Текст книги "Избранное. Том 1"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Глава вторая

1

Банкет проходил шумно и весело. Управляющий сам ухаживал за гостями и делал это так умело, что вызвал аппетит даже у тех, кому не хотелось есть. Ароматнейшие закуски, приготовленные из трепангов, мяса перепелок, фазанов, диких уток, куропаток, из корней бамбука, семян лотоса, сменяли друг друга, десятки вкуснейших горячих блюд появлялись в небольших тарелочках на маленьких столиках одно за другим, и к каждому новому блюду наполнялись рюмки. Чжан красочно расписывал способ приготовления каждого кушанья, искусно возбуждал аппетит гостей; и они ели и ели, пили и пили. Особенное внимание уделял он министру и, когда тот поднимал рюмку, тут же подносил ему на палочках закуску. Манящие улыбки красавиц, сидевших рядом с министром, слева и справа, их лукавое кокетство, гибкие тела, источавшие нежный аромат духов, а также вкусное блюдо и крепкое вино делали свое дело: министр все более веселел.

– Попросим барышню Ян спеть! – вдруг крикнул он, уже порядком захмелев.

– Просим, просим! – раздались голоса со всех сторон.

Ян-шожа очаровательно улыбнулась и встала. Она действительно была красива, и мужчины, облизывая губы, во все глаза смотрели на нее, словно хотели съесть, как самое вкусное кушанье. Чжу-шожа с досады кусала губы, бледнела, краснела, мучительно страдала от зависти, готовая провалиться сквозь землю. Она давно собиралась покинуть банкет, но не замеченный другими многозначительный жест Шэн Шицая заставил ее остаться, С тех пор как они встретились еще в Мукдене, Чжу-шожа чувствовала себя связанной с Шэн Шицаем прочной невидимой нитью и была уверена, что вдвоем они сметут прочь каждого, кто встанет на их пути.

Ян-шожа дала знак сидевшим в нетерпении музыкантам, и они заиграли. Маленький ротик ее раскрылся, словно бутон, и полилась давно уже ставшая классической мелодия эрхуан, исполняемая в манере знаменитого актера Мэй Ланьфана. Нежный голосок певицы, искреннее волнение и неподдельная задушевность исполнения захватили слушателей. Все гости, и даже пьяненький министр, сидели, не проронив ни звука, а потом, не сдержавшись, шумно зааплодировали. В этом общем шуме один лишь Юнус сидел тихо и незаметно. Если сказать правду, то и мысли и душу его занимала сейчас Ян-шожа. От неожиданно возникшего чувства тревожно сжималось сердце, а воображение рисовало одну за другой самые сладостные картины.

«Все отдам, но не успокоюсь, пока не станешь моей!» – решил он.

– Выпьем до дна за здоровье Ян-шожи!

– До дна, до дна!

Раздался звон бокалов.

Перед министром низко склонился управляющий:

– Для господина министра я подготовил уйгурскую мелодию…

– Давайте послушаем, – милостиво разрешил министр.

Управляющий рысцой подбежал к музыкантам, что-то объяснил им, и сразу же послышалась уйгурская мелодия, нечто среднее между «Хан ляйлун» и «Ах хеким». Потом музыканты перешли на мелодию «Чим-чим аттим», и захмелевший Турди выскочил танцевать. Его медвежья неуклюжесть, неповоротливость вызвали громкий дружный смех, но Турди, войдя в азарт, начал так быстро и ловко перебирать ногами, так выразительно двигать бровями, что смех утих, и гости уже с интересом посматривали на танцора.

– Первый раз вижу уйгурский танец, – сказала Ян-шожа. – Видимо, женщины танцуют еще красивее, да?

– То, что вы сейчас видели, не танец, так пляшут дрессированные медведи, – рассмешил гостей Муталлиб. – Наши танцоры словно сокол в небе, рыба в воде.

– У нас такие стройные и гибкие ханум, что смогут станцевать на этом столике! Им хватит места даже на ногте… – начал хвастаться Юнус.

– Я слышал такое выражение, – перебил его Шэн Шицай. – В Турфане – виноград, в Хами – дыни, в Кучаре – женщины, в Или – кони…

– Очень кстати сказано, – подхватил министр. – В самом деле, и земля в Синьцзяне, и все, что там растет, и люди хороши.

Вслед за ним все начали превозносить Синьцзян. Здесь были торговцы, крупные чиновники, фабриканты, известные дельцы, – словом, те, кто так или иначе в своей деятельности связан с Синьцзяном. И хотя министр давно уже вернулся к более занимательному для него предмету – очаровательным барышням, – гости продолжали увлеченно спорить о Синьцзяне, где нет сейчас полновластного хозяина. Именно поэтому предприимчивые люди должны овладеть им, а иностранного вмешательства в дела Синьцзяна допускать ни в коем случае нельзя; лучше всего переселить туда миллионы китайцев и этим закрепить край в своих руках…

Были среди гостей и такие, которые, украдкой оглядываясь на господина министра, весело смеявшегося в окружении красавиц, полушепотом возражали против крайних мер вроде массового переселения в Синьцзян китайцев, потому что подобные шаги, по их мнению, вызовут возмущение народа и другие нежелательные последствия.

Один лишь Шэн Шицай не принимал участия в оживленной беседе. Сидя в одиночестве и наслаждаясь ароматным чаем, он незаметно наблюдал за спорившими. Сказывались при этом не только прирожденные его черты – замкнутость, молчаливость, – но и некоторые выпестованные качества. Окончив военную академию в Японии, Шэн Шицай три года служил в гарнизоне Мукдена и использовался политическими кругами как весьма толковый осведомитель. Его стали ценить, обратили внимание на ум, на способность быстро и правильно улавливать скрытые намерения собеседника, на осторожность (к нему как нельзя лучше подходила пословица «Семь раз отмерь, один раз отрежь»), на умение почти безошибочно ориентироваться в настроениях окружающих. В результате Шэн Шицай быстро продвинулся по служебной лестнице и достиг должности советника при провинциальном военном штабе. У него выработалась привычка наблюдать, замечать все вокруг. Потому и сидел он, демонстрируя свое будто бы безучастное отношение к беседе, а на самом деле брал на заметку особенно разболтавшихся, запоминал все, чтобы при случае использовать полученные сведения. Но от этого занятия ему пришлось оторваться, ибо он первым заметил, как по залу засеменил куда-то в сторону министр, покачиваясь на нетвердых ногах. Шэн вскочил с места, подбежал, поддержал за локоть, участливо спросил:

– Господин министр, вам плохо?

Следом подскочил Чжан, засуетился, затараторил:

– Сейчас-сейчас, сейчас я все устрою, я сам провожу вас, – и вместе с Юнусом повел министра к выходу из зала, а потом по длинному коридору к туалету.

Им пришлось порядком подождать, пока министру стало лучше. Когда он наконец появился, управляющий, осмотревшись, заискивающе предложил:

– Для господина министра Ю-шангун… как бы это сказать… Если вам не трудно… пойдемте с нами…

Тот, по-видимому, понял, что его ждет нечто приятное.

– Веди! – бросил он.

Втроем, они вошли в люкс номер 1417 на четырнадцатом этаже. Убранство здесь было отнюдь не гостиничное, обстановка напоминала комнаты уйгурских баев в Восточном Туркестане. Министру показалось, что он попал на выставку: нежно сотканные ковры на стенах, красивые атласные одеяла и подушки на кроватях, укрытые шкурами леопарда и белого медведя диваны, на стенах полотенца с вытканными на них силуэтами обнаженных женщин, серебряный самовар на низеньком столике, рядом серебряный поднос, а на нем позолоченный чайник с чашками, на другом столе большое медное блюдо со слитками серебра и золота, тут же вышитые золотом тюбетейки, четыре темные, как ночь, чернобурки и пара золотых колец с бриллиантами…

Министр ясно понял, что все это значит, но не подал и виду – он вопросительно и даже гневно уставился на Чжана. Тот, конечно, отлично зная все формы взяточничества, выработанные изощренными умами китайских чиновников, притворился смертельно напуганным, со страхом пролепетал:

– Ваши подданные… одним словом, ваш почитатель Ю-шангун привез скромные подарки из Синьцзяна. Он сочтет за честь, если вы их примете…

Колени Чжана привычно согнулись. Министр сморщил лоб, помолчал и, словно родитель, простивший проступок своих детей, проговорил:

– Ну, если подарок…

– Благодарю, отец родной! – Юнус припал к руке министра, в нос ему ударил запах опиума. – Если бы вы переночевали здесь, – Юнус встал на колени, – я посчитал бы, что вы были гостем у меня дома, в Синьцзяне…

– Конечно, конечно, господин министр не оставит без внимания вашу просьбу. – Управляющий незаметным для Юнуса движением глаз и бровей дал министру понять, что в комнате приготовлены на ночь и другие наслаждения.

Министр милостиво согласился.

Через час в номере появилась Ян-шожа, разодетая в дорогие уйгурские наряды. Спустя немного комната окуталась дымом опиумной трубки, которую набили нежные руки…

2

– А вы очень стеснительны, Заман-шангун, – Чжан похлопал по плечу сидевшего в задумчивости Замана. – Я специально для вас оставил особенное вино – изумительного аромата. Пойдемте, поднимем рюмки, как старший брат с младшим.

– Спасибо, господин Чжан. Я не пью вина.

– Побывать в Гоцзифаньдяне и не выпить – это все равно что побывать в раю и не попробовать нектара из рук ангелов… хе-хе-хе!

– Во-первых, я не байвачча, а нанятый работник, во-вторых, прошу не толкать меня на пьянство.

– Э, вы еще совсем ребенок! Не упускайте счастья, когда оно в ваших руках, поняли? Ю-шангун только на вид строгий, а на самом деле щедрый… добрый…

Эта хитрая уловка вызвала улыбку Замана. Несмотря на свои семнадцать-восемнадцать лет, он был по-взрослому серьезен. Отца лишился еще в пятнадцать, и тогда на его попечении оказалось трое – мать и брат с сестренкой. Семья испытывала острую нужду, пришлось наняться в секретари к Юнусу. Два с лишним года носит Заман бремя забот о семье, но это не помешало ему продолжать пополнять свои знания, самостоятельно изучать русский язык. Сейчас он был недоволен собой за то, что не успел толком ознакомиться с Шанхаем, его улицами, ибо свободное от поручений Юнуса время проводил на берегу моря, в книжных магазинах или кинотеатрах. Исполнив все свои дела, связанные с банкетом, он уединился у себя в номере, читал книгу. Тут-то и пристал к нему управляющий, которому хотелось угостить Замана крепким вином и лишь после этого начинать расчеты по банкету. Чжан усиленно обхаживал молодого секретаря.

– Надеюсь, на банкете не было лишних расходов, господин Чжан? – в упор спросил Заман.

– Ох-ох-ох, какой вы! – деланно рассмеялся управляющий. – Сейчас не время расчетов. Давайте сами развлечемся хоть немного! Расходы, конечно, были, и немалые… Да оставьте эти заботы, пойдемте ко мне…

– Рвать так рвать щетину с кабана! Соглашайся, и я помогу тебе рвать щетину! – по-уйгурски сказал Замену внезапно появившийся Муталлиб.

– Эй-я! – протянул Чжан. – Вы подсматривали?

– А вы, облапошив Юнуса, теперь взялись за Замана?

– Не надо так шутить, Муталлиб-шангун. Вы ведь знаете мою любовь к уйгурам.

– Как не знать! Вы мастер, сняв мерку со рта, протягивать пустую соску.

Этой шутке Муталлиба управляющий ответил тонким смешком:

– Хорошо, хорошо, пусть на этот раз соска не будет пустой.

И увел Замана с Муталлибом к себе. Там он достал какую-то необычную бутылку и торжественно разлил по бокалам хваленое вино. Выпив залпом полный бокал, Муталлиб сказал:

– Спасибо за угощение. У меня очень срочное дело к Заману. Простите, господин Чжан, – и вывел юношу за дверь.

3

Юнус-байвачча проснулся от стука в дверь. Голова была свинцовой, налитой тупой болью, а тело казалось чужим, одеревеневшим. Сердце давило, будто на него навалилась какая-то тяжесть. Это состояние усугублялось мрачным сознанием того, что вчера произошло что-то непоправимо гнусное, постыдное, но что именно – Юнус вспомнить никак не мог. Помнил лишь, что в конце банкета Муталлиб заметил ему: «Ну зачем уж так раболепствовать…» Сказал в то время, когда перед глазами маячила красавица Ян-шожа и вонючие, пропитавшиеся опиумом руки министра, хватавшие ее. В словах Муталлиба почудились Юнусу насмешка и презрение, они так больно задели его самолюбие, что он напился буквально до упаду и не помнил, как добрался до своего номера и свалился в постель.

Стук повторился. Юнус заставил себя встать, прошаркал к двери, прислушался, спросил:

– Кто?

– Откройте, откройте! – ответил мягкий голос.

Вошел Чжан и, приторно улыбаясь, сообщил:

– Приятная новость, шангун! Готовьте подарок!

– …

– Вы не отвечаете? Да такое счастье выпадает раз в жизни!

– Что за счастье?

– Господин министр вместе с визитной карточкой прислал машину. – Он протянул карточку.

Вот теперь Юнус вспомнил почти все и сразу протрезвел.

– Он же остался ночевать? – удивился Юнус.

– Ну и простак вы, шангун! Разве не знаете, что крупные деятели не оставляют следов?

– А… если так…

– А если так, то с вас и причитается за приятную новость.

– Но вначале… я бы хотел…

– Ну что вы, шангун! Если прислал карточку да еще машину, значит проявил исключительное внимание.

– Ну хорошо, дарю хотанскую дорожку.

– Хе!.. – обиделся Чжан. – Я не лакей ваш, а управляющий Гоцзифаньдяня! Вы намеренно хотите оскорбить меня?

– Ну хорошо, пусть будет две дорожки…

– А чернобурки? Не забудьте и про мою любимую супругу – тайтай!

– Хорошо, дарю пару шкурок…

– Ну вот теперь вы пришли в себя. Хе-хе-хе!

Лимузин остановился во дворе знакомого нам дома во французском сеттлменте. Служитель в белом молча встретил посетителя и увел в дом. Обрадованный, встревоженный и взволнованный байвачча в роскошном особняке пришел в полное смятение.

– Входите, входите, Ю-шангун, – мягко ободрил его знакомый голос, и министр, не ожидая ответа, приблизился, взял за руку.

Еще вчера он грубо говорил «ты», а сейчас вдруг перешел на «вы»… Что бы это значило? Сказывается ли действие дорогих подарков или что-то другое? Может, это китайская любезность? Перемена в обращении произвела на Юнуса еще большее впечатление, и душа его витала на седьмом небе.

– Садитесь, шангун, наверное, устали.

– Благодарю, господин министр, отец мой. – Юнус сел.

– Шэн-сяньшэн вам знаком? – спросил министр таким тоном, будто и в самом деле не знает этого.

Юнус только теперь увидел Шэн Шицая и, вскочив, поздоровался с ним.

– Да, мы беседовали, – ответил Шэн.

– Очень хорошо. – Министр протянул Юнусу сигареты «Хадамин».

– Я могу сообщить, господин министр, что он произвел на меня хорошее впечатление, – добавил Шэн Шицай.

– Да, да, – доброжелательно поддакнул тот, – я очень рад этому.

– Я так благодарен, что вы уделили мне внимание, – встал с места Юнус.

– Сидите, что вы, мы же свои люди, не так ли, Шэн Шицай?

– Конечно, конечно! Я давно считаю себя синьцзянцем.

– Меня весьма печалит судьба синьцзянского народа, – вздохнул министр, как бы думая вслух. – А таких уважаемых людей, как вы, я люблю…

– Спасибо, большое вам спасибо! – Скрестив руки на груди, Юнус склонил голову.

– Садитесь, шангун. Мы знаем, какими хорошими людьми были ваши родители, мы знаем ваши ум и способности… И подобно тому как находят в грудах песка бриллиант, мы выбрали вас из массы людей…

– Я всегда готов! – вскочил Юнус, как солдат, отдающий честь командиру.

– Господин Шэн Шицай назначен в Синьцзян, надеюсь, вам это известно?

– Да, да, я слышал…

– Так вот, я рассчитываю на вас: только вы можете быть ему опорой.

– Это великая честь для меня, отец родной! – опять поднялся Юнус.

На сей раз встал и министр, прошел к бамбуковому шкафу, извлек небольшую шкатулку, вынул из нее золотую авторучку и кинжал в инкрустированных ножнах.

– Пусть это перо послужит вам в делах канцелярских, а этот кинжал – во всех прочих, – торжественно сказал министр.

Юнус схватил подарок, упал на колени и начал целовать руки своего благодетеля.

Затем все трое долго беседовали за легким завтраком. Господин министр и Шэн Шицай со свойственной китайцам неторопливостью задавали один вопрос за другим, и Юнус, насколько мог обстоятельно, рассказывал о природных условиях Синьцзяна, древних родах, национальном составе населения, жизни и обычаях народа, об особенностях религии, о знатных и богатых людях, о торговых и культурных отношениях Синьцзяна с Советским Союзом…

После завтрака оба благодетеля дали Юнусу напутствие, нарисовав светлую картину его процветания под их покровительством, и проводили восвояси.

– Пусть это будет пока что наша последняя встреча, Шэн-сяньшэн, – сказал министр, когда они остались вдвоем, – мне необходимо сегодня же вернуться в Нанкин.

– И я покончил с делами.

– Всегда помните, что там, на месте, вы должны быть в военных делах Цзо Цзунтаном[10]10
  Цзо Цзунтан – китайский генерал, в 1875–1878 годах потопивший в крови восстание народов Восточного Туркестана. Жестокость его карательных операций вызвала нарекания даже со стороны цинского двора.


[Закрыть], а в административных – Лю Цзинтаном[11]11
  Лю Цзинтан – первый губернатор провинции Синьцзян, образованной в 1884 году из Восточного Туркестана и Джунгарии после кровавого подавления там восстаний местного населения. Провел ряд административных мероприятий, поставивших местное население под строжайший военно-полицейский контроль.


[Закрыть].

Шэн Шицай склонил голову в знак согласия. Эти недвусмысленные слова стали как бы первой ступенью в его новой военной и административной карьере.

Так во французском доме в Шанхае завязался тугой узел и без того сложной судьбы Восточного Туркестана.

Глава третья

1

– Чжан-сочжан[12]12
  Сочжан – в данном случае начальник полицейского участка, осуществлявший надзор за несколькими селениями.


[Закрыть] прибыл!

– Чжан-сочжан?

– Да-а!

– А где он?

– Где же еще, как не в доме толстопузого старосты-шанъё![13]13
  Шанъё – уйгурское произношение китайского слова сянъюэ – сельский староста.


[Закрыть]

– Один, что ли?

– Какое там! С солдатами!

– Ой, тяжко будет!

– Тише, не накличь беду, братец!

– Нужно добро прятать подальше…

– Девок и молодух с глаз долой – скорее!..

Дехкане небольшого селения Араторук, что на северо-востоке от Кумула (Хами), были в панике. Люди прятались в домах, закрывали накрепко двери. При одном только имени «Чжан-сочжан» у них поднимались дыбом волосы. И не успел Чжан прибыть в селение, как всех охватила тревога, опустели дворы и улочки, каждый дрожал за свое скудное добро и просил милости у бога.

Ночь прошла в страхе и молитвах. А на рассвете, едва служитель мечети вернулся с утренней молитвы, посыльный обежал дворы с приказанием главам семей собраться к шанъё.

Всегда послушные, дехкане отправились, даже не позавтракав. Люди шли с опущенными головами, сердце каждого сжималось в тоскливом ожидании несчастья. Скоро во дворе старосты собрались все, но начальство не спешило показаться. Дехкане безропотно ждали.

Прошло около трех часов, а Чжан-сочжан все сидел у шанъё, и никто не посмел высказать малейшее недовольство, хотя у многих устали ноги и ломило в пояснице. Да и кто осмелится хотя бы пикнуть? И без этого над кем-то сегодня просвистит бич, чьи-то руки попадут в колодки, чьи-то ноги закуют в кандалы… Одни лишатся земли, другие – лошадей…

– Появился Чжан-дажэнь!

На крыльцо в сопровождении четырех солдат вышел Чжан-сочжан. Он стоял важный, надменный, презрительно оглядывая толпу, а дехкане опустили головы еще ниже. Пять лет прошло с тех пор, как он при поддержке чиновников из Кумула, добился назначения на должность сочжана восьми селений округа. А до этого… До этого, бедствуя, с корзиной на плечах прошел пешком тысячи верст из внутреннего Китая. Тогда глаза его были почти навыкате, лицо худым, руки тонкими, словно только проросшая травинка. А теперь – заплывшие жиром щелочки-глаза, пухлое лицо, толстые, мягкие руки и важная, вперевалочку, походка, точь-в-точь мерный шаг гуся. Чжан начисто лишен был совести, он почти открыто грабил народ и уже в компании с китайскими торговцами Кумула имел в городе магазин, сверх того владел тысячей баранов, лошадей, коров, быков, хранил в сундуках золото и серебро.

Неподвижно, холодно, как каменный идол, смотрел сочжан на народ, а потом кивнул горбатому переводчику. Тот начал говорить от имени сочжана:

– Сочжан-дажэнь прибыл сюда по двум делам. Первое: прибывшим из внутреннего Китая братьям вы должны выделить излишки земли…

При этих словах ряды дехкан колыхнулись – излишков ни у кого не было, – но, опасаясь гнева Чжана, все опять замерли.

– Второе, – продолжал переводчик, – сообщить вам от имени провинциального правительства, что налоги увеличиваются вдвое. Понятно вам, люди?

По толпе прокатился тяжелый вздох, и опять наступило безмолвие.

– Запомните, люди! – закричал после переводчика толстопузый шанъё, размахивая маленькими, обрубленными, как палка, руками. – Наш Чжан-дажэнь занимает тот пост, которому подчинены все дела вокруг… – От натуги он закашлялся. Его слушали тоже молча. – Все мы одинаковы, все мы люди, – продолжал староста, – дехкане других селений не обидели тех несчастных, пришедших из внутренних районов, – уже помогли и землей, и скотом. Мы не останемся в стороне и тоже возьмем китайских братьев под свое крыло, земляки! Вот я вношу пять хо[14]14
  Xо – примерно четыре пуда.


[Закрыть] пшеницы.

В рядах раздался смех. Чжан повернул голову и посмотрел – стало тихо.

– Указание сочжана такое: каждая семья обязательно должна выделить нашим братьям, прибывшим из внутреннего Китая, и землю, и скот. Кто не выполнит, будет наказан, поняли? – требовательно сказал переводчик.

Видимо, люди смирились с судьбой, потому что никто не проронил ни слова, наоборот, стало еще тише.

– У нас, – проговорил, склонившись, шанъё, – молчание – знак согласия, господин Чжан-дажэнь.

– Хао – хорошо! – ответил Чжан довольно и повернулся было уйти, как вдруг из толпы выскочил широкоплечий джигит.

– Эй! – крикнул он старосте. – Ты что, заживо нас продаешь?

Лишь теперь толпа глухо зароптала.

– Замолчи, голоногий, или тебя живым зароют! – заорал шанъё.

– Как мы будем жить, братья, если свои скудные клочки земли и еле стоящих на ногах лошадей отдадим пришлым?

– Правильно говоришь, окям[15]15
  Окям (дословно – брат мой) – уважительно-ласкательное обращение к собеседнику.


[Закрыть] Хетахун!

– Поборы увеличивают, по миру хотят пустить!

– Думают нас извести, а землю отдать пришлым!

Несколько дехкан криками поддержали Хетахуна. Их слова, рвавшиеся из глубины души, нарушили ледяное безмолвие толпы, она зароптала, заволновалась, но в дело вмешались те, кто считался в селении влиятельным.

– Эй, люди! Успокойтесь! Разве можно противостоять властям? В беду попадем из-за таких, как Хетяк! – надрывался один.

– Кого вы слушаете? Хетяк приведет нас в огонь! – вторил другой.

– Да, люди, это так. Такие, как Хетяк, только воду мутят. По законам шариата их надо удавить мешками с песком, – подал голос стоявший с четками в руках сельский имам.

– Братья, нож дошел до кости – чего же теперь жалеть? – закричал было Хетахун, но по знаку сочжана солдаты схватили его и заперли в амбар.

– Земляки! Неужели предадим Хетахуна? – крикнул какой-то дехканин, но никто не поддержал его.

Солдаты ввели во двор десятка полтора избитых, окровавленных людей, с колодками на руках, – и те, кто недавно роптал, потеснились было в толпу, но сочжан велел схватить их. Крикунов тоже заперли в амбар, вместе с приведенными.

– Ну, кто еще хочет выступить против распоряжений правительства? – расправил плечи Чжан-сочжан.

Народ молчал.

– Сейчас привели бунтовщиков из соседних селений, – сообщил переводчик.

– Такова участь всех, кто выступает против правительства, – назидательно изрек имам.

Чжан-сочжан велел разойтись всем, кроме старейшин. Когда двор опустел, старейшинам было указано, сколько выделить земли, сколько собрать скота и семян для переселенцев из внутреннего Китая. Основная тяжесть обложения падала, конечно, на долю тружеников…

Обойдя восемь селений, Чжан-сочжан получил в подарок восемь иноходцев, которых пустил пастись в косяк лошадей знакомого бая; на пятьсот серебряных монет-юаней, полученных за то, что отпустил на свободу нескольких арестованных, приказал старосте купить и содержать овец. Сейчас перед сочжаном красовался саврасый иноходец под пекинским седлом, невдалеке стояли кучкой сельские богатеи – они пришли проводить знатного гостя. Чжан шагнул к коню, и его чуть не на руках взгромоздили в седло. Чиновник возвышался на коне как кувшин: казалось, вот-вот свалится.

– Это очень смирный конь, – держите повод свободнее, дажэнь, – лебезил шанъё, ведя под уздцы саврасого с седоком за ворота.

Ему вторили баи во главе с имамом:

– Приезжайте почаще в наши места, господин дажэнь!

– Пока защищаем мы вас, а вы нас – будем жить спокойно, – отвечал с притворной улыбкой сочжан.

– Правильно, дажэнь, верно…

– Гоните смутьянов! – приказал сочжан.

Солдаты вытолкали из амбара пленников, лица их были страшными от ссадин и кровоподтеков. Чжан оглядел их, бросил:

– Вперед!

Ударами прикладов погнали бедняг по главной махалле селения, жители вышли из домов и молча смотрели на них. Некоторые женщины пытались вручить страдальцам свертки с лепешками, но солдаты никого не подпускали близко.

В середине махалли сочжан приказал остановиться и крикнул:

– Люди! Кто перечит правительству, будет наказан, как эти…

Его перебил Хетахун:

– Братья! Слезы и горе не избавят нас от бед!..

– Молчать, смутьян! – заорал шанъё.

Солдаты принялись избивать Хетахуна прикладами. В это время сквозь толпу прорвалась девушка.

– Хетям! – крикнула она. Казалось, все кругом зазвенело от ее голоса.

– Прощайте, Тажям…

С невысказанной любовью взглянули друг на друга Хетахун и Тажигуль, и неизбывным горем были полны их глаза…

– Чего стоите, идиоты? Гоните! – закричал переводчик на солдат.

– Чья это дочь? – тихо спросил Чжан у шанъё, когда арестованные отошли достаточно далеко.

– Таира, – ответил тот.

Чжан-сочжан подумал с минуту, закусив губу, потом сказал:

– Веди домой! – и, не ожидая ответа, повернул коня.

Тажигуль соответствовала своему имени – венец цветов, – она была одной из самых красивых девушек селения: лицо можно было сравнить с маленьким серебряным блюдечком, а глаза, обрамленные густыми темными ресницами, приковывали взор каждого. Природа наделила девушку не только красотой: когда она брала в руки маленькую кумульскую скрипку, то, казалось, даже соловьи замолкали. Семья ее жила бедно, но дружно, Тажигуль в ней была светом и радостью. И хотя девушка все чаще посматривала в зеркало, родители не спешили расставаться с единственным ребенком и потому отказывали сватающимся. Им хотелось назвать сыном хорошего парня. Казалось, их желанию суждено осуществиться – Тажигуль встречалась с Хетахуном, одним из лучших парней в селении, и родители юноши и девушки уже начали подумывать о свадьбе. Но сегодня все их мечты были разбиты. Удастся Хетяму вырваться из рук сочжана? Вряд ли. Говорят, еще никто не ушел от него невредимым. И еще говорят, что всех схваченных сегодня отправят на каторжные работы в шахты, а это путь с одним концом: уйдешь – не вернешься.

Молча сидели и горевали при слабом свете коптилки отец и мать Тажигуль. Только тяжелые вздохи передавали их состояние. Из соседней комнаты вдруг послышался голос скрипки – старики подняли отяжелевшие головы и вопросительно посмотрели друг на друга. Скрипка в руках Тажигуль пропела грустную, заунывную мелодию, а потом послышался голос девушки:

 
Ни дня не жить
Мне без милого.
Перед огнем любви
Муки ада ничто…
 

Никогда еще девушка не пела так грустно. Да и скрипка не привыкла к такой скорби. Нет, не скрипка, это сердце Тажигуль страдало и печалилось. Родители плакали. Горе, неутолимое, горе дочери разрывало их сердца. Мать не выдержала:

– Соловушка мой…

Она встала и направилась к дочери, но тут с шумом открылась наружная дверь, в комнату ввалились четверо солдат и посыльный старосты. Тажигуль, прижав скрипку, замерла. Мать бросилась к дочери, заслонила собой. А старик отец остался сидеть в углу.

– Сочжан-дажэнь желает послушать игру Тажигуль, – объявил посланец шанъё.

– К-как ж-же это?.. Она ведь девушка…

– Не болтай, старый! – оборвал посыльный. – Разве у тебя десять жизней, чтобы перечить желаниям великих?

– Не кричи на отца. Если нужна я, то и говори со мною! – встала с места Тажигуль.

– Доченька, не спорь с ними, – прошептала мать.

– С вами, милая моя, желает говорить сам Чжан-сочжан. Так что поторапливайтесь, у нас мало времени!

– Ради бога, сжальтесь над ребенком…

– Что ты там мелешь!..

– Отец, прошу тебя, не вмешивайся!

– Сначала убейте меня, а потом забирайте дочь! – Мать бросилась на солдата, который хотел схватить Тажигуль за руку.

– Прочь с дороги, рухлядь! Хребет переломлю!

– Уходи, разбойник! Уходи!

Старуха крепко обняла дочь. А Таир, тоже вцепившись в девушку, причитал:

– Не отдам дочь… не от-да-ам…

Солдат схватил старика за шею, оттянул от дочери и обвязал веревкой.

Им пришлось долго повозиться, прежде чем они справились с матерью. Старуха кусала руки, отбивалась ногами. Четверо солдат все-таки оторвали ее от девушки и тоже обмотали веревкой.

– Помогите! Помогите!.. – кричала Тажигуль, но ей заткнули рот какой-то тряпкой. Потом один из солдат взвалил ее на плечи. Связанные по рукам и ногам старики, услышав: «Осторожнее, нужно доставить невредимой!» – лишились сознания.

2

Лошади устали от многодневного перехода, будто прошли изнурительную байгу. Легкая пыль из-под копыт тянулась по дороге, оседая на ветвях кустарников. Охотники ехали с богатой добычей: в хурджуны трех всадников были уложены еще не остывшие туши джейранов. Головы их торчали наружу, и открытые глаза животных, казалось, еще подавали признаки жизни.

У ехавшего впереди высокого всадника, которого звали Ходжаниязом, высовывалось из хурджуна несколько лисьих шкур – мех так и переливался на солнце.

– Подгоняйте коня, афандим! – обернулся он к ехавшему следом Пазылу.

– Наш просвещенный афанди боится упасть. Видите, вцепился в луку седла, – с лукавой усмешкой сообщил третий охотник – Сопахун.

– Братец, ведь вы сами не можете влезть в седло, вам нужны двое помощников, – огрызнулся Пазыл и, понукнув коня, поравнялся с Ходжаниязом.

– Понравилось ли на охоте, афандим? – спросил тот.

– Очень интересно, Ходжа-ака!

– Лучшая охота – с соколом. Бог даст, увидите.

Всадники поднялись на крутой холм, спешились и тот же час расслабили подпруги. Мокрые от пота кони, освободившись от тяжелой ноши, встряхнулись.

– Чернохвостые! – Четвертый охотник по имени Самсакнияз ткнул вперед кнутом. И в самом деле, к вершине следующего холма неслись вскачь три косули.

– В какую стрелять? – спросил, заряжая ружье, высокий.

– В ту, что сзади!

– Нет, она брюхатая, вон как бежит! Стреляю в переднюю.

Едва косуля взбежала на вершину холма, как раздался сухой треск ружья и косуля, несколько раз подпрыгнув, свалилась.

– Хороший шашлык будет! Беги, Сопахун!

Не успел высокий сказать эти слова, как Сопахун, передав кому-то поводья своего коня, рванулся с места.

– Плохой стрелок не охотник. – Высокий начал привычно расчесывать короткую черную бородку…

Огонек впереди все отдалялся. Охотники, с тех пор, как заметили его, уже миновали два холма, поднялись на третий, а призывный огонек, казалось, светился еще дальше.

– Ночной огонь всегда обманчив. Подгоняйте коней!

Пазыл, увлекшийся охотой и не думавший об отдыхе в течение целых трех дней, сейчас едва держался в седле. Ныли кости, слипались глаза.

– Афандим, как вы там? – вопрос прервал сон Пазыл а.

– Ничего, Ходжа-ака!

– Уснете, а ноги останутся в стремени!

– Не беспокойтесь, Ходжа-ака, афанди люди чуткие, – нарочито бодро ответил Пазыл, но голос выдавал усталость.

– Нашему афанди-ака хоть и не по себе, но виду он не подает, – подбодрил товарища Сопахун.

– Еще дней пять охоты, и афанди-ака будет готов, – поддел Самсакнияз.