Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

медхен наденет на пальчик золотой перстень с драгоценным сибирским камешком, чтобы не

стыдно ей было встать к венцу с храбрым немецким солдатом…

Ганс теперь часто вспоминал такие уже далекие и такие горькие времена. Был еще

подростком. Дружил с Куртом Вебером, мальчиком на год старше, сыном литейщика Вебера.

Единственным другом был он у Курта, так как никто с ним не хотел дружить. Вскоре близкие

соседи стали обходить стороной не только самого Вебера, но и всю его семью. Гансу это было

безразлично. Терять нечего. Он рос полусиротой, отец недолго жил после ранения на фронте,

мать о сыне мало заботилась, ее совсем не интересовало, где малыш ночевал, что ел, чем

занимался.

Как-то на собрании слушал Ганс выступление этого Кальта. Вебер-старший назвал его тогда

демагогом. Что это такое, Ганс не понимал, а слово понравилось, запомнилось. Запомнился с тех

пор и Кальт.

Теперь «демагог» Кальт командовал солдатами, а Вебер погиб в концлагере. А потом туда

бросили сына, Курта Вебера, друга детства Ганса.

С недавних пор Ганс Рандольф понял, что дружба с Веберами не прошла для него

бесследно. Слово «демагог» осталось в памяти, а в подотделе гестапо засомневались: не

испортили ли Веберы Ганса Рандольфа? Не следует ли его упрятать на пару с Куртом? Но,

наверное, не нашлось серьезных оснований, в концлагерь не бросили, хотя и ходу не было

Гансу, даже на военную службу не сразу взяли, на которую он, правда, не очень-то и спешил.

Теперь он, необученный, по сути, невоеннообязанный, попал в боевые ряды, а «демагог»

Кальт пророчил:

– Солдаты рейха! Вас позвал под свои знамена самый великий и самый храбрый

полководец всех времен и всех народов, славный ефрейтор Адольф Гитлер…

«Ну демагог, ну демагог. Не говорит, а солому режет…»

– Солдаты фюрера! Получен высокий приказ о выступлении на восточный театр военных

действий части, вверенной мне рукой Адольфа Гитлера. Поскольку мы еще не готовы к

свершению боевых подвигов на фронте, нам доверено оберегать покой в тылу доблестной армии

фюрера, на землях, теперь уже навеки присоединенных к великому рейху. Мы обязаны принести

сюда новый порядок и поставлять в великий рейх материальные ценности и рабочую силу.

Ганс Рандольф теперь не обозвал в мыслях ефрейтора Кальта демагогом. У него вылетело

вдруг из головы и то, что когда-то дружил с Веберами и что к нему с недоверием относились в

гестапо. Как-никак, а в том, что к великому рейху так легко прибавлялись необъятные

пространства чужой земли, что к проголодавшимся соотечественникам должно плыть рекой все

самое необходимое, заманчивого немало. Тем более что для этого не надо быть на фронте, в

окопах, а здесь, в тылу, в полной безопасности, как на курорте…

Ганс прощался с Лейпцигом… Хотя и знал, что «на театре военных действий» ему ничто не

угрожает, все же чувствовал себя угнетенным. Прощался с веселой вдовой и родным городом.

Долго стояли в знаменитом соборе святого Фомы возле могилы Баха. В святом месте

богобоязненная вдовушка молчала, хотя терпеть не могла, когда приходилось давать языку

отдых. Сказать, что Ганс так уж увлекался музыкой Баха или понимал ее – не скажешь, просто

нравились ему могучие аккорды органа, пробуждали что-то в душе, к чему-то звали, а к чему,

этого он не понимал. Прощаясь с родным краем, прислушиваясь к величавым баховским

призывам, понял: на боевой подвиг зовет его музыка, хотя и знал: не для доблести он создан,

ему неплохо было и в обществе разговорчивой вдовушки.

Посидели в подвальчике Гёте, в том самом, где знаменитый Мефистофель любил показывать

свои дьявольские штучки. В «штучки» никто не верил, а пиво любили, особенно в военное

время, когда все, даже пиво, отмерялось по определенной государством скудной норме.

Потом они ходили к массивному, может быть, самому массивному среди всех памятников

мира, монументу, сооруженному в честь погибших в войне с Наполеоном.

Кристина долго, задумчиво рассматривала почерневшую от непогоды монументальную

глыбу, затем взглянула на Ганса, глухо спросила:

– Поставят ли вам такое после победы?

Ганс сделал вид, что не расслышал вопроса, подумал: вдовушка заживо его хоронит,

заранее заботится о его посмертной славе.

Расхотелось бродить по городу, все вдруг почему-то поблекло, потемнело, сказал, что уже

должен возвращаться в казарму.

Он рвал отношения с Кристиной. Отрезаал себя от родного дома. На минутку заглянул только

к матери, сказал ей прости-прощай, хотя давно уже не чувствовал к ней почти ничего сыновнего.

Не он, мать виновата в том, что они были далеки друг от друга. Вопреки традициям, характерным

для немецкой женщины, его мать оказалась не чадолюбивой, равнодушной к единственному

сыну. Сын платил ей тем же. Но в такой ответственный момент должен был появиться, хотя бы

перед людьми показать, что немецкая семья крепка, как каменная стена, монументальна, как

знаменитый лейпцигский мемориал…

По дороге в вагонах ефрейтор и дальше инструктировал своих солдат, готовил к активным

действиям.

– Солдаты фюрера! – патетически выкрикивал он. – Мы вступаем на завоеванную землю,

мы входим в контакт с аборигенами, с местным населением, которое называет себя украинцами..

Что такое украинцы? – спрашивал он и внимательно разглядывал своих слушателей.

Безусловно, никто из его подчиненных понятия не имел об этом племени. О разных

индийцах, шведах и англосаксах слышали, но чтобы о таких?.. Знали, что есть русы, извечные

враги германской нации, а… украинцы…

– Украинцы, – важно вдалбливал Кальт, – это разновидность русских, но немецкий солдат

должен знать: все они – коммунисты, все одним духом дышат…

Ганс слушал ефрейтора, пытался представить себе этих украинцев, но не мог.

– Все они, славяне, – поучал Кальт, – друг друга стоят. Их очень много: поляки, чехи,

словаки, болгары, – и все недоразвитые, обреченные на вымирание.

Ганс вспомнил времена, когда в Лейпциге судили болгарских коммунистов. В самом большом

дворце. Много дней. На суд их водили в металлических наручниках, под усиленной охраной.

Ганс всегда пробирался вперед, вблизи рассматривал черноглазых, черноволосых, удивительно

спокойных болгар. Их судили якобы за то, что они подожгли рейхстаг. Если и украинцы похожи

на них, то, значит, они люди как люди. Разве что недоразвитые, но это уж компетенция

ефрейтора Гитлера и Кальта изучать меру их недоразвитости, солдата Рандольфа это не

касалось.

– Солдаты фюрера! – вопил Кальт. – Запомните раз и навсегда: вы не должны общаться с

аборигенами. Вступать с ними в беседы, в дружеские отношения – это измена родине и фюреру.

Даже женщина аборигенская не должна вызывать в немецком солдате ничего, кроме чувства

брезгливости. Немецкий солдат должен быть немногословен, его слово – приказ!

Ганс прищурил глаза, эти слова удивили его, но особого значения он им не придал, так же

как и всей болтовне Кальта.

На рассвете вместе с боевыми частями в Калинов, к месту назначения, вступило и

подразделение ефрейтора Кальта, боевая команда, подчинявшаяся заранее назначенному

ортскоменданту Цвиблю, будущему вершителю судеб завоеванных калиновчан. Без

сопротивления, без боя сдался поселок ефрейтору Кальту, солдату Гансу Рандольфу. Ни один

абориген не запротестовал, хотя никто и не вышел встречать новых хозяев хлебом-солью.

Ганс Рандольф завороженно рассматривал ничем не приметное селение украинцев и

украдкой вздыхал. Если придется здесь задержаться, да еще, упаси бог, на продолжительное

время, волком взвоешь от скуки, умолять будешь, чтобы отпустили на побывку к вдовушке.

Хмуро улыбнулся, вспомнив разговор у монумента в Лейпциге.

Ганс Рандольф не сомневался в том, что на оккупированной земле будет жить тихо и

спокойно. Одно тревожило – сумеет ли «разговаривать» с этими украинцами языком ефрейтора

Кальта, не подведут ли его мягкотелость и отсутствие железного характера? Не знал, что горько

ошибается. Уже через час-другой после того, как команда оккупировала внешне мертвый

поселок, не успев выбрать даже место себе для лагеря, ефрейтор Кальт подал команду

строиться.

Строились неторопливо, будто уже успели привыкнуть к беззаботности.

– Солдаты фюрера! – завопил Кальт. – Наконец-то мы с вами имеем возможность проявить

свою преданность фатерлянду и фюреру. Как стало известно, на территории нашей

ортскомендатуры засела банда из местных коммунистов, которая называет себя партизанами…

Ортскомсндант приказывает: наступление! Уничтожить врага!

Гансу не хватило воздуха. «Что ж, зарабатывай, Ганс, отпуск к Кристине…» – подумал с

горечью, а когда ефрейтор Кальт скомандовал «по машинам», уже спокойно, даже равнодушно

вцепился в борт мощного вездехода.

Через четверть часа три машины, переполненные солдатами из команды ефрейтора Кальта,

оставили Калинов и направились через песчаный холм к лесу, чуть видневшемуся черным

островом в молочном тумане.

X

Лес встретил партизан такой таинственной тьмой, таким зловещим шелестом и дробью

холодных капель, что даже лесничий Витрогон в этой мокрой кромешности уже на первом

километре потерял стежку, брел по лесной чащобе напрямик, стыдясь и боясь признаться в

собственной беспомощности.

Но, впрочем, ориентации Савва Дмитрович не потерял, упрямо придерживался заранее

определенного маршрута, хотя и заподозрил, что ветер играет с ним, крутит и вертит, сбивает с

правильного пути. И ему самому, и особенно тем, кто брел за ним, стало уже казаться, что конца

этому пути сквозь чащи не будет. Уже кто-то из наиболее нетерпеливых, кажется, бывший судья

Комар, вынес решение: остановка. Но на этот раз решение судьи Клима Степановича Комара

было отменено всей группой. Партизаны упрямо продирались сквозь кусты, утаптывали мокрый,

пожелтевший папоротник, наталкивались на шероховатые стволы, перешагивали через сухие

ветки.

По лесу шел шум, люди еще не научились ходить неслышным шагом, они еще не осознали,

что в партизанском лесу следует передвигаться по-звериному, настороженно, внимательно и

совсем неслышно.

Когда уставшие и безразличные ко всему, они наконец вышли из лесной чащобы на

квадратную поляну, засаженную разными овощами, уже наполовину собранными неутомимой

лесничихой, их атаковал пес. Метался вокруг гостей, бросался под ноги, отскакивал, отбегал в

сторону, затем снова бросался, не понимая, что его наскоки были для них не только не страшны,

но даже приятны.

– Гаврило! – победно выкрикнул Витрогон.

Гаврило, здешний лесник, вынырнул из-за хаты, за ним, будто привязанная крепкой

веревкой, выкатилась лесничиха Приська.

– Это вы, Савва Дмитрович? – осведомился лесник Гаврило, хотя сразу узнал

начальнический голос, ждал его уже не первый день и не первую ночь.

– Принимай гостей, Гаврило. А-а, это и Прися батьковна не спит, верная подруга…

Партизаны устало, молча рассаживались на завалинке, каждому хотелось одного —

присесть, согреться, подремать, прижавшись к стене.

– Да, конечно, уснешь тут, если такое несчастье…

Голова сразу же насторожился, поднялся с завалинки:

– Что вас испугало?

Гаврило, человек молчаливый и опытный, сразу узнал голос Головы, забеспокоился – знал

характер старухи, наговорит черт знает чего, разведет панику.

– Послушайте глупую бабу. Ей что серое то и волк… Плетет глупым языком, а что – и сама

не знает…

– Что слышно, Гаврило? Не замечал ли в лесу чего-нибудь такого?.. – спросил Витрогон.

– Полный порядок в лесу, Савва Дмитрович, только и всего убытку что порубка в сороковом

квартале. Видимо, солдаты для маскировки срубили десяток берез…

– Только бы и хлопот…

– Оно конечно…

Гаврило – лесник со стажем, одичавший на безлюдье, породненный со всем, что живет в

лесных дебрях, уже и со своей Приськой разговаривал разве что жестами да подавал на

расстоянии условные односложные звуки, когда же речь заходила о порубках или о краже в

лесу, становился разговорчивым, стрелял словами, как из автомата. Если же кому из

браконьеров удавалось пробраться в подвластный Гаврилу лес и убить там какого-либо зверя

или птицу, да еще, упаси господь, такую, как тетерев, молчун лесник поднимал шум на весь

район, добирался до самого Головы.

Голова не был бы прокурором, если бы вот так сразу же оставил свой допрос. Он завел

разговор с Присей в стороне от других, и та, то ли испуганная, то ли обиженная на мужа,

поначалу было замолчала, а потом откликнулась на расспросы Исидора Зотовича.

– Что есть, то есть… Чужих не видно, а свои приходят. В предвечерье из леска… Вон-вон

оттуда… двое подходили… красноармейцы… с ружьями и котелочками… «Молочка, хозяюшка,

плесните…» Думают, что здесь ферма… Борщика с грибками дала… Обрадовались. «Спасибо-

благодарствуем» – и в лесок. Видно, там еще кто-то сидел, может, и старший какой… Страх…

– Нашла, глупая баба, кого бояться…

Лесничиха не уступала леснику, смело пошла в наступление:

– Го, старое чучело, какой храбрый… Разве же я своих испугалась? Тех страшно… которые

за ними гоняются. Да ведь наши не от добра котелочки подставляют, отступают, значит, отходят,

а нам с тобой, старая трухлятина, отступать некуда, придут в лес, передушат…

– Ай, тебя не переговоришь… Заходите в хату… Иди-ка засвети…

В хате лесника было душно от запахов. Ой, чем только здесь не пахло! И сушеными

грибами, и земляникой, и чебрецом, и мятой, и печеными дикими грушами, и чернобривцами.

Партизаны почувствовали себя как в раю, так, словно все беды остались позади.

– Кроме хаты, товарищ лесник, есть еще какие-нибудь пристройки? – поинтересовался

комиссар Белоненко.

– А как же, есть еще кладовка, есть овин, сено там зимует, ну и хлеб, когда соберешь. Этим

летом все запустело, только сена какая-то копенка…

– Значит, так, хлопцы, – голос Белоненко стал твердым, – женщины располагаются в хате,

остальные – в овин, на сено…

– Женщинам не нужны привилегии, – жестко проскрипел голос Евдокии Руслановны. – И

забудьте о женщинах. Есть партизаны. Все равны…

– Корректива принимается, – поспешно бросил комиссар.

Уже во дворе его голос велел:

– Кобозев и Лан! Заступайте на пост!

– Есть! – четко откозырял начмил.

Сено было пересохшее и колючее, ночь тревожила своей тишиной, а завтрашний день

неизвестностью. Через каждый час комиссар менял часовых, молча разводил по местам,

определенным вместе с Гаврилом. Казалось, все спали как убитые, а на самом деле не спал

никто.

Как только просеялся утренний свет сквозь щели сарая, люди заворочались, заговорили,

стали натягивать на головы фуражки, забрасывать на плечи оружие, выползать из своего логова.

– Опаздывает наш командир, – прогудел Трутень, он не упускал случая никогда, ни при

каких обстоятельствах, высказать свое недовольство чем-то, к кому-то придраться. Все делали

вид, что его не слышат. Бродили по двору вокруг лесной сторожки, заговаривали с молчаливым

Гаврилом.

Гаврило, непризывного возраста, сухощавый и какой-то зачуханный, смолил толстенную

цигарку и прищурившись осматривал своих гостей, расспрашивал:

– Не замерзли? Жучок не будил?

Павой выплыла из хаты Прися. У нее было широкое, округлое лицо, продолговатые, живые

глаза, приплюснутый широкий нос, – одень такую в длиннющую хламиду – и перед тобой

встанет не Гаврилиха, а жительница глубинного аймака Монголии. О том, что была коренной

украинкой, свидетельствовали только широченные, с миллионом оборок юбки, ватная стеганка,

клетчатый платок с мятой бахромой и растоптанные, округлые, когда-то, видимо, белые, а теперь

пожелтевшие валенки.

– Не удивляйтесь, что в валенках, – защебетала, не поздоровавшись, – и извините, что

натянула такую обувку, а только не люблю осени и этой слякоти, простудишься, а потом

поясницу ломит так, что и не разогнуться… Старик не боится, его черт не берет, а я хоть и

моложе, а как рыба вяленая…

Приська и в самом деле выглядела раза в два моложе Гаврила. Была наполовину ниже

ростом и раза в два полнее мужа.

– Меня только промочит, только проймет ветром или дождем, уж так и знай – будет ломать

и крутить… Где будем готовить завтрак?

Евдокия Руслановна посоветовала варить партизанскую уху под раскидистой сосной, в том

месте, где, наверное, не однажды варилась она в добрые времена. Женщины вскоре захлопотали

возле казана, а Семен Михайлович Раев, помня профессию снабженца, занялся дровами.

– Пора бы уж Качуренко появиться… – ворчал Трутень.

Его снова никто не поддержал, хотя каждый об этом думал.

– Кобозев и Витрогон! – позвал Белоненко.

– Есть!

– Разведайте дорогу!

– Правильно! – прогудел Голова. – Пойдите-ка, хлопцы, встретьте.

Бывший начмил, теперь уже ничем не похожий на милиционера, и Витрогон отправляются в

первую партизанскую разведку. Идут на цыпочках, настораживаются, чтобы уловить, не

пропустить самый незначительный звук.

Дождь давно угомонился, даже деревья растрясли за утро всю влагу, только кое-где еще

срываются невидимые капли, падают чуть слышно на влажную лесную постель. И, как ни

странно, а каждая оброненная желтым осенним лесом капля целится в самое сердце, громко бьет

в уши Витрогону, он, как снайпер, не целясь, стреляет в то место глазами, фиксирует каждое

нарушение покоя. Ему все больше нравился Лука Лукич, внешне суровый, но мягкий душой

человек, добрый той великой добротой, какая бывает у русских, – пока не знаешь такого,

кажется он тебе неприступным, колючим и необщительным, а поближе заглянешь в душу – и

станет роднее родного брата, добрее самой доброты.

Савва Дмитрович замедляет шаги, а затем и вовсе останавливается, прячется за стволом

сосны. Замирает за другим деревом и Кобозев, только серыми всевидящими глазами ощупывает

лесную непроглядность.

Клонились к земле и замирали папоротники. От их резных, желтых, с чуть заметной

краснотой листьев весь лес казался каким-то сказочным. Именно эти папоротниковые заросли и

осматривал внимательным, суровым взором лесничий Витрогон. Осматривал минуту, две, может

быть, и пять уже прошло.

Но вот шевельнулся папоротник, подал признаки жизни суровый осенний лес – и во всей

своей красоте встала дикая козочка. Такая же рыжеватая, как и листья папоротника. Высоко

подняв маленькую голову и настороженно прислушиваясь ко всему, большими влажными глазами

старалась обнаружить опасность. Кобозев тоже увидел лесную красавицу, налюбовавшись ею,

бросил взгляд в сторону Витрогона, на широком, почти безбровом лице засветилась

добродушная, полудетская улыбка.

Савва Дмитрович высунулся из укрытия, и лесная дикарка стрелой метнулась в глубь леса,

вдогонку за ней, подпрыгивая, побежал козлик-однолеток.

Разведчики продолжали свой путь. Витрогон был спокоен – если по лесу гуляют непуганые

козы, значит, здесь полный порядок.

– Пусто в лесу, – сказал Витрогон.

– Тишина бывает обманчивой, – откликнулся Кобозев.

Пробираясь по старому, вековечному лесу, чувствовали, что, кроме них и лесных

обитателей, здесь больше не было никого. И вскоре оказались на дороге. Даже не верилось Луке

Лукичу, что это та самая дорога, по которой они прибыли сюда ночью, очень быстро они на нее

попали. Машины Лысака не было видно.

– Может, Качуренко поехал прямо на базу? – вслух подумал Кобозев.

– Мы вышли километра за три от машины, – объяснил Витрогон.

Они пошли к месту, где застряла полуторка. Дорога была проложена неровно, не по

просеке, кружила по лесу, обходя болотистые лощины и песчаные холмы, поэтому полуторку

заметили только тогда, когда перевалили через холм и прошли мимо густых зарослей орешника в

долине. Именно вблизи орешникового буйства, в болотистой долине и замерла техника Лысака.

Обошли вокруг брошенной на произвол судьбы машины. За ночь и утро дождевая вода

впиталась в песок, задние колеса стояли на песочке, передние застыли в затвердевшей грязи;

достаточно было завести мотор, и можно бы легко задним ходом вырвать машину из западни.

Внимательно осмотрев местность, разведчики убедились, что до них возле машины никто не

хозяйничал, разыскали в кузове котомку, по которой так убивался учитель Лан, проверили, что в

ней: там лежали крепко перевязанные книги.

– Задержался Андрей Гаврилович, – то ли с упреком, то ли с удивлением произнес

Витрогон, забрасывая котомку с книжками за плечо.

Кобозев принялся объяснять причину этого опоздания.

– Пока Лысак доплелся до города – ночь, тьма, грязища! – пока раздобыл какой-то

транспорт, а может, и не раздобыл… жди их теперь к обеду…

Витрогон согласился:

– Вообще поспешили мы с выездом. Можно было бы ночью и не рыпаться…

Кобозев его не поддержал:

– Качуренко сделал правильно, что поторопил нас…

Витрогон заговорил приглушенно, таинственно, доверительно:

– Не поверишь, Лука Лукич, я как во сне летаргическом. Не верится мне, что они сюда

прорвутся. Уж вот будто бы в хату стучатся, а мне все кажется: нет, не быть им здесь…

– В такое поверить трудно… – согласился Кобозев. – В такое не хочется верить…

– Но ведь мы в лесу…

– В лесу…

Они замолчали. Прислушивались то ли к тайному голосу лесному, то ли к стуку собственных

сердец, а может быть, к собственным мыслям? Тем временем разгулялся день, уже и уха у

Евдокии Руслановны вскипела, а они сидели на забытом трухлявом бревне под защитой густого

навеса буковых ветвей, вели тихий, задушевный разговор.

– Ну что им здесь нужно? – расспрашивал Витрогон. – Что?

– Да уж известно что…

– Землю нашу взять? Души из нас вытрясти?

– Долго трясти придется. На нашу землю уже зарились…

– Лишь бы воевать… Звериная природа капитала…

– Юлий Цезарь правильно говорит: сколько свет стоит – войны и войны…

– Ну, а было же время на земле, когда, может быть, и не воевали… – Кобозев какую-то

минутку раздумывал, взвешивал. – Хотя вряд ли. Вот таких, может быть, и не было, а мелкие

были. То за охотничьи угодья, то за пастбища…

– За баб еще бились крепко. В музее такую картину видел: она стоит, ждет, а они,

бородатые, сцепились, норовят друг другу голову проломить…

– Ну, за женщин, бывает, что и сейчас, но это уже не война. Это обычное хулиганство по

статье…

– Ну-ка цыц…

Витрогон сразу же из мечтательного философа превратился в бородатого разведчика,

который вынюхивал врага, насторожил уши, широко раскрыл глаза.

– Что там?

– Да цыц же!

Настороженно прислушивались. Витрогон прижался ухом к земле.

– Гудит! – сообщил он.

Теперь уже и Кобозев слышал: работал мотор, глухо, отдаленно, но работал.

– Может, самолет?

– Посмотри в небо.

Плыли не высоко и не низко облака, несущие дождь. В самом деле, погода нелетная, по…

– Может быть, где-то за облаками?..

– Черт их знает… Но гудит же!

– Может, Качуренко раздобыл машину?

– Где же он ее возьмет?

– Разве что у военных выцыганил. Бывает…

– Или же сломанную какую бросили, а Лысак – он мастер…

– Ну, Лысак… Золотые у парня руки…

– Вот, скажи, беспризорный, по сути, босяк, а если он человек, то свое покажет…

– Качуренко и не таких выводил в люди…

Мотор мощно взревел, видимо преодолевая неожиданную преграду, и разведчики невольно

вскочили на ноги. Совсем близко буксовала машина, кажется, за ближайшим поворотом.

– А я что говорил? – смеялся глазами Витрогон. – Качуренко не растеряется.

Кобозев ничего не ответил, насупил брови, прислушался:

– Не нравится мне этот мотор… Не по-нашему урчит…

Витрогон прислушался и тоже забеспокоился: в самом деле, чужим голосом ревет мотор. В

наших полуторках он поет, военные тягачи – те просто убаюкивают тебя, а это такое, черт его

знает что, гу-гу-гу… То взревет, то смолкнет, то взревет…

Разведчики встревоженно переглянулись, не сговариваясь, пригнувшись, маскируясь в

густом орешнике, направились на загадочный рев.

Чужая машина, приземистая, похожая на гигантскую черепаху, выезжала из-за холма,

взвизгивала тормозами, урчала мотором, за ней шла другая. Разведчики, еще ни разу не видев

этих уродов, сразу определили: немцы!

Поползли по-пластунски, отступили в глубь леса, замаскировались за стволами деревьев.

Если дикая коза не сразу их заметила, не заметят и эти…

За ревом моторов не слышно громкого биения собственных сердец…

Не докатившись до неподвижной полуторки, зеленая машина-великан остановилась,

приглушила мотор. К передней машине приближалась еще одна, а там и третья подавала голос.

Из кузова высыпали солдаты, побежали к беспомощной полуторке. Среди их одинаковых

зеленых фигур болталась одна невыразительная – в штатском. Послышался смех, чужой

незнакомый говор, выкрики. Полуторка хоть и была малогабаритным транспортом, но все равно

преградила дорогу, мешала движению. Не поддалась солдатским рукам, а может, грязь держала

ее крепко. Отошли зеленые фигуры от мертвой полуторки, разговаривая о чем-то своем, встали в

стороне. К первой машине подкатили еще два автофургона. Первый медленно набирал ход, затем

разогнался и разъяренным быком ткнул полуторку. Та повалилась набок, перевернулась…

Солдаты снова весело заговорили, высовывали головы из-под брезентового навеса. Кобозев

уже брал на мушку кого-то из них, но выстрелить не решился. Может быть, потому, что Витрогон

неодобрительно покачал головой.

Машины объехали полуторку, на ходу сыпанули по ней из автоматов, бросили гранату, и

машина запылала, выбросила в хмурое небо шлейф черного дыма.

Машины поползли в глубь леса, а разведчики, спотыкаясь, запыхавшись, бежали к лесной

сторожке. Только тогда, когда у обоих уже совсем не хватило дыхания, на минуту остановились,

и Кобозев отрывисто, с волнением спросил:

– Ты ничего особенного, Савва, не заметил?

– Все то же, что и ты. А что?

– Да так… Показалось мне, будто один…

– Бегал какой-то… Но…

– Что-то он… не понравился мне…

– Чем же он должен был понравиться?

– На Лысака смахивает вроде бы или, может быть, померещилось…

– Ты скажешь!.. Такое расстояние… И потом… они и Лысак…

– Ну, конечно… Расстояние… в лесу…

Когда они вернулись к лесной сторожке, прежде всего увидели кипящий казан. В нем уже

сварилась партизанская уха. Сами же партизаны, усиленные добровольцами Гаврилом и

Приськой, занимали круговую оборону вблизи сторожки, сразу же за огородом.

Разведчики не успели и слова сказать в ответ на молчаливый вопрос комиссара, как в

лесных чащах вспыхнула перестрелка. В осеннем лесу отдавался эхом перестук пулеметов,

трещали автоматы, раздавались глухие взрывы гранат.

– Возле наших баз, – высказал предположение Витрогон.

– А что, если там Качуренко? – округлил глаза Зорик.

Ему никто не ответил. Все молча вслушивались в эту ужасную увертюру.

XI

В этот день над Калиновом поплыли паутинки бабьего лета. Заиграло солнце. В садах

дозревали яблони и груши, розовели сливы, цвели сальвии и георгины, запоздалые розы

выбрасывали то тут, то там свои бутоны.

Но это уже был не тот Калинов, не прежний, с живой доброй душой.

На рассвете в поселке переменилась власть. Законный, избранный народным голосованием

председатель был заточен в подвал райисполкома именно в то время, когда его рабочее место в

кабине осваивал новый шеф, прибывший вместе с воинской частью.

Шеф, который вскоре станет известен под именем Цвибль, брезгливо морщился, водил

указательным пальцем по столу Качуренко и осматривал комнату. Помощники безошибочно

читали на лице шефа его желания и набрасывались на каждый предмет: тщательно

дезинфицировали его пахучей жидкостью.

Комнаты райисполкома подметались, дезинфицировались, обставлялись мебелью, их

занимали чины управления.

Громко стуча сапожищами с металлическими подковами, по кирпичным тротуарам главной

улицы шла группа солдат, один держал под мышкой папку с листовками, другой – банку с

клеем, а третий швабру – стирали все вчерашние объявления, вместо них вывешивали заранее

напечатанные, наверное, в самом Берлине приказы новой власти.

Постепенно стал подавать признаки жизни притаившийся поселок. То в одном окне, то в

другом мелькнули испуганные лица, затем и двери отворились то тут, то там, чьи-то головы

робко высунулись наружу.

Вскоре вездесущие старухи, а потом и старики вышли за ворота в ближайшую разведку,

смотрели во все стороны, замечая все. Вскоре уже по одному, а то и по двое стояли возле новых

объявлений, вычитывая слова, обдающие холодом:

«Предлагается в течение 24 часов сдать имеющееся в наличии как огнестрельное, так и

холодное оружие всех марок и калибров, включая и охотничье… За невыполнение этого приказа

виновные будут Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».

«Предлагается немедленно сдать немецкой власти все радиоприемники, фотоаппараты,

бинокли. За невыполнение этого приказа виновные будут Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».

«Всем жителям иудейской национальности, пребывающим в зоне, немедленно

зарегистрироваться в районной управе, указав фамилию, имя и точный адрес. За

невыполнение – Р А С С Т Р Е Л».

«Всем коммунистам, комсомольцам, ответственным работникам партийного и общественного

аппарата в течение трех дней встать на учет в районной полиции. За невыполнение —

Р А С С Т Р Е Л».

И под каждым из этих зловещих объявлений стереотипное: ортскомендант гауптман Цвибль.

В наспех обставленной канцелярии ортскоменданта уже стучала немецкая пишущая

машинка, на круглом, вертящемся, тоже привезенном стульчике манерно выгибалась машинистка

Гретхен, особа, имеющая непосредственный доступ к шефу и пользующаяся его могучим

заступничеством. Играя музыкальными пальчиками по клавишам, она энергично и уверенно

стала фиксировать новую историю и новую судьбу ошарашенного от нагрянувшей беды

Калинова. Выстукивались приказы о создании местных органов власти, должна была быть

создана районная полиция из лиц, на которых господин Цвибль возлагал обязанность

вспомогательного карательного органа.

Ортскомендант Цвибль получил неотложное и срочное задание – в течение суток

оборудовать в тихом, отдаленном от шумных коммуникаций Калинове уютный госпиталь. Гретхен

на тонкой, как папиросная, но прочной бумаге выстукивала приказы о немедленном очищении

калиновской больницы от посторонних, обязательной дезинфекции и оборудовании помещения

всем необходимым, поскольку уже завтра сюда должна поступить первая партия раненых.

В предобеденное время из далекого леса поплыли паутинки бабьего лета. В прадавние

времена какой только таинственностью не было окутано это белое шелковое плетение,

ткавшееся неизвестно кем и где. Это уж с развитием наук докопались естествоиспытатели, что

юные паучки ткут их, и ткут не ради развлечения, а от естественной потребности. Тесно

становится паучьей молоди в одном регионе, вот она и добывает для себя белоснежно-шелковый

транспорт, чтобы осваивать неведомые земли.

Наверное, в тот день тесно стало всему паучьему роду в ближних к Калинову лесах.

Выстрелы обрывали золотистые нити, резкие взрывы гранат пугали пауков, вот они и спешили

выбросить свою паутину, дружно поднялись в воздух, поплыли над лесами и полями, потянулись

длинными белыми волосами бабьего лета через онемевший от ужаса Калинов, снизились над его