Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– А присяга? – блеснули глаза у Карпенко. Старшина никогда никому ни при каких

обстоятельствах не давал спуску. Если ты солдат, да еще и пограничник, должен быть им до

последнего.

Об отставших никто больше не вспоминал, будто бы и не было этого тяжелого случая. Даже

когда в сторожке Гаврила Белоненко вопросительно взглянул на окруженцев, заметив лишние

винтовки, никто не ответил на его немой вопрос.

Возле Калинова и в самой сторожке оказались они и случайно, и не случайно. Когда

неожиданно вступили на территорию Калиновского района, Рыдаев заметно оживился. В походе

его все время преследовали грустные раздумья о судьбе сына. Если бы был на ногах, не

задумываясь пробрался бы в райцентр, но подвергать товарищей опасности боялся. Поэтому

даже словом не обмолвился, что его несут по знакомым местам, только вспоминалось ему

давнишнее, прошлое, проходило перед глазами, как желаемое, болезненное и неясное видение,

вспомнилась бывшая теща, какие-то чудные родственники, особенно дядька и тетка из лесной

сторожки…

Однажды то ли приснился, то ли привиделся дядька Гаврило, его толстая жена, лесная

сторожка. В глухом лесу, где-то на севере от райцентра. Не выдержал Рыдаев, рассказал о ней

Раздолину. Далеко сворачивать не пришлось, и вот осенней туманной ночью они добрались до

заветной сторожки.

Рыдаеву казалось, что эта сторожка должна быть где-то далеко, но он не верил, что ее

можно будет найти в непроглядной чаще. Наверное, если бы уж слишком искали, то вряд ли и

нашли. Но всевластный случай сам привел. Жучок, подняв лай, указал на близкое человеческое

жилье… Они уже не раз останавливались в лесных сторожках, всегда их там принимали

дружелюбно, кормили, давали что-нибудь на дорогу, в одном не могли помочь – не знали, где

разыскать какого-нибудь врача.

Ни Гаврило не узнал Рыдаева, ни Рыдаев Гаврила. Капитан лежал на носилках. Ему не

просто было с них слезть, так как еще хуже было ложиться на них опять, поэтому он и оставался

лежать, длинный, худой, по самые глаза заросший волосами. Гаврила, посматривая на его

бороду, степенно разглаживал свою, супил брови, скупо рассказывал:

– Не было их, бог миловал… В районе да, а здесь тихо… – Заглянул на печку,

скомандовал: – Слезай-ка, старуха, с печи, угости людей.

На печке что-то завозилось, зашелестело, засопело. Перед гостями появилась хозяйка.

Тревожная радость залила сердце Рыдаева.

– Вы не… Гаврило?.. – запнулся, так как не помнил, как величать по отчеству дальнего

родственника.

Гаврило и сам с трудом помнил, как звали его отца, привык: Гаврило да Гаврило, даже

фамилия была для него не обязательна.

– А вы будете Прися?

– Ой! Приська я! А это мой Гаврило. А вы же кто будете?

– Капитан Рыдаев, если еще не забыли…

– Отец Партачка? – вскрикнула Приська. – Господи милостивый, как это забыли? И

сыночка вашего любим, и вас помним, а как же…

Она говорила, а тем временем приказала Гаврилу занавесить окна, зажечь свет, суетилась

по хате, наводила порядок. Потом присмотрелась к гостям.

– Господи, да вы не ранены ли? Ай-ай-ай, не дай бог, чтобы в такое время да еще это… А

вот убейте – не признала бы! Шкелет с бородой! А ведь был красавец… Я часто говорила

своему: если бы ты, Гаврило, хотя бы немножко на Платонидиного зятя был похож. Ну

здравствуйте, дорогой сродственник! А ты, старик, не стой, беги давай к хлопцам, Партачка веди

скорее, какая радость будет для хлопца…

Гаврило послушно шмыгнул из хаты, а с ним и Карпенко, старшина был бдительным, знал

свое дело, доверял, но и проверял. А капитан Рыдаев просто не мог поверить в свое счастье,

молчал, все это казалось ему невероятным сном.

– Наши тут рядом… И ваш сынок с ними… – Приська присела возле капитана, склонилась

над его ложем и тихо, по-родственному, чтобы чужие не слышали, зашептала:

– Его надумали словить, узнали, чье дитя, а он – не оплошай – того немца самого поймал

да скрутил и привел. Это когда… Не прошлой ли ночью?.. К нашей сторожке. Вместе с

Параскиной девкой немца поймали…

Вскоре в хату вошла незнакомая женщина, а с ней еще какие-то люди, среди них Рыдаев

узнал сына.

– Спарт! Сыночек…

Тот смотрел и не узнавал отца. Только светились родные глаза, проницательные, добрые.

Спартак, счастливый, уткнулся в колючую отцовскую бороду.

XXIX

Было тихое предвечерье, темные тучи плыли низко, едва не цепляясь за купол собора

святого Фомы, ленивый дождь все порывался перейти в ливень, но никак не мог набрать силу;

возможно, опасаясь непогоды, все жители Лейпцига прятались в своих домах. Только одного

Ганса гнала куда-то суровая судьба. Куда именно – он не знал; какая цель предстала перед

ним – не мог понять. Не помнил, как оказался перед открытой дверью собора. С удивлением

отметил: перед собором до сих пор стоял памятник Иоганну Себастьяну Баху, его знаменитому

земляку, но куда же он девался?

Из настежь открытых дверей собора донеслись могучие, такие знакомые с детства аккорды.

Ганс хорошо знал, что исполняется одно из произведений Баха. Но какое именно? И кто его

исполняет?

Вошел в собор. С тихим треском горели тысячи восковых свечей, колыхался желтый свет, в

нос ударило теплом и ароматом терпкой живицы, хмуро-темный свод наверху, а по центру возле

стены чуть виднелись серебристо-голубые трубы органа. Весь собор был заполнен его

божественным звучанием.

Ганс догадался: в соборе шла вечерняя месса. Однако почему в соборе не оказалось ни

одного человека, кроме органиста?

Внимательно присмотрелся к органисту. Сухощавый, сгорбленная спина, весь в черном. Шею

закутывал белоснежный шарф, роскошный белый парик величаво прикрывал его высокое чело,

спадал на спину.

Да, это был Иоганн Себастьян Бах, живой и творящий Бах, и Ганс с благоговением замер

перед ним, сдерживал слезы и думал: «Какое счастье жить в одно время с великим Бахом, жить в

мире, не знать никаких походов, не причинять никому никакого зла».

Прекрасная мелодия вдруг стихла, только эхо ее еще долго гуляло под сводом собора, во

всех углах. Ганс опустился на колени перед Бахом, хотел ему молиться, как живому богу, и не

имел силы произнести ни одного слова.

– Это фуга ми-бемоль минор, Ганс Рандольф. Слышал ли ты ее когда-нибудь?

Ганс, безусловно, не раз слышал эту фугу, но лишь теперь вспомнил, что это в самом деле

фуга ми-бемоль минор. Но даже головой кивнуть не мог в ответ на странный вопрос.

– Ее прекрасную мелодию я услышал у славян, в украинском фольклоре, Ганс Рандольф, —

не человеческим, а громовым, органным клекотом прозвучали слова Иоанна Себастьяна. – Я к

славянам ходил с добром, как друг, а не как враг…

Ганс Рандольф проснулся от чьих-то шагов, от возбужденных голосов и увидел, что уже

рассветает. С вечера не спалось. Нервное возбуждение напрочь прогоняло сон и усталость.

Только после разговора с женщиной, такой обыкновенной и такой значительной, немного

успокоился, стал надеяться, верить, что ничего страшного с ним не произойдет.

Где-то там, возле варварской будки, суетились люди, кричали на своем языке, а он все еще

не мог расстаться с тем, что ему приснилось. Так захотелось очутиться в родном городе,

пережившем века, заглянуть в каменные лица Баха и Гёте, послушать торжественную мессу в

соборе святого Фомы.

Но надо же такому присниться!.. Живой Бах. С грустными глазами, со словами упрека,

которые бьют в самое сердце: «Я к славянам ходил с добром, как друг, а не как враг…»

Наверное, необычная спасительница вчерашним разговором навеяла на него этот сон.

Узнала, что он из Лейпцига, и сразу: «Земляк Баха? А знаете ли вы, молодой человек, что ваш

Бах очень любил Украину? Фуги писал на мелодии из украинского фольклора?» Он не только не

знал этого, но и допустить что-либо подобное не мог. «То-то же, – сказала с грустью

женщина, – смаотрите на нас, как англичане на папуасов, и считаете, что большего, чем стать

вашими рабами, мы не заслуживаем».

Целый вечер и большую часть ночи Ганс думал над словами странной женщины. Говорит,

будто бы побывала в Лейпциге. Вспомнила, что вокзал у них посреди города, о памятнике в

честь битвы с Наполеоном тоже вспомнила, о знаменитой ратуше и конечно, же о Бахе и Гёте.

Совсем юной. Может быть, и правда…

Партизаны встретились с пограничниками, никто из калиновчан не только не ожидал, а даже

подумать не мог о том, что у них появятся такие гости. Усталые, оборванные и грязные, но в

фуражках пограничников, с винтовками за плечами, с полным комплектом боезапаса. Обессилев

почти до предела физически, они сохранили силу солдатского духа. Партизаны видели в них

солдат Родины, которые теперь пришли к ним, чтобы умножить ряды мстителей. Их наперебой

расспрашивали: откуда, что видели, какая обстановка…

Зиночка Белокор вместе с Кармен хлопотали около раненых. Спартак помогал им, чем мог.

Под прикрытием густого сосняка и кустов орешника пылало жаркое пламя; новоприбывшие,

обнажившись до подштанников, трясли над огнем свою одежду, делали это молча,

сосредоточенно и стыдливо – вытряхивали насекомых.

Зиночка внимательно осмотрела искалеченную ногу капитана Рыдаева. Хотя она была

только фельдшером, к тому же еще и молодым, сразу определила: необходимо вмешательство

опытного хирурга, сама же она была бессильна оказать квалифицированную помощь. Доложила

об этом Белоненко, тот по-командирски приказал:

– И все-таки, Белокор, оперировать капитана придется вам.

– Не могу… я… не… не могу…

– Надо! Ничего не поделаешь…

Вмешалась Евдокия Руслановна:

– Белоненко, вы похожи сейчас на Чапаева… Не может она, не может. Хирург нужен,

рисковать нельзя…

Кармен, которая стояла вблизи и слушала разговор, загорелась:

– Мурашкевича бы сюда…

Белоненко засомневался:

– Как бы его вытащить сюда?.. Откажется… Или «хвост» притащит.

– Берем со Спартаком эту операцию на себя, – уверенно сказала девушка. – И Ткачик

пусть идет… для прикрытия.

Насмешливо взглянула на Зиночку Белокор. У той сразу же высохли слезы.

– Может быть, лучше я? Я с Аристархом Платоновичем…

– Обойдемся без тебя, – отрезала Кармен, – за больными лучше посмотри.

Белоненко позвал Ткачика, велел готовиться к рискованному путешествию в Калинов.

Затем они зашли к капитану Рыдаеву. Переодетый, умело перевязанный пограничник лежал

на мягкой постели, выстланной из лесных трав и веток.

– О, да вы еще совсем юноша, капитан! – по-дружески улыбнулась Вовкодав выбритому и

умытому Рыдаеву. Пошутила: – В вас еще влюбиться можно.

– А что… Я и так уже чуть не женился на безносой, – пошутил он.

– Дел много, капитан, нельзя умирать, – произнес Роман Яремович.

– Избавиться бы от гитлеровского подарка, – вздохнул Рыдаев.

– Попробуем, – кивнула головой Вовкодав.

Лагерь жил своей жизнью. Кто стоял на посту, кто, ожидая очереди на пост, отсыпался, кто

чистил оружие, а кто и просто скучал без дела.

Под раскидистой сосной, надежно замаскировавшись под нависшими ветвями, удобно

устроились Трутень с Зориком. Выставляли на подстеленной поле Зорикова выветренного не

одной зимой пальто косточки домино, перебрасывались словами.

Мимо игроков прошли Зиночка Белокор и неугомонная Кармен.

– Ты, Зиночка, будь уверена, если уж я возьмусь за какое-нибудь дело…

– Не понимаю, зачем тащить Ткачика, ведь он так переживает… У него горе… —

волновалась Зиночка за секретаря райкома комсомола.

Кармен щурила лукавые глаза, насквозь видела Зиночку Белокор.

– Не терзай себя, Зинуля, и не переживай за Ванька. Он парень-кремень. И потом у нас с

ним кое-какие дела…

– Да? – встревожилась не на шутку Зиночка. – Какие?

– Ну, мало ли какие!

Зиночка уже заметно побледнела.

– А ты, Зиночка, займись-ка воспитанием моего родственника Спартака Рыдаева… Не

смотри, что он школьник. Он настоящий мужчина. Любому фашисту голову свернет…

Не договорила Кармен – появился Спартак.

– Ну и несерьезная ты личность, Кармен, мы с Ваньком уже готовы в дорогу, а тебя где-то

носит.

– А я тоже готова, – отозвалась Кармен, – только вот с Зиночкой советовалась, как лучше

Мурашкевича заполучить…

– Раз я иду, пусть у тебя голова не болит! – хвастливо заявил Спартак, а Кармен

многозначительно сказала Зиночке:

– Ну, что я тебе говорила!..

Тем временем Белоненко, Рыдаев и Вовкодав беседовали на важные темы.

– Каковы ваши планы на будущее, капитан? – спросил Белоненко.

– Встать на ноги.

– Об этом мы позаботимся.

– Цель у нас одна – догнать своих.

– А вы знаете, где теперь линия фронта? Вот то-то же. А мы сохранили приемник, правда,

батареи садятся, но Москву еще слышим.

– Сообщения Информбюро неутешительны… – вздохнула Вовкодав.

– Армия Кирпоноса потерпела поражение… Можно сказать, разгромлена. Генерал погиб…

Молча слушал это капитан Рыдаев. Не хотелось верить Белоненко, но… Калинов теперь

оказался в глубоком тылу… Это факт…

– Оставайтесь у нас. Скоро зима… Вместе будем бить врага. Дезорганизуем фашистский

тыл, будем устраивать диверсии…

Рыдаев положил на колено Белоненко сухую, горячую руку.

– Я все понимаю. Подумаю… А точнее, обстоятельства сами подскажут, как нам быть. А пока

что принимайте в свой коллектив…

Лейтенант Раздолин с бойцами строили шалаш. Начали строительство с таким расчетом,

чтобы и для Спартака хватило места, а может быть, и еще кто-нибудь прибьется. Уже оставалось

только закончить крышу причудливого жилья, как лейтенанта позвала Зиночка Белокор. Она

должна была осмотреть и полечить его, капитан Рыдаев просил. А Раздолин и слышать не хотел.

– Мы не закончили работу, – отговаривался он.

– Работа в лес не убежит, – шутила Зиночка, хотя губки ее после разговора с Кармен еще и

до сих пор обиженно дрожали и кривились.

Она бесцеремонно взяла лейтенанта за рукав, и он покорно направился за девушкой.

Белоненко обходил лагерь, высматривал тех, кто бил баклуши, для них у него нашлось дело.

– Эгей, Зорик! Трутень! У вас что? Мертвый час? Домино?

Те не спешили оставлять насиженное место.

– Принесите из сторожки картошку. Гаврило приготовил.

Он разыскал Витрогона. Тот старательно гонял шомпол в стволе винтовки.

– Пойдем искать удобное место для лагеря, – сказал командир. – Возьмем с собой Луку

Лукича.

Евдокия Руслановна подменила на посту Спартака. Ганс теперь оказался под надзором,

совсем его не угнетавшим. Он нетерпеливо ждал эту удивительную женщину, опасался, что она

больше не уделит ему внимания.

– Как спалось, камрад Рандольф? – поинтересовалась Вовкодав.

– Снился Лейпциг, – ожили глаза Ганса. – Так странно приснился – я слушал Баха. Его

знаменитую фугу. Знаете, что он мне сказал? Что ходил к вам с добром…

– Великий он человек, ваш Бах.

Ганс охотно подтвердил, что композитор Бах и в самом деле всю жизнь отдал людям, а умер

нищим.

– И на чужое не зарился. Грабить не ходил…

– По своей воле, наверное, не пошел бы ни один немец… – пробормотал Ганс.

– Но ведь пошли же. Зачем вы пришли к нам, Ганс Рандольф?

Ганс не знал, что ответить. Если говорить правду, он знал, зачем привел его сюда ефрейтор

Кальт, который ежедневно только и делал, что вдалбливал подчиненным цель, с которой пришли

они в чужую страну, но Ганс не решался пересказывать этой женщине слова ефрейтора Кальта.

Ему же лично этот поход был ни к чему. Он простой печатник, его дело – печатать.

Об этом он и сказал своей собеседнице.

– А те двенадцать миллионов немцев, которых Гитлер приказал перестрелять, бросить в

концлагеря, заставил покинуть свою родину? Они за Гитлером не пошли. Их никакая сила, даже

такая, как фашизм, не заставила выступить против братьев по классу.

Ганс молчал. Ему было стыдно смотреть этой женщине в глаза.

– Как думаешь жить, Ганс Рандольф? – сурово смотрела она на пленного.

– Я в ваших руках…

– На захваченной советской земле вам будет плохо. Земля будет гореть у вас под ногами.

Народ будет мстить немецким завоевателям за наглое нападение, за бесчестную войну, за

неволю, за нашу кровь. Ты это можешь понять, Ганс Рандольф?

Ганс думал.

– В Лейпциге я видела памятник. В честь какого события поставлен? В честь победы над

Наполеоном. Поверь мне, Ганс, на нашей земле со временем поставят памятники победы над

Гитлером, над фашизмом.

Ганс не возражал. Почему-то он вспомнил Курта Вебера. Если бы не Гитлер, был бы жив

друг его детства.

– Поэтому решай, Ганс: оставаться ли тебе верным своему фюреру или проявить классовую

солидарность и вместе с нами бороться с фашизмом. Иного пути у тебя нет…

– Я не люблю фашизм, – тихо прошептал Ганс. – Не все немцы фашисты…

– Я тоже такого же мнения. Но пройдет немало времени, пока честные немцы опомнятся…

Будь один из первых, Ганс.

– У меня нет выбора… Назад вернуться не могу… Но… у меня рука не поднимется… против

своих…

– Не против своих, Рандольф. Против фашистов…

XXX

Фон Тюге любил поспать, понежиться в постели, особенно после таких бессонных ночей,

какой была прошлая. Проснулся где-то в начале одиннадцатого, нежиться не стал, хрипло

крикнул:

– Гретхен!

Рыжеволосая Гретхен словно только и ждала этого зова. Встала на пороге, игриво

выбросила руку вперед:

– Хайль Гитлер! К вашим услугам, Рудо.

– Приготовьте обед на… шесть персон. Курт пусть позовет этих… Цвибля с Кальтом,

понятно?

– Яволь! Будет сделано. Прием?

– Должны отметить… как-никак, перемещение…

– И новоселье…

Парни штурмбаннфюрера были не промах, за какой-то час уже обшастали Калинов,

обнюхали все помещения и если уж сумели вынюхать для своей резиденции помещение с такими

подвалами, то и для шефа постарались отыскать особнячок в садике, обсаженный такими

цветами, каких во всей Германии днем с огнем не сыщешь. Раньше здесь жил ветеринарный

врач, немец по происхождению, Штромбах, человек уважаемый и достаточно зажиточный. Был

женат на дочери калиновских мещан, стал полновластным хозяином двухэтажного дома со

старым, запущенным садом, дом отремонтировал, сад расчистил, вырубил старые деревья,

насажал молоденьких, да еще таких сортов, что о них калиновцы и не слышали, а за грядками

перед окнами и за цветником поручил ухаживать жене, сухопарой Кларе Генриховне. Но не

только садом и цветами славилась усадьба Штромбахов, удивлял их дом и неисчислимой

семейкой, рождались у них дети почти каждый год, и никто толком не знал, сколько прыгает во

дворе Штромбахов малышей, возможно, и сами родители потеряли счет собственному потомству.

Одни только появлялись на свет, а другие уже женились или переходили на собственный хлеб.

Штромбахи первыми оставили Калинов, бросили и дом, и сад, и цветы. Карл Карлович

Штромбах принадлежал к чистокровным немцам – был сух, педантичен, немногословен и

честен, – однако не на шутку встревожился.

– Я их знаю, – доверчиво сказал соседу, – сюда придут – они тут устроят…

– Вам ли их бояться, Карл Карлович? Свои же… – выпытывал сосед.

– Моя Клара Генриховна хотя и немка, но они докопаются. Ее бабушка еврейка, а у этих на

такие вещи нюх…

И выехал. Со всеми детишками, малыми и взрослыми…

Апартаменты Штромбаха вскоре заблестели и засияли, наполнились мебелью, посудой и

разным домашним имуществом, которым распоряжалась рыжеволосая Гретхен.

Ровно в двенадцать прибыли гости. Первым – Цвибль, пропустив вперед свою Гретхен с

пепельного цвета волосами. Выбритый, вымытый и начищенный, как медный самовар,

штурмбаннфюрер, держа два пальца левой руки за скрипучей портупеей, правой поймал гостью

за сухую надушенную ручку, жадно припал к ней губами.

– О фрейлейн! Я так счастлив… так благодарен…

– Я тоже рада. Однако… герр штурмбаннфюрер всегда так непостоянен?

Фон Тюге поднял голову, вопрошающе посмотрел на Гретхен.

– Непостоянен? Ах, фрейлейн решила, что это была только шутка? О нет! Просто я до

чертиков был занят работой… Наша, знаете ли, профессия требует… не какой-то частицы тебя, а

всего. Но пусть фрейлейн не думает, что фон Тюге болтун и бросает слова на ветер. Наша

договоренность с капитаном Цвиблем твердая.

Он крепко пожал руку обескураженному Цвиблю и заговорщически подмигнул. Тот

поддакнул:

– Да, да, мы с господином фон Тюге… мы…

Ефрейтор Кальт, будто бы и обрадованный, но больше испуганный неожиданным

приглашением, хотя и прибыл почти одновременно с Цвиблем, но сначала немножко подождал у

двери, чтобы не показаться навязчивым, подчеркнуть: он всего лишь ефрейтор. Стоял под

дверью, потел, вытирал пот носовым платком.

– Хайль Гитлер! – рявкнул Кальт, наконец переступив порог и став смирно.

– А-а-а! – по-дружески протянул ему руку фон Тюге, перед трапезой он пребывал в

игриво-благодушном настроении. – Хайль! Приветствую вас, будьте гостем.

– Большое спасибо, герр штурмбаннфюрер, – поблагодарил Кальт и, обернувшись к

Цвиблю, рявкнул вторично: – Хайль Гитлер, герр гауптман!

На минуту ефрейтор было растерялся, не знал, как вести себя с двумя Гретхен, но быстро,

как и надлежит бравому вояке, нашелся.

– Целую ручки прекрасным фрейлейн! – Но к ручкам не подошел. Фрейлейн, подыгрывая,

присели в книксене, сперва рыжеволосая, а за нею и пепельная, и хотя Кальт понимал, что над

ним смеются, как над последним недотепой, на лице его выражался такой восторг, что обе

фрейлейн не выдержали и рассмеялись.

Штурмбаннфюрер снова оглядел ефрейтора с головы до ног, бросил многозначительный

взгляд в сторону Цвибля, спросил:

– Наш ефрейтор один? Я приглашал гостей вместе со своими подругами…

Ефрейтор Кальт едва не лишился дара речи, но потом собрался с духом, отрапортовал:

– Мы их пока не имеем, герр штурмбаннфюрер!

Шел забавный разговор.

– Не верю! Не верю, ефрейтор! С такими данными, как у вас… с таким темпераментом! Ой,

глядите, ефрейтор, берегитесь туземок… Во всяком случае от меня поблажки не ждите. Если

начнете здесь плодить нам фольксдойче… Нет, нет, как хотите, ефрейтор, но я вам этого не

позволю…

Цвибль любил пошутить…

Кальт почтительно склонил голову.

Началась трапеза… Гретхен-пепельная игриво согласилась ухаживать за

штурмбаннфюрером. Гретхен-рыжеволосой ничего не оставалось, как увиваться возле Цвибля.

Ефрейтор заботился о себе сам и не был этим обижен.

Фон Тюге, как хлебосольный хозяин, поднял тост за гостей, напомнив, что они не просто

заявились сюда обедать, а приглашены на новоселье. Цвибль поднял рюмку за счастье,

благополучие и долголетие высокоуважаемого хозяина и его нового дома. Когда тосты

закончились, завязался разговор.

– За пожелание, капитан, большое спасибо, только следует думать, что оно не

осуществится…

– Вы не уверены в своем благополучии? – скривила губки Гретхен-пепельная.

– У нас такая служба, фрейлейн, что к одному месту надолго не прирастаем. Поэтому меня

никакие жилища не интересуют. Это мои молодцы постарались. Лично я могу поселиться даже в

подвале. – И сразу же к ефрейтору Кальту: – Кстати, ефрейтор, за вашего беглеца нам

заплатили… сполна… – Далее к Цвиблю: – Да, да, капитан, пятьдесят человек для ровного

счета, да и еще один сверху. Этот… «шеф» района…

Фон Тюге был душой общества, успевал есть и пить, разговаривать и сладко посматривать

на обеих Гретхен. Гретхен-пепельная уже не могла отвести от него влюбленных глаз.

Цвибль не был гурманом, ел мало и неохотно, шнапс попивал короткими глотками, больше

делал вид, что трапезничает, а на самом деле изучающе смотрел на фон Тюге.

– Упрямые они… дикая раса. Нормальный человек ни за что бы этого не выдержал… Были у

меня «клиенты», которые, только увидев моих молодцов со своими инструментами, начинали

говорить даже о том, чего и не знали, сознавались в том, чего и не делали. Отца-мать продавали,

от самого господа бога охотно отказывались… – продолжал фон Тюге.

Когда он был подвыпившим, забывал о необходимости оберегать от посторонних ушей

некоторые подробности своей профессии.

Цвибль гнал от себя прочь образ искалеченного Качуренко и никак не мог отогнать. Стоял

перед глазами этот замученный человек, о существовании которого он никогда не знал и никогда

и не узнал бы, если бы не оказался в этом ужасном Калиноу. Холодок гулял у него за

воротником, так как он понимал, что фон Тюге предупреждает присутствующих, а себя считает

всевластным распорядителем судеб не только местных жителей, но и всех тех, кто не

принадлежит к его касте, даже тех, кто сидит вот здесь, у него за столом. Пусть бы только в чем

ошибся он, капитан Цвибль, или хотя бы вот этот придурковатый с виду ефрейтор, фон Тюге

спуску не даст, глазом не моргнув бросит в холодное подземелье, перемелет самые благородные

арийские кости…

Думал одно, а беспокоился о другом, о чем и должен был беспокоиться ортскомендант на

новых землях.

– Скажу вам, дорогой Рудольф, меня очень беспокоит то, что большевистские агенты

остаются инкогнито. Это опасно. Они все здесь фанатики, а те, кого оставили специально…

Фон Тюге задумался над словами, сказанными Цвиблем.

– Ерунда, – наконец успокоил он собеседника. – Нами все предусмотрено. Всех

непокорных, подозрительных и неблагонадежных надлежит изолировать. В концлагеря. Для

дальнейшей фильтрации и… – он сложил пальцы, большой и указательный, и извлек звук,

похожий на выстрел.

– И все же могут вредить… – осторожно сказал Цвибль.

– Ерунда, – повторил фон Тюге. – У меня лично имеется план. Я не из тех, кто хватается

за мелочи. Люблю есть рыбу с головы…

Цвибль, естественно, заинтересовался этим планом, внимательно слушал, стараясь и виду

не подать, что видит, чем заняты руки хозяина. Он понял, что шеф отдела внутренней

безопасности стремится добраться непосредственно до тех, кто притаился в лесу, ожидая своего

командира. А пока штурмбаннфюрер своими ручищами достиг округлых колен обеих Гретхен —

одна сидела по правую, другая – по левую сторону от шефа.

– Даю твердое слово офицера, что их головы не далее как через неделю будут сложены…

сложены ну хотя бы… хотя бы к ножкам наших нежных фрейлейн!

– О! – закатила глаза Гретхен-рыжеволосая.

– Прелестно! – всплеснула руками Гретхен-пепельная.

Довольный собой, трапезой и гостями, уже совсем захмелевший фон Тюге бросился целовать

нежные ручки обеих фрейлейн.

XXXI

Юлий Юльевич Лан неожиданно стал в партизанском отряде комиссаром.

Когда командир Белоненко предложил избрать человека на эту почетную и ответственную

должность, Трутень, как всегда первым, из угла предложил:

– Евдокию Руслановну.

Белоненко не сомневался, что кандидатуру Вовкодав поддержат охотно, так и получилось.

Но сама Вовкодав заупрямилась.

Вежливо поблагодарив за доверие, она достаточно обоснованно объяснила присутствующим,

что ей надо справиться с теми обязанностями, которые у нее уже есть, и принялась доказывать:

лучшей кандидатуры, невзирая на то что люди здесь все достойные, чем Юлий Юльевич Лан, не

видит. Образованный, принципиальный, честный, всегда подтянутый, а главное, опытный

агитатор и пропагандист, умелый организатор.

– Кого это он организовывал? Школьников? – спросил Трутень.

– А хотя бы и школьников, – спокойно парировала Вовкодав. – Кто умеет организовать

детей, тот справится и со взрослыми.

Лан начал отказываться, ссылаясь на свою молодость, на отсутствие опыта, но за

кандидатуру учителя проголосовали все.

В тот же день комиссар показал свой характер.

Ходили вместе Белоненко, комиссар, Витрогон и Трутень с Жежерей, искали подходящее

место для лагеря. Надо построить хотя и, может быть, не капитальный, но все же утепленный

барак, так как всем было ясно, что зиму придется зимовать в лесу. По дороге к ним

присоединился Гаврило, одетый почти по-зимнему, прошлая ночь была не из теплых, а старый

лесник боялся холода, поясницу ломило, когда простуживался.

Проходили квадрат за квадратом, пересекали поляны и дороги, вскоре зашли в такие дебри,

что Лану даже не верилось – как неподалеку от райцентра могли сохраниться абсолютно

непроходимые чащи и вековечные пустоши. Казалось бы, в любом месте можно было разбить

лагерь, но если не Витрогон, то Гаврило каждый раз категорически возражали: то очень

высоко – до воды не докопаешься, то слишком низко – в болоте утонешь, то близко к дороге, то

просека не завалена, то лес неважный – с воздуха легко будет врагу заметить, а то молодые

сосенки сплетались так тесно, что чуть ли не на коленках пришлось бы перелезать…

– По моему разумению, – сказал вдруг Гаврило, – лучшего места, чем Журавлиный остров,

не найти. Как вы считаете, Савва Митрофанович? Правда же, не найти?

Витрогон минуту молчал, видимо, что-то вспоминал, переспросил:

– Это там, на границе районов? А там… не будем отрезаны?

– Да туда же запрудка проложена. Еще в гражданскую… Когда мы с Корзуном от петлюр в

партизаны убегали, ни одна собака не пронюхала…

– Знаешь эту стежку, Гаврило?

– А чего же? Который год в лесу, считай, от самой гражданской…

– Показывай.

Белоненко сказал, что всем идти на розыски не стоит, Лан с Трутнем и Жежерей должны

были возвращаться в лагерь.

– Надо выползать из этого леса… из этого капкана, не то худо будет. Вон слышали, что

Вовкодав говорила? За каждого убитого фашиста пятьдесят наших… Да нам никогда не простят

этого свои же, – заговорил вдруг Жежеря. – После войны скажут: из-за вас, такие-сякие,

стреляли нашего брата. Если бы сидели тихо, если бы никто не дразнил оккупантов, наверняка

они бы не так свирепствовали…

– Оригинальная точка зрения, – отозвался комиссар. – Даже неожиданная…

– Почему же неожиданная?

– Точка зрения пораженцев… Вы про «Майн кампф» Гитлера слышали? Знаете, к чему

стремится, что планирует наш злейший враг? Он говорит: завоевывай и уничтожай, покорных

превращай в рабов. Он говорит: буду вас убивать, а меня не смейте и пальцем тронуть, так как,

дескать, я вам не прощу. Листовки Геббельса читали? Солдат наших, офицеров призывает

сдаваться, пока не поздно, запугивает… Ну и что же, если в битве полегли тысячи, остальным с

перепугу поднять руки вверх? Как же можно, друзья мои, так рассуждать, когда речь идет о

Родине, о народе нашем, самому существованию которого угрожает враг?!

Лан замолчал. Взгляд у него был суровый.

Солнце, давно уже не летнее, но еще веселое и теплое, старательно вызолачивало

верхушки деревьев, пожаром пылали гроздья рябины; радуясь погожему осеннему дню,

разгуливали в кустах синички, перелетая стаей с места на место, то весело, то грустно щебеча;

поползни шелестели сосновой корой; одетые в пушистые шубки белочки весело играли в свои

звериные прятки.

Жежеря с Трутнем не замечали окружающей красоты, растерянно молчали, чувствовали

себя беспомощными и пристыженными – поддались пораженческим настроениям. Первым

откликнулся Жежеря:

– Товарищ комиссар! Юлий Юльевич, это вы уж напрасно. Мы же… не знаю, как Нил, а про

себя скажу… Да разве же я не большевик?

Когда неподалеку появился Белоненко с товарищами, Трутень, пряча глаза, попросил:

– Товарищ комиссар, забудьте об этой болтовне. Проявили мы с Жежерей политическую

незрелость, деваться некуда. Лишь бы товарищи не насмехались…