Текст книги "Красная роса (сборник)"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
За два года Павло Лысак овладел самыми сокровенными секретами своей будущей
профессии и в один из хмурых осенних дней после смерти деда Бурича стал неожиданно даже
для самого себя полновластным хозяином райисполкомовского гаража и единовластным рулевым
обеих машин.
С началом войны райисполкомовского шофера должны были мобилизовать, но руководители
района пришли к выводу, что именно он может хорошо послужить партизанскому делу.
– Павлик! А Павлик?
Павло по-детски всхлипывал, не находил слов.
– Как же это ты?
– Вот так…
– Я же велел не возвращаться…
Но разве мало кто кому что велел, приказывал, к чему-то обязывал? Если бы все эти
приказы, повеления и просьбы старательно и своевременно выполнялись… Молчал Павло Лысак.
Что тут скажешь? Слышал приказ, не собирался возвращаться, а вернулся. Вернулся на свою
голову и вот теперь оказался в этом страшном подземелье, в непроглядной тьме, хорошо только,
что не надо виновато прятать глаза и краснеть перед человеком, который неожиданно так нежно,
так искренне распознал в нем сына. Это сыновнее чувство было неизвестно Павлу Лысаку. Даже
не надеялся, что оно может в нем, притаившись где-то в самой глубине души, тлеть и сразу
ожить, вспыхнуть от одного слова.
Свыше четырех лет прожил Павло в семье Качуренко. Был он в этой семье на правах
полноценного и полноправного члена, на правах сына, хотя его здесь никто и не усыновлял.
Самому же Павлу все то, что имел, казалось закономерным, обычным, так как получал не просто
из ласки, а как бы в награду за труд, за ту часть хозяйственных хлопот, которые он, как и
надлежало, нес на своих плечах.
Он знал, что то ли в шутку, то ли из зависти кое-кто в поселке за глаза называл его
выкормышем, батраком, иногда еще хуже – челядником. Но не обращал на это внимания, хотя в
душе и склонялся в определении собственного положения к тому, что оно недалеко от такого же,
как и у незаконнорожденного, поскольку, как казалось, как думалось ему, от него брали гораздо
больше, чем давали ему. Возможно, у него сложились бы и более теплые отношения с семьей
Качуренко, если бы с ним по-иному повела себя хозяйка. Ее холодное безразличие,
невмешательство в его дела сначала вызвали в нем удивление, а затем, когда случайно раскрыл
ее тайну, ту, которую Качуренко, вечно занятый работой, к тому же доверчивый, как ребенок, в
устройстве семейных отношений, не замечал, стал относиться и к ней, и к Качуренко с
поверхностной доброжелательностью и даже неприязнью. Ее осуждал за неискренность, за
откровенный и наглый обман, а его немного жалел и немного презирал за ослепление, так как не
верил, что Андрей Гаврилович не знает того, о чем либо знали, либо догадывались все, кто имел
глаза и уши.
«Сыночек».
Как оно прозвучало, как неожиданно осветило беспросветную-тьму! Как перевернуло ему
всю душу, обожгло мозг, всколыхнуло неведомые до сих пор чувства. «Сыночек…» Так мог
воскликнуть только отец, самый родной человек, почувствовав, поняв, что его единственный
ребенок попал в непоправимую беду, а он, отец, бессилен спасти его даже ценой собственной
жизни.
– Держись, Павлик. Ты ничего не знаешь. Все я… только я… Ты должен вырваться… Ты
юный… Тебе жить и жить…
Прислушивался Павло Лысак к отрывистым фразам и не знал, что ответить, чувствуя, что
судьба обошлась с ним немилосердно, жестоко.
Загремел засов, открылась высветленная карманным фонариком дверь, сноп света упал на
грязный пол.
– Рысак!
Павел резко поднялся на ноги, вырвался из рук Качуренко, пошел на вызов.
– Держись, Павлик… Молчи, мальчик…
Вряд ли и услышал отчее напутствие Лысак, выскользнул за дверь, лучик угас, дверь
хлопнула, завизжал засов, и залег непроглядный мрак.
XIV
Это было, наверно, единственное место в Калинове, где стояла в этот день невероятная
тишина и царил величавый покой. Красная калина клонилась на трухлявые дубовые кресты и
проржавевшие ограды, роняли желтые листья липы и клены, вились между могилами стежки,
темные и лоснящиеся то ли от росы, то ли еще от ночного ливня.
Люди молча растекались по стежкам, меж кустов жасмина и калины – ну и уродила же она
этим летом, листьев не видно, гроздь к грозди, ягода к ягоде, красные-красные. Пусть спит
вечным сном Марина Ткачик, пусть благодарит, что в такую лихую годину проводили ее в
последний путь, опустили в могилу, засыпали землей.
Уже только на улице, отойдя от кладбища, первой откликнулась Параска Ярчучка. Хоть и
какая была языкастая, а соблюдала и она похоронный этикет – помолчи, человече, перед
дверью вечности.
– Это же оно видишь как. Если бы мирное да тихое время, то и помянуть человека годилось
бы, пусть он тебе и не родня, а если безродным остался, тоже помяни, не полиняешь… А оно бы и
зачлось…
Ярчучка возвращалась домой со своей родной сестрой Платонидой и с дочерью,
неуправляемо-непонятной Кармен. И сестра и дочь промолчали, поэтому баба Параска и
восприняла их молчание за полное одобрение своих речей.
– Вот так и живет человек, ожидает-надеется; кажется, сердечному, износу ему не будет, а
тут тебе – трах-бах! – и уже ни фершал, ни святой Николай, ни сам господь бог помочь не
могут: ложись в яму!
Молчит Платонида – что тут возразишь? Молчит Кармен – терпеть не может маминого
мудрствования, но сейчас молчит: очень уж к месту ее размышления, никто не знает сегодня, что
с тобой будет завтра.
– Времечко наступило, преставился человек – чужие люди проводили в дальнюю дорогу,
единственного сыночка имеет, а за гробом и не шло родное дитя…
Кармен и вовсе опустила голову, глазами на стежке что-то ищет, а из-под век – слезы.
Выпроводили Ванька Ткачика в надежное укрытие, а там кто знает: еще наткнутся случайно
немцы, теперь тут их право, что хотят, то и делают. Больница вон была для людей, а теперь
выбрасывают… Все выбрасывают: больных и даже койки.
– Молчишь, Платонида, а может быть, не надо молчать, может, зайдем, я знаю, у тебя там
что-нибудь найдется, ты скрытная, скупая, сестра, у тебя где-то на всякий случай завалялся
шкалик… Красивая была покойница Марина, труженица. Мне самой такой коврик выткала… – Не
договорила, безнадежно махнула рукой.
По главной улице проносились машины, трепыхались туго натянутые брезентовые тенты.
– Машин стало меньше, – отметила Параска Ярчучка. – Утром такое перло, что и глянуть
страшно, танки, что ли… Может…
То тут, то там мелькали одинокие прохожие, немцев не было видно. Поэтому, когда им
встретился Софрон Чалапко, который, словно чем-то взволнованный или испуганный, чесал по
противоположной стороне улицы, женщины, очень обрадовались.
Софрон Чалапко – ровесник Платонидин, к тому же бывший ухажер. Черт не брал
Чалапков: свою мельницу имели на запруде, жито-пшеницу перемалывали, сукно валяли, масло
давили, крупу рушили, все, можно сказать, мукомольное дело до революции было в их руках,
богатства полные закрома, а сыночек один, делить наследство не нужно. Да и сынок выдался у
Чалапков славный. Был этот Софрон чернобровый, и статный, и рассудительный, и работящий,
все калиновское панство с охотой отдало бы за него своих дочерей, а он втрескался в Платониду
Вовкивну, бесприданницу из черт знает какого рода; только и всего, что красивая была да
наделена силой, которая и не каждому парню снилась.
Видным человеком был в Калинове Тарас Вовк, видная у него была и семья. Отыскал себе
молодицу в самой Таврии, уж кто знает, заработал ли там за лето, а жену себе привез гром-
девку. Одинакового роста с Тарасом, выглядела рядом с сухим, как вобла, мужем просто
великаном, все у нее было как по заказу, а лицо светилось, как полный месяц, румяное,
скуластое, одним оно казалось некрасивым, для других переливалось невиданной красотой,
видно, сказывалась то ли давняя скифская, то ли татарская кровь.
Как бы там ни было, а прижилась могучая степная, унаследованная от давних племен
порода в Калинове. Статная Вовчиха самой природой была призвана рожать так же, как рожает
мать-земля: в любую погоду, в любых, самых неблагоприятных условиях. Ежегодно праздновал
Тарас Вовк рождение: одна за другой шли девочки, круглолиценькие, скуластые, все в мать, и ни
единого, даже малейшего признака того, что в их появлении было хотя бы незначительное
участие Тараса. Словно ему, бедняге, выпадало одно – подбирать для них имена и заботиться о
том, чтобы были накормлены и кое-как одеты. Параска, Приська, Платонида, Пистина, Палажка,
Петрина, Павлина, Памфилия, Парфения, Поликсена, Пракся, Полина – двенадцать девчат
вырастил кожемяка калиновский, даже отец Танасий шутил: двенадцать светлых апостолов в
юбках бегают в хате Вовка. Правда, их могло быть значительно больше, но случался отсев, не
естественный, так как на здоровье не жаловались, а все из-за чрезмерной энергичности,
вездесущности, разбойничества, чем не все мальчишки могли похвастаться. Уже большими
сворачивали себе апостолы головы, отбивали печенки, тонули, травились или находили какую-
либо другую случайную гибель, приносили родителям и растраты, и хлопоты, и, главное,
большое горе, так как Вовки любили своих детей. Хотя и печалиться долго не выпадало, вскоре
появлялось пополнение, и упрямый Вовк называл младенца именем, вышедшим в тираж. По
семейным преданиям, эта Ярчучка была уже третьей Параской, которая выжила, и, возможно,
именно потому и была такой беспутной и ветреной.
Платонида выделялась среди всех сестер – стройная, как… ну конечно же как тополь, а
круглолицая и румяная, как… сравним с осенним яблочком. Поэтому не было такого ухажерского
глаза, который бы не прикипал к ней. Но взаимностью пользовался только Софрон Чалапко.
Любовь у них была такая, как у Джульетты с Ромео, а может быть, и еще крепче, поэтому на нее
никто и не зарился, парни хоть и тяжело вздыхали, но обходили Вовкивну третьей дорогой, не
хотели нарываться на неприятность.
Пришлось разлучиться Софрону с Платонидой. Старый Чалапко рыдал, проливал слезы,
сочувствуя сыну, разрывалось его сердце, когда слушал мольбы Софрона, не мог смотреть, как
его единственное дитя ползало у него в ногах и просило, умоляло подарить счастье. Он бы и
подарил, он бы и не обидел любимого и единственного наследника, если бы не старый Вовк. С
тем сам черт каши не варил. Надо было давать за дочерьми приданое, а он как взял себе
правило, так уперся в одно – никакого приданого за такими дочерьми, так и не отступал ни на
шаг. Не девушки, а золото, ни красотой, ни трудолюбием, ни здоровьем ни одной принцессе не
уступят, а за них еще и приплачивать? Да не дождется тот плюгавец, который разинет рот на
достатки Вовка, лишь бы взять себе жену из Тарасова двора! У него их двенадцать, если за
каждой дать приданое – с сумой иди на старости!
Разобрали девчат и без приданого, порода особая…
Пошла вскоре Платонида за того, кто взял без приданого, а Софрон не скоро женился на
другой. Только и счастья им выпало, что стали кумовьями: позвал покойный муж Платониды – то
ли по доброте своей, то ли по глупости, то ли под нажимом жены, а может быть, и нарочно,
чтобы хотя бы таким образом отомстить сопернику, – Софрона Чалапко окрестить свою
единственную дочь Домку…
Время изменило их обоих. Софрон за богатством не гонялся, но и своего не выпускал из рук,
был более осмотрителен, чем его отец, поэтому как-то незаметно и умело избежал отцовского
наследства, в революцию заработала мельница Чалапко на общину, хозяин не пожелал остаться
при ней даже мельником, устроился на неприметную, зато государственную службу да так всю
жизнь и прослужил по разным конторам. Агентом районной системы страхования дослужился
Софрон Чалапко до желанной пенсии. На этой должности выработал агент и нормы поведения, и
даже внешность. Одевался недорого, но всегда опрятно, имел при себе часы с золоченой
цепочкой, из верхнего карманчика белел уголок платочка, старенькие хромовые ботиночки
чистились ежедневно и блестели, как новенькие. Отрастил небольшую округлую бородку,
седеющие волосы всегда были старательно причесаны и спрятаны под соломенной шляпой.
Одним словом, очень интеллигентно выглядел Софрон Прокопович Чалапко, и именно эта
интеллигентность, вкрадчивый доброжелательный голос и фанатичная влюбленность в дело дали
возможность ему отлично исполнять свои обязанности, финансисты района даже шутили, что
Чалапко перестраховал в районе все имущество, которое когда-либо у кого-либо было, есть и
еще будет…
Каждая встреча кума с кумой и по сегодняшний день была для обоих радостью. Еще издали
завидев куму, Софрон снимал шляпу, сиял такой улыбкой, что его продолговатое лицо
округлялось, а рот растягивался до ушей.
Но вот на этот раз кума Чалапко была необычайно удивлена и встревожена: ее кум бежит
куда-то, как заведенный, шлепает, как незрячий, и даже куму свою не замечает.
– Эгей, кум! – крикнула Платонида, остановившись под липой.
Ярчучка, которая недолюбливала Чалапко, – а кого она вообще любила? – неспешно
пошла дальше, повела и дочь, так как имела в виду свое. Знала о сложных – и трудно
определить: похвальных или греховных? – отношениях между сестрой и страховым агентом
Чалапко, поэтому не мешала – пусть перекинутся словом, а тем временем надумала поговорить
со своенравной дочерью, поучить, предостеречь…
Чалапко как бежал, так и споткнулся, словно пробудился после нехорошего сна, поднял
голову, оглянулся и, узрев куму, направился к ней через улицу.
– Здравствуйте, кумушка, челом вам, Тарасовна, – он держал в левой руке шляпу, а
правую уже тянул навстречу, уже и губы сложил для поцелуя – он был едва ли не единственным
в Калинове, кто целовал женщинам руки, и то, видимо, потому прикладывался к каждой женской
руке, чтобы иметь доступ к руке кумушки.
Даже эхо пошло по улице от поцелуя, а Ярчучка оглянулась и недовольно сплюнула в
сторону – то ли от зависти, то ли от отвращения. Чалапко ничего не заметил, бубнил:
– Сама судьба мне вас послала, Платонида Тарасовна, сама судьба. Бегу, как
ненормальный, будто отравы хватил или белены объелся…
Платонида и в самом деле никогда не видела Чалапко таким растерянным. Молчала, только
вопросительно смотрела, поощряла к исповеди.
– Ой, кумушка, голубка, сам не пойму, что творится со мной, на каком свете живу и как мне
быть. Пропал я, кумушка, ой, пропал…
– Да что же случилось, Софрон Прокопович?! – не на шутку встревожилась Платонида.
Софрон Прокопович вытер платком вспотевший лоб, протер за воротником, замигал глазами,
зашмыгал носом.
– Это кто-то мне подставил ножку… Несчастье, погибель, одним словом… Хоть сову пнем,
хоть сову о пень…
– Да какая же у вас беда приключилась?
– Вот послушайте-ка, кумушка. Не знаю уж, спалось ли кому в эту ночь, а я и глаз не
сомкнул, выбежал утром из хаты, а во дворе «гости»… Конечно, душа в пятки, хоть и не робкого
десятка, ну а кто знает… чем черт не шутит, когда бог спит. «Комком», – пальчиком. Ну, думаю,
уж вылезет мне боком и служба, и государственное страхование.
Платонида замерла, не моргнет, слушает.
– К самому старшему привели, стою как столб, хоть бы слово знал по-ихнему. А тут один из
них заговорил по-нашему. Да так ловко, будто он тут и вырос. «Софрон Прокопович, —
говорит, – извините, что так бесцеремонно…» Отпустило немного. «Откуда вы знаете мою
персону?» – спрашиваю. А он так лукаво: «Мы все знаем, мы тоже здешние». Да и что вы
думаете, кума, ни с того ни с сего: «Пан ортскомендант поручают вам, пан Чалапко, высокую
должность председателя райуправы, или иначе бур… гомистра». Слышали такое?
Платонида ожидала всего, но не этого, хлопнула руками об полы, побледнела да «свят-свят-
свят» только и лепетала.
– Вы, кума, меня знаете, я и при своих вверх не лез, помните, в революцию тоже стоял в
стороне, кто меня не ловил: и петлюровцы, и гетманцы, и деникинцы, и красные. Помните, как у
вашего покойного батеньки в кожевенной мастерской пересиживал, никогда я политику не
одобрял, а тут такой поворот. «Не по мне эта высокая должность», – говорю. А он смеется.
«Наши благодетели, – говорит, – из столба сделают попа». И еще добавил, что советует не
отказываться, так как это уже саботажем пахнет, а у них за саботаж расстрел. Так и сказал,
кумушка, расстрел…
– Ну и что же вы? – ожила наконец Платонида.
– Стал хитрить. Прикидываю себе: кого подставить? Вспомнил Макара Калениковича, ну,
этого бухгалтера из «Заготльна», вот, думаю готовый этот… бурго… мистр, но молчу, прошу
только разрешения с бабой посоветоваться. Улыбнулся комендант да как-то так, что вроде бы и
смеялся, а вроде бы и сердился, разрешил. Ну я быстренько к Макару Калениковичу, дай, думаю,
предложу. И что же вы думаете? Нету Макара Калениковича дома, а забрали еще раньше меня,
да и как корова языком слизала. Ну, думаю себе, ведь и он стал отнекиваться… Вот и
доотнекивался… Вот и доотнекивался… Поэтому я уж и со старухой не советовался, явился в
назначенное время…
– Согласились?
– А куда денешься?..
– И что же?
– Ох и напел он мне, ох и напел. Бегу вот, как с цепи сорвался. Ой, пропала, кумушка, моя
голова!
– Что же он вам? Неужели что-нибудь такое?..
– А то как же! Значит, перво-наперво: подай готовеньким все, чем земля богата: и житечко,
и пшеничку, картошечку и зелень, из сада все, и сено и солому, живность всякую, какая только
водится: коровок и овец, коз и кроликов, уток и гусей, кур и индюков, а уж сало, мясо, молоко,
масло, яйца, перья, шкуры – это само собой, будто из одной коровы можно одновременно и
мясо, и шкуру, и молоко, и масло взять. И не просто дай, а сколько скажут. А не дай —
наказание. До расстрела…
– Господи боже мой…
– Да разве это все? Налоги отдельно. И за то, и за другое, как начал высчитывать, ну,
скажу вам, кума, я специалист по страхованию, но чтобы додуматься до такого… Да и этого мало.
Главное, что все надо взять на строгий учет, в первую очередь людей. Особенно молодежь,
хлопцев и девчат. Слышите, что сказал? «Мы знаем, вы люди энергичные, работящие, честные,
но слабовольные, беспомощные, сами себе помочь не можете. Нам известно, что все украинцы,
разве что кроме большевиков, рады нашему присутствию, и поэтому мы пришли, чтобы владеть
вами. Мы, – говорит, – вывезем в Германию всю вашу молодежь, научим ее культурно жить и
работать. Нам нужны работящие и покорные люди, приближенные к нашей нации, а тот, кто не
способен или не желает стать таким, не имеет никакого права на существование». Слышали,
кума? И велел немедленно взять всю молодежь на учет и готовить…
Платонида почувствовала, что ноги ее не хотят держать, сердце забилось, так как мысль
сразу же завертелась возле внука, возле Спартака.
– Ой, страсти господни, да что вы говорите? Да разве же можно детей… от родителей
отлучать?
Чалапко только хмыкнул, словно обиделся за такие слова.
– Что вы, кума, что вы говорите, и слышать мне это обидно, будто бы я вас обманываю.
Видно, они такие, что у них и нитка зря не пропадет… Ага, ваш внучок с вами? Не поехал? Ну, вы
с ним поберегитесь, я вас заранее предупреждаю… Придумайте что-нибудь, потому что хоть я
теперь и главная власть, но… Выдумали же, мерзавцы, – вспомогательная. Помогать должны,
собственными руками делать то, что им захочется… Тут не то что чью-нибудь дочь или внука
чьего-нибудь, а собственную бабу отправишь на трудовой фронт, если прикажут, эти не
посмотрят…
Когда Платонида догнала, сестру с племянницей, те, глянув на родственницу, перепугались.
Лица на ней не было, руки тряслись, ноги петляли по стежке, в глазах тревога.
– Тонка, что с тобой? – прищурившись, спросила Ярчучка. Она еще и до сих пор
подозревала сестру в незаконных связях с давним ухажером.
– Ой, не спрашивай, сестра, не спрашивай…
– Что он тебе такого наговорил?
– Софрон Прокопович сказал такое, что хоть живьем в могилу…
– Так уж и в могилу… Еще время не пришло… – огрызнулась Параска. – Вот у нас беда, так
что ты уж о своей и помолчи. Килинка такое рассказывает…
Откуда было знать Платониде, что рассказывает матери дочь?
– Растила ребенка, как зеницу ока берегла, а теперь вон что… Какой-то пройдоха, фершал
задрипанный, а уж видишь что поет? Немцы его старшим в больнице сделали, поэтому ему уж
все можно… Девушке, стыд потеряв, предлагает такое, что я ему в глаза бы плюнула…
Платонида поняла, в какое положение попала племянница, но Параска не знала, что это еще
не вся беда, поджидавшая ее дитя. Когда услышала от сестры подробности разговора с Чалапко,
готова была проклясть все на свете.
Платонида одернула сестру:
– Помолчи, сестра. Лучше подумаем, как нам быть… Я считаю, что и Килинке, и Спартаку
надо быстрее… исчезать…
У Ярчучки даже плечи содрогнулись, торчком стала на них серая жакетка, ну как есть
шерсть на собаке, когда та сильно взъярится:
– Это как же исчезнуть? Ну, сестра, хоть ты и старше меня, но я слушать тебя не буду… Да
ты что? Чтобы я свое дитя да с глаз долой? Не было такого и не будет. Посажу в хате рядом с
собой, заверну в старье, вымажу морду сажей, никакой черт не позарится, пускай сидит…
Платонида словно и не принадлежала к роду Вовка, единственная среди сестер была
рассудительной и спокойной, умела любую горячку остудить.
– К Присе отошлем… Пусть пока пересидят…
Теперь Параска Ярчучка послушала сестру.
– У тебя голова поповская, сестра! – призналась она.
XV
Как и десятки других поселков, Калинов окружен той неброской красотой, в которую надо
всматриваться да всматриваться, чтобы ее увидеть. Нет ни в самом поселке, ни вблизи него
каких-либо див, которые бы разнесли о нем славу не то что на весь мир, а хотя бы на всю
область.
И все же Калинов по-своему очень красивое и даже неповторимое селение. Взять уж одно
то, что все оно утопает в садах, а на улицах красуются высоченные, местами уже и усыхающие
осокори и липы, много здесь рябины, растет жимолость.
Больше всего ее было за поселком, там, где протекает, вернее, протекала в давние времена
речушка, чье название даже на карты не наносят, а саму речушку если и замечают, то только
корысти ради. Когда-то, еще до революции, приметил в долине среди густых зарослей калины и
камыша глубокую заводь предок Чалапко да и поставил запруду, рядом возвел постройку,
приделал к ней лапчатое колесо, оно завертелось, закрутился вал, завертелись каменные
жернова, заработала мельница. Пруд каждой весной заполнялся водой, расширялся, над прудом
выбрасывали ветки вербы, разрастались, сплеталась в густой-густой клубок вербовая защита,
удерживала землю от оползней, сохраняла воду, как в гигантском казане, летом давала
приятную прохладу, зимой обессиливала ярость северных ветров, была надежным кровом сотням
и тысячам птиц. Рядом с вербой клонилась в воду, красовалась в долинах и на холмах красная
калина, а на калине весной было столько соловьев, что, когда вечерней порой начинали свои
птичьи хоры, за ними не слышно было ни лягушачьего кваканья, ни колокола церковного, ни
голосов людских. Всю, всю окружающую природу заполняли соловьи в такие ночи и вечера. И
говорят старые люди, что в давние годы весной отбоя не было в Калинове от гостей, ехали из
Киева, ехали из Москвы и даже из самого Петербурга богатые купцы, ставили возле водяной
мельницы уютные шалаши и там ночевали. Случалось, притащит с собой купчина целый кошель
еды да бутылок с вином и водкой, но, очарованный соловейками, забывает в него заглянуть.
Соловьиным лучше было бы назвать поселок, а его назвали калиновым.
Правда, в то время, когда в Чалапковщину пришел Ванько Ткачик, эта местность уже имела
далеко не тот сказочный вид, о котором слагались легенды. Мельницы не было, даже следа от
нее не осталось, хотя запруда, неизвестно только, старая или уже новая, преграждала в низине
русло, через которое могла вытечь вся вода, вся животворная влага из калиновского пруда. Но
без пруда Калинов перестал бы быть Калиновом.
Ничем особенным калиновский пруд не отличался, хотя и назывался достаточно пышно —
Чалапковым плесом, – но самого плеса отсюда, где сидел Ванько Ткачик, сейчас не было видно,
среди густого аира и камыша неясно просматривалось только плотно закрытое круглыми
листьями, бледно-розовыми и желтыми цветами кувшинок озеро, очень напоминающее днище
гигантского блюда, украшенного мозаичным разноцветьем. Немного дальше – вербы, на сухих
холмах жимолость, одичавшая сирень, плелась ежевика, клонилась к земле тяжелыми гроздьями
калина, с ней соревновалась рябина – кто кого краснее, а возле них шумела бузина, рос жостер
и лопух, крапива выше конопли, хоть трепли из нее волокна, тки полотно и шей штаны хлопцам-
разбойникам; хмель вился с дерева на дерево, боярышник, как еж, выставлял во все стороны
колючки, дразнился: вот мои красные ягодки, а попробуй-ка возьми.
Это здесь калиновские бабки-знахарки веками собирали целебные травы. Алтей и адонис,
болиголов и зверобой, еще прозванный заячьей кровушкой, валериана и донник, или же буркун
по-калиновски, золототысячник и лилея, гусиные лапки и папоротник – да всех и не счесть.
Теперь, правда, бабки травы почти и не собирали, только школьники по заданию пионерской
организации выискивали корешки валерианы, обрывали ягоды жостера и боярышника, да еще
Параска Ярчучка, упрямо не признававшая ни врачей, ни аптеки, с ранней весны до поздней
осени запасалась здесь зельем, зная, от какой болезни какая травка, ягода, корень, настойка
коры.
Ванько Ткачик словно впервые оказался с глазу на глаз с природой Чалапкова плеса.
Школьником приходил сюда за рябиной – уж очень красива; подростком однажды весной,
ощутив непонятную тревогу в сердце, искал покоя в зарослях сирени, ломал ее беспощадно,
приносил на свою улицу целые охапки, к радости девчат, тем самым немного приглушая
душевный стон, но еще больше хмелел от непонятности желаний и устремлений. Когда же
повзрослел, как ни странно, забыл сюда дорогу, несмотря на то что не раз слышал от дотошных
историков родного поселка самые невероятные легенды, связанные с Чалапковым плесом как в
прошлом, так и теперь.
Зато Спартак Рыдаев знал здесь каждый кустик, каждое деревце, а главное, тайные места, в
которых можно было спрятать, как он утверждал, целую дивизию. За свои беспокойные
школьные годы, играя в партизан, облазил с хлопцами все чуть заметные стежки, исследовал
лощины и пещеры, нашел самые густые заросли, в которых можно было прятаться не только в
летнюю пору, когда все зеленеет и кустится, а даже зимой, когда и деревья и кусты все голые.
Разбитый, обессиленный Ванько Ткачик понуро плелся за Спартаком, а тот молча вел его
дальше от поселка, туда, откуда вытекает калиновская речушка и начинается холм. Склоны его
густо изрезаны неглубокими оврагами, которые каждой весной после дождей и ливней оползают,
угрожают завалить низину, но поток выносит песчаную пульпу на равнину, насыпает возле
Калинова настоящую подвижную дюну, из которой иногда строительная организация берет
отборный зернистый песок.
В неглубоком ущелье, в том месте, где начинается холм, и пристроил Спартак Ивана Ткачика
на дневку. Стежкой, которую может заметить только человек, обладающий звериным нюхом и
орлиным зрением, провел его на склон, показал густые кусты боярышника, в глубь которых
можно было попасть только ползком, согнувшись в три погибели. Здесь было и просторно, и
красиво, можно сколько угодно отлеживаться на травяной постели, даже укрыться от дождя в
почти незаметной пещерке.
Терпко пахли запоздалые цветы, пахли дикие груши и дикие яблоки, калина и боярышник,
но Ткачику все это перебивал острый запах больницы. Он не воспринимал ничего из
окружающего его здесь, в Чалапковой леваде, был безразличен ко всему, что происходило в
поселке и вообще в мире. Помнил одно: теперь он одинокий, остался без матери. Все
человечество для него теперь ассоциировалось с мальчиком, по сути, чужим ему и далеким,
молчаливым сорвиголовой, с которым роднили его комсомол и непонятная Кармен, которая
передала Ванька, велела беречь как зеницу ока. Как же его фамилия? Ах, Рыдаев! И откуда она
взялась такая в тихом Калинове? Испокон веков здесь не было Рыдаевых. Каких только не
встречалось фамилий: Гарбузы, Ярчуки, Чалапки, Сомы и Караси, – наверное, не было в лесу
такого зверя, не летало птицы, не росло на огородах таких овощей, а в воде не плавало рыбы,
которые не имели бы в Калинове своих родственников…
Вспомнил наконец биографию Спартака, тот так старательно рассказывал ее, когда вступал
в комсомол. Отец у него военный, командир, служил где-то на границе. Поскольку школы вблизи
заставы не было, приходилось Спартаку жить у калиновской бабушки… Здесь и война застала.
– Твои родные на границе? – не скоро обратился к своему проводнику Ткачик.
Спартак очень обрадовался, что старший товарищ заговорил с ним, давно уже хотелось
поговорить.
– Папаня на границе, маманя в бегах, вместе не живут…
Этого Ткачик не знал. Даже подумать о таком не мог. В Калинове так не принято, чтобы
папаня жил в одном месте, а маманя – в бегах. Тут твердо придерживались великого закона
матриархата – в хате маманя, а папаня крепко привязан если не к мамане, то хотя бы к хате,
ему бежать некуда. Люди засмеяли бы такую семью, потому что в Калинове пока еще считали:
живи, раз женился, видели глаза, что покупали.
– Почему в бегах? – удивился Ткачик.
– Жили на заставе, пока мне не надо было в школу, а потом маманя решила: меня к бабе
Платониде. Я – в Калинов, а они остались. А что уж там было дальше, не знаю, только удрала
маманя с папаниным заместителем, а куда – неизвестно. А папаня и до сих пор служит…
Спартак сразу же замолчал, нахмурился, глубокая морщина легла на широкий лоб.
– Он такой, что живым не сдался бы… На пограничников первых…
– Отец в каком звании?
– Капитан. Из рядовых вырастал. Сначала в авиации служил, а уж потом…
– Родом откуда?
– Далекий. Из Томска, сибиряк. Там все такие…
– Хороший?
– Ого! Правильный папаня. Я ни в чем его не виню. И маманю тоже…
Ткачик постепенно разговорился.
– А как он с мамой встретился?
– Она работала в курсантской столовой. А папаня на средний комсостав учился, там и
познакомились. А уж когда папаню на заставу послали, ей не понравилось – безлюдье, страшно,
все время тревожно. Я помню, просила папаню: куда хочешь поедем, будь хоть дворником, лишь
бы подальше от границы.
– А отец что?
– Ну что? Он – Рыдаев. Ого, если бы мне вырасти таким! Кремень, а не папаня. На его
счету этих нарушителей… трижды ранили, а он вылечится и на заставу. Орден у него… Папаня
правильный. Думал: закончу школу – пойду на заставу. Это у меня наследственное…
– А если не потянешь?
– Потяну. Я специальную гимнастику ежедневно делаю, и папаня мне все секретные
приемы показал. Каждое лето я жил на заставе, этим летом тоже собирался, ждал вызова от
