, я не знал, как ее выключить, да и знать теперь не желал, пусть скрежещет. Факелы все горели, тени сновали, луна же, красная от стыда, спряталась за ближайшее облако.

Графиня осталась без чувств, на коврах, разметавши свои омеги. Я переступил через нее и побрел к себе.

Глава 26

Эти два происшествия, свалившиеся на меня в одну ночь – и оба со смертельным риском для жизни – укрепили мою веру в моего демона. Тот, кто меня по утрам – помните? – 'Вставайте, маркиз...'. Значит, заключил я, и насчет великих дел слова его верные.

Первым моим порывом после этого утреннего напутствия было найти графиню, которую я, будучи в шоке, бросил одну в будуаре, даже не потрудившись возложить на диван. Впрочем, я надеялся, что, оправившись от обморока, она и сама догадается на него влезть.

Надо было первым делом следы предыдущего события замести, пока графиня не обнаружила их и опять не грохнулась в обморок. Так что я спозаранку – даже вороны еще спали – с присущей себе тщательностью затер, замел, забросал снегом и листьями то, что вчера ускользнуло от моего внимания. И лишь потом, верный Ратмир, я отправился на поиски суженой.

В будуаре ее не было. В спальне, разумеется, тоже. Я обошел все углы в этом доме, где она могла прикорнуть, все кровати, диваны, полати обшарил – безуспешно. Пока, выходя из себя, все более и более за нее тревожась, не вспомнил про кушетку под лестницей и не нашел ее там, закутанную в простыню.

Что привело ее на эту кушетку? Психоаналитические размышления ('Этюд о крылатой кровати'), подсознательная вина? А может, это помещение – со скошенным потолком, без окон, напоминающее полушатер, наиболее соответствовало ее настроению? Свернулась калачиком, очевидно, мерзла. Я накинул на нее одеяло, то самое, под которым впервые обнаружил себя в этом доме. Я и сам, господа, на кого угодно накинусь, если нужно ее согреть. Как трепещет она, спящая, больно глядеть. Она вздрагивала, стонала или принималась сопеть, спя. Сон ее был лишен безмятежности.

В конце концов, решил я, согласие командора получено, как она сама заявила об этом. Да и я, избежав этого ужаса, кое-какое удовлетворение вправе был требовать. Если не от него, недоступного в нетях, то от нее, тут-вот-лежащей, тем более, что согласна была вчера. Я быстро скинул с себя самое верхнее и прилег под край одеяла рядом с графиней, и поскольку кушетка была узкая, тесно прижавшись к ней. Я предвидел, что предъявит она, продрав глаза: что не время, мол, что бока болят, что не создана для любви в этом помещении. Но нет: она открыла глаза, и тихая радость разлилась по ее лицу.

Мне и сейчас то и дело звонят любопытные: мол, не откажите в подробностях. – Откажу. Это не эротический роман, а жесткая психологическая проза.

Главное: событие состоялось, а если вам нужны нюансы – аранжируйте воображением. – Поцелуи туда-сюда, ласки по всей поверхности, как посмел, как нашел, как проник. Как тряслась кушетка, изнывающая от страстной любви, как дрожали стены, как под Таганрогом поезд сошел, но ни силы небесные, ни командоровы козни уже были не властны пошатнуть шатер. Анкор, стонала она по-французски, и я, в тысячный раз в нее тычась – я сейчас лопну, но она не лопалась, но оживляла жезл, и мой верный оловянный солдат, простой, но стойкий, беззаветно бросался в пекло в 1001-й раз.

Писатель, он и в постели писатель. Графомания с графоложеством во взаимородстве. Я сейчас припоминаю, что с не меньшим вожделением поглядывал на графинину простыню, чем на самоё.

Я порой терялся в пространстве-времени, словно лунный обломок в космосе, словно Обломов, дрейфующий на своей кушетке по теченью времен.

А то наоборот, время терялось, пропадало – нет его – а один раз, на пике блаженства, я даже сознание потерял и некоторое время был негоден для этого. Я сознание потерял или потерял тело – до сих пор не могу понять, но на мгновенье я вдруг оказался во власти первостихий, слился со светом.

Я до самого вечера был не прочь подтапливать этот очаг любви, но в самом разгаре дня она вдруг обмякла, выдохнула – ой, я уже вся – и мы вернулись к действительности.

Мне хотелось бы видеть механика. Он задолжал мне дубль. Графиня позвонила, куда следует, и он явился вместе со своим подмастерьем и двумя поденщиками, едва мы завершили обед.

Спальня собой представляла печальное зрелище. Кровать превратилась в груду обломков, сломанное ложе все еще свисало с потолка, уцепившись одной цепью за уцелевший кронштейн. Прочие три были вырваны из бетонного перекрытия охуевшей механикой. Потолок, к счастью, остался цел, только штукатурка осыпалась, да дыры зияли там, где были замурованы костыли.

– Я думала, мы там будем на вершине блаженства, – всплакнула вдова.

Механик, чеша башку, начал выдумывать несуществующие причины аварии, но потом полностью признал свои промахи и вызвался все разрушенное восстановить.

Что касается кровати, то воссоздать ее в прежнем виде, да и в любом другом, оказалось немыслимым. В этом умелец согласился со мной. Но, мол, есть у него в уме проект, лелеемый всей душой: крылатая кровать, которая парит безо всякой опоры о пол или потолок, или другую твердь, и ежели вы желаете ...

Вдова, было, ухватилась за это безумие, но я в категорической форме запретил ей и думать об этом. Формально я не был, конечно, главой семьи, но надо же кому-то исполнять обязанности.

– Сколько времени потребуется, чтобы привести это помещение в надлежащий вид? – спросил я.

Механик задрал голову ввысь и, шевеля губами, подсчитал количество замесов, необходимых для оштукатуривания потолка, квадратные метры плитки, разрушенные падением металлических деталей конструкции, и пришел к выводу, что два полных рабочих дня.

– Так с утречка и начнем, – сказал он, пятясь к выходу.

Мне хотелось его догнать и избить. Но, боюсь, что потом этому механику самому механик понадобится. Потянет ли столько механиков графинин бюджет?

Остатки суток мы провели в неге и праздности. Было выпито много вина, Акустический зал ломился от фуг и прелюдий, но теперь эта музыка уже не удручала меня, а возносила ввысь.

Ах, что они вытворяли, Бахус и Бах! О музыка, о лгунья! Пятая стихия, злая волшба! Вороны, напуганные фугой, больше не залетают в наш сад.

– Ах, расскажите, я какая? – теребила меня моя бахиня. Я не лез в карман за эпитетами, они сами вертелись на языке.

Нет, мы не теряли времени эти несколько суток, пока механик готовил апартамент. Нам, словно бездомным кошкам, нравилось ютиться в самых неприспособленных для любви местах. Где мы только ни обтирали углы! Кабинет, каморка под лестницей, зеленая комната, а наипаче – Акустический зал, где мы глюкались, бахались, где накатывало с особенной остротой.

В спальне попахивало лаком после ремонта, что странным образом возобновляло к жизни призрак механика. Мы их долго выветривали – запахи, призраков, но зато командорово присутствие не ощущалось вообще. Хотя изредка вдова поминала его.

Но командор окончательно, как мне думалось, отошел в мир теней и не тревожил меня. Я бодро и безо всякого раздражения произносил его имя: Артур, или Командор. – Кто такой командор? – ухватилась графиня, когда я однажды при ней впервые обмолвился этим словом.

Я, помявшись, признался, кто.

– Ах вы ... Дон Жуан. – Она хлопнула меня веером.

– Кто такой дон Жуан? – спросил я, чтобы выяснить, нет ли в ее понятиях в этом имени негативного.

– Так. Есть про него опера.

Она порылась в виниловых залежах и выхватила одну.

– Вы полюбите. Это прекрасное удовольствие, – говорила она, ставя диск на вертушку.

Увы, это оказался Реквием. Мы его выслушали, но она так и не врубилась, про кого эта опера.

Я полюбил на это время не только вдову, но и произведения композиторов. И даже подпольная музыка (андеграунд) насыщалась гармонией, казалась музыкой сфер. Контрабас-барабас, барабан-тарабан, бас-ритм-гитары ... Ритм-группа порой идеально накладывалась на ритм-процесс.

Этот мир стал для меня раем, который искал. Мне казалось, что я счастлив вполне, не омрачали идиллии даже графинины графики, и только черные четверги наводили уныние, да пугала зависть богов.

Но она возвращалась, едва кончался четверг, едва стрелки переваливали за полночь, и пока я путался в помочах, буквально набрасывалась на меня, поскуливая от нетерпения, словно малое дитя, а не взрослая терпеливая женщина.

Вероятно, именно после этих уныний я накидывался на нее с особым рвением, что отмечалось графиней.

– Сегодня вы особенно проникновенны, – говорила она.

Как это у графинь принято, она даже в постели была со мной на вы. Приходилось отвечать тем же.

– Не хотите ли помузицировать? Давайте! – как-то сказала она. – Исполнять музыку – более глубокое ощущение, чем пассивно слушать ее. Это моя лучшая виолончель. На ней сам Ростислав Мстистропович играл.

И показала, как водить смычком по виолончели, вибрируя струну. Я попробовал – мне понравилось. Мы немного помузицировали – в две виолончели и в два смычка. Ощущение и впрямь оказалось глубоким, судя по тому, как внезапно я возбудился, парой скорых аккордов завершив эту тему, чтобы продолжить ее в постели – с другой виолой и другим смычком.

С тех пор мы частенько с ней музицировали, если дело стопорилось или не шло.

Зима и прочие событья проходили мимо меня. Всё моё время и помыслы были отданы исключительно ей. В те часы, когда приходилось быть одному, я пытался писать – чтобы что-то добавить к этому миру, а не просто жить и получать чувственные удовольствия. Я добросовестно выстраивал сюжет, плел фабулу, как того требует популярный жанр: интересно, захватывающе, остросюжетно, хитро. Кабинет, мой рабочий стол, слева – стопа белых листов, справа – исписанная, но перо не повиновалось, не удавалось сосредоточиться, мысли улетали далеко-далеко и возвращались квёлые, а листы крайне медленно и неохотно перелетали из левой стопы в правую. И я бросил перо – что толку напрасно терзать книгу, если лежит она перед тобой, словно бревно, а не страстная любящая женщина.

Вести, доходившие с воли, были двоякого рода и поступали двояким путем.

Первые, касавшиеся новейшей администрации, доставляла графиня, по-прежнему отлучавшаяся по четвергам. Новостями из Содома нас снабжала баронесса Борисова, которая что-то зачастила туда (в поисках своего маркиза, быть может) после того, как барон был застрелен партнером по робберу, обвинившем его в подлом подлоге: барон ему проиграл троих краснодеревщиков, которые оказались пьющие слесаря.

Эти оба застенка – кремлевский и содомский – находились, по моему мнению, в теснейшей связи. Дело в том, что новым градоначальником оказался не кто иной, как падишах, слухи о котором ходили все лето и активно муссировались командой Маргулиса. Я также подозреваю, что именно он, используя неизвестные пока политтехнологии и нетрадиционный пиар, поставил во главе города это таинственное лицо.

Об этом косвенно говорил тот еще факт, что один из первых указов касался пациентов больницы, объявленных вольными в их стенах. Были немедленно возобновлены потоки питания.

Сам падишах не появлялся пока на публике, общаясь с населением через пресс-секретаря, чрезвычайно интересную, говорят, женщину лет 25-и.

Мотыгинская девица – та, что для него специально воспитывали – очень падишаху понравилась. Он даже предложил в обмен на нее нефть, мотыгинские же требовали одиннадцать мест в городском самоуправлении. Падишах согласился только на четыре, остальные семь – компенсировал нефтью. Мотыгинские и тому были рады весьма, так как девка истомилась по суженому, и держать ее в тереме взаперти становилось опасно. А мотыгинские угодья по дешевке скупил падишах.

Дворянам, допущенным к пресс-секретарю, было обещано оставить их при своих кормушках, однако все помыслы о крепостном праве они должны были забыть. Они и этим были довольны, так как отчаялись надеяться на что-либо вообще.

Не знаю, нашла ли себе маркиза Борисова, но стала беременеть. В Содом, наконец, пустили воду, сообщила она, причем вода так шибко пошла, что затопила подвалы, так что один из зеленых в ней утонул по неосторожности, а еще двое скончались от сырости.

Это обернулось трагедией и для Маргулиса: он так долго мылся в бане – гениям гигиена тоже нужна – что совершенно сошел на нет. В моечном отделении обнаружили наутро в клочья исхлестанный веник, да скользкий обмылок, который никак не давался в руки. Выскальзывал, да так и улизнул в канализацию. Так что ничего и не осталось от выдающегося некогда бунтаря. Сожалею о нем.