Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

дружками водить хоровод именно в те дни, когда мать получала переведенные ей за дочь

алименты.

Родного отца Инесса не знала, родители развелись еще в то время, когда ребенку было

всего лишь несколько месяцев, поэтому замена одного отца другим обошлась для нее

безболезненно. Осип Иванович вошел в ее жизнь, едва она начала что-либо осознавать, поэтому

и называла его отцом и долго не могла понять, почему она не Осиповной пишется в школьных

списках, а Ивановной и почему фамилия у нее не отцовская и не материнская. Мать легко ее

убедила, что бывает и такое, когда каждому члену семьи дают не только разные имена, но и

разные фамилии, ведь и сама она тоже пишется Буржинской, и ничего в этом странного, даже

красиво получается – в одном доме столько разных фамилий.

О том, что Осип Иванович ей не родной отец, узнала случайно, когда подслушала упреки

матери опьяневшему мужу, который бессовестно зарился на дочкины алименты. И до этого она

не любила Касалума, а с тех пор он стал ей просто противным. Когда же она спросила о том,

родном отце, мать на нее ополчилась: не смей так говорить, у тебя нет другого отца! И только со

временем вынуждена была признаться: у Инессы был другой отец. Не только был, но где-то и

живет себе, но он не стоит того, чтобы о нем думать и вспоминать. Он оказался нехорошим

человеком, зверем в человеческом облике, даже страшнее зверя, так как дикий зверь не

отказывается от собственных детей, до конца за них борется, а он отказался, безжалостно

отбросил маленькую дочь, променял ее на собственные прихоти, окопался в своей глуши, как

медведь в берлоге, не пожелал воспитывать маленькую дочку…

Инесса с тех пор знала: нет на свете хороших отцов. Родной – зверь, а отчим – ничуть не

лучше.

Так и жила. От того, родного, аккуратно поступали алименты на ее воспитание. Она о нем

ничего не знала, и похоже было на то, что и не хотела знать, а мать не вспоминала о нем даже в

те минуты, когда расписывалась на денежном переводе. Подаренного судьбой отчима видела все

время, но молчаливо скрывала желание не видеть никогда.

С сегодняшнего дня Инесса становилась ни от кого не зависимой. Она взрослая, уже давно с

паспортом, а теперь и с аттестатом, только что ей исполнилось восемнадцать. Она уже в какой-то

степени хозяйка собственной судьбы. Так что смелее, Инесса, закали свою волю, утверди руку,

сильнее нажимай на черную пуговицу, пусть громче прозвонит электрозвонок, пусть просыпается

мать, пусть вытаращит глаза Касалум, пусть скорее поздравляют ее с аттестатом, потому что

вчера у них не хватило времени прийти на выпускной вечер, так же как не выпал случай

неутомимому «деятелю искусств» на протяжении десяти лет, пока она училась, побывать в

школе.

Осип Иванович, как обычно, проснулся рано. Еще до восхода солнца потягивался и слонялся

по комнате и кухне. Нет, это не от бессонницы. Еще в юности приучил себя к короткому сну, так

как считал, что долгий сон – враг не только гения, но даже просто творчески одаренного

человека. Поскольку собственную персону безоговорочно причислял к категории людей

одаренных, поэтому и вел себя соответственно. Таланта для человека мало, человек еще должен

быть трудолюбивым, он призван в мир не для сна и бездельничанья, а для неустанного труда,

мышления, для находок и потерь. Так всегда говорил Осип Иванович и, похоже, так и думал. То,

что в его умственной, творческо-музыкальной деятельности почти не было достижений, а

случались только потери, хотя и огорчало его, но вместе с тем и вдохновляло на новые

размышления и поиски, так как он знал, что тернистость пути никого не унижала, а, наоборот,

выводила в высшие сферы, роднила с гениями, которым, как об этом свидетельствует великий

опыт человечества, чаще не везло, почему-то к великим почти всегда слава приходила тогда,

когда им лично она уже была ни к чему. Опасался этого конечно же и Касалум: а вдруг

настоящая великая слава плетется где-то позади? Она ему ох как была необходима – где-то

плетется незаметно задворками да и приползет только тогда, когда Осип Иванович будет

отдыхать вечным и легким сном человека, честно делавшего все то, что должен был делать, и это

уж не его вина, что неблагодарные современники не осознали содеянного им.

Свой любимый кофе готовил он испытанным методом, заимствованным у турок, мадрасских

индусов, гангских акапов и еще у кого-то, уже и не помнит, у кого, так как Осип Иванович хотя и

в самом деле в далеких краях бывал редко, да и не так уж далеко, но похвастаться

воображаемыми путешествиями любил, причем хвастался ими словно между прочим, при случае

вставляя где-нибудь в разговоре и свое слово: дескать, когда случайно приземлился в пустыне

Сахаре, так там аборигены, те самые…

Кофе он пил дегтеподобный, густой, как патока. Пил не как обычные люди пьют, а наполнял

им металлические наперстки, похожие на миниатюрные литейные ковши, дышал на них, словно

старался не остудить, а, наоборот, еще больше разогреть, довести черный кофе до белого

кипения. Втягивал в себя со страшнейшим шипением, тем нестерпимым шипением, которое было

острее ножа для его жены.

– Иосиф, не прихлебывай! – просила, проснувшись, жена. – Я тебя прошу и умоляю: не

прихлебывай, как дикарь…

Этим утром Осип Иванович проснулся в тревоге. Раскрыл шкаф, достал тяжелую папку с

нотами, начал листать: «Черт знает что! Все несовершенно, все не закончено… Вот здесь вроде

что-то есть… оригинальное даже… Кажется, этот мотивчик можно развить, усовершенствовать. А

здесь…»

Взгляд бегал по нотам. «Ага, вот здесь что-то… гм… гм… мм… Да, здесь явный признак силы

и творческого полнокровия… Это нужно принять во внимание. Но… похоже на мотивы

Мусоргского… Надо забыть всех гениев, не то они…»

Тут ему вспомнился незначительный, даже юмористический случай из их семейной жизни,

один из тех, что забываются быстро и если вспоминаются, то крайне редко. Инок как раз была в

том возрасте, когда школьник придирчиво любознателен и до примитива откровенен. Тогда они

были дружны, то были безоблачные времена, когда падчерица не только безгранично верила

ему, но даже обожала «отца», как и все дети, безоговорочно гордилась его исключительностью.

Как-то она с сугубо детской откровенностью спросила:

– Папа, а почему все Чайковский да Чайковский?

– Что Чайковский?

– Все его да его…

Как и все дети, Инок демонстрировала только верхнюю часть айсберга своей мысли, считая,

что слушатель видит его в полном объеме.

– Выражайся по-человечески, учись правильно строить фразы, – менторским тоном

произнес отец.

– Говорю же ясно: почему радио и телевизор все Чайковского да Чайковского… Ну, и

других… А почему…

Осип Иванович тогда опешил и даже перепугался. Никогда в жизни не ощущал подобного

страха. Инок так и не дождалась ответа на свой вопрос. И больше никогда в жизни не задавала

подобных вопросов, что угнетало Осипа Ивановича: девочка интуитивно осознала его

пустопорожность, его творческое пустоцветие.

За окном разгулялось розовое, такое прекрасное июньское утро, а композитор, «деятель

искусств» Касалум его не видел и не хотел видеть, а если бы и присмотрелся, то оно его совсем

не обрадовало бы, а наоборот, возмутило и обидело бы. Уже не раз так бывало, что, приметив со

стороны что-нибудь совершенное, прекрасное, Осип Иванович беспричинно проникался к нему

лютой ненавистью: почему дикая, никому не подвластная стихия может быть такой неповторимой

и почему совершенный, всевластный ум человека оказывается таким бессильным в создании

чего-либо более прекрасного, более осмысленного, чем то, что может творить бездушная

природа?

Вспомнив давнишний разговор с Инком о Чайковском, Осип Иванович горько улыбнулся и

отодвинул в сторону папку с нотами. Его уже продолжительное время грыз вопрос: как быть, как

повести себя с падчерицей? Он привык к ней, так привык, как привыкают к какой-либо вещи в

собственном доме, но ведь Инок не бессловесная вещь, она человек, уже полностью

сформировавшийся и созревший. Ей нужны простор и место под солнцем, причем много места.

Квартира у них не резиновая, уж вот сколько лет ощущается несоответствие между

потребностями и возможностями самого Осипа Ивановича, композитора и деятеля искусств,

которому так необходимы условия и простор…

Осипа Ивановича просто бесила позиция жены, которая ничего не замечала, кажется, даже

не задумывалась над тем, что в их быту, в их семейных отношениях назрели кардинальные

перемены и необходим, так сказать, диалектический скачок… Но каким он будет? В науку

податься девушке? Шансы невелики. На работу устроить?.. Но ведь жилплощадь не резиновая…

Замуж ее? Девушка на выданье, такую могут взять, но где найдешь хлопца с жилплощадью?

Взять его в дом… Зятья на это идут, но во что это выльется позже? Безусловно, в адские муки для

всех, и в первую очередь для него, Осипа Ивановича. Разве он смирится с чем-либо подобным,

разве он в тех условиях будет в состоянии свершить то, что все же… невзирая ни на что…

независимо от временных неудач… обязан свершить, не сделать чего просто не имеет права ни

перед собственной совестью, ни перед человечеством?

Следует побеседовать с женой. Она, что ни говори, в доме глава и управа над своей таки

дочкой. Правда, он и не очень-то церемонился бы с ними обеими, но цейтнот… У него проклятый

извечный цейтнот с деньгами. Просто не может себе представить, как живут люди, у которых

полностью хватает на жизнь. Он вроде бы и зарабатывает неплохо… Правда, у него заработок не

стабильный, его не хватает даже на неделю. Жена тоже кое-что зарабатывает, но это мелочь, на

такую-сякую одежонку хватает, и если бы… Хотя и неприятно вспоминать Осипу Ивановичу о тех

алиментах, которые идут на Инессу, однако… Воспоминания воспоминаниями, а деньги деньгами,

тем более что неплохие деньги. Видимо, тот выбился в люди, на первых порах какие-то десятки

приносил почтальон, а теперь уж, гляди, и за сотню перевалило. Жена молчит, но сама,

наверное, жалеет, что ловила журавля в небе, а поймала синицу…

У Осипа Ивановича становится противно на душе. И главное – больно за самого себя,

злится он на весь мир. Ведь не бездарь же он, на баяне играет, на всю филармонию

единственный такой, и творить любит, а главное – очень хочет быть композитором, но гляди ж

ты… Все, напрочь все, что создал, не нравится… Всем не нравится… И главное – кому? Тем

бездарям, которые засели в учреждениях, от безделья вертят носами, сами лично не в состоянии

и двух нот свести воедино, а они уж редакторы, ценители… Все им не так, все не то, все они

охаивают. А композиторам настоящим разве хочется иметь конкурентов? Вот и пустили слух:

графоман, графоман…

Все прошлое, все сегодняшнее, все завтрашнее вырисовывалось в его озлобленном

воображении таким тусклым и безнадежным, что волком бы завыть, тигром зарычать.

Сердито разводит Осип Иванович мехи баяна и не играет, а и в самом деле рычит тигрюкой:

умеет Осип, Иванович добыть из него то, что хочет…

Ольга Павловна появляется на пороге, сердито спросонок бросает на автора тигриного

рычания такой взгляд, какой способна бросить на непослушного зверя решительная и

бескомпромиссная укротительница.

– Иосиф, не будь свиньей… – сиплым, бесцветным голосом пробует укротить зверя.

Осипу Ивановичу в свое время очень нравилось одно уж это обращение жены: Иосиф,

Иосиф… Как-то оно так значаще у нее звучало. Модест.. Иосиф… Модест Мусоргский, Милий

Балакирев, Иосиф Касалум…

Иосиф… К чертовой матери! В конце концов есть обыкновенное крестьянское имя, без

выкрутасов…

– Прошу без скандалов хотя бы на рассвете, – сердито сводит мехи баяна Осип

Иванович. – Еще солнце не взошло, а тебя уже свинячат…

Ольга Павловна понимает собственный промах; по всему видно: она тоже не сторонник

скандалов.

– Иосиф, милый, извини, я же любя…

– А любовниц мне не надо. Мне нужна жена, хозяйка в доме. На кухне пусто, хоть мячи

гоняй.

Жена зябко пожимает плечами:

– Потому и пусто. У меня – ни гроша. Может, у тебя?..

– А что у меня? Ты же знаешь, аванс когда был?!! А потом в этом месяце… На бобах мы. Да

еще и палец болел.

Ольга Павловна сурово и осуждающе хмурит брови, теперь уже она здесь судья и хозяин

положения.

– В таком случае нечего и беситься! Обидели его… Скандалами замучили… Надоело!

– А разве.. А разве вчера не было? – спрашивает Осип Иванович.

– Чего не было? – поднимает на мужа беспощадные глаза Ольга Павловна.

– Ну… алиментов…

– Алиментов! Поминай как звали.

– Это как же?

– А так. Исполнилось восемнадцать.

Осип Иванович схватился за голову:

– На что же мы жить будем?

Жена не ответила, окинула презрительным взглядом его сутулую расплывшуюся фигуру,

пошла на кухню. В такие времена она не только презирала, она ненавидела своего Иосифа.

Ненавидела больше всего на свете, проклинала, только не вслух, а мысленно. Она была

достаточно умной и практичной, к тому же сдержанной и рассудительной, прекрасно понимала,

что никакие протесты, никакой крик и слезы ни в чем не помогут. Поставила чайник на плиту,

почти механически что-то делала, так как привыкла каждое утро в первую очередь приниматься

за кухонные дела, а сама проклинала свою судьбу, нелегкую женскую судьбу…

В молодости принадлежала она к тем девушкам, которые перебирали парней, была красива

и привлекательна. Как это в песне поется: «Она никого не любила, только Грицка, Стецка да

Данилу, Петра, Павла да Степана, вышла замуж за Ивана…»

Да, именно за Ивана она выскочила замуж. Вместе учились в сельхозакадемии. Он – по

лесотехнической линии, а она увлекалась химизацией. Могли бы и не познакомиться, так как

академия есть академия, тут столько студентов, как жителей в маленьком городке, но свела их

судьба благодаря комсомольским делам – оба были комсоргами. Может, потому она обратила на

него внимание, что был он немного старше ее и других ухажеров, имел боевую награду —

подростком партизанил. Кроме того, отличался серьезностью вполне зрелого человека, был

уравновешенным и, как ей казалось, мудрым.

Она окончательно склонилась к нему на последнем курсе.

Заканчивал Иван академию круглым отличником. Ему предложили остаться при кафедре.

Радостно сиял тот день, когда они шли в загс, счастьем светились у Олюшки глаза,

радовалось сердце, ведь и она теперь имела право на Киев златоглавый, она теперь нитка,

которая будет тянуться за иголкой.

Судьба оказалась лукавой. Недолго пробыли они столичными жителями. Кроме боевой

награды имел Иван еще и осколок от вражеской мины в легких. Он не хотел о нем думать, а

может, и совсем забыл за работой и повседневными хлопотами. Но не забыл про Ивана осколок…

Операция оказалась не из легких, пришлось хирургам отсечь то ли часть, то ли половину

легкого, потому послали его в санаторий, а под конец посоветовали: поезжай-ка, парень,

подальше из города, куда-нибудь на лоно природы, в какую-нибудь лесную пустошь, на озон, на

кислород, нельзя тебе пока сидеть в прокуренном и тесном закутке.

Ольга Павловна в то время жила у матери, баюкала маленькую Инессу, тайком плакала.

Проклинала свою судьбу.

Иван получил назначение, выехал на работу, не сразу устроился так, чтобы можно было и

семью взять, но со временем все же прислал счастливую весточку:

«Приезжай, Олюшка, дом нашелся просторный и теплый».

Дочку она не взяла; оставила у бабушки, брать ее с собой в дальнюю дорогу, везти туда, не

знаешь куда.

Она забилась в уголок многолюдного буфета, не елось ей и не пилось. Погода была

нелетной. Как раз, вероятно, в одну из последних августовских ночей встретилось лето с осенью,

и подрались они на кулачках. Небо затянулось тучами, утро запоздало, пришло к людям

заспанным, угрюмым, моросистым. Рейсовые полеты по всем направлениях откладывались и

откладывались, наступало то время, когда скоростной транспорт бессовестно подводил тех, кому

хотелось передвигаться по принципу: одна нога тут, другая там…

Впервые в жизни она решилась подняться в воздух. Поэтому ее не очень огорчило то, что

полеты откладываются, все равно, думала про себя, и на железнодорожном вокзале пришлось бы

сидеть, какая разница. Даже довольна была, что то неизвестное, перед чем дрожишь,

откладывается. Заказала себе чаю горяченького к домашним, материного изготовления

кренделям.

Вот тогда-то он и явился. Сразу же бросилась ей в глаза его роскошная медно-стального

цвета шевелюра. Лицо нежно-розовое. Глаза жгучие, пронзительные. Одет в добротный костюм.

Белоснежная рубашка, галстук-бабочка. Артист, видимо. Попросил разрешения присесть на

свободное место возле ее стола.

Спешить было некуда, сосед оказался простым, симпатичным, галантным, вскоре втянул ее

в непринужденный разговор, повел его так, будто встретились они, как старые знакомые, только

вчера расставшиеся где-то на другом аэродроме.

– Иосиф Касалум, с вашего разрешения, – уже через какую-нибудь минуту-две

отрекомендовался он взволнованной незнакомке.

Образ композитора не покинул ее ни во время ожидания взлета, ни по дороге к месту

работы мужа, ни даже после встречи с ним. На память он вложил ей в руку визитную карточку,

на которой и в самом деле значилось: «И. И. Касалум – композитор и артист», и не на одном, а

даже на трех языках, в частности по-латыни. Она понимала, что означал такой презент. При

расставании он долго и нежно сжимал ей обе руки, целовал их как-то особенно, произнес:

«Когда я буду вам очень нужен, когда вспомните о несчастном одиноком музыканте, напишите

ему два, даже одно слово, и он будет у ваших ног».

Грустно и тяжело стало жить Оленьке. Посмотрит на Ивана – не тот Иван, худущий,

невзрачный, видно, что легкими болеет. И чужой какой-то… А главное – бесперспективный…

Разве ему теперь до диссертаций, разве светит ему кафедра, Киев?..

Стоял перед глазами величавый, густоволосый красавец Иосиф, музыкант, который носит в

маленьком карманчике дорогого пиджака визитные карточки: композитор и артист! Привлекал

горячим взором, обжигал ей руки нежным поцелуем, твердил властно: когда вспомните о

несчастном одиноком…

И она не смогла устоять, не имела сил сопротивляться. Тайком написала письмо, словно в

воду нырнула, сказала все: не может без него жить, готова быть на правах кого угодно – жены,

если одинок и нужна ему такая; любовницы, если он хочет быть свободным; прислуги, если

некому ему готовить кофе, стирать рубашки и гладить. Честно призналась: у нее маленькая дочь,

но она не свяжет им рук, так как у дочери есть надежная воспитательница, а сама она в

результате обстоятельств теперь вольная птица. Три долгих дня она то горела огнем, то дрожала

в лихорадке. Притихший Иван только вздыхал и расспрашивал, что с ней, а она лепетала в ответ

что-то невразумительное, даже не особо беспокоясь о том, что означал ее ответ.

На четвертый день пришла короткая, но такая красноречивая телеграмма: «Жду, как

солнца. Касалум». И указывал свои координаты. Молча стала она собираться. Пока Иван не

вернулся в дом, она спешила исчезнуть из поля его зрения. Исчезнуть навсегда. Даже сообщать

ему об этом не собиралась. И уже только в последний миг подумала: будет искать ее, будет себя

изводить, а это ему во вред при таком здоровье. Нервозным почерком написала кратко:

«Уезжаю навсегда, не ищи, не беспокойся. Пути наши расходятся. Извини и не переживай,

пусть все забудется…»

Тогда она верила, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекутся их

пути. Была уверена: если он и не умрет, то большим человеком уже никогда не станет. О дочке

не думалось – мать присмотрит и вырастит…

Чай вскипел, запрыгала на чайнике крышка, а Ольга Павловна не слышит – пленили

воспоминания. Не насобирала ей судьба волшебных колосков…

Неожиданно умерла мать – единственный самый близкий ей человек. Малышку пришлось

взять к себе. Вскоре вынуждена была вспомнить об Иване: дочке полагались алименты. Об этом

ей растолковали новые друзья, которые, оказывается, в совершенстве знали родительские права

и обязанности. Сначала ей было немного не по себе, даже не радовалась тем первым десяткам,

приходившим ежемесячно, а потом, когда произошло чудо и сумма стала с каждым годом

увеличиваться и увеличиваться, была довольна тем, что послушалась своего Касалума.

Ольга Павловна, охваченная воспоминаниями, не услышала, как раздался несмелый звонок.

Дверь Инессе открыл «папа» Касалум. Увидел падчерицу и высоко вскинул лохматые брови.

– Откуда это вы, сударыня? – проскрипел въедливо.

– Да оттуда, сударь, – ответила Инесса.

Осип Иванович, видимо проснувшись, встал не на ту ногу. Посерел лицом, губы обиженно

дрогнули.

– Бесстыдница! Рано, уважаемая, очень рано… Мать! Иди-ка, матушка, полюбуйся на дочь!

Из кухни выглянула Ольга Павловна, спросила глазами: что случилось?

– Ничего, мама. Папа Иосиф поздравляет любимую «дочь» с аттестатом…

Осип Иванович так и вспыхнул, он и в самом деле забыл об аттестате. Как человек

воспитанный, обязан был сказать девушке в первую очередь слова приветствия, а уж потом…

– Не с аттестатом приходится поздравлять вас, своевольная девчонка… И не вас

поздравлять… Маму вашу следует поздравить… Да-да, именно поздравить!

– С чем же, муж, меня поздравлять?

– Спросите, дорогая, у своей дочери!

Ольга Павловна в конце концов осознала, о чем талдычит муж.

Осип Иванович бесился. Почему на него так подействовал этот разговор, уже потом и сам не

мог объяснить. Почти не владея собой, орал на всю квартиру, на все этажи, поскольку их дом

возводился по тем архитектурным допускам, что дают возможность громкий разговор на первом

этаже слышать живущим на верхнем.

– Да, да, поздравляю вас, уважаемая, с аттестатом… Но запомните одно… одно запомните,

уважаемая… – В голосе Осипа Ивановича зазвенел металл. Он, вытаращив помутневшие от

ярости глаза, тряс остатками бывшей шевелюры и по нескольку раз повторял самые язвительные

слова. – …Одно запомните, я вас кормить не буду, содержанцев подобной категории, да, да,

именно подобной категории, мне не надо. Матери вашей тоже не позволю… Да, да, не позволю на

вас тратиться. А законный плательщик, так сказать, закрыл перед вами свой кошелек… Да, да,

закрыл!..

– Замолчи, Иосиф, замолчи!

Уж сколько раз, приказывая, умоляя, вскрикивала Ольга Павловна – не слышал. И тогда

она с отчаянием впилась длинными пальцами в его плечи, прошипела:

– Скотина!

Инесса поняла, что инцидент, неожиданно возникший в самом начале дня, в такую золотую

пору, в тот неуловимый миг, когда солнце задумало разбудить все живое и настойчиво призвать

к дружественному созерцанию и радости, – этот инцидент все испортил, и для нее радость

обернулась противоположной стороной. И солнце вдруг потускнело для нее, и утро утратило всю

привлекательность, и сама жизнь стала серой и даже черной, светлые надежды, игривость и

ощущение всесилья, того самого, которое свойственно только натурам цельным и только в юном

возрасте, когда человек считает себя бессмертным и властным над всем тем, что его окружает,

когда ему кажется, что все и вся, неживое и живое, только ради того и существуют на свете,

чтобы делать ему приятное, сразу ушло.

Она прошаркала ватными ногами в комнату, где стояла ее узенькая кровать, хотела было

упасть на нее, но ей подумалось сразу, что теперь и эта теплая кроватка стала враждебной,

чужим стало то гнездо, которое люди называют родительским, потому что нет у нее отца, есть

только мать, но она бессильна, несчастна и обойдена судьбой.

Присела в старое креслице, опустила голову на полочку трельяжа и встрепенулась от

нервного напряжения, почувствовала, что не слезы бессилия сдавили ей горло, а гнев,

настоящий гнев, такой сильный и жгучий, на который способны только такие юные, как она.

Она ненавидела мужчин. Всю их породу. Одноклассников, хотя они и были неповинны в

каких-либо грехах, разве что иногда причиняли хотя и незначительные, но чувствительные

обиды девочкам; мужчин, которые могут обижать собственных жен; родителей, способных

бросать на игру злой судьбе или на поругание отчимов собственных детей, откупаясь от них

позорными алиментами, отмеренными сухим процентом. О, как она их ненавидела!

Зажала ладошками уши, чтобы не слышать словесного турнира матери со своим Иосифом.

Крик теперь утихал, наконец и вовсе ссора прекратилась. Словно сквозь сон послышалось, как

Осип Иванович отвоевал себе в том словесном поединке более десяти рублей и сразу же исчез,

радостно хлопнув за собой дверью.

Вот-вот должна была зайти мать. Она, очевидно, колебалась, собиралась с мыслями, а

может быть, и прихорашивалась, так как любила быть всегда внутренне спокойной и

сосредоточенной, а внешне красивой при любых обстоятельствах.

Тем временем Инесса уже определила свой будущий путь. И пусть он не продуман до

мелочей, но она начнет свою жизнь именно с такого самостоятельного поступка.

Когда наконец робко и виновато Ольга Павловна приоткрыла дверь и решилась заговорить с

дочерью, дочь первая заговорила с ней:

– Мамочка! Я еду! Не задерживай меня, мама! Не задерживай, я тебя прошу, я тебя

умоляю…

Ольга Павловна не только не задерживала ее, а, пораженная, и слова вымолвить была не в

состоянии, но Инесса все уговаривала ее:

– Я поеду! В Москву. В Ленинград… Я поступлю… я буду учиться, не задерживай только…

Больше здесь не могу…

Ольга Павловна молчала. Она хорошо понимала: ее дочери в самом деле нужно ехать,

искать собственную судьбу…

Инесса сразу же бросилась собирать свои вещи. Мать только сновала за ней и все

приговаривала:

– Доченька… Моя доченька…

Даже надоела дочери своими причитаниями. Чтобы избавиться от материнской опеки,

Инесса вдруг сказала:

– Мама, не причитай! Дай мне минутку поспать, я так устала… Мы прощались со школой, с

детством… Это было так торжественно… И так трудно. А теперь и вовсе…

– Поспи, поспи, а как же, – Ольга Павловна помогла Инессе улечься, осторожно прикрыла

скрипучую дверь.

Минуту спустя, уставшая, а скорее всего ошеломленная неожиданным поворотом в своей

судьбе, Инесса провалилась куда-то, словно начала погружаться в подводное царство. И что ей

там успело померещиться, то ли сын, то ли внук морского царя в обличье выпускника их же

школы Борьки Савченко, прозванного одноклассниками князем Болконским за то, что танцевал

лучше всех хлопцев, да и фигурой был ладным, и лицом как молодой месяц. Натянул на длинные

ноги узенькие белые брючата, обулся в блестящие ботфорты с длинными голенищами, стоял

смирно, чуть подавшись корпусом вперед, протягивал к ней руку, просил-молил, чтобы фото его

взяла на память. Взяла Инесса, а он подмигнул заговорщически:

– Адресок там, на обороте…

Инесса спросонок иронически повторяет: «Адресок». А сама думает: «Нужны мне эти

адрески… Все вы одинаковы… все касалумы…»

Она заснула молодым, здоровым сном. Не слышала, как на цыпочках сновала по квартире

мать, то завтрак готовила, а то, приготовив, все прислушивалась, не проснулась ли дочь,

накормить же ребенка надо. Сновала и думала думу: как оно все в жизни повторяется… Вот так

когда-то и она: чуть школу закончила – и посыпалась на ее голову беда за бедой. Пока дома

жила при матери, что попадалось, то и ели, одевались невзыскательно, потому что все после

войны так одевались, согревала себя надеждой: вот вырасту, встречу человека, выберу такого,

что на руках носить будет… Носили… Уж кто знает, как было бы с Иваном… Показалось ей тогда,

что не жилец он, бесперспективная личность, а он похоже что… Никогда не встречала его

больше… Выпустила из рук журавлика добровольно, по неопытности. Касалума зато поймала…

Инесса будто вынырнула из воды. Казалось ей, что совсем и не спала, что только зажмурила

глаза и на минутку задумалась про морского царевича. А чуть раскрыла глаза и вспомнила…

Борька Савченко…

Схватилась и механическим движением бросилась искать свою сумочку, вчера впервые в

жизни красовалась на выпускном вечере, нацепив ее на длинном ремешке через плечо. Нужно

же было куда-то спрятать аттестат и подаренные фотографии..

Раскрыла сумочку. Борька вчера морочил ей голову… Знает она цену мужчинам и всем их

улыбочкам. И хитреньким, и нежненьким, и загадочным. И никакие «адрески» ей не нужны. И

фотокарточки тоже. Вот возьмет сейчас и порвет на мелкие кусочки. Уничтожить, уничтожить…

Взяла в руки фотографию, но рвать сил не хватило, поднесла к глазам, долго

рассматривала. Нет, все-таки красив этот Борька, в самом деле похож на Болконского, а больше

всего на актера Тихонова, фотокарточки которого носили в портфелях девчонки класса. А может,

и не все мужчины подлецы, подумалось ей, и эта мысль вынудила заколебаться; она смягчилась,

сердце ей подсказало, что не следует быть жестокой. Она решила реабилитировать хотя бы

одного-единствениого, а коль уж так, то пусть им будет Борька Савченко.

Тихонько приоткрыла дверь мать. Инесса поспешно бросила фотографию в сумочку,

зашевелилась в постели.

– Завтракать, дочка…

– Буду собираться, мама…

– Почему так сразу? Так неожиданно?

– Я же не знала, что живу нахлебницей…

– Не мучай меня, дочка…

– Ведь я все это время жила на алименты… от человека… чужого человека…

– То не чужой тебе человек… То твой отец. Но срок истек…

– Для настоящего отца сроки не начинаются и не кончаются! Ты же сама говорила, что он

негодяй.

– Я никогда тебе этого не говорила. Я говорила, что мы с твоим отцом не нашли общего

языка, что он не оправдал моих надежд…

– А Иосиф оправдал?

– Оставим это, дочка…

– Разве я маленькая? Я уже взрослый человек, должна заботиться о собственном хлебе. И я

позабочусь. А все эти… все отцы, все отчимы не стоят доброго слова.

– Не будем об этом, Инок. Ты еще слишком юная.

– Не будем, – согласилась Инесса. – Лучше собери меня в дорогу.

Ольга Павловна зарыдала.

Прошел час-другой, и все самое необходимое было уложено в легкий чемоданчик, тяжелых

вещей Инесса не захотела брать.

Ольга Павловна достала из-за пазухи мягкий кошелек.

– Вот тебе, дочь, для первой необходимости… Чувствовала, что понадобятся, сберегла…

Передала Инессе несколько купюр, а затем еще достала и золотой перстенек со старинными

насечками, на котором сверху в округлом гнездышке сиял, как птичий глаз, драгоценный

камешек. У дочки перехватило дыхание:

– Ого!

– Это подарок твоей бабушки. Маленькой ты была, вряд ли и помнишь, а бабушка твоя

передала мне и велела: «Внучке своей дарю, на счастье ей». От своей бабушки она в наследство

получила, а перед смертью внучке завещала…

Надела на пальчик, полюбовалась, обняла дочь.

– Ой, Инок, как мне хочется, чтобы тебе досталась лучшая доля… Не знаю, где ее тебе

раздобыть, перед кем вымолить…

Инесса будто и не слышала этих слов, кольцом любовалась, думала о своем. А мать