Текст книги "Паук у моря (СИ)"
Автор книги: Юрий Валин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
– Это сложный выбор, – пробормотал мальчишка, не сводя взгляда с сокровищ.
– Еще бы. В жизни только так и бывает. Нужно проявить решительность.
Мальчик явно колебался. Лев и солдат казались ему одинаково чудесными. Неведомая машина явно интересовала поменьше. Понятно, об инженерной карьере можно забыть. Анн испытала болезненное разочарование – в сущности, инженерная школа – это идеал. Приличные деньги жалования, мальчик почти наверняка останется в столице, квартиру дадут. Но нет, донервет, не суждено. Что ж…
Солдат – это солдат. В высоком странном шлеме, с замысловатым хеллебардом на плече. Странные вояки были в старину, но не перепутаешь – солдат. А лев красивый – с кудрявой гривой, воинственно приподнятой передней лапой. Морду, рассмотреть сложно, но понятно – рычит. Живых-то львов Анн видела в Холмах всего трижды, очень издали (а то бы вряд ли до отправки в столицу дожила), но рычание слыхала много раз. Страшно. Но впечатляюще. Ночное рычание куда больше впечатляет, чем убитая гривастая туша, притащенная на сельскую улицу.Когда светло и рядом много людей, так почти и не страшно. Да, на ладони очень красивая фигурка. Но нам не нужная. Поскольку выбор льва – это вообще непонятно что такое. Не в фермеры же учиться идти? Есть, конечно, должности агрономов, ветеринаров и землемеров, но это весьма малооплачиваемая и непрестижная служба. А вдруг лев – это вольные холмы, и мальчика туда тянет?
Анн почувствовала накатывающийся ужас.
О наследственности на официальных уроках-лекциях в Медхеншуле категорически не упоминали. Смутные слухи, конечно, ходили. «Дети внешне и по здоровью очень похожи на родителей» и всякое такое, не очень-то научное и достоверное. Обсуждать эту ересь не тянуло – настучат мигом, наказание будет суровым. Список запрещенных тем был достаточно обширен и не очень обоснован, но в данном-то случае – полная ерунда, чистый бред и сказки. Анн прекрасно помнила Мамку, знала, что с возрастом ничуть не стала на нее похожа, скорее уж, наоборот. Разве что по «игре лицом», но то совершенно иное дело – про такое вслух рассказывать, это полной ослицей нужно быть, нет, даже хуже, мгновенно в жутком «Штлаг-3» сгинешь. Вот про магию чистых дойчей и ее чудеса придумывай сколько хочешь, такое и детям, и взрослым свойственно, должны же люди о чем-то вдохновенно врать.
Нет, выбор льва ничего общего с магией и секретами иметь не может. Просто тупиковый выбор – диких зверей если и изучают, то только в Университете Хейната, а мальчик туда попасть даже в принципе не может – там только для чистых дойч. Куда же с этим львом деваться-то?
– Солдат – самый красивый и большой! – прошептал Верн.
Анн испытала одновременно и облегчение, и разочарование.
– Ладно. Забирай.
– А можно я других посмотрю? – попросил сын, бережно упрятывая фигурку в карман штанишек.
– Конечно. Только времени у нас мало.
Шептались, сидя за укрытием постамента, здесь – под забором – имелся клочок тени и укрытие от посторонних глаз. Разглядывать фигурки можно было долго, но времени действительно не было. Но и так понятно: лев красив и страшен, машина крайне загадочна. Верн предположил, что это военный механизм. Анн согласилась.
Потом Верн убежал к лазу под стеной, его мама шла по растрескавшейся и заросшей травой дорожке меж искалеченных временем статуй, пыталась понять – к хорошему или плохому ведет сделанный выбор? Наверное, к единственно верному и логичному течению вещей. Жаль, что мальчик не станет инженером, но по правде говоря, люди калечатся на заводах едва ли меньше чем в боях. И эти все загадочные машины – они ничем не лучше пушек. Кстати, пушки, наверное, тоже считаются машинами, может игрушка и была пушкой, только выдуманной и секретной? Да, жуткое дело эти заводы. Анн видела слишком много инвалидов, чтобы обольщаться – в Эстерштайне легкой жизни у мужчин не бывает. У женщин, впрочем, тоже.
Памятный был день. Там, между статуй демонов, Анна Драй Фир впервые поняла, что уже старая – сыну уже восемь лет, он профессию выбрал. Эх, сдери этой жизни башку, тут бы самой до тридцати дотянуть, с делами не засыпаться…
…Остановился трамвай на «Школьной», вышли немногочисленные пассажиры под свет одинокого фонаря, поспешили к воротам. Время позднее, мало ли что во тьме таится. Медицинен-сестра тоже ускорила шаг.
Мир полон предрассудков. Люди всего боятся: темноты, призраков, грабителей, возраста, обреченности и болезней. На самом деле все проще. До тридцати дожить – не проблема, смотреть. как растет сын – тоже вполне возможно. Дом купить – пожалуйста. Непонятно, каких немыслимых высот человек вообще способен достигнуть, если бы не смерть. Вот проживи Анн лет шестьдесят – может быть, тогда и в самом замке квартировала бы. Хотя там, конечно, жутко, это вам не от теней у Школьной ограды шарахаться.
Подходя к дверям Четвертого корпуса, мечтательница хихикнула. Какие только мысли в голову не лезут, а все потому, что день был хороший.
Ну, день-то днем, а вечер – вечером. На посту сказали, что фрау Реке просила зайти. Анн умылась, взяла крем и прочее, зашла к Старшей Преподавательнице. Понятно, опять у Реке икры ломит. А это потому, что жрать нужно меньше, ожирение – не любовник, его лучше подальше от себя держать. Но фрау Реке – особа влиятельная, да и к Анн относится по-дружески (насколько это возможно для столь хитрозаднейшей бабы на посту Старшего Преподавателя). Поболтали, пока Анн занималась могучими ногами, потом выпили теплого молока.
Наконец-то идя к себе, медицинен-сестра размышляла о слонах. Это такие вымершие огромные животные, которые обитали в Старом мире. Очень большие. Когда-то на уроках Истории Природы показывали альбом с цветными картинками. Школьницы немели в ужасе и восторге. Там еще такой жи-раф был – тот очень смешной. Вот Верну альбом уже не показывали, видимо, совсем затрепался, он и в старые годы ветхий был.
Впрочем, в конечностях фрау Реке ничего смешного не было. Огромные и с выпирающими венами, вот не очень-то хороший медицинский прогноз у Старшей. Наверное, древние слоны как-то милосерднее вымерли, они-то к проклятию Медхеншуле отношения не имели.
Анн поставила сэкономленный стакан своего вечернего молока на холодный подоконник. Коровье молоко нынче стоило немыслимых денег, совсем эти фермеры с ума сошли. Впрочем, весь мир такой. Хорошо хоть сэкономить иногда выходит.
Медицинен-сестра повесила платье, приготовила сменное на завтра. Взяла ночную рубашку и с облегчением села на койку. У самой ноги тоже ныли. Ну и денек был, сдери ему башку.
Тут Анн осознала, что не заснет. Смотрела на шкафчик, на висящую служебную сумку. И вновь хихикнула. Вот для чего было рубашку ночную брать? Знала же заранее, что пойдет. Черт с ними, с ногами и сном.
Собралась мигом. Унтэ[1] не повязывала, накинула рабочее платье на голое тело, сунула бутылку шнапса обратно в сумку, и, держа туфли в руках, выскочила в коридор. Неслышно сбежала на первый этаж, дальше направо к сортиру…
Четвертый корпус, да и весь Школьный квартал, жил своей обычной ночной жизнью: уставшие младшие классы дрыхли без задних ног, средние классы беззвучно безобразничали, взрослые служащие делали свои дела. Натыкаться на непредназначенное чужим глазам и мешать коллегам считалось откровенно дурным тоном. Конечно, имелась и Дирекция, но и она обычно благоразумно соблюдала условные границы.
Анн дождалась окончания шуршания в дальнем углу сортира. Босые ноги на холодном камне зверски мерзли, приходилось переступать и мысленно ругаться. Наконец в углу стихло, медицинен-сестра порхнула к окну с закрашенным стеклом, распахнула створку и в один миг перебралась через подоконник. Вот кто тут возился-то? Что за сонные свино-коровы нынче в Медхеншуле служат?
Снаружи было еще прохладнее – ночь вступила в свои права. На цыпочках проскочив до полуразрушенной колонны, Анн обулась. Холод пронизывал тонкое, затертое платье, но медицинен-сестра знала, что не замерзнет.
Рывок вдоль корпуса, затем вдоль аллеи, мимо Пятого корпуса, к ограде… Тропинка узкая, непопулярная – обычно ночные незаконные скитальцы в другую, уличную, сторону через ограду перелазят. Анн подоткнула подол, цепляясь за выщербленные кирпичи, взлетела на гребень стены (не маячим!), нырнула вниз. Здесь тоже почти лесенка. Раньше-то нижними лазами приходилось протискиваться, там попробуй изловчись и не испачкайся.
На старинных дорожках Истормузэ царила полная тишина. Ни огонька, только смутный лунный блеск на бледных плечах и одеждах демонов, исчерканных венами-трещинами. Скоро враги рейха окончательно рассыплются гипсовым прахом. Нет смысла тут ремонтировать-подмазывать – и в старые годы не пытались, а сейчас и вообще. Вроде бы в газете писали что статуи снесут, а Истормуз переделают, но Анн газет не читала, а в официальных общественных сообщениях ничего такого вроде бы и не зачитывали.
Она вышла на центральную дорожку – раньше-то срезала мимо Бритта в смешном шлеме-миске, но у того отвалилась и разбилась лапа с оружием, там теперь о торчащую сгнившую проволоку рискуешь подол порвать. Вообще идея первого руководства фатерлянда выставить многочисленные изваяния врагов Старого мира в назидание жителям Нового Эстерштайна казалась странной. Но те – дойчи Первого пришествия – вообще были странноваты. Ну, сверхчеловеки, их-то все равно не поймешь. Но выкинуть столько денег и усилий на изготовление статуй забытых демонов? Нет, сама идея интересная. В мелкие годы Анн пробиралась под забором, и разинув рот бродила между белыми, щедро помеченными старым птичьим пометом фигурами. Бывала здесь, конечно, и с классными экскурсиями (тогда еще водили). Но объяснения учителя разве запомнишь? Имена непонятные, все враги, это ясно, но кто и что злодействовал, понять трудно, уже и сама преподаватель явно путается. Одной здесь гулять было интереснее. Днем жарко, тихо, только изредка у входа звучали чужие голоса. Анн пряталась между постаментов, пережидала, снизу-вверх глядя на шлемы, оскаленные пасти, клыки и обломки страшного вооружения в лапах демонов. Гадала: кто из них кто? Имена практически не помнились, кроме, конечно, знаменитого прародителя дойчей Фюрера – стоящего лицом к легиону врагов, с поднятым щитом и бесстрашно наставленным мечом. Его, конечно, спутать сложно – портретов много видела, на старых монетах – он, на мозаике опять он, даже в названии газеты «Первый дойч» выдавлен в полный профиль наверху первого листа. Но остальные демоны шли скопом, да еще отваливание частей и конечностей памяти не прибавляло. Точно помнилась Рус-Катя, поскольку она стояла рядом со школьным забором и была единственной женщиной-демоном. Хотя нет, когда-то рядом с Фюрером возвышалась гордая статуя Земли-Фатерлянда – здоровенная, красивая, статная. Но у нее отвалилась половина бюста. Сиську приделали на место, но получилось плохо – изначально-то груди были образцовые, крупные, сочные, но пострадавшая и подмазанная левая грудь теперь казалась ощутимо больше. Кажется, Землю-Фатерлянду еще дважды пытались исправить, но потом вообще убрали. И верно – совершенство должно быть совершенным, а с разными сиськами уже совершенно не то впечатление.
Благоразумная Рус-Катя, конечно, не была такой красивой. Бедра узковаты, башка стриженая, одежда какая-то упрощенная: штаны и сорочка воедино сшиты. Но сохранилась эта статуя получше (наверное, потому что оказалась предусмотрительна и на переднюю аллею не лезла). Но интересное такое чудовище – стоишь, смотришь, гадаешь – как она колдовала-то? Может, как раз бошки сдирала – у нее же из вооружений только когти на руках, да кинжал в зубах. Ничего такого заумного, замысловато стреляющего. Но кинжал хороший, сразу видно, что изображена настоящая сталь, даром что рукоять раскрошилась.
У Рус-Кати было еще одно замечательное достоинство. Под левым сапогом постамент треснул, и Анн довольно быстро сообразила, что там можно устроить тайник. Трещина была видна, только когда наклонишься, а кому придет в голову демонше кланяться? Так что про тайничок только ученицы очень маленького роста могли догадаться.
Анн оглянулась на статую – издали видна непокрытая голова старой страшной подруги. Тайник там, кстати, до сих пор есть, вполне действующий, хотя у поклонников демонши руки уже не такие маленькие, с трудом в щель протискиваются. Но сама Рус-Катя стоит крепко, под ярким лунным светом кажется совсем блондинкой. Может, она и вообще вечная? Бывают такие демонши, малоизвестные, но стойкие телом.
Анн свернула к провалу ограды, за ней начиналось старое Дойч-кладбище, ныне позабытое даже надежнее, чем Истормуз. Когда-то планировалось, что все это станет единым величавым комплексом, именуемым Меморий: музей – мемориальное захоронение и фамильные склепы – просторное здание погребальных служб – и торжественная парадная лестница, ведущая по склону холма к воротам замка. Но как-то с этим не сложилось. Кладбище закрыли, а поскольку на нем были захоронены рыцари и фрау известных фамилий Первого Прихода, столь активно поучаствовавших в мятежах, многие могилы заровняли. На некогда широко подрезанный и выровненный под парадную лестницу склон выперся своими задами убогий склад конечной станции трамвая, а параллельно рельсовому тупику проложили простую и короткую дорогу к крематорию и городскому моргу. Собственно, тут в последние годы только эти необходимые городские службы и функционировали.
Перебираясь через завалившийся пролет ограды, медицинен-сестра глянула на трубу крематория Мемория – прямо над трубой парила далекая Луна, заливала ровным желтоватым светом крышу здания. Не топится печь, оно и понятно – не наскрести в столице столько покойников, чтоб и по ночам их сжигать. Да при нынешней дороговизне топлива штучное сжигание – роскошь. Работает печь раз в три дня, дожидающиеся своей очереди покойники на задержку не особо жалуются. Наверное, самое спокойное место в столице, совершенно не скандальное.
Здание Мемория – как и все в этой старой части столицы – задумывалось с удивительным размахом. Зал для прощаний, дорогие чугунные рельсы для гробов, мощные печи, высокая труба, мудро продуманный холодильник для тел, анатомический театр – прямо всё продумали. Сейчас-то в анатомический театр экскурсии ходят всего шесть-семь раз в год – старших школьников приводят. Бурши-медики делают вскрытия и ковыряют анатомию прямо при Дойч-клинике, там им учиться намного ближе. А здесь – тишина, покой, запустение.
Былые времена были воистину великими. Вот всего было намного больше: людей, мятежей, боевых походов, стали и серебра, и особенно покойников.
Анн, согнувшись, нырнула под ветви кустов, довольно колючих. Проход между зарослями и стеной Мемория был узок. Этакая темная галерея, почти как в Хеллеше, только в разы поуже и наполовину живая, не пугающая, даже уютная. Вот низкое окно, полуподвальное, правильно именующееся «цок-ольным». Медицинен-сестра присела, коротко поцокала-постучала в оконное стекло.
Отлично помнилось, как побывала здесь в первый раз. Нет, конечно, не здесь у окна, а с центрального входа. Класс привели на торжественные похороны, умер достойный старый рыцарь, тогда еще здесь рядом хоронили, это еще до Белого мятежа было. Девочки смотрели на гроб, на грозный караул в парадных кирасах и гирлянды цветов. Все это потрясало воображение. Потом класс провели в анатомический театр, нет, трупы еще не показывали, просто объяснили, что тут и как устроено. Показали и рельсы в крематорий, очень назидательные – таким высочайшим техническим уровнем прогрессивного Эстерштайна можно было особенно гордиться. А если некоторым девочкам нехорошо становилось, так это жизнь, в ней зажмуриваться и бледнеть бессмысленно.
Вообще Анн тогда не совсем понимала, зачем Школьный квартал и Меморий построили стена к стене. Ладно, Истормуз, он для изучения истории назидательный, но крематорий-то…. Потом осознала: школьников с детства учили тяжело жить и легко умирать. Поскольку, если люди решат, что лучше бы устроить наоборот – мятежей будет еще больше, а это для фатерлянда вредно и ненужно. Впрочем, сейчас о мятежах в народе и мыслей нет – некому уже мятежничать.
Скрипнула рама, открылось окно. Анн передала в темноту сумку, скользнула сама. Приняли сильные руки, подхватили, не опуская на пол, прижали к большому и теплому. Ох, как приятно-то.
Анн любила, когда ее правильно целовали.
Дед прервался, закрыл окно – сквозило снаружи зверски, сдери ему башку.
– Наконец-то, – прошептала Анн. – Я уж думала снаружи мятеж поднять.
– Полагал, что сегодня не придешь. Свидание же у тебя. И еще.
– Да, думала, нервы лопнут и ноги отвалятся. А вернулась, так спать не тянет.
– Ноги нужно беречь, – прохрипел Дед, закидывая гостью на свое плечо.
Анн улыбалась, повиснув на горячем теле, глядя, как мимо смутно проплывают едва угадывающиеся каменные столы с медными, позеленевшими желобами-стоками для воды и крови. Скрипнула дверь, стало светлее – тянулся широкий коридор, на тумбе стоял подсвечник с короткой свечой, подрагивал приветливый огонек.
Дед подхватил подсвечник – все втроем протиснулись в узкую дверь жилого чулана. В углу сложенные высокой стопкой старые тюфяки, стол с беспорядочной грудой медных, восковых, и даже бумажных записей. Шкафы со старинными застекленными дверцами…
Дед посадил гостью прямо на стол.
– Ой… – прошептала Анн, подставляя шею.
Рот хозяина был горячий, словно жар здешних печей навечно сохранял. Прямо голова кружится. И от прикосновений – мужских, умело-уверенных – тоже.
– Как прошло? – прошептал Дед, без затруднений снимая с гостьи платье.
– Отлично. И там, и там.
– Не сомневался, ты умница.
Нагое тело Анн было холодное, замерзшее, как камень тех столов в соседнем зале, а он горячий, большой, обнаженный до пояса, весь в твердых, уже немолодых мускулах – обнимать дико приятно. Медицинен-сестра бы повизгивала, но дух и так перехватывает. Мозолистые ладони уже скользят по маленькой груди.
– Дед, там…
– Жадная какая… – хозяин прерывается, без усилий откупоривает бутылку шнапса.
– Я не жадная. Просто это настоящий «Берли-шнапс», до утра времени с цизель-хвост, а я всё хочу успеть.
– Я и говорю – жадная, – усмехается Дед, подавая бутылку.
Чашки – вот они – рядом со свечой. Но Анн пьет из горлышка. Крепкая жгучая жидкость наполняет рот, струится, обжигая, в самое горло – чтоб щедро, обильным залпом, водопадом… Весь день об этом мечталось. Ой, не только об этом, но сейчас кажется…
Дед точными пинками сбрасывает на пол верхнюю часть тюфяков. Теперь постель не столь пышной «рыцарской» высоты, зато двойная, широкая. Мелкая (чего уж там – откровенно тщедушная) Анн почему-то любит просторные ложа.
Голова начинает уже окончательно кружиться. Анн всегда пьянеет мгновенно, это как разом влететь в мягкое и воздушное, как в этакое облако лучшей лечебной ваты, можно ни о чем не думать, ничего не решать. Словно взмыть-рухнуть с башни ратуши, с трубы крематория, с замкового шпиля – лететь, упиваясь мигом последней свободы…
…Анн и вправду взлетает – пусть и коротко, сдернутая мужскими руками, дабы упасть на тюфяки, на небрежно раскинутую простыню. Но разве ей нужно куда-то еще? Только сюда и нужно. Медицинен-сестра сжимает ладонями собственную кружащуюся голову, стонет, шире и шире раскидывает ноги. Хочется просто немыслимо, наверняка даже животные не испытывают такой жажды, они же умные, они с разными инстинктами…
И нет ничего. Лишь всепоглощающее ощущение блаженства. Иногда в трезвом состоянии Анна Драй-Фир пытается разобраться, что именно происходит в этот момент, но не особо успешно. Во-первых, профессионального медик-образования не хватает, во-вторых, размышления не оставляют мыслительницу равнодушной, а возбуждаться в трамвае или шагая по улице к клиенту, едва ли разумно.
Некоторые женщины искренне любят заниматься либе-либе. Конечно, утверждают, что обожают этот процесс почти все эстерштайнские фрау, но большая часть баб попросту врет. Конечно, некоторые дамочки имеют бесценный талант получать удовольствие почти всегда. Другим фрау свидания по-настоящему удаются лишь время от времени. Дело не в том, что эти женщины тупые или больные, просто настоящее либе-либе – это истинная и редкая наука владения телами. А кто в эту науку верит? Да почти никто, так, одни слухи и враки по столице ходят.
Анн выгибается все сильнее, начинает повизгивать. Она ничто и никто, лишь бессмысленное тело, бесстыдно получающее удовольствие. Игрушка для Деда, которому нравится заниматься странным. Да черт бы с ним, с тем «нравится». Он умеет! Большой, сильный, крупный, прямо во всем крупный, включая язык…
Дед – он, конечно, не Дед. Совсем иначе зовут этого мужчину. Уже совсем немолодого, совсем не лощенного (ха! да такое только представь, сразу уписаешься – лощеный Дед⁈). Он одиночка, жутковатый с виду, разговаривающий лишь в случае крайней необходимости, единственный постоянный обитатель Мемория. Длинные сильные руки, поросшие совсем уж седым курчавым волосом, жилистые плечи. Легкая сутулость и мозоли на руках. Он много работает, что уж там говорить – весь крематорий и все здешнее – исключительно на его попечении. Нет, есть еще персонал и начальник, но они только в «печные» дни и на официальные церемонии появляются. Хозяин мертвецкого хозяйства один – Дед.
…Гостья уже пищит, визжит и издает иной непристойной громкости звуки. Лупит пяткой по горячей спине любовника, а он лишь глухо урчит и еще шире раздвигает беззащитные бедра распутницы. Анн ахает снова и снова, кажется, воет уже в полный голос. Голова изумительно пуста, от медицинен-сестры осталось лишь блаженствующее тело. В ночном Мемории можно всё: орать, ругаться, летать в мертвом подвале. Во всей округе и на дороге ни единой живой души, а если кто случайно и услышит, лишь ужаснется. Людям свойственно охотно верить в призраков, в оживающих мертвецов и случайных злодейских некромантов – оно же такое естественное и всем известное. Вот в истовый оргазм верят очень немногие.
Да, Анна Драй-Фир имеет, пусть не очень глубокое, но все же медицинское образование. Ну, образование Медхеншуле, конечно, полная ерунда, по сути, горсть ламьих какашек, а не знания. Но опыт⁈ Можно прекрасно изучить, как работают группы мышц, осознать, как лучше расслаблять человеческое тело, можно четко понять взаимосвязь болей и приятных ощущений, можно уловить и запомнить уйму иного крайне полезного и малоизвестного. И абсолютно не понимать, отчего пьяной ленивой девушке так глубоко и немыслимо хорошо? Разве не самое странное чудо?
Это Дед. Он все знает. Иногда Анн кажется, что он всегда здесь жил. В смысле, был здесь еще до строительства Мемория, до основания Хамбура и вообще до Первого Прихода дойчей. А может, и до первых кочевок вольных племен феаков и тресго – те, конечно, испокон веков здесь обитали, но испокон – это вовсе не «всегда», а от силы двадцать восемь веков, если вспоминать по путаному отсчету Старого мира. Сам же Дед в этом и уверяет. Он хитрый и насмешливый, только это не всегда понятно. Нет-нет, насчет того, что он вечный – идея глупая и неправдоподобная. Просто так кажется, поскольку Анн служителя Мемория с детства знает, а Дед с тех пор почти и не изменился. И неважно, сколько ему лет…
Анн улетает во тьму, не слыша себя, пронзая пылающим телом стены подвала, колосники и черные кирпичи печей, настил кровли, проносясь мимо закопченной трубы, уносясь навстречу неразлучной паре лун. И с бессмысленным восторгом рушась обратно…
«Свайс» Деда валяется на полке в шкафу. Это гражданское нарушение, но простительное – документ – ценность, рисковать им при работах у печей или ворочая камни, неразумно. Как-то Дед спросил: «что ж ты про мою кровь не спросишь? Вообще не интересно?». Анн тогда ругнулась и сказала что-то типа «ты и без АЧС-жетона мне интересный». Дед только и усмехнулся. Давно это было, наверное,еще в третьем классе. А сам Дед помнился… да вот с первой экскурсии в Мемориум и помнился. Стоял человек за спинами сияющего кирасами солдатского строя, опирался на лопату. Сразу видно, местный, мертвецы в гробах и давящая дробь барабанов ему очень даже привычны. Второй раз Анн к нему, наверное, только через год подошла. Вернее, столкнулись у ограды.
– Это кто ж тут свистит? – спросил мужчина, помахивая большой белоснежной кистью.
– Не я, я не умею, – заверила Анн, пятясь к ближайшей статуе и косясь на странный инструмент местного работника – кисть, здоровенная и необычная, смахивала на колдовское оружие.
– Не ты, вижу, – согласился без всякой ухмылки мужчина. – Ну, смотри, хвост не потеряй.
Совершенно непонятно, как он смог рассмотреть пращу, заткнутую за поясок платья на спине девочки.
Анн вынула пращу (по правде говоря, совершенно негодную, поскольку самодельную):
– Развиваю глазомерность. В нашей профессии без этого нельзя. Так и сама фрау Фюр говорит.
– Фрау Фюр, несомненно, права. Но смотри, как бы глазомер на твоей попке не отработали. Поскольку свистит твое оружие, да и кидаться по демонам категорически запрещено. Они ценные, других таких статуй во всем Эстерштайне нет.
– Я по демонам и не думала. Так, в забор кидалась. Скажите, герр рабочий, а птиц тут нет, потому что их дым разогнал? – Анн указала на высокую трубу.
– Птиц ваши соседи-мальчишки разогнали. Они их из рогаток бьют и варить пытаются. Но на травном костре и в дырявом котле получается не очень вкусно, – пояснил рабочий, вполне серьезно.
– «Рогатка», это как? – озадачилась Анн.
– С Холмов тебя взяли, наверное? – сразу догадался крупный лысун. – Будет время, приходи, я тебе рогатку покажу. А пращу спрячь, она тебя выдаст, выпорют разом за все статуи Музея и куда подальше отправят. И тихонько сейчас шныряй, видишь, начальство в Мемории, завтра рыцаря будут провожать.
Бежала между статуй Анн, размышляла, что совет-то умный. Вернее, прямо все советы герра рабочего очень умные. Какой разумный человек, сразу видно, не Школьный. На Деда с Холмов чем-то похож.
Совсем не похож. Это потом выяснилось… и вот сейчас…
…О, боги, сдери нам башку! В глазах аж искрилось… Всё, сейчас летальный оргазм накатит…
…Башку не содрало, но затылок побаливал – имелась привычка у медицинен-сестры 1-го класса колотиться головой о тюфяк, когда уж совсем «забирало». Дед лежал рядом, поглаживал по животу. Анн тоже погладила большую, гладкую голову.
– Поцарапала?
– Куда тебе… у тебя ногти мягкие, – усмехнулся любовник. – Что делать думаешь? Когда в новую дыру переберешься?
– Думаю.
– Ну, думай.
Он прав. Пора. Все чаще спрашивают: «Анни, тебе сколько еще службы-то осталось?», иногда в спину задумчиво смотрят. Вышло время, непременно нужно из Медхеншуле исчезать. И почему-то страшно. Вот шла к цели, шла, о собственном угле мечтала, подсчитывала и рассчитывала, и вдруг страшно.
– Справишься, – сказал в темноту Дед. – Ты умеешь привычки менять. Весьма даже быстро.
Анн молчала. Опьянение – телесное и алкогольное – уходило. Так всегда – быстро уносит, но быстро и возвращает. Недолог рай полного расслабления. А хотелось еще. Медицинен-сестра поднялась на локоть, провела ладонью по мужскому бедру. Ни капли жира, рабочие мускулы, и напряжение скрытое, поскольку оно не для дневных трудов копилось. И самой тут же заново захотелось.
От ее прикосновений – бесстыднее и у ксан не бывает – Дед сладко замычал:
– Вечноголодная фрау.
– В том и дело, – на миг прерываясь, прошептала Анн. – И как мне теперь?
– Найдешь себе. Легко. А Меморий на месте остается. Если соскучишься… – Дед, прерывая сам себя, задохнулся и погрузил пальцы в волосы любовницы.
Верно. Дед всегда всё знает. Поскольку не любовник, а наставник-любовник, и первое слагающее для обоих было всегда важнее. Хотя…
Да ну его к черту, еще и думать сейчас. Анн занялась игрой с мужским напряжением, возбуждением, бурлением дорсальной артерии и страстным подрагиванием губчатых и седалищных мышц. Иногда работа превращается в чистое и тонкое наслаждение. Дед это и зовет «искусством». Смешно, когда так говорят про либе-либе, сначала Анн и не понимала…
Дед замолк, скромно мычать и урчать он уже не мог, а орать на весь подвальный морг не любил. Сдержанный Дедулька, немногословный, зато какой крупный, сильный, уже одуревший…
Лапа сжала затылок, бережно, но властно перевернула-опрокинула увлеченную медицинен-сестру на тюфяк. Сейчас накажет, сурово обойдется. Анн уже попискивала, делая вид, что жаждет увернуться. Либе-либе – вовсе не театр, тут намного интереснее.
Анн не любила мужской тяжести. Некоторые герры отжираются не в меру, а по неуклюжести, так даже трамвай катит куда поаккуратнее их. Но редкие – очень редкие – господа умеют себя достойно применять. О, сдери всем башку, это тоже искусство.
Снова перекатились по тюфяку – медицинен-сестра чувствовала себя шкодливым цизелем, но очень нужным цизелем – рухни сейчас весь Меморий, любовник все равно добычу не отпустит. Оказалась сверху, Дед дотянулся до бутылки, подал. Вот все он знает. И как без него теперь жить?
Думать сейчас было незачем, это уж точно. Анн обильно глотнула раз, и еще раз – шнапс блаженно жег горло, стекал по шее, прижег сосок. Башку мигом, – нет, не содрало, закружило-завертело. Бутылка исчезла, медицинен-сестра со стоном качнулась на живом и удобном – вот он, истинный массаж богов, даже рук не нужно…
…Метался крошечный огонек свечи, в глазах так и мерцало. Снова в двойном удовольствии словно вдоль по трубе Мемория взлетела и этак счастливо с нее шлепнулась…
Проснулась протрезвевшая, голова чуть ныла, тело тоже ныло, но куда приятнее головы. Дед водил жестким пальцем по шее гостьи.
– Пора, да? – Анн знала, что спала минут пятнадцать, но больше и нельзя.
Села, одним прикосновением ладоней сделала прическу «по служебно-приличному», Дед подал платье.
– Слушай, Дед, видимо, я не готова, – пробормотала Анн, заскальзывая в одежду. – Не готова обходиться вот без этого. Вообще глупо получится. Верн закончит обучение, его ушлют. И что мне без вас делать, о чем мне думать? Я совсем сопьюсь.
– Не дури. Умнее тебя девушки не найти, живо придумаешь, о чем нужном тебе стоит думать. Покровителя в городе найдешь, или еще что. Сын тоже никуда не денется. Хотя служба, это, конечно. Реже свидания будут. Но служба – не новость. А дорогу в Меморий при случае вспомнишь. Всегда согрею. Вот со шнапсом… не нужен он тебе. Напрягись и откажись.
– Вот прямо с этой ночи, да. Напрягусь и откажусь, конечно. А у меня кроме глотка шнапса и твоего тюфяка, что в жизни есть? Раз в десять дней сына вижу, да и то сейчас закончится. И в чем цель?
