Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Гавриловича, сам он оказался в своем бывшем кабинете и ждал начала допроса.

Комендант Цвибль сидел в мягком кресле с замкнутыми устами, прищуренными глазами

неопределенного цвета гипнотизировал, прожигал пленника насквозь. Андрей Гаврилович не

ошибся, когда про себя подумал, что противник ищет в нем признаки надлома, покорного

примирения со своим безнадежным положением.

Длинную и почти бессонную ночь посвятил Качуренко разгадыванию загадки, которую

поставил перед ним Цвибль вчерашним необычным допросом. Нет, это был не допрос. Это было

изучение личности допрашиваемого, подбор ключа, которым можно было отпереть его душу.

Размышляя над своим положением, Качуренко пришел к выводу, что ему не миновать гибели

и умирать придется нелегкой смертью. От него снова потребуют откровенного признания,

рассказа обо всем, что их интересует, а особенно объяснения причины, которая вынудила его

остаться здесь. Возможно, будут выманивать нужные данные хитростью, методом, который был

продемонстрирован при первом знакомстве: начали угощать не чем иным, как продуктами из

тайных складов. Заруби, дескать, себе на носу: нам все известно. И вместе с тем тонко

намекнули: если и не все, то…

Он ничего не ждал для себя утешительного. Смерть. Только она впереди. А придет ли сразу

или после утонченного издевательства – это уж дело второстепенное. И удивился сам себе —

смерть его не пугала.

Ему только сорок, но он прожил их не напрасно. Увидел за четыре десятилетия и пережил

столько, сколько мало кто другой. Встречал смерть не однажды, смотрел ей в глаза, отобрала она

у него самых дорогих людей. Отца, мать, Галочку, Галчонка…

Выпало ему за эти сорок лет многое. Очень многое. Счастье бороться, счастье действовать,

счастье строить и перестраивать. Жить с людьми и для людей.

Ночью, когда совсем обессилел, приснилось, будто он, совсем юный, бродит по улицам

Киева в то время, когда из каждой подворотни можно ожидать наскока целой ватаги

беспризорных. На самом деле никогда их не боялся, сам был недалек от них, отнимать у него

было нечего, а голодранцев беспризорные не удостаивали вниманием. А тут получилось так, что

заблудился на знакомых улицах, точнее – не заблудился, а исчезла куда-то знакомая улица, та

самая, по которой всегда возвращался к своему приюту, пропала, и все. Соседняя церковь,

богатейший дворец, сквер и небольшой парк – на месте, а улицы не стало, пустошь какая-то

зияла впереди да еще развалины, камни под ногами валялись, выглядывали из-под земли глыбы

от фундамента какого-то строения. Растерянный, он блуждал среди тех развалин, а тут откуда ни

возьмись – Аглая. Вроде бы и она, вроде и не она. В каких-то лохмотьях, босая, растрепанная,

волосы торчком и седые-седые, только лицо юное и глаза молодые, исполненные похотливого

блеска, скрытого обмана. Хотел Андрей Качуренко убежать прочь, а перед ним возникла целая

толпа урок, немытых, нечесаных, разъяренных, и у каждого в руке камень, с ненавистью, так,

будто бы бог знает какого врага видели перед собой, смотрели на Андрея… А откуда-то, словно

из-под самой земли, долетала тихая песня, которую он слышал в детстве в Киевской лавре, до

боли жгучая, протяжная. Глянул, а вокруг церкви идет процессия с черными хоругвями, с

черными иконами, попы и монахи тоже в черном, не идут, а словно плывут, сгорбленные старухи

метут дорогу черными юбками, опираются на черные палки, чернобородые пророки тянут черный

хвост пыли за собой. А вверху, там, где густо переплелись черные кресты, застыло черное-

черное солнце. Затмение солнца. Полное затмение…

С тяжелым впечатлением от зловещего сна и встал Андрей Качуренко перед комендантом

Цвиблем. Минуту спустя в комнату беззвучно прошмыгнул переводчик Петер Хаптер, бодро

поздоровался:

– Утро доброе вам, пан Качуренко.

Не обратил никакого внимания на то, что Качуренко не ответил на приветствие. Допрос

начался.

– Качуренко Андрей? – спросил комендант с иронией.

Это у него прозвучало как «Катшеренко Андре». Арестованный подтвердил:

– Качуренко Андрей, да еще и Гаврилович.

Наверное, Цвибль уловил иронию в ответе, взглянул на переводчика, улыбнулся одними

глазами, презрительно скривил губы.

Затем речь пошла о месте и годе рождения.

– В преславном Киеве произвели родители на свет, за что благодарен им до смерти…

Отвечал хотя и хриплым от простуды голосом, но деланно весело, почти насмешливо. Хаптер

обратил на это внимание коменданта, тот взглянул высокомерным взглядом на Качуренко, что-то

сказал, а Хаптер перевел:

– Пану коменданту Киев не понравился – провинция…

– Он, наверное, не знает, что Киев был известен на весь мир еще в то время, когда Берлин

был глухим хутором…

Глаза Хаптера полезли на лоб, он запнулся, взглянул на Цвибля, будто решал: переводить

или нет, – и все-таки перевел.

Внимательно выслушав, комендант закрыл глаза и беззвучно рассмеялся, показав все свои

золотые коронки.

– Кто были ваши родители?

– Владельцы завода…

На лице у Хаптера появилась растерянность, он поспешил перевести шефу слова Качуренко.

– Какого завода? Где? Жив ли отец? – расспрашивал шеф.

– Завод обыкновенный. А отец погиб. В бою за право владеть заводом…

Хаптер наконец понял Качуренко. Долго говорил, видимо, не только переводил, но и

объяснял сказанное Качуренко.

Ортскомендант сурово посмотрел на допрашиваемого, наверное, решал, как повести себя с

ним дальше.

– Женат? – неожиданно поинтересовался переводчик.

Затем долго и придирчиво расспрашивал, где пребывает жена Качуренко, что она делала, и

наконец спросил о таком, что Андрей Гаврилович сразу же догадался: эти двое знают про него

все.

– Жена из богатой семьи? Дворянка?

– Да… продукт революционной ломки…

Цвибль понимающе качал головой, сочувственно и даже ласково блеснули его глаза.

– Поэтому и невысокий пост занимал пан Качуренко. Не пользовался доверием?

Андрею Гавриловичу никогда не приходило в голову, что он занимает в обществе положение

ниже того, которое заслуживает. Тем более никогда не чувствовал Качуренко, что Аглая

преградила ему путь к людям, что из-за нее был лишен доверия со стороны товарищей. Он

никогда ни перед кем не скрывал, кто его жена, вскоре после женитьбы кто-то из близких

товарищей было намекнул ему, дескать, связался пролетарий с дворянкой, но одновременно и

высказал уверенность, что в этом союзе ведущей силой, гегемоном, так сказать, будет

пролетарий.

Только на какой-то миг словно споткнулся в мыслях Качуренко.

– Если судить по должности, то следует думать, что у пана ортскоменданта наоборот —

жена из пролетарской среды, поскольку ему тоже выпал Калинов, а не Львов или Киев…

Ортскомендант рассмеялся:

– Я в восторге от шутки…

Цвибль сделался серьезным и что-то долго, деловито внушал Хаптеру, а тот только «яволь»

да «яволь», понимающе кивал головой, затем взглянул на Качуренко.

– Пан комендант был бы огорчен, если бы такой остроумный, смелый и умный человек

пренебрегал своей безопасностью, точнее сказать – самой жизнью. Пан комендант считает, что

человек с такими способностями мог бы вершить в стране большевиков дела более высокие, а не

управлять долгие годы жалким и бесперспективным гебитом, – за самого же пана коменданта

можете не волноваться, он здесь временно, его еще ждут великие дела, может быть, даже и

Москва, у него жена из старинного богатого рода. А вы, Качуренко, если бы не были в опале,

могли бы сделать много полезного. А вам доверяли только мелочи. Ортскоменданту известно, что

именно вам поручено организовать из местных коммунистов банду, но это не потому, что к вам

такое высокое доверие, а потому, что вы – мелкая сошка…

Поэтому пан комендант, как человек гуманный, благородный и мудрый, проявляя к вам

уважение, даже глубокую симпатию, протягивает руку дружбы и предлагает сотрудничество.

Готовы ли вы выслушать условия пана ортскоменданта?

– Давай… – внешне спокойно, но с большим внутренним напряжением сказал Качуренко.

– Пункт первый. Нам известен количественный и персональный состав банды,

организованной для преступных действий в подвластном пану ортскоменданту гебите. Прошу

сверить.

Качуренко совсем безразлично рассматривал список, который подсунул ему переводчик. В

нем и в самом деле были Голова и Комар, Ткачик и Витрогон, Кобозев и Жежеря, Вовкодав и

Зорик, Трутень и Раев, Зиночка Белокор, Лан и, безусловно же, они с Белоненко. Вместе

четырнадцать… Но почему четырнадцать? Пятнадцать всего… Кого же пропустили? Ага, нет в

списке Павлика Лысака… Радостно забилось сердце – про него ничего не знают, значит, есть

надежда…

– Правильно? – смешливо прищурил глаза Хаптер.

– Как вам угодно… – пожал плечами Качуренко.

– Пункт второй: у пана ортскоменданта нет списка ваших тайных сообщников – мы это

говорим откровенно, но он должен у нас быть. Самый простой способ – получить его от вас,

ферштейн?

– Не пойму, о чем речь… Какая банда, какие сообщники?..

Хаптер с удивлением уставился на Качуренко.

– Ой, не советую… ой, не советую… Не стоит строить из себя идиота, так как мы знаем:

Качуренко на самом деле не идиот. Вам, уважаемый, предоставлена последняя возможность.

Либо честное и безотказное сотрудничество с новой властью, либо же пожизненный концлагерь,

если не… Можете мне поверить, уважаемый Качуренко, победители установили железный

порядок, и он не дает никому надежд на смягчение.

– Мне нечего сказать ни по одному из этих пунктов, не компетентен в этих делах.

– Разве не нарочно оставили пана Качуренко в наших тылах?

– Я случайно, как последний олух, попался. Считайте пленным.

– Считаем тем, кто пан Качуренко есть на самом деле.

Хаптер с ортскомендантом снова долго переговаривались, Цвибль менялся на глазах,

благодушие и спокойствие постепенно сплывали с его холеного и самоуверенного лица, оно

становилось суровым, каменным.

– Пан Качуренко отрицает свою принадлежность к банде?

– Отрицаю.

– Пан Качуренко не согласен сотрудничать с новой властью?

– Остаюсь до конца преданным власти своего народа.

Андрей Гаврилович полагал, что на этом допрос завершится и ему объявят приговор. Но

комендант молчал, смотрел в окно. Хаптер незаметно выскользнул из кабинета. «Позовет

палачей, – похолодело на сердце Качуренко. – Что ж, этого не миновать… надо пережить и

это…»

С Хаптером в комнату вошел Павло Лысак.

Даже посветлело кругом – родная душа появилась. Только сердце сжалось от сожаления —

пусть уж сам запутался, как перепел в сетях, за что же должен мучиться парень?

– Садитесь, пан Рысак, вот сюда, уважаемый…

Переводчик подчеркнуто почтительно указал Павлу на дощатую, окрашенную в коричневый

цвет табуретку.

Качуренко что-то пронзило мозг. Не мигая смотрел на своего водителя и уже не знал, что

думать. Да это же он, Павло Лысак, сидел на табуретке… Почти солдатским шагом

промаршировал на указанное место, резко повернулся, влип в табурет, послушно сложил

пятнистые от машинного масла руки на круглых коленях, не глянув на Качуренко и даже обойдя

взглядом Хаптера и Цвибля. Нет, не похоже, что он готов лезть в пасть удаву, видно, парень

переносит беду достойно, ведет себя, как положено настоящему человеку перед лицом большой

опасности.

Со жгучим сожалением в сердце смотрел на него Качуренко. Он в самом деле любил Павла

так, как можно любить только сына, кому-то, может быть, хмурым, неуклюже сложенным

показался бы парень, а для Андрея Гавриловича он был красавцем, настоящим казаком с теми

грубовато-нескладными чертами, которые и являются эталоном мужской красоты.

– Уважаемый Качуренко, – лениво процедил Хаптер, – присмотритесь-ка внимательно к

человеку, сидящему перед вами…

Удивлялся Андрей Гаврилович – откуда у парня такая выдержка, такая сила воли? Словно

эта комедия с очной ставкой его и не касается. А может, боится, что, взглянув на своего

недавнего шефа, невольно выскажет свою боль, смягчится, не желая того и сам, поведет себя не

так, как надо… Но Андрею Гавриловичу хотелось встретиться с глазами Павла, передать ему

собственную решительность, поддержать хлопца. Слышал от кого-то, что каждый человек

владеет гипнотической силой, может заставить другого оглянуться, захотел проверить и себя, но,

видимо, его сила уступала силе Цвибля, который, как магнитом, притягивал Павла.

И все-таки произошло так, как он хотел, – Павло Лысак покорился гипнотической силе

взгляда Качуренко. Словно ненароком взглянул на него и невольно ужаснулся. Перед ним

пошатывался почерневший, словно опаленный молнией, чуть живой человек, в котором если что

и подавало признаки жизни, так разве глаза, широко раскрытые, настороженные, глаза

страдальца, полные сочувствия, любви и предостережения. И шевельнулось в груди Павла что-то

тяжелое, откликнулось болью, не выдержал он этого еще живого, но уже мертвого взгляда

человека, который еще недавно был для него всем, и он обессиленно опустил глаза.

– Знаете ли, уважаемый Качуренко, этого человека?

Андрей Гаврилович ждал этого вопроса, ждал с того момента, когда Павло вошел в комнату;

к трудно пережитым дню и ночи в холодном, склизком подземелье добавилась безысходность, в

которую попал вот сейчас… Надо было отвечать, обязательно подтвердить: «знаю» или «не

знаю». Третьего ответа быть не могло. «Не знаю?» Но пойдет ли это на пользу? Не ему,

Качуренко, для него все это уже не имело никакого значения. «Знаю?» Но как это воспримет

Павло, не подумает ли, что человек, который заменял ему отца, при первой же опасности

предал?

Качуренко молчал. Ждал чуда. Может, Хаптер обратится к Павлу, может быть, задаст ему тот

же вопрос? Пусть лучше он… И невольно побледнел от самой мысли. Разве ж хлопцу будет легко

это сделать?

Цвибль вертел в руках ножик для разрезания страниц в книгах, зорко присматривался,

видимо, чувствовал, какой критической точки достигла очная ставка, и с нетерпением ждал

развязки.

Но… Как это часто бывает в жизни, именно в самую критическую минуту, в тот миг, когда

должно было произойти что-то особенное, неожиданно возникла ситуация, которая все

разрушила, свела на нет.

Дверь резко отворилась, и в кабинет Цвибля без предупреждения, не спросив разрешения,

ворвался насупленный ефрейтор Кальт, верховный главнокомандующий вооруженными силами

калиновского гарнизона. Было похоже, эта высокая должность давала ему право общаться с

комендантом панибратски и, появляясь на глаза в любую минуту, стучать о пол огромными

сапожищами с ровными, как самоварные трубы, голенищами, звонко щелкать металлическими

подковами на каблуках.

Допрос прервался, начался шумный, многословный рапорт ефрейтора Кальта

ортскоменданту Цвиблю. Комендант слушал не мигая, а ефрейтор Кальт громовым голосом,

приложив руку к козырьку, докладывал про солдата Ганса Рандольфа, который бесследно исчез…

Конечно, Андрей Качуренко из этого доклада не понял ни слова, разве что уловил имя

какого-то Ганса…

XIX

Тем временем Ганс Рандольф стоял перед партизанами, его судили как военного

преступника.

Гансу Рандольфу все, что с ним произошло, было непонятно. Казалось, он видел ужасный

сон и с нетерпением ждал, что он вот-вот прервется, развеется, но сон не проходил.

Ганс помнил, как его оторвали от земли, молниеносно подбросили вверх, он зарылся лицом

в песок, ни крикнуть, ни пошевелиться. Руки скручены за спину.

«Вас ист…» – прохрипел было Ганс, но его рот еще глубже зарылся в песок, а голос сверху

приказал:

– Молчать! Не то капут!

Ганс сразу понял, что парень, которого он так неосмотрительно недооценил, хотя и на

ломаном немецком языке, может общаться с тем, кому вяжет руки за спиной, а главное, если

судить по силе и умению валить на землю противника, конечно же способен легко сделать

«капут».

Минуту спустя из вооруженного непобедимого немецкого солдата Ганс превратился в

безвольного пленника. И сразу, же примирился со своей участью. Он хорошо знал, что на войне

возникают разные ситуации: солдата может настигнуть внезапная смерть, случается ранение —

легкое или тяжелое, бывает и плен. Если верить рассказам ефрейтора Кальта, обычно для

немецкого солдата плена не бывает, поскольку он самый храбрый, самый находчивый, самый

сильный, самый умелый, самый вооруженный и самый преданный фюреру воин. Немецкий солдат

всегда только побеждает. Правда, случается, иногда и гибнет на поле боя, но в таком случае он

проявляет храбрость и преданность фюреру. Этим немецкий солдат отличается от солдат всех

других армий, и в этом его великое счастье. Немецкий солдат никогда не сдается в плен. Потому

что это величайший позор. А поэтому немецкий солдат, если ему и угрожает плен, должен

умереть не от пули, а от стыда за собственный позор.

Спартак Рыдаев легко, как покорного ягненка, погнал щуплого Ганса Рандольфа вперед,

властно направляя его в чащу парка. Храбрый солдат фюрера послушно перебирал ногами,

утешаясь тем, что если ему уж не удастся проявить героизм, то все же пока что смерть его

миновала. Даже умереть от собственного стыда он не имел никакой возможности. Руки

заломлены и связаны за спиной, оружие уже на груди коварного победителя, а кричать – рот

забит отвратительным носовым платком.

Так и пошел Ганс Рандольф в плен, отдался на волю победителя.

Победитель оказался хлопцем хотя и не злым, но решительным. Что-то говорил Гансу на

незнакомом языке, время от времени сыпал немецкими словами – видимо, в школе не очень-то

надрывался над учебником по иностранному языку. Он старательно поработал перочинным

ножиком возле пуговиц на штанах Ганса, отделил их от материи, затем сквозь петельку просунул

веревочку, завязал крепким узелком, сунул конец веревочки Гансу в зубы: «Держи!»

Ганс не сразу понял, чего он от него хочет…

Кармен в действия хлопца не вмешивалась, только молча наблюдала за всем происходящим,

но когда увидела веревочку в зубах чужака, не выдержала, рассмеялась, подсказала:

– Химзан!

Ганс послушно зажал в зубах конец веревочки и подумал: не такие уж и олухи эти

аборигены: держа в зубах веревочку от штанов, на помощь не позовешь, бежать не бросишься.

Если бы это произошло с кем-либо другим, Ганс, не лишенный чувства юмора, наверняка

рассмеялся бы. Но не до смеха, если на его плечи сообразительный Спартак пристроил

собственный рюкзак да еще и котомку девушки. Ганс покорно принял на свои плечи этот груз,

еще и был доволен, так как ему освободили руки – надо же придерживать взваленную на горб

ношу.

– Рашер шнель, – подгонял Спартак, не очень принимая во внимание то, что пленный еле

шел. Ганс, может быть, и постарался бы ускорить шаг, но со штанами, которые приходилось

держать в зубах, не разбежишься, кроме того, нелегко было выбирать в темноте ровную стежку,

так как шли напрямик, поэтому будто сам черт подсовывал ему под ноги если не комья земли, то

кочки, не кочки, то ямки, из-за этого он должен был выслушивать нарекания Спартака:

– Ишь, спотыкается, барбосина, видно, надулся шнапса, стервец…

Шли напрямик. Спартак все никак не мог успокоиться: не встретились с Ткачиком.

Договаривались, что крикнет, а не получилось. Минут двадцать высвистывал Спартак соловьем-

разбойником – не откликнулся секретарь. Наверное, выкурили его из тайника, а может быть,

подался в лес в одиночку. Откуда же было догадаться Рыдаеву, что именно он своим «шнель-

шнель» и отпугнул Ванька Ткачика, заставил не ждать условленного свиста.

Ночь выдалась темная, осенняя. Распаренная в течение горячего лета, разомлевшая на

солнце земля теперь охотно отдавала тепло. Росы высевались такие буйные, что земля

увлажнялась, на поникших стеблях и зеленой отаве повисали большие обильные капли, как

после щедрого ливня; исходили паром поля, исходили долины и лощины, и туман рождался уже

где-то в середине ночи, белый, густой, плыл из низин на холмы, лежал, пока не выкатится еще

по-летнему ласковое солнце.

Путешествовать в такую ночь нелегко, заблудиться можно запросто, но Спартак этого не

боялся. На вопрос Кармен, за один вечер превратившейся из бой-девки в тихую и смирную

девчонку, о том, не заблудятся ли они, Спартак только презрительно хмыкнул. И Кармен

вспомнила: Спартак сын начальника пограничной заставы. Она с удивлением и восторгом

сказала:

– Ну ты его и скрутил! Я сразу и не поняла…

Спартак и на этот восторженный отклик только хмыкнул, но уже не так презрительно.

Потому что и в самом деле было чему удивляться. Уже потом сам себя похвалил – не потому, что

в один миг управился с немцем, а потому, что решился на такое. Ведь и в мыслях не было брать

его в плен. Наоборот, уже был уверен, что сам попался. И кто знает, произошло бы ли все это,

если бы немец первым не схватил его за руку.

Каждое лето Спартак гостил у отца на заставе и уж к чему, к чему, а к солдатской науке

приобщился. Опытные бойцы старательно обучали его азбуке пограничника, отец охотно учил

сына всему, что знал сам. И было бы просто странным, нет, невозможным, чтобы Спартак

позволил кому-либо свалить себя, покорить своей силе. А когда немец был уже повержен,

раздумывать не пришлось, Спартак сразу понял – это «язык». Это – по-военному. Значит, он

действовал как солдат. И поскольку собрался не куда-нибудь, а в лес, к партизанам, встретится

сейчас там с Ткачиком, поэтому, естественно, привести на эту встречу пленного оккупанта было

бы очень неплохо.

– Что же мы с ним будем делать? – спросила Кармен.

– Может, отпустите? – иронически протянул Спартак. – Тогда снимай свою котомку.

– Еще услышим, что тетка Приська скажет…

Спартак Рыдаев деланно кашлянул, что означало: эх, эти девчата, волосы длинные, а…

– Тетке Приське он как пятое колесо…

– И дядьке Гаврилу тоже.

– Но ведь в лесу у меня есть еще двоюродная тетка. Разве не слышала?

Вот тебе и Спартачок! А она все насмехалась над ним, все потешалась над его гирями и

гантелями, турниками и накачанными бицепсами…

Уже на рассвете они подошли к лесной сторожке. И все же заблудились. Спартак вел, как и

надлежит настоящему разведчику, свою группу по компасу, вывел на самую цель, а на месте —

запутался. Упал такой туман, что Ганс, шедший впереди, все время наталкивался то на кусты, то

на деревья.

По отдельным признакам Спартак догадывался, что они близки к цели. Но никак не мог

точно угадать, где сторожка. А тут еще почувствовал, как ноги у него гудят от усталости.

Подумал о Кармен. Просто удивительно, она до сих пор ни разу не запросила передышки.

Спартак объявил привал.

– Хальт! – скомандовал он пленному.

Тот остановился как вкопанный. Спартаку пришлась по сердцу такая покорность.

– Линг, – великодушно велел он.

Пленник не лег, а упал на росистую землю.

– Отдыхай, Карменка, но о сне забудь.

Кармен присела на сваленное бурей дерево, уже наполовину вросшее в землю, вытянула

уставшие ноги.

– Какой там сон…

Спартак не сказал на это ничего. Даже не хмыкнул. Правильно рассуждает девка, теперь им

не до сна…

Словно голос ангела с небес, донесся до слуха путешественников чуть слышный петушиный

голос, и Кармен безошибочно определила:

– Тетки Приськи петух… Его голос.

– Пусть поет, – разрешил Спартак. – Передохнем – и к тетке на блины…

Рассветало. Спартак с Карменкой жались друг к другу, спиной к спине, грелись; чуть дальше

серой кочкой приник к завоеванной, но такой чужой, холодной и враждебной ему земле Ганс

Рандольф, чужак, враг, не нужный здесь никому, ни этому хлопцу со стальными бицепсами и

оттренированными приемами самбиста, ни девушке, лица которой он так и не успел разглядеть в

вечерней тьме; чужой он и лесу, и земле, и даже густому туману и буйной росе, далекий от всего

этого, что является таким родным этим двоим, незнакомым и непонятным, глубоко враждебным

ему существам, от воли которых теперь зависела его жизнь, расово полноценного, непобедимого

немецкого солдата. Лежал ничком, прижимался щекой к мокрой земле, согревал ее своей

соленой слезой, а она от этого не становилась ни теплее, ни роднее… Зачем он здесь? Как

оказался на этой чужой, враждебной земле, зачем она ему? Почему не возле своей Кристины?

Почему мальчуган со стальными бицепсами прижимается к девушке, которая, наверное, пахнет

теплом, одаряет его нежностью и любовью, а почему не прижимается он так же к Кристине, к

своей такой далекой сейчас Кристине…

Разгоряченной щекой он грел увлажненную росой, покрытую осенними тлеющими листьями

землю, один глаз был закрыт и цедил слезу, а другим, полузакрытым, следил за теми двумя,

которые совсем мирно, беспечно встречали зарю вблизи него. На плечи Ганса давила тяжелая

ноша, если бы не она, может быть, он и попытался б распрямиться пружиной – нет, не броситься

на этих двоих, просто вскочить на ноги, нырнуть в затуманенную тьму, раствориться в ней,

бежать куда угодно, лишь бы на свободу, пусть лучше пуля догнала бы, свалила навзничь,

только бы не чувствовать себя опозоренным, пленным, бесславно выведенным из игры, хоть и

противной его желаниям и пониманию, но не так сразу, не так просто и не так обидно.

Спартак Рыдаев только делал вид, что полностью расслабился, что ему все безразлично, что

эта серая кочка его совсем не интересует. Он не забывал: эта кочка жива, свернута, как

пружина, как притаившаяся змея. Держал наготове не столько трофейный автомат – он еще не

знал, как им пользоваться, – как свои стальные бицепсы. Что же касается Кармен, она хоть и не

смотрела на серую кочку, хотя и делала вид, что ей все это безразлично и что подобная прогулка

в лесу ночью с пленным солдатом непобедимого фюрера для нее обычная вещь, на самом же

деле никак не могла прийти в себя после того, как этот сорвиголова Спартачок бросился на

чужака.

– Думаешь, дядька Гаврило обрадуется твоему гостю? – спросила Кармен.

– Гаврило – не такой простак… – проворчал Спартак.

Серая кочка не подавала признаков жизни.

– Он не умер с перепугу?

Спартак пожал плечами, окликнул пленного:

– Эй, камрад? Ферштейн зи русиш?

– Никс ферштейн, – зашевелилась серая кочка.

– Жаль, – вздохнул Спартак. И чтобы доказать, что сам знает чужой язык,

поинтересовался:

– Ир наме унд форнаме?

– Ганс! Ганс Рандольф! – радостно доложила серая кочка и снова зашевелилась.

– Хипленг! – сурово приказал Спартак, лежи, дескать, если спрашивают твое имя, это еще

не значит, что тебе позволено и панибратствовать. Серая кочка покорно замерла, покрывалась

мельчайшими капельками росы, густо сеявшейся из молочной ночи.

Спартак, одетый легко – бабка кричала: надень кожух, – уже жалел, что не послушался

старших. Натягивал на покрасневшие руки коротенькие рукавчики, зябко горбился. Кармен,

наряженная в теплую, отороченную плисом по краям коротайку и в шерстяную кофту,

блаженствовала в тепле, даже спина взмокла, поэтому не сразу заметила хлопоты Спартака, а

догадавшись, что тот дрожит, спросила:

– Замерз, дружок? – И дальше въедливо: – Надо было на девчат не надеяться, не

согреют…

Спартак лениво ответил:

– Не очень-то разглагольствуй, а то бока намну…

– А пленник твой деру даст…

– Не даст… Уже прижился…

Так они разговаривали лишь бы о чем, а пленник внимательно прислушивался к каждому

слову, ничего не мог понять, сливались для него все чужие слова в одно.

Из молочной непроглядности снова донеслось петушиное кукареканье, на ближней сосне

пискнуло что-то живое, то ли зверек, то ли птица, видимо, какой-то из лесных обитателей уже

откликнулся на зов дня. Затем послышался собачий лай.

– Теткин Жучок, – уверенно сказала Кармен.

– Тише! – прикрикнул Спартак. Он ловил ухом, с какой именно стороны долетал этот

лай. – Подъем! – решительно скомандовал и встал первым. Серая кочка сразу же ожила. Ганс

без перевода понял приказ.

В лесной сторожке, еще не зная про гостей, пробужденные голосом Жучка насторожились.

– Кого-то уже несет, – недовольно проворчал Гаврило, натягивая штаны.

– Наверное, кто-то из хлопцев, – зевнула Приська.

– Не в ту сторону Жучок лает…

Опытный, всезнающий и всевидящий Гаврило знал, с какой стороны могут подходить

«хлопцы», а с какой кто-нибудь посторонний. Жучок предупреждал – идут не с той стороны.

– Может быть, заблудились, взгляни-ка, что за окном, дубов не видно.

Гаврило видел, какое молоко за окном, допускал, что «хлопцы» могли и заблудиться, но

знал и другое: сейчас только смотри да смотри…

Уже одевшись, взялся за крючок, задержался на минутку:

– А может быть, это… может быть, Прися, подадимся, пока не поздно, куда…

Тетка Прися с шумом спрыгнула с кровати, даже пол зашатался под нею, – была из Вовчьей

породы, – с упреком взглянула на мужа, фигура которого еле виднелась в предрассветном

мраке.

– Боишься?

– Да что ты! – возмутился Гаврило. – Не обо мне речь. За тебя тревожусь – что ни говори,

а баба…

– Сама знаю, кто я, а ты не забыл, для чего здесь посажен?

– Да оно так. Думалось, что, может быть, и не дойдут…

– Думалось-думалось… Иди вот и рассмотри, кого там несет… Время теперь такое, что всего

можно ожидать…

– Да иду же…

– Ну и иди, а то разговорился… бабу пожалел… Раньше не жалел, а тут разжалобился…

утешитель…

Только на широком, захламленном дворе, огороженном тщательно отесанными сосновыми

жердями, прибитыми к дубовым столбам в два ряда, окруженный своими конвоирами и одетыми в

какие-то несуразные одежды стариком со старухой, оглушенный лаем вертлявого Жучка,

который сразу же почувствовал в нем смертельного врага, наскакивал с разных сторон, хотя его

никто и не натравливал, Ганс Рандольф окончательно понял, что все, что с ним произошло, было

не сном, а самой ужасающей действительностью. И убедила его в этом старуха, похожая на

какое-то странное существо. На ней были огромные растоптанные сапоги, сшитые из старой

киреи, простроченные по бокам рыжими нитками так, что казалось, эти сапоги, были созданы из

густого нитяного плетения; сборчатая полотняная юбка, окрашенная ольховым соком и сшитая

из десяти кусков, покрытая старой клетчатой поневой, приданым покойной матери; могучую

округлую грудь и живот прикрывал рабочий передник; на голове, поверх очипка – носила его,

как и каждая порядочная молодица, до преклонного возраста, так как вовсе не считала себя

старухой, – торчал рожок-треугольник, образованный старым платком, который, по мнению

Гаврила, нисколечко не старил его подругу.

– Го! А это что за чучело такое? – спросила тетка Приська после того, как поздоровалась с

племянницей и внуком. – Где это раздобыли такого долговязого? Не немец ли?

Ганс видел, что речь шла о нем, и понимал, что эта аборигенка дивится его жалкому виду:

штаны не хотели держаться на веревочке, сползли чуть ли не до коленей и норовили опозорить

своего хозяина.

– В зубах держит?.. – не переставала удивляться тетка, а дядька Гаврило тем временем не

штанами Ганса интересовался, а настороженно косил на лес, бдительным глазом пробуя