Текст книги "Дьявольские повести"

Автор книги: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Дело в том, что он, как кот папаши Голяка (еще одно нормандское речение), больше не походил ни на кого. Потеряв все или почти все отчее достояние, он кое-как перебивался на жалкие крохи и скудную пенсию, назначенную Реставрацией бедным кавалерам ордена Святого Людовика, героически последовавшим за домом Бурбонов на чужбину и разделившим его печальную судьбу. Житейские лишения дались ему менее трудно, чем многим. Потребности у него были скромные, здоровье – железное: постоянное движение и пребывание на воздухе сделали его несокрушимо крепким. Жил он в маленьком домике на окраине соседнего городишки Сен-Совёр-ле-Виконт, и всю его прислугу составляла лишь старуха, которая иногда приходила подмести его жилище, но отнюдь не убрать постель, потому что таковой у него не было и спал он в гамаке, привезенном с собой из Англии. Сущий отшельник по части трезвости и почти полный ихтиофаг, он кормился ужением, став на склоне дней столь же неутомимым рыболовом, каким неукротимым охотником был в первой половине жизни. Все реки на десять лье вокруг знали барона и постоянно видели его на своих берегах со связкой тонких удочек на плече и жестяной коробкой в руке: в эту коробку, удлиненную, как кружка у молочницы, он укладывал на слой земли дождевых червей для насадки на крючок. Ловил он рыбу также на муху, то есть шотландским способом ужения на ходу, которому выучился в Шотландии и который дивил крестьян Котантена, до возвращения барона не знакомых с этой уловкой, а теперь с восхищением наблюдавших, как г-н де Фьердра бежит по берегу то вверх, то вниз по течению, удерживая крючок в нескольких дюймах над водой с подлинно волшебной твердостью руки и шага.

В тот вечер, как почти всякий раз, когда его не задерживали рыболовные скитания и он оказывался в Валони, барон проводил время у барышень Туфделис. Он всегда приносил с собой чайницу и чайник, заваривая себе чай при этих бедных простушках, которым эмиграция не привила заморских вкусов, например любви к «листикам, сваренным в кипятке» и не стоящим, как повторяли их мудрые уста, «зеленого шартреза, лучшего средства от расстройства желудка». Каждый вечер, наблюдая похожими на круглые окна голубовато-фаянсовыми глазами за тем, как этот оригинал Фьердра производит свою обычную заварку, они не уставали удивляться и с вниманием не поддающихся дрессировке животных взирали на него, как если бы он предавался неким страшным алхимическим опытам. Пробовать же еретический напиток барона де Фьердра осмеливался только аббат, тот самый, что минуту назад внезапно, как событие, вошел в гостиную и теперь говорил, но слишком медленно, словно хотел еще пуще разжечь любопытство внимавших ему дам. Он ведь тоже, как заметила чуть раньше м-ль Юрсюла де Туфделис, побывал в Англии. Для домоседок же из маленького городка, для этих калек, обезноженных судьбой, побывать в Англии было все равно, что посетить Мекку, если бы они когда-нибудь слышали о таковой, в чем имелись все основания сомневаться. Впрочем, аббат ни в чьих глазах не выглядел таким карикатурным чудаком, как г-н де Фьердра, чей облик и наряд казались достойны кисти Хогарта.[299]299
  Хогарт, Уильям (1697–1764) – английский живописец и график, крупнейший представитель сатирического и бытового жанра.


[Закрыть] Свежий воздух, который, как мы уже говорили, делал барона неуязвимым до самого нутра и до мозга костей, лишь слегка подкрасил отвердевшую, как мрамор, кожу и – в качестве веселого и насмешливого реванша – оставил на этой непроницаемой глыбе плоти, не ведавшей ни простуды, ни ревматизма, только один победный след – три великолепных обморожения, распустившихся на носу и щеках барона трехцветием прекрасной желтофиоли. Не потому ли, что этот дружеский щелчок свежего воздуха, которому барон каждодневно бросал вызов в туманах Дува,[300]300
  Дув – река на полуострове Котантен.


[Закрыть] под мостами Карантана[301]301
  Карантан – город на полуострове Котантен (департамент Манш).


[Закрыть] и всюду, где ловились ельцы и лини, послужил г-ну де Фьердра предупреждением, тот носил, один на другом, семь слоев одежды, которые именовал семью своими раковинами? Никого не подмывало проверить это священное и таинственное число… Но как бы там ни было, даже в гостиной барышень де Туфделис он оставался в своем подбитом кротом спенсере[302]302
  Спенсер – здесь: короткая мужская куртка.


[Закрыть] серого репса, из-под которого виднелся фрак цвета испанского табака, из петлицы коего под крестом Святого Людовика свисала черная шелковая муфточка без меха, куда он любил во время разговора засовывать руки: они у него были зябкие, как у Мишеля Монтеня.

Аббат, друг и сотоварищ по эмиграции барона де Фьердра, который в ту минуту глазел на него, как Морелле[303]303
  Морелле, Андре, аббат (1727–1819) – французский философ, сотрудник «Энциклопедии» и почитатель Вольтера.


[Закрыть] воззрился бы на Вольтера, если бы встретил того на маленьком интимном вечере у барона Гольбаха, – аббат, который дополнял собой три с половиной столетия, собравшиеся в этом уголке, был человек той же породы, что барон, но со всей очевидностью возвышался над ним, как г-н де Фьердра возвышался над барышнями Туфделис и даже сестрой аббата. В этом круге аббат был орлом, как, впрочем, был бы им в любом обществе, даже если бы оно состояло не из старого журавля Фьердра, невинных гусынь – барышень Туфделис и разновидности разряженного попугая, работавшего над вышивкой, а из розовых фламинго и райских птиц – очаровательных женщин и на редкость умных мужчин. Аббат представлял собой одно из тех прекрасных творений, которые Богу, этому королю, забавляющемуся[304]304
  Намек на драму Виктора Гюго «Король забавляется» (1832).


[Закрыть] в необъятном масштабе, угодно создавать для самого себя. Это был один из людей, проходящих по жизни, сея смех, иронию и мысль в обществе, которое подобные люди рождены подчинять себе и которое полагает, будто поняло их и воздает им должное, сказав: «Аббат такой-то, господин такой-то… Помните его? Чертовски умный был человек!» Рядом с ними, заслужившими вот такой отзыв, существует не одна знаменитость, стяжавшая славу, не имея и половины их дарований. А их удел – кануть в забвение, завершив безвестною смертью безвестную жизнь, если только Бог (вспомним еще раз «Король забавляется»!) не поставит случайно меж их колен кудрявого мальчика, на голову которого они на мгновение возложат руку и который, став позднее Голдсмитом или Филдингом, не вспомнит о них в гениальном романе и не станет, по видимости, создателем книги, всего-навсего скопированной им со своих воспоминаний.

Этот аббат, которого мы не назвали бы, не угасни в наши дни род, последним, по крайней мере во Франции, отпрыском которого он был,[305]305
  Автор ошибся. Последний мужской отпрыск этой благородной семьи еще живет в департаменте Нор. (Примеч. автора.)


[Закрыть] носил имя нормандских Перси, чья младшая ветвь дала Англии Нортемберленда и Хотспера (только что упомянутого аббатом), этого Аякса[306]306
  Аякс – имя двух греческих героев, участников Троянской войны, друживших между собой и прозванных Большим (Великим) и Малым Аяксами.


[Закрыть] шекспировских хроник. Хотя ничто в облике аббата не наводило на мысль о его романтическом и героическом родиче, хотя в нем гораздо отчетливее чувствовались размягчающее влияние и эгоистическая утонченность общества восемнадцатого века, в котором он жил молодым, однако неизгладимый отпечаток привычки повелевать, развившейся за столько поколений, сказывался в посадке головы аббата де Перси и его лице, менее правильном, чем у г-на де Фьердра, но зато совершенно ином. Менее уродливый, чем его сестра, безобразная, как грех, когда тот ничем не прикрыт, аббат был уродлив, как грех, прячущийся под забавной маской. Хотите – верьте, хотите – нет, но г-н де Перси таил самый озорной склад ума под почти величавыми манерами. Именно этим он всегда удивлял и очаровывал. Изящная веселость редко сочетается с подчеркнутым достоинством и на первый взгляд исключает его. Однако у аббата веселость à la Бомарше, веселость дяди[307]307
  Граф Альмавива («Севильский цирюльник», I, 2). действительно, предстаёт Фигаро в обличье аббата, но нигде о своем дяде-аббате не упоминает.


[Закрыть] графа Альмавивы, дяди, который, существуй он на самом деле, тоже, вероятно, имел бы бенефицию[308]308
  Бенефиция – в католической церкви должность (например, каноникат), дающая определенный доход за фиктивное отправление ее.


[Закрыть] и затмевал бы даже плута Фигаро по части интриг и умения не лезть за словом в карман, эта неслыханная смесь оживленности с вельможностью, ни на миг не перестававшей просвечивать по контрасту во всем его облике, доставляла обществу самое явное наслаждение и превращала де Перси в нечто совершенно неповторимое. Но увы! С точки зрения житейского успеха столь восхитительный склад ума не принес аббату никакой пользы. Напротив, как и его герб, он лишь вредил ему.

Жертва Революции в той же мере, что его друг г-н де Фьердра; жертва диссертации по греческой филологии, защищенной им в Сорбонне лучше, чем это удалось еще одному его другу – епископу Гермопольскому,[309]309
  Дени Фрессину (1765–1841), духовный писатель, в 1825–1828 гг. министр вероисповеданий.


[Закрыть] который не забыл об этом, став министром (поп попу на отпущение скуп); жертва, наконец, своего ума, слишком пылкого и приятного для священника, аббат де Перси потерпел неудачу на духовном поприще, равно как на всех остальных, и, несмотря на влияние своего родича герцога Нортемберлендского,[310]310
  Имеется в виду герцог Хью Нортемберленд (1785–1824).


[Закрыть] представлявшего Англию на коронации Карла X, добился для себя под конец жизни лишь канониката[311]311
  Каноникат – соборная должность с правом получения определенного дохода, но без исполнения священнических обязанностей и присутствия на капитуле, то есть собраниях клира данной церкви.


[Закрыть] второй степени в Сен-Дени[312]312
  Храм Святого Дениса (Дени), покровителя Франции, выстроенный на месте древнего аббатства в одноименном пригороде Парижа. В средние века служил усыпальницей французских королей.


[Закрыть] с правом неприсутствия на капитуле. На склоне лет ему вспомнилась Нормандия, овеянная очарованием былого, и он, вращавшийся в лучшем обществе Франции и Англии и состязавшийся в острословии с самыми выдающимися и блестящими людьми Европы за последние сорок лет, вернулся на Котантен и поселился среди его добрых здравомыслящих обитателей, замуровав себя в небольшом, со вкусом отделанном доме, который именовал своим скитом. Выбирался из него аббат только затем, чтобы с неделю погостить у владельца какого-нибудь замка в окрестностях.

Аббат был большой охотник до вкусных обедов. Однако его происхождение, манеры, сокрушительный ум начисто исключали всякую возможность заподозрить в приживальчестве этого скромного пешехода, который, в отличие от барона де Фьердра, попадался людям навстречу не на берегах рек, а на обочинах дорог, когда он совершал паломничество к своей очередной Нотр-Дам – кухне в одном из близлежавших замков, особенно славившихся гостеприимством и хорошим столом.

От обильных обедов, а он их всегда любил, лицо аббата, цветом напоминавшее вареного рака, приобрело еще более густой оттенок, оправдывая слова, в которых он характеризовал свою багровую физиономию, воспламененную портвейном эмиграции и бургундским вновь обретенной родины: «Вероятно, это единственный пурпур, который мне сужден в жизни!»[313]313
  Намек на кардинальскую мантию, имеющую пурпурный цвет.


[Закрыть]

Лоб его, нос, а он был изогнутый и огромный, настоящий нос отпрыска знатного дома, щеки, подбородок – все у Перси было того великолепного кардинальского тона, с которым на этом лице, словно наспех вырубленном с помощью долота и все-таки захватывающе выразительном, контрастировала только лазурь глаз, фантастическая, жемчужная, сверкающая, острая, нигде дотоль не сиявшая лазурь, в которую, не видя ее, мог бы поверить лишь гениальный художник.

Глаза аббата де Перси походили на две маленькие круглые дырки без бровей и век, и лазурные их зрачки, настолько подвижные, что при взгляде на них становилось тревожно на душе, казались несоразмерно большими, словно в белке двигались не они, а непрерывно и быстро вращался некий источник света и лучи его отражались на сапфировых фасетках этих рысьих глаз… Не знаю, мыслимо ли вообразить их себе из нашего далека. Но тот, кто видел их воочию, никогда уже их не забудет. В описываемый нами вечер они поблескивали, казалось, еще ярче обычного, когда взор их падал на любопытных дам, которых сводило с ума нарочитое молчание аббата. Не отвечая на взволнованные расспросы барышень Туфделис, он по своей гурманской привычке проводил языком по мясистым губам, словно пытаясь воскресить на них вкус чего-то уже съеденного. Он недавно отобедал в городе и был в своем парадном ежевечернем одеянии. На нем была квадратная черная сутана без жабо, накидки и шапочки, но с белым галстуком. Его длинные волосы, белые, как лебяжий пух, подвитые и уложенные с кокетством Талейрана,[314]314
  Талейран, поочередно предававший все режимы, которым служил, и прозванный за это «клятвопреступником двух столетий», до Революции был епископом Отенским.


[Закрыть] которого, заметим в скобках, он ненавидел не столько за вечное отступничество, сколько за то, что тот подписал «Гражданское уложение для духовенства», – его напудренные и пушистые волосы ниспадали на ворот черной сутаны и в свой черед припудривали душистой радугой широкую отороченную белым ленту, на которой у него с шеи свисал большой финифтяный крест королевского каноника. Прочно возвышаясь на довольно изящно вылепленных ногах, хотя контуры их, подчеркнутые шелковыми чулками, сильно разнились между собой, почему де Перси, храня приверженность к мифологии, одному из духовных устоев своей юности, именовал левую «Дианой», а правую – «Амазонкой», он неторопливо наслаждался понюшкой.

– Уж не поклялся ли ты, аббат, навеки погубить души наших дам? – осведомился барон, ожидавший какой-нибудь шутки. – Скажешь ты, наконец, с каким привидением столкнулся, идучи по площади?

– Смейся сколько тебе угодно, Фьердра, – невозмутимо отозвался аббат, – но я говорю вполне серьезно. Привидение, которое я встретил, облечено во плоть, как ты и я, но от этого становится лишь страшнее. Это был шевалье Детуш!

2. Елена и Парис

– Шевалье Детуш! – воскликнули обе барышни Туфделис с таким единством интонации, что показалось, будто у них один голос на двоих.

– Шевалье Детуш! – в свой черед подхватил г-н де Фьердра, изумленно раздвигая скрещенные ноги, как другой развел бы от удивления руками. – Если ты встретил его, аббат, значит, это настоящее привидение, не имеющее ничего общего с нами, потому что мы всего лишь эмигранты, хоть и видавшие виды…

– Но без всяких видов на будущее, – весело перебил аббат, довершая игру слов.

– К сожалению, ты вынуждаешь меня, – продолжал барон, – разделить веру мадмуазель Сенты в призраки, потому что этот Детуш, шевалье Детуш де Ланготьер, которого после его похищения Двенадцатью мы в шутку прозвали Еленой Прекрасной, всерьез умер несколькими годами позже от последствий удара шпагой в печень, полученного в Эдинбурге.

– Я держался того же мнения, Фьердра, но от него придется отказаться, – возразил де Перси, обведя взглядом трех дам, окаменевших при имени Детуша, одного из героев их юности. – Действительно, я полагал, что он мертв. Да и кто усомнился бы в этом после стольких лет молчания, которым сменился шум, вызванный его похищением и его дуэлью? Я покамест не ослеп и только что на площади Капуцинов видел и даже слышал его, поскольку он заговорил со мной.

– Отчего же ты в таком случае не привел его сюда, аббат? – засмеялся неисправимый барон де Фьердра, по-прежнему полагая, что его друг Перси разыгрывает комедию, чтобы попугать м-ль Сенту. – Мы бы предложили ему чашку чаю, как старому товарищу по несчастью, а сами угостились бы его рассказом: коль скоро это история того, кто воскрес, она должна быть любопытна.

– Да, любопытна и печальна, судя по тому, что я видел, – подтвердил аббат, не давая другу навязать ему насмешливый тон, – но прежде чем он сам поведает ее, дорогой мой, сделай милость, послушай ее в моем изложении.

Сегодня, – начал аббат, продолжая стоять, – я обедал у нашего старого друга де Воселя вместе с Сортавилем и шевалье дю Рифюсом, которые, как всегда, по пятницам основательно засели за вист и даже не хотели меня отпускать, отчасти чтобы избавить дю Рифюса от необходимости играть с болваном вместо партнера, что, ввиду его постоянной рассеянности, получается у шевалье очень плохо, отчасти из-за меня – на улице шел дождь. Но поскольку мой бугран боится влаги не больше, чем оперение утки, я ушел, несмотря на все уговоры и такую непогоду, когда, как говорится, хозяин собаку за порог не выгонит. От Гончарной улицы до улицы Сике я не встретил ни души, если не считать известного пьянчуги парикмахера Шелюса, который выписывал под дождем кренделя и осипшим голосом прокаркал мне на ходу: «Добрый вечер!» Но в конце улицы Сике, огибая угол ее и площади и съежившись под зонтиком, чтобы укрыться от ветра, хлеставшего меня по лицу дождевыми струями, я вдруг почувствовал, как кто-то сдавил мне запястье, причем, уверяю тебя, Фьердра, рука, проделавшая это, была вполне телесна, и углядел в луче своего фонаря, поскольку почти все светильники на площади погасли, – углядел в двух дюймах от своего лица физиономию – клянусь в том душой, как ни трудно поверить! – еще более уродливую, чем у меня, изможденную, седобородую, с блуждающим взглядом горящих глаз, и незнакомец с горечью крикнул мне хриплым голосом: «Я – шевалье Детуш, а они все неблагодарные, верно?»

– Заступница небесная! – воскликнула, побелев, м-ль Сента. – Вы уверены, что он жив?

– Уверен, как в том, что живы и вы, мадмуазель, – заверил аббат и добавил, закатывая рукав сутаны: – Вот взгляните. У меня на запястье остался след этой неистовой и горячей руки, которая сперва вцепилась в меня, а потом разжалась. Да, Фьердра, то была наша Елена Прекрасная. Но насколько он изменился, постарел, тронулся в рассудке! То был действительно шевалье Детуш, как он и назвался. Я безошибочно узнал его под нищими старческими лохмотьями. Я уже собирался заговорить с ним, расспросить его, но вдруг, одним дуновением погасив фонарь, при свете которого я изумленно взирал на него, он словно растаял в темноте под дождем и ураганным ветром.

– А дальше? – посерьезнев, осведомился г-н де Фьердра.

– Это все, – отрезал аббат и опустился в кресло, подставлявшее ему свои подлокотники. – Больше я ничего не видел и не слышал и явился сюда в ужасе от этой встречи. Не помню, чтобы я испытывал нечто подобное с того дня, когда в Сорбонне побился об заклад, что отправлюсь в полночь на могилу одного скончавшегося накануне сотоварища и вобью в нее колышек, и, вставая с колен, на которые опустился, чтобы получше управиться с колышком, вдруг почувствовал, что кто-то схватил меня за сутану…

– Иисусе! – по-прежнему в один голос вырвалось у обеих равно взволнованных Туфделис.

– А ты сам прихватил ее колышком, – вмешался барон. – Я знаю эту историю. Если твое сегодняшнее привидение такое же, как тогда…

– Фьердра, ты слишком расшутился! – величественно осадил его каноник тоном, исключающим дальнейшее зубоскальство.

– Ну, раз ты так воспринимаешь это, аббат, я буду серьезен, как кот, лизнувший уксусу… который ты сам и разлил! Но послушай, давай поразмыслим и проясним все это, хоть твой фонарь и погас. С какой стати Детуш появился бы сегодня ночью в Валони, да еще в столь плачевном виде?

– Да, вероятно, он сошел с ума, – холодно отпарировал де Перси, словно рассуждая вслух. – Он бесспорно произвел на меня впечатление душевнобольного, сбежавшего из больницы. Выглядел он прескверно.

– У них такая манера воздавать за службу, что слугам немудрено свихнуться, – раздумчиво заметил г-н де Фьердра.

– Верно, – согласился аббат, подхватывая мысль друга. – Мы здесь все свои и к тому же достаточно любим их, чтобы иметь право им попенять. Они похожи на Стюартов[315]315
  Стюарты – династия, правившая Англией в 1603–1649 и 1660–1714 гг. Ее представители, не раз отступавшиеся от своих сторонников, были дважды свергнуты с трона (Карл I казнен в 1649 г., Иаков II изгнан в 1688 г.).


[Закрыть] и кончат не лучше. Они так же непостоянны в привязанностях и так же неблагодарны. Когда несчастный, которого я нынче видел, упомянул о неблагодарных, ему не потребовалось их называть. Я узнал его и потому понял.

Наступило молчание. Барышни Туфделис не проронили ни слова – то ли от взволнованности и удивления, то ли – вполне возможно – от отсутствия мысли. Однако роялизм м-ль де Перси, чьей (по ее выражению) религией был монархический принцип, вырвал у нее восклицание, прозвучавшее протестом против суровых слов аббата.

– Ах, брат! – укоризненно произнесла она.

– Роялистка, несмотря ни на что, героиня, несмотря ни на что! Узнаю тебя, сестра, – вздохнул аббат, повернув к ней седую голову. – Ты по-прежнему готова влезть в полосатые бархатные бриджи, натянуть кавалерийские ботфорты и вскочить верхом на свою кобылку ради дома Бурбонов!

В свое время м-ль де Перси была одной из шуанских амазонок. Не раз, в мужском платье, она служила адъютантом и ординарцем при различных вожаках, взбунтовавших Мэн[316]316
  Мэн – в дореволюционной Франции провинция, расположенная между Нормандией и Вандеей.


[Закрыть] и пытавшихся поднять Котантен. Разновидность кавалера д'Эона,[317]317
  Шарль д'Эон де Бомон (1728–1819) – французский авантюрист, выполнявший (в том числе в России) ряд секретных поручений своего правительства и нередко выступавший в обличье женщины. Одна из самых загадочных фигур XVIII века, чье имя до сих пор окружено легендами.


[Закрыть] только без окружавших того легенд, она, по рассказам, участвовала в партизанских стычках с бесстрашием, которое сделало бы честь мужчине. Ни красота форм, ни деликатность телосложения не обличали в ней женщину; напротив, ее безобразие подчас нагоняло ужас на неприятеля.

– Теперь я только никому не нужная старая дева, – отвечая на шутку брата, промолвила она с не лишенной изящества печалью. – У меня нет даже племянника-пажа, которому я могла бы завещать теткин карабин, но я умру, как жила, – блюдя верность своим повелителям и не желая слушать, как их порицают.

– Перси, ты лучше, чем они и мы, – вздохнул аббат, восхищенный ее преданностью, которой он больше не разделял. Он всегда называл сестру по фамилии, как мужчину, и в этой привычке чувствовалось почтительное уважение, питаемое им к ее львиному характеру.

Похвала аббата прозвучала для амазонки шуанства командой «По коням!». К тому же этой сангвинической натуре, опьянявшейся с тех пор, как для нее кончилась война, бешеной жаждой деятельности, всегда была присуща повышенная возбудимость. М-ль де Перси нетерпеливо швырнула на столик, где стояла лампа, канву, в вышивку по которой она, утратив возможность вгонять пули в цапель и выпей на охоте под стенами замков, вкладывала теперь порывы своей нетерпеливой души, и, шумно поднявшись с кресла, по-мужски заложила руки за спину и наперекор своей подагре заходила с горящими глазами по гостиной.

– Шевалье Детуш в Валони! – говорила она, скорее рассуждая сама с собой, чем обращаясь к присутствующим. – А почему бы и нет, черт подери! – добавила она, потому что принесла из былых экспедиций при лунном свете ругательства и энергические выражения, которых обычно не употребляла, но которые, стоило ей увлечься, срывались у нее с губ, подобно ловчим птицам, сердито возвращающимся на покинутый ими насест. – В конце концов, это не исключено. Такому бывшему и случайно уцелевшему шуану живется трудно. Он мог высадиться не в Гранвиле, а в Порбайле или в гавани Картере и заглянуть в Валонь по пути домой: он ведь, по-моему, из-под Авранша.

Но, брат, – продолжала она, останавливаясь перед аббатом, как если бы у нее доныне были на ногах упомянутые им кавалерийские ботфорты, а на голове вместо бочонка из оранжевого и сиреневого шелков – треуголка, которую она носила в юности на заплетенных в косицу волосах, – но, брат, если вы уверены, что это был шевалье Детуш, почему вы так быстро дали ему уйти и не заставили его перемолвиться с вами хоть несколькими фразами?

– Дали уйти! Не заставили перемолвиться! – шутливо передразнил аббат серьезный и страстный тон м-ль де Перси. – Разве можно задержать пролетевший мимо ветер и перемолвиться с человеком, который, как домовой, – чур, чур, меня! – исчезает, едва ты успел его опознать, да еще в сегодняшнюю погоду, милая барышня?

– Сами вы чуточку барышня и всегда были ею, аббат, – отпарировал этот странный кавалерист в пышных юбках: он-то никогда не был барышней. – А вот я бросилась бы за шевалье вдогонку. Бедный шевалье! – продолжала она, по-прежнему расхаживая по гостиной. – Он же не подозревает, что у вас, мадмуазель Туфделис, нет больше замка, нашей былой штаб-квартиры, а сами вы стали просто валоньскими дамами, в чьей гостиной один из его спасителей вынужден каждый вечер работать над вышивкой!

– Что вы сказали, мадмуазель де Перси? – спросил барон де Фьердра, вытаскивая на свет божий свой нос, буквально погребенный в жестяной коробке, которую он именовал своей teapocket.[318]318
  Здесь: чайница (англ.).


[Закрыть] И он повернул этот трепещущий от любопытства орган в сторону м-ль де Перси, продолжавшей мерить гостиную с одного угла до другого, как огромный и мерный маятник.

– Ах, да ты ведь не знаешь этого, Фьердра, – вновь возвысил голос аббат. – Моя сестра, которую ты видишь во всем великолепии ее фальбала,[319]319
  Фальбала – сборка на женском платье, служащая для украшения.


[Закрыть] дорогой мой, – один из спасителей Детуша, вот так-то! Пока мы охотились на лисиц в Англии, она приняла участие в экспедиции Двенадцати, которая показалась нам такой невероятно героической, когда однажды вечером Сент-Сюзан поведал про нее у моего родича герцога Нортемберленда, помнишь? Сент-Сюзан не сказал, что в числе смельчаков находилась моя сестра. Ему это было не известно, да я и сам узнал об этом, лишь возвратясь из эмиграции. То ли она так удачно скрывала свой пол, то ли ее сотоварищи оказались на редкость скромны, но только ее приняли за одного из этих дворян, тем более что они далеко не все были знакомы между собой и называли друг друга «Белая кокарда». Можешь ты себе представить, что одним из Парисов нашей Елены Прекрасной была моя сестра?

– Вот те на! – изумился г-н де Фьердра, не обратив внимания на комический и театральный жест, которым аббат сопроводил свои последние слова. В серовато-коричневых глазках барона вспыхнули искры, как вспыхивают они, когда кремень ружья, который они напоминали цветом, опускается на полку с порохом. – Вы в самом деле, мадмуазель, участвовали в знаменитой экспедиции Двенадцати? В таком случае позвольте поцеловать вашу доблестную руку, потому что – слово дворянина! – я этого не знал.

Он встал, вышел на середину гостиной, где оказалась в этот момент м-ль де Перси, взял ее руку, чуть крупноватую и столь девственную, что она не поблекла от старости, и поцеловал ее с таким рыцарственным чувством, что оно идеализировало бы в глазах поэта этого старого удильщика, несмотря на его несуразный наряд и пупырчатый нос.

М-ль де Перси протянула ее с видом королевы, и когда он выразил ей свое почтение, сделав это по-военному, потому что поцелуй его прозвучал почти как щелчок пистолета, они склонились друг перед другом – он в поклоне, она в реверансе, которыми, согласно традиции, полагалось обмениваться перед началом менуэта.

– Перси, сестра моя, – сказал аббат, – раз уже появление Детуша, слух о котором разнесется только завтра, вынуждает нас сегодня пошевелить, словно дрова в камине, его историю, почему бы вам не рассказать ее барону, который знает ее, как выражаются у нас в Нормандии, через пятое на десятое по той простой причине, что слышал ее лишь в недостоверных и противоречивых версиях эмигрантов?

– Охотно расскажу, брат, – отозвалась м-ль де Перси, зардевшись от удовольствия, если, конечно, словом «зардеться» можно обозначить переход от пурпура к багрецу. – Но уже пробило девять, и скоро появится мадмуазель Эме – это ее час. Затруднение вот в чем: как рассказывать в ее присутствии о похищении Детуша, во время которого таким странным и роковым образом погиб ее жених? Даром что несчастная глуха и вечно поглощена заботами – бывают дни, когда занавес, опущенный горем между нею и миром, утончается, пропуская шум и даже отдельные звуки, а ведь может статься, сегодня именно такой день.

– Если воздух разрежен, – вмешалась м-ль Юрсюла де Туфделис, лечившая бедняков и на свой лад объяснявшая многие органические расстройства, в которых ничего не понимают врачи, – если воздух разрежен, будьте совершенно спокойны: она не услышит ни слова из того, что вы скажете.

– Да, он очень разрежен, – подтвердил аббат, поглаживая ноги. – Я сквозь шелковые чулки чувствую, как у меня по икрам гуляет сквозняк. Сущая буря! Когда уже вы поставите в гостиной экран, мадмуазель?

– Ну что ж, начнем не раньше, чем она появится, чтобы потом не прерываться, – уступил барон, одержимый своей идеей.

Раздался сухой стук: часы били четверть десятого.

Они представляли собой стоячую покрытую сусальным золотом фигуру Вакха в тигровой шкуре, державшего – ни дать ни взять простой смертный! – на своем божественном колене бочку: днище ее служило циферблатом, балансиром – виноградная кисть. Рядом с кудрявым богом на плужном лемехе, увитом лозой и плющом, располагались перевернутый тирс,[320]320
  Жезл бога Диониса (Вакха): палка, увитая виноградной лозой.


[Закрыть] амфора и чаша… Забавные часы у старых дев, пивших только молоко да воду и куда меньше, чем аббат, интересовавшихся мифологией!

Почти в то же мгновение в ответ на тик-так часов в глубине прихожей пискливо задребезжал звонок.

– Вот и она. Нам не пришлось долго ждать, – заметил барон.

И та, кого они называли м-ль Эме и от кого зависел их вечер, без стука открыла дверь в гостиную и вошла.