Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

привлекательными.

– Садись к нам…

– Сюда давай…

– Вот здесь свободное место…

Со всех концов класса приглашали девочку, а она не спешила занимать место, внимательно

присматривалась ко всем. Затем решительно протиснулась к задним рядам и села возле кого-то

из селян.

«Панычек», который был у нас старшим, до этого молчал, а тут вдруг сразу приступил к

исполнению своих законных обязанностей.

– Ты из какого класса?

– Из того, какой нужен! – осой прожужжала девочка.

– Я не в шутку. Я – староста. Здесь пятый «Б».

– А я из пятого «А».

– А заблудилась, как первоклашка, – прозвучала в голосе старосты победная насмешка.

– Сам ты заблудившийся. Я переведена согласно приказу заведующего.

В классе наступила тишина. Имя заведующего на всех действовало магически – мы видели

его издали, не слышали еще даже его голоса, но почему-то дрожали при одном упоминании о

том, что он где-то есть. Наверное, эта девчонка натворила такое, чего и не придумать, если сам

заведующий перевел ее в наш класс. Того и гляди, эта «малышка» дойдет до того, что из школы

попрут… Неизвестно уж почему, но с первого дня учебы повис над каждым из нас как дамоклов

меч беспричинный страх оказаться вне школы. Шепотом распространялись слухи, что

заведующий школой – человек очень суровый и крутой, за малейшую провинность выгоняет из

школы и правого и виноватого. Особенно тех, которые босые и в смехотворных сермягах…

Не успели освоиться – учитель в класс. Наступила мертвая тишина.

– Все в классе?

– Все! – это «панычек». – Еще и одна новенькая, – косой взгляд назад.

Новенькая оказалась «персоной грата», учитель ее, видимо, знал хорошо, спросил с

удивлением:

– Оленка? Почему здесь?

– Поликарп договорился с заведующим…

– Борис Петрович разрешил?

– Без разрешения я никогда ничего не делаю, Федор Иванович, – не то с упреком, не то с

вызовом сказала девочка.

– Что ж, хорошо. Допишите Олену Скотинскую..

С этого момента она стала нашей одноклассницей. И, наверное, отныне и прозвище

отхватила на все время школьного бытия. У нас каждому давали прозвище. Оленкино не очень

далеко ушло от настоящей фамилии: Скотинская. Зачем же Скотинская, если сокращенное

Скотинка значительно проще, удобнее, а главное, язвительней.

Оленка восприняла это как должное, даже была довольна этим.

– Скотинка так Скотинка. Скажу Поликарпу – помрет со смеху… Спасибо, панычек, за

ласку…

Смешливо блеснув глазами, еще и поклонилась старосте.

– При чем тут Панычек? – вскипел тот.

– При том, что и Скотинка! – хохотнула она.

К нашему старосте прилипло Паныч. К моему большому удовлетворению. Я называл его так

в мыслях, а вслух произнести не решался. Даже после того, как он прилепил мне одно из самых

обидных прозвищ. А было это так.

Явился я на первый урок, вырядившись в теплую сермягу. Может быть, потому, что в этом

году сентябрьские дни наступили прохладные, а может, и просто постыдился красоваться в

полотняной рубашке.

Первым встретил вот этого самого Паныча, который явно кичился своим зипунчиком, густо

украшенным блестящими пуговицами. Именно они, эти перламутровые красавцы, и пленили мой

взор. Не сразу заметил я, что Паныч не меньше загипнотизирован пуговицами на моей сермяге.

Конечно же мои застежки были куда проще, но тоже не просто болтались на одежке, а исполняли

роль пуговиц. Выстрогал я их собственноручно из твердого, как железо, корня боярышника,

отшлифовал до блеска осколком разбитой бутылки, мать прикрепила их дратвой к сермяге, и те

самодельные пуговицы держались на моей одежонке с крепостью не меньшей, если не большей,

чем старостины перламутровые.

– О! – испуганно округлил глаза Паныч. – А это что такое?

Я какой-то миг взвешивал – отвечать на этот глупый вопрос или промолчать. И все же, из

уважения к его перламутровым, решил объяснить:

– Повылазило? Пуговиц не видел?

– Пуговиц? Где же ты их достал? На какой фабрике?

– Сам вырезал, из дерева, – решил я доконать Паныча.

Он растерянно захлопал глазами, неловко промолчал, дабы удостовериться, даже

прикоснулся пальчиками к моим застежкам, а уж тогда изрек:

– Ну что ж… Возможно, и так… Послушай-ка, Деревянная пуговица, а ты откуда такой

взялся?..

Вот так и пристало ко мне: Деревянная пуговица. Или просто – Пуговица. Обидно,

несносно, неумолимо. Как злой приговор самой судьбы…

Оленка отомстила за мою обиду, влепив прозвище моему обидчику. С этих пор, заслышав от

него «Деревянную пуговицу», я так вежливенько, будто бы даже безразлично, копируя Оленку,

откликался:

– Спасибо, Панычек, за ласку…

– При чем здесь Панычек? – негодовал староста.

– При том, что и Пуговица, – объяснял я.

Оленка оказалась очень общительной девочкой. Со всеми обращалась вежливо, кто с ней

добром – к тому и она обращалась с лаской, кто на нее дохнет холодом, тому и она в ответ

бросит холодный взгляд. И все же, видно по всему, тянулась она к нам, селянам, решительно и

умело ставя на место городских зазнаек.

– У меня классовый подход, – однажды объяснила она мне наедине.

– А что это такое? – не постыдился я проявить перед девочкой собственную

ограниченность.

– А это когда ты защищаешь классовые интересы бедных и не даешь возможность

распоясаться разным лавочникам и нэпманским выродкам.

Сложно говорила Оленка, не все мне было понятно в ее рассуждениях, но интуитивно я

чувствовал, что она, отстаивая какие-то «классовые интересы», целиком и полностью стоит на

моей стороне.

– А откуда это у тебя? – спросил я.

– Что именно?

– Ну, эти… классовые…

– А-а. Это от Поликарпа. Он у меня стойкий большевик.

Поликарп, как оказалось, был не кем другим, как ее отцом. Мать у нее умерла несколько лет

назад. Жили они до этого в самом Киеве, там Оленка и закончила четыре класса. А в этом году

переехала в наш город, так как ее отца назначили сюда на работу.

Вскоре я познакомился с Поликарпом. Совершенно случайно.

Любил я в одиночку после занятий в школе бродить по улицам – знакомился с городом.

Бывало, забреду на самую окраину, сную и петляю, как заяц, по улицам и закоулкам, вычитываю

на табличках, как они называются, иногда и заблужусь, а не расспрашиваю, сам выбираюсь.

Частенько и вечер заставал в незнакомом месте, но я не паниковал, направлялся туда, где ярче

светились огоньки, и выходил куда надо.

Однажды я и встретил Оленку на одной из улиц. Узнал ее еще издали по зеленому

пальтишку, по красным чулочкам и синему беретику. Она энергично шагала рядом с незнакомым

человеком, крепко держась за его руку. Я сразу же догадался, что это и есть тот самый

всесильный и всезнающий Поликарп, на авторитет которого она так часто ссылалась.

Показался мне на первый взгляд этот Поликарп не то чтобы необычным, а даже

исключительным человеком. Если бы не шагал он рядом с Оленкой, я, наверное, испугался бы.

Первое, что бросилось мне в глаза, его рост. Такого рослого человека, по правде говоря, я не

встречал до этого времени ни в своем селе, ни здесь, в городе. Оленка возле него – как синичка

возле аиста. Высокий, широкоплечий, длинноногий. Одну ногу он тянул и, если бы не опирался

на крепкую палку, вырезанную то ли из сучковатого дуба, то ли из какого-то другого дерева,

наверное, и совсем завалился бы на одну сторону. Но не рост его меня поразил и даже не

хромота, испугало выражение его медно-красного лица, густо усыпанного следами оспы, поразил

его необычайный взгляд. Из-под густых рыжеватых бровей и низкого надбровья раскаленным

угольком пылал карий, почти золотистый глаз, а другой, такого же цвета, мертво застыл. Потом я

заметил, что неподвижным глаз был не случайно, вообще, видно, он чудом уцелел после

сабельного удара, след от которого прорезал весь лоб, рассек бровь и даже достал скулу.

Странным лицом обладал отец Оленки. Украшала его лишь густая копна каштановых волос,

ниспадавших на лоб, на виски, лежавших на ушах и за ушами; завитки их были и на крепкой

шее; если бы не эти волосы, наверное, само лицо было бы похожим не столько на лицо

человека, сколько на маску сказочного великана. Одет этот человек тоже был нестандартно: на

нем добротно сидела одежда не штатского – военного покроя, но подобранная так, что одно

взаимоисключало другое, и поэтому в этой одежде напрасно было искать что-либо близкое

привычной моде того времени. На ногах – сапоги, сшитые в форме неправильного

четырехугольника, даже неопытный человек мог сразу понять – шилась обувь не для красоты, а

для удобства, в таком сапоге любая нога будет чувствовать себя наилучшим образом, и

просторно ей, и тепло. Штаны из добротной ткани цвета хаки, из такой прекрасное галифе

выходит. На нем же были не штаны, а словно конструкция из двух труб, сшитых сверху вместе и

украшенных на коленях кусками желтой юфти, видимо, для прочности. Нашивки эти надежно

сливались с голенищами сапог, от чего создавалась иллюзия единства сапога со штаниной.

Плечи его ладно облегал просторный пиджак из серой шерстяной материи, с большими

карманами по бокам. Из-под расстегнутого на шее пиджака – синяя в белую полоску рубашка,

над левым нагрудным карманом серебрился и золотился невиданный знак, такой поразительно

красивый, что мои глаза сразу же прикипели к нему, и я безошибочно определил, что это не

просто вещь, она указывает на исключительность этого человека.

Позже я узнал, что это был и в самом деле не простой значок, а орден, орден Боевого

Красного Знамени, редкостный символ боевой доблести.

Встретился я с Оленкой и ее спутником неожиданно, завернув за угол улицы, столкнулся с

ними и остолбенел. Прилип к земле, смотрел на них как на что-то диковинное. И не знаю уж,

долго ли торчал бы так, если бы не дружелюбный характер Оленки. Увидев меня, сразу вся

встрепенулась, обрадовалась, словно бог весть кого и встретила, словно год с ней не виделись.

– О! – округлила она глазенки. – Деревянная пуговица! Ты смотри!

Я стоял растерянный и не понял ни того, что она выкрикнула, ни даже ее голоса. Кричит

девчонка про какую-то пуговицу, а мое какое дело?

Незнакомец блеснул на меня живым пылающим взглядом, какое-то мгновение рассматривал,

затем сразу на глазах переменился в лице, сразу стал неузнаваем: куда и девалась суровая

медно-красная маска. Мне улыбалось такое живое и милое лицо великана, которое разве что в

сказке можно вообразить. Вмиг исчезли и оспа, и холодный блеск неживого глаза, растаяла и

красная полоса от сабельного удара, суровая маска ожила, засмеялась, заискрилась, все

неладное на ней полиняло, а простая красота и привлекательность проступали все четче и четче,

подобно тому как проясняется фотокарточка на дне ванночки, наполненной проявителем.

– Чем именно знаменит товарищ Пуговица? – спросил он густым, приятным голосом.

Оленка охотно объяснила, что единственное мое достоинство в том, что имею высокую честь

учиться с ней в одном классе, и тут же добавила, что у меня есть и настоящая фамилия, а

Деревянная пуговица – не что иное, как школярское словотворчество.

– Кстати, ты знаешь, Поликарп, какое мне дали прозвище?

И она так весело и заразительно рассмеялась, что лицо Поликарпа приняло выражение

заинтересованности, я тоже не удержался и расхохотался.

Минуту спустя я познакомился с Поликарпом, и не просто познакомился, как знакомятся в

нашем селе, а по всем правилам вежливости. Мою безвольную руку держал своей гигантской

лапой, поросшей густыми золотистыми волосами, отец Оленки, к тому же и потряс ею так, что

чуть не выдернул из костлявого плеча.

– Идем с нами, товарищ, – предложил Поликарп.

– Не откажи, Макар, будь другом, – скрепила это приглашение и Оленка.

Как нитка вслед за иголкой, потянулся я вслед за Поликарпом и Оленкой. Неудобно мне

было, не по себе, но и оторваться от них тоже не было сил. И вскоре освоился, ощутил себя

непринужденно, словно всю жизнь был знаком с этим меднолицым богатырем.

Ни на миг не закрывался ротик Оленки. Она все дергала за руку Поликарпа, все

расспрашивала:

– Ты понимаешь, Поликарп? Нет, ты понял?

Поликарп добродушно посмеивался: понял, дескать, понял… Вот только не мог отгадать,

какое именно прозвище всучило общество Оленке.

– Нет, ты только представь себе, Поликарп, они меня прозвали Скотинкой!

Поликарп от удивления остановился, даже палку переложил из руки в руку.

– Да что ты говоришь?

– Представь себе! Они думают, что этим меня уязвили. Ты видишь? Будто большая разница:

Скотинская и Скотинка!

Не успел Поликарп выразить свое отношение к этому наименованию, как Оленка уже

затарахтела о другом:

– Представь себе – его прозвали Деревянной пуговицей. Это потому, что у него вместо

пуговиц на сермяге – деревяшки. Это же правда от бедности? От бедности. А у них насмешки…

Нечестно. Не классово, правда же, Поликарп?

– Нечестно, – пробаритонил Поликарп. – Мы крови не жалели, жизни не жалели… Чтобы

не было бедных и богатых…

– А они – прозвища! Деревянная пуговица!.. Подумать только…

Поликарп глухо смеялся. Словно шилом колол этот смех мое сердце. Думал – надо мной. А

он о своем вспомнил.

– Меня тоже прозывали… Школьная братия – выдумщики! И знаете как?

Оленка сурово стиснула губки, нахмурила брови.

– Какую-нибудь гадость прицепили… Я их знаю!

– Гайаватой звали. Как у Лонгфелло.

– А что такое Гайавата? – встрепенулась Оленка.

– Индеец. У меня лицо покрыто оспой, вот и Гайавата.

Оленка не расспрашивала про Гайавату. Ее интересовало другое.

– А почему у тебя лицо покрыто оспой, Поликарп?

– Было время, когда в России каждый второй умирал от оспы. Это была ужасная болезнь.

Когда разгуливалась эпидемия оспы – солнце казалось людям темным. Одни умирали, другие

хоть и выздоравливали, но становились непохожими на себя…

– А почему же ты не сделал прививку?

– Мать не успела, а бабушка лечила меня старинным способом: заболел мальчик у соседей,

и она меня к нему подкинула, верили люди: если нарочно заразить, то болезнь легкой будет. Ну,

правда, соседский мальчик умер, а я выздоровел. Только лицо сделалось как у индейца.

Гайаватой стал…

Поликарп добродушно улыбнулся, с лица незаметно исчезли все следы оспы.

– А ты все равно красивее всех, Поликарп, – убеждала отца Оленка. И даже ко мне

обратилась: – Правда же, Макар?

Я промолчал, так как не привык еще к Поликарповой оспе, а кривить душой не научился.

– Ниче, братцы, – весело сказал Поликарп, – не в том сила, что было когда-то, сила в том,

что имеется сегодня. Свободу завоевали, братцы, свободу. Теперь не будет ни покрытых оспой,

ни обездоленных. Все будут равными, для всех одинаково будет светить солнце. Ты, Макар, из

села приехал? К свету науки потянуло?

Я только ниже склонил голову: потянуло, дескать.

– То-то и оно. А когда-то, при царизме, крестьянский хлопчик, с деревянными пуговицами,

в полотнянке, о школе и мечтать не мог. Так что пусть даже Скотинками нас обзывают, а нам от

этого ни холодно ни жарко. Нам – идти вперед. Преград для нас не существует. И не будет

никогда. Не так ли, Оленка?

– Так, так, Поликарп! – как из пулемета, татакнула Оленка.

Долго мы тогда гуляли по городу, ходили по улицам, не раз оказывались в тупиках,

возвращались назад, попадали на заросшие пустыри, преодолевали какие-то лощинки с

таившимися вонючими болотами, пока не вышли к речке. Я знал, что наш город стоит на речке,

искал ее до этого, но так и не попал на берег. Видимо, и Поликарп с Оленкой были здесь

впервые, так как девочка победно воскликнула и округлила и без того круглые, как у совенка,

глаза, а Поликарп довольно крякнул, переложил палку под мышку и сверкнул на нас пылающим

взглядом.

Светилось в нем большое удовлетворение и радость.

Оленка уже раскрыла было ротик, чтобы затарахтеть о чем-то своем, но Поликарп опередил:

– Вот чудо природы! Водная преграда, Дунай! Настоящий Дунай!

Оленка с интересом спросила:

– Ты и на Дунае бывал, Поликарп? Ишь ты, а молчишь.

– Где мы только не бывали, Оленка, какие только миры не видели. «Під Перекопом ворога

били і на Карпатах бували». А вот Дуная не видел. Чего не видел, того не видел, что было, то

было, чего нет, того нет…

– Тогда при чем тут Дунай? Это же совсем не Дунай…

Поликарп будто застыдился, склонил голову.

– Да это как-то вырвалось. Наверное, из песни…

– Из какой?

– А вот из какой.

Поликарп откашлялся, поднял голову, впился взором в гладь спокойной, как совесть

чистейшего человека, речки и сильным, приятным баритоном затянул:

Ой, піду я до Дунаю,

Стану-гляну, подумаю:

Чи мені втопиться,

Чи з коника впасти-вбиться,

Чи назад воротиться?

Я так и замер, слушая песню. Слышал ее где-то, а когда, и не помню, но она не произвела

на меня никакого впечатления. Теперь, вполголоса спетая на берегу тихой речки этим

удивительным великаном, она показалась мне чем-то необычным, перевернула мне душу,

погнала откуда-то от самого сердца к глазам слезы, мне хотелось слушать ее и слушать, а

Поликарп с глубокой грустью повторил припев и, словно застеснявшись, начал оправдываться:

– В детстве услышал эту песню, мама пела, вот она мне и перешла в наследство, всю жизнь

размышляю… «Чи назад воротиться…»

Видно, пришлась по душе песня и Оленке.

– Спой еще, – попросила она.

– В другой раз…

– Когда это будет…

– Когда будет настроение, Оленка.

– Ты же говорил, что настроение мы должны сами себе создавать.

– Только не для песни. Песня без настроения все равно что путешествие без цели.

Прислушивался я к каждому слову Поликарпа, присматривался к каждому движению,

всматривался в каждую черточку его лица, которое как-то вмиг изменялось, через минуту-другую

становилось совсем не похоже на то, каким оно было только что, и неведомая, магнетическая

сила влекла меня к нему. Невольно завидовал Оленке – сумела же, пакостная девчонка,

выбрать себе отца. Это же чудо, а не человек, это же – кремень, это – сказка…

Давно, очень давно была эта прогулка, утонула она где-то в сказочно-неправдоподобном

моем детстве, все забылось из того незначительного, будничного, что было моей

повседневностью, а это обычно-необычное не забылось. Прищурю глаза, мыслью перенесусь в те

времена, вызову в памяти далекое, зримое – и встает перед взором и девочка с глазами-

бусинками, непоседливая, живая, как само живое серебро, и чудо-великан с сучковатой палкой в

руках, меднолобый и исклеванный оспой, подобно тому, как время исклевывает самый крепкий

металл и камень, слышится мне его густой, чрезвычайно мелодичный голос и песня давняя, уже

забытая новыми поколениями людей, – «Ой піду я до Дунаю», – задумчиво-жалобная, грустно-

мечтательная, исполненная глубокого человеческого горя и проблеска неясной надежды…

Шел я рядом с Поликарпом, прислушивался к каждому его слову, и казалось мне, что с

каждой минутой я становился другим, не тем, каким был. Он расспрашивал о нашей учебе, я,

безусловно, помалкивал, а Оленка ротик не закрывала, взахлеб рассказывала о том, что мы

изучаем, и как нас обучают, и кто как слушает, кто как успевает.

– Счастливый вы народ, братцы, – с завистью вздыхал Поликарп. – Все науки проходите,

все такое жизненное и необходимое вам преподают. Не то что в наше время. Только переступил

порог класса – сразу же: «Боже, царя храни…» Не охранил ни бог, ни черт…

– Послушай-ка, Поликарп, а ты царя видел? – вдруг ожила Оленка.

– Видел гидру паршивую, – как-то глухо и неохотно прогудел Поликарп.

– А гидра – это что? – спросила Оленка.

– Гидра – это как Змей Горыныч.

– А-а, – догадалась Оленка, – с тремя головами… А у царя их сколько?

– Чего?

– Ну, голов же, чего еще…

– Одна у него была. Одна, да и та паршивая. Круглая и рыжеволосая, усики еще под

носиком… щеточкой. Но не в этом сила, дело в том, что одна голова, да и та пустая…

– Почему пустая? Как это видно?

– Не государственная голова. Курей пасти с такой головой, а он – царь.

– Вот дурак! – засмеялась Оленка. – С дурной головой – и не за свое дело. Ну, а люди…

люди куда смотрели?

– Поэтому смотрели-смотрели, молились-молились за него богу да и дали коленкой под

мягкое место.

Оленка задергалась, даже ручонками коротенькие полы своей курточки сжала – так

смеялась. Я тоже представил себе эту яркую картину, когда Поликарп своим четырехугольным

сапожищем поддает под мягкое место царю, и не расхохотался, а просто загрохотал на всю

улицу – смеялся так, как никогда в жизни.

Отсмеявшись, Оленка заметила:

– Вот так царь! А расскажи, как ты с ним встречался.

Поликарп хмыкнул себе под нос, видимо, какое-то мгновение раздумывал, с чего начать,

улыбнулся и сразу стал как маленький, как школьник из нашего пятого «Б».

– Да его же носило повсюду с императорской инспекцией. Ну, прибыл и в Киев. Трескотни

было – из пушек палят, колокола звонят, тилиликают, по улице манифестация движется. «Боже,

царя храни» не утихает. Вся знать вырядилась в серебро-злато, кричит да радуется,

верноподданствует. По церквям шастал император, в казармы заходил, в дворянское собрание,

ну и по училищам, безусловно. А я жил с матерью при гимназии. Она там уборщицей была,

каморка ей под ступеньками черного хода отведена. Приходит однажды мама и хвалится: царь

соизволят проведать гимназию. Так что, мол, сиди под ступеньками, замри, как таракан, и чтобы

духу твоего не было, а главное, чтобы харю твою никто не увидел… А как известно, после оспы

лицо мое стало похожим на решето, да еще и выкрашенное медным купоросом…

– Тоже мне, не могли своевременно прививку сделать, – вздохнула Оленка.

Поликарп не отреагировал на это исполненное гуманных побуждений замечание.

– Царь сдержал слово – пришел во двор нашей гимназии, а я не выдержал, не усидел в

своем закутке, ну и встретились с царем с глазу на глаз…

– Ты смотри! – торжествовала Оленка. – И ты ему что? Коленкой?

– Не спеши, Олена. Я же тогда был еще несознательный. И – верноподданный. «Боже,

царя храни» напевал. Поэтому прошмыгнул мимо людей, никто на меня никакого внимания, все в

царя гляделки уставили, оказался я в ряду с гимназистами, а царь, как полководец Скобелев, по

фронту прохаживается, в глаза гимназистам смотрит. Ну и на меня глянул. Взглянул, да так,

словно его в нос ударило, даже назад отпрянул, передернуло его, и мне показалось, что царь

икнул… как икают все смертные. Поднял глаза к небу, не захотел дальше шагать по фронту,

свернул в сторону. А на меня сразу же было обращено внимание, кто-то схватил за плечо, кто-то

за руку. «У-у, мурло, – шипят, – с такой харей пред глаза его императорского!.. А откуда взялся

этот Квазимодо?»

– А что такое Квазимодо? – вспыхнула Оленка.

– Герой из романа Виктора Гюго. «Красавец» такой, на него все собаки три дня лаяли,

когда встречали на улице. Ну, вот таким я, видимо, и показался батюшке всея Руси и прочая…

– Ну, и что дальше?

– А что? Вызвали маму: «Как посмела своего Гайавату пред царские очи выставлять?»

Мама, конечно, в плач: «Простите, ваше благородие, не выставляла, самого нечистая сила

вынесла». Не помогло: «Нам в заведении не нужны уборщицы, которые своими делами вносят

диссонанс в воспитательный процесс. Вон!» Мама, как и любая мама, сурово спросила с меня: не

только на лице от оспы стала медной моя кожа, а и на спине и ниже покрылась густыми

полосами. Но что из того? Только и всего, что царя собственными глазами видел… Ну, я ему

потом припомнил, я его отблагодарил в Октябрьскую…

– Ты его снова видел?

– Я его не видел. Он меня увидел. В полном моем гневе и во всей решительности. Бог его

хранил, а я его столкнул, как чучело, с самого трона…

– А как ты его? Ой, как интересно!

– Ну, это образность, – уклонился от детализации Поликарп. – Вот будете изучать в школе

этот предмет, тогда будете знать, что такое образность. Не я же один его выкурил из царских

покоев, а все, вместе взятые, то есть революционные массы, народ. А мы с вами, каждый

отдельно взятый, и есть частица народа, а все вместе – непобедимая сила, та сила, которая, как

буря, сбрасывает и царей, и королей, и всякую гидру контрреволюции.

Оленка победно, даже задиристо посмотрела мне в глаза.

– Понял, Деревянная пуговица? Дошло?

За время этой прогулки, которая показалась мне и мгновенной, и одновременно долгой, как

самое долгое лето, я понял, слушая Поликарпа, столько, сколько не мог понять за много лет. Ни

разу не спросил собеседника, слушал готовое, за меня неустанно трудилась Оленка.

– Поликарп, ты столько знаешь, а говорил, мало учился.

– А я, как Максим Горький, из книг набирался…

– В школу совсем не ходил?

– Почему же. Три класса закончил. А дальше пошел коридорами.

– Говорил же, что мама работала в этой… гимназии.

– Уборщицей. А детей кухарок и уборщиц выше трехлетки не пускали. Рылом не вышли.

– Что-что?

– Ну, не подходили мы им, значит. Классово не подходили.

Оленка понимающе качала головой. И все мне объяснила:

– У Поликарпа отца не было, у него – только мама. Да и то не очень сознательная.

Классово.

– Классово, – хмыкнул Поликарп. – Классовый гнет она на собственном хребте ощущала, а

вот вообще… Конечно, личность была до невозможного придавленная жизнью…

Не понимал я многого в словах Поликарпа, но все же понял главное – нелегким было

детство у этого человека, неласковой была и его родная матушка.

– Значит, ты все по книгам… да? Тебе в этой гимназии их давали? – не дослушав одного,

уже другим интересовалась Оленка.

– Друг у меня был… настоящий друг. Сын директора гимназии.

– Того, который маму с работы выгнал?

– Того самого. Отец – черносотенец, а сын – революционер. Не сразу, конечно, стал

большевиком. Он меня и пристрастил к науке, книжки давал, объяснял, что было непонятно. Да

и вскоре объяснять стало излишним, я научился разговаривать с книжками, главное, раздобыть

их было трудно. Павлик мне доставал. Сначала гимназические, а затем и нелегальщину

подбрасывал. Так что я не только не отстал от гимназистов, но и вперед пошел, в понимании

социальной теории опередил их, обогнал…

Так я до конца и не понял, какую именно науку прошел Поликарп. Незаметно подошел

вечер, городские улицы стали узкими и зажали нас на узком тротуаре. Можно было и совсем

заблудиться, если бы мы случайно или не случайно не попали на то место, где встретились, и не

оказались возле дома, который мне очень нравился: высокие стены оштукатурены зеленовато-

серой глиной, в нее натыканы густо-красные шарики из битого кирпича. Очень красивым казался

мне этот дом, а украшение его просто приводило в благоговейный трепет. Давненько я обратил

внимание на это сооружение. Оказалось, что именно здесь проживали Оленка и Поликарп.

– Ну что, братцы, заглянем в наш дом на огонек?

В высоком окне, заслоненном занавеской, горела электролампочка. Она, как

легкомысленную бабочку, влекла меня к своему теплу. Я с радостью зашел бы к ним, но Оленка

ошарашила обещанием:

– Вот и хорошо. Я вас чаем угощу.

У меня сразу пропало желание идти к ним в гости. Один из моих неисправимых недостатков

и промахов житейских – это неумение пить чай. В нашем селе чаепитие не принято. Уже здесь, в

городе, хозяйка квартиры, где я жил, приучала к странной трапезе, которая скоро стала мне

ненавистной. Я понимал, что жиденький подслащенный кипяток с куском хлеба вместо сытного

ужина для хозяйки дело нетрудное и дешевое, но хлебать водичку… Никак не мог употреблять ее

без громкого хлебания, втягивал ее в себя с таким свистом, что хозяйка испуганно щурилась и

поучала:

– У нас поросят нет. Сзывать их громким хлебанием – вещь напрасная.

Хозяйский сынок изрекал безнадежно:

– Маман, что ты его учишь? Не мечи бисер перед…

Я был убежден – хозяйкин сынок считает меня личностью, на которую не стоит обращать

внимания.

Чай мне пища противопоказанная, и я категорически отказался от приглашения в гости.

Сослался на то, что не сделаны домашние задания, а когда Оленка сразу же предложила взяться

за них сообща, к счастью, нашелся – сказал, что моя хозяйка, как только стемнеет, закрывает

на железный крюк калитку и спускает с цепи злую-презлую собаку.

Этот аргумент приняли к сведению. Не то что довольный, даже счастливый бежал я к своему

жилищу. Чувствовал – подобные встречи предстоят в будущем.

И жестоко ошибся.

В следующие дни, поспешно выполнив домашние задания, я выходил на прогулку,

неотступно вертелся возле Оленкиного дома, бродил по улицам и закоулкам, прилегающим к

нему. Но ни Оленки, ни Поликарпа не встречал. То ли они не прогуливались больше, то ли

избегали со мной новых встреч. Уже не скоро я чуть было не столкнулся с ними на улице,

обрадовался этой встрече невероятно, но сразу же повернул назад, как ошпаренный. Они

прогуливались не одни, с ними важно так и уверенно вышагивал Паныч, изысканно одетый в

полосатые штаны и форменный пиджачок с нагрудными карманами. Я сразу понял, в чем дело:

Паныч умеет распивать чаи, на чаях вырос, этот не прихлебывает, не скликает со всех городских

околиц поросят, он не отказывается, видать, от приглашения, вот и вполз в доверие. Я плакал

беззвучно, чувствовал себя и обворованным, и обойденным, и обездоленным, понимал: вот

такую дружбу из-за собственной неосмотрительности потерял навсегда.

Второй раз с Поликарпом я увиделся так же неожиданно, как и в первый. Было это накануне

Октябрьских праздников. Наш пионервожатый, неутомимый затейник и неустанный организатор

Сема Штоцкий, созвал торжественный пионерский сбор в районном Дворце молодежи. Тему

разговора засекретил. Но прозрачно намекнул – ждите сюрприз.

Появление на пионерском сборе Поликарпа и в самом деле было сюрпризом.

Я сразу узнал своего кумира, хотя он показался мне в этот раз другим, не таким, как всегда.

Одет он был в просторный серого цвета костюм, голубая рубашка и красный галстук —

кстати, виденный мной впервые – еще ярче подчеркивали бронзово-темный цвет твердого,

выкованного из благородного металла лица, даже оспин не было заметно, они словно

растворились на коже.

Орден Красного Знамени так и сиял на красном, как жар, банте.

Поликарп не то что сконфуженно, просто, видимо, от смущения непривычно щурил глаза, а

может быть, он знал, что оттого они у него не будут казаться такими разными. Во всяком случае,

и тот, неживой, неподвижно увлажнявшийся под рассеченной сабельным ударом бровью,

походил на живой, пылающий, полный скрытого ума и невысказанного восторга.

Мы не сводили глаз с Поликарпа, любовались его орденом, ждали его слов, а тем временем

говорил быстро и вдохновенно Сема Штоцкий, рассказывал нам о присутствующем госте так,

словно знал его лучше, чем тот сам себя.

– Мы встречаемся, товарищи пионеры, накануне Великой Октябрьской годовщины с

кавалеристом червонного казачества Украины и легендарной Первой Конной красного командира

Семена Михайловича Буденного. Мы по-пионерски горячо приветствуем Человека с большой

буквы, смелого бойца, сабля которого никогда не тупилась, мы чествуем боевой подвиг рыцаря