Текст книги "Красная роса (сборник)"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
революции. В июле восстали солдаты полуботковского полка, но были разгромлены, это
прозвучало сигналом к разгрому большевистских организаций. Контрреволюционеры разгромили
Киевский комитет РСДРП, Центральное бюро профсоюзов, киоск газеты «Голос социал-
демократа», арестовали нескольких членов большевистского комитета…
«Наступили очень трудные дни: в воздухе пахло войной, большевики начали готовить
красногвардейские отряды и всех рабочих к будущим решительным боям против
контрреволюции. Настроение у меня было боевое, а тут произошло событие, которое я пережил
очень тяжело, хотя и не подал виду…
Среди арестованных большевиков была и Софья Гавриловна. Ее арест стал для меня
тяжелым ударом, я почему-то был уверен, что с ней жестоко расправятся. Но вскоре ей удалось
вырваться на свободу. Прокурор киевской судебной палаты при Центральной раде не нашел
достаточных доказательств ее враждебной деятельности. Это был необычный вечер,
исполненный счастья и драматических переживаний, один из тех, что никогда не забываются.
Собрались в доме Софьи Гавриловны мы вчетвером, все свои, радости от встречи с хозяйкой не
было границ. Софья Гавриловна сдерживалась, но тоже была взволнованна и счастлива. И тут,
как гром средь бела дня, заявление Веры, Верочки, Виринеи:
– Мамочка, мы с Павлусем поженились.
– К-ак это поженились? – тихо спросила Софья Гавриловна.
Свет для меня потемнел, и солнце угасло. Жизнь моя оборвалась, сердце сжалось от
отчаяния, не хватало воздуха. Мне бы крикнуть на весь мир, а я только присел на стул, чтобы не
упасть. Да я же ее любил превыше всего на свете, да я же думал, что и я для нее что-то значу.
Мне казалось, что именно для меня она существует на свете, что она единственная раскрыла во
мне могучую силу, влюбилась в нее, и для нее ничто моя уродливая внешность.
Вихрем проносились в голове мысли. От горя, от неожиданной потери хотелось умереть. Но
я держался и терпеливо ждал: что на это скажет моя учительница? Может быть, она запретит
жениться своевольцам…
Нет, не запретила. Только сказала, что это так неожиданно. Верочка напомнила, что она, ее
мама, тоже не спрашивая своих родителей, вышла замуж за отца Верочки, революционера, не
испугалась ни родительского гнева, ни нищеты, в самое трудное время пошла добровольно в
ссылку и не погибла, а прошла великую и суровую школу большевизма.
– Теперь грозное время, и я должна быть рядом с любимым, – сказала моя Верочка.
Любимым был другой, не я. Мой самый близкий, самый верный друг. И я, собрав все силы,
взнуздал себя. С чего ты взял, товарищ Поликарп, что она тебя любила? Ты перепутал два
похожие, но такие разные понятия: любовь и человечность. К тебе, может быть, впервые и
первая девушка отнеслась по-человечески, с полным доверием, уважением, а ты принял это за
любовь. Любовь – это совершенно другое. Павлуся она любила, наверное, с самого детства, и не
замечал этого никто, даже ты сам, хотя и утверждают, что у влюбленных усиленное чутье на
соперника. «Выше голову, Гайавата, – сказал я сам себе. – Для тебя еще не запылал
призывный костер возле девичьего вигвама. И, наверное, не запылает. Но об этом не грусти. У
тебя есть идеалы выше личных, ты должен жить для великого дела революции, ты должен
забыть о личном, жить для людей. И я искренне поздравил Верочку и Павлуся с женитьбой».
Оборвалась красная черта. Дальше подробно рассказывалось о действиях киевских
красногвардейцев накануне октябрьских событий и в дни Октября. Поликарп, видимо,
выкладывал не только собственные наблюдения и переживания, а пользовался и историческими
документами. Киевский комитет большевиков в начале осени занимался активной подготовкой к
вооруженному восстанию. Возрастало количество красногвардейских отрядов, на сторону
революции переходили войсковые части, на массовых митингах повсеместно принимались
резолюции с требованием покончить с войной, передать всю власть Советам. Основными
боевыми силами большевиков были отряды Красной гвардии, революционные солдаты 3-го
авиапарка, 147-й и 148-й воронежских дружин, понтонного и телеграфного батальонов, около
семи тысяч бойцов. Силы контрреволюции насчитывали свыше десяти тысяч штыков, кроме того,
около двадцати тысяч синежупанников подтянула к Киеву Центральная рада. И хотя она
заявляла о нейтралитете, но большевики в это не верили, и их предвидения со временем
подтвердились.
На минуту я перестал листать страницы, задумался. Почему-то меня заинтересовали эти
красные черточки, которые сделала Оленка – а это, несомненно, она – на самых интересных
страницах рукописи. Когда она это сделала? Во всяком случае, подумал я, не в пожилом
возрасте. Наверное, подчеркивала страницы, которые пришлись ей по душе в далекой юности.
Теперь она, можно сказать, выше оценила бы эти, неподчеркнутые места, которые для более
поздних поколений имеют необыкновенное познавательное значение. О революционных
событиях написано очень много, немало появилось в печати воспоминаний непосредственных
участников этих событий, но, безусловно, каждое свидетельство, подобное Поликарповому,
сегодня не имеет цены. Оленка же подчеркивала только те страницы, на которых с глубокой
человеческой болью описаны личные неудачи и переживания автора рукописи.
Подумав так, я решил про себя, что этим самым открываю еще одну сторону личности
Оленки, Олены Павловны.
В Петрограде победила пролетарская революция. Временное правительство низложено,
была установлена диктатура пролетариата. Известие об этом быстро долетело до Киева —
взорвалось мощной бомбой. Какая-то часть киевлян была шокирована, оцепенела от испуга и
неожиданности. Большинство киевлян торжествовало.
27 октября состоялось объединенное заседание Совета рабочих и Совета солдатских
депутатов, в котором приняли участие представители войсковых частей, дислоцировавшихся в
городе, фабрично-заводских комитетов и профсоюзных организаций. Поликарп был одним из тех
красногвардейцев, кому было доверено охранять помещение собрания. Он размеренно шагал
возле широко раскрытых дверей, так как зал не вмещал приглашенных на собрание – толпились
в коридорах, прислушивались к ораторам через открытые двери. Поликарп ловил каждое слово,
чувствовал себя причастным к величественным событиям истории. Забыв о роли патрульного,
притиснув винтовку локтем правой руки, вместе со всеми горячо аплодировал постановлению об
образовании Военно-революционного комитета и о передаче ему всей власти в городе. Тогда он
впервые увидел известных большевистских руководителей Андрея Иванова, Владимира
Затонского, Яна Гамарника…
Ревком обратился к киевскому пролетариату с призывом развернуть подготовку
революционных войсковых частей. Но не дремала и контрреволюция.
Центральная рада объявила о своей солидарности с Киевским военным округом, юнкера и
казаки на другой день неожиданно напали на Мариинский дворец, в котором находился ревком,
и почти в полном составе арестовали его. Только Андрей Иванов и Владимир Затонский случайно
не были схвачены. Они немедленно созвали совещание членов городского комитета, на котором
был избран новый ревком и принято решение о немедленном вооруженном восстании.
29 октября в пять часов вечера над городом пролетел самолет, сделал три круга. Это был
условный сигнал, призыв к выступлению. Первыми начали боевые действия славные арсенальцы
и солдаты-авиаторы.
Восстание было могучим, наступательным, штаб военного округа, охваченный паникой,
запросил перемирия. Переговоры начались, они стали прикрытием позорного бегства из города
недобитых контрреволюционеров. Красногвардейская часть, в которой служил Поликарп,
выступила на преследование беглецов. Казалось бы, теперь, после полной победы над
контрреволюционными юнкерами и казачьем, власть должна была перейти к Совету рабочих и
солдатских депутатов. Но этого не произошло. Пока восставшие рабочие громили
контрреволюционные силы, к власти подкралась Центральная рада, национальная буржуазия
показала свои когти. Изнуренные ожесточенными боями, красногвардейцы и революционные
солдаты еще добивали разрозненные юнкерские отряды, а войска Центральной рады тем
временем захватили почту, телеграф, банк, заняли штаб Киевского военного округа, и власть в
городе неожиданно оказалась в руках контрреволюционной Центральной рады.
Все это, описанное Поликарпом, не было для меня открытием, но читалось и
воспринималось как неизвестная страница собственной жизни, забытая, затемненная памятью.
Казалось мне, что и я в то время был не малышом, а зрелым человеком, который шел рядом с
красногвардейцем Поликарпом, только почему-то забыл об этом. Новые жизненные хлопоты,
новые грозные события стерли с них выразительные и яркие краски. А напрасно. Обо всем, что
было пережито нашими отцами, старшими братьями, нельзя забывать. И не просто воспринимать
его как отдаленную от нас временем действительность, а чувствовать ее всем сердцем, по-
человечески проникнуть в нее, потому что она нам родная, близкая и дорогая, так же как близки
и дороги люди, за нее боровшиеся.
Поспешно перелистывая страницу за страницей, я фиксировал зрением события, о которых
рассказывал Поликарп, будто по географической карте проследил его боевой путь.
Центром рабочих боевых сил стал завод «Арсенал». Центральная рада не закрывала глаза
на сложную и напряженную обстановку, начала провоцировать рабочих на преждевременное
выступление. Время от времени на арсенальцев нападали гайдамаки, требовали разоружиться,
оставить территорию завода, пробовали вывезти с завода уголь под видом обеспечения
потребностей городской электростанции.
Революционный комитет после нескольких совещаний и консультаций принял решение о
всеобщем восстании. Началось оно в середине января. Арсенальцы первыми приняли бой и
последними пали в этом бою, оставив но себе бессмертную славу.
Поликарп не был среди арсенальцев, его красногвардейская часть сражалась с врагом в
разных концах города, маневрировала, таяла на глазах, как снежинка, но своими действиями
помогала арсенальцам. Наконец последние красногвардейцы вынуждены были под огнем
противника, преодолевая ледовые заторы Днепра, отступить на левый берег.
Здесь, в Дарнице, встретились Поликарп и Павлусь с Коцюбинским и Примаковым. В свое
время по совету Софьи Гавриловны они оба научились галопировать на ипподромных рысаках, и
эта наука пригодилась – не зря сказано: что учить, того за плечами не носить. Киевские
красногвардейцы стали конниками под командованием Виталия Примакова.
В тот же день они вывели червонных казаков на Куреневку. Боевые части Юрия
Коцюбинского начали наступление на Киев, и 26 января он стал советским. Центральная рада
оказалась в Житомире.
«Мы с Павлусем получили двухдневный отпуск и немедленно побежали к Софье Гавриловне
и Верочке. Не шли, а летели на крыльях к их дому, каждый про себя радуясь тому, какое
впечатление произведет на женщин наша червонноказачья форма. Себя я не видел в
каракулевой папахе, теплом полушубке и роскошном галифе с красными лампасами, поэтому не
мог определить, насколько эта одежда мне шла, а Павлусь был в ней просто картинкой. Он ждал
встречи с женой, я только представлял себе, какой радостной будет эта встреча, и сам
волновался, радовался так, будто это не Павлуся, а меня ждет не дождется Верочка.
Бежали сюда, как к родному дому, а родной дом оказался пустым. И стал сразу же для нас
не теплым и тихим домом, а глухим гробом. Никто из соседей ничего не мог сказать о наших.
Тяжкое предчувствие поселилось в наших сердцах.
И мы не ошиблись. У одной из подруг нашли Верочку. Она стала неузнаваема, осунулась,
глаза потухли, похоже было, что последние силы оставляют ее. Верочка какое-то мгновение
молча смотрела на меня, как на чужого, затем перевела взгляд на Павлуся, кажется, и его
появление не вызвало у нее никакой реакции, уже только потом тяжело всхлипнула, из глаз ее
полились слезы, она протянула к нам руки и, захлебываясь, простонала:
– Нет мамы…
Софья Гавриловна по поручению городского ревкома не оставляла ни на минуту баррикад
на «Арсенале». Как агитатора и представителя горкома, ее хорошо знали рабочие, считали
своей, арсеналкой. Вместе с ними она выдерживала бешеные атаки гайдамаков, как заправский
солдат стреляла из винтовки, в критические минуты звонко звучал ее призывно-успокаивающий
голос. Когда становилось особенно опасно, она решительно вставала над баррикадой, кричала:
«В атаку, товарищи!» И арсенальцы решительно бросались в атаку.
В одной из отчаянных атак вражеская пуля навылет пробила пламенное сердце
революционерки. Обо всем этом мы узнали от посторонних. Верочка словно и не знала других
слов, только повторяла: «Нет мамы…»
Она сама готовилась стать матерью…»
Снова я пробегал взглядом страницы, не подчеркнутые красной чертой, нить боевой жизни
Поликарпа не прерывалась, сначала он воевал в Червонном казачестве под командованием
Примакова, потом на разных фронтах. Центральная рада, которую позорно разгромили и
прогнали прочь, предала Украину и весь народ немецкому кайзеру и его сателлитам.
На Украину пришли оккупанты. Народ молодой Советской республики поднялся на защиту
родной земли. Червонные казаки Примакова, среди них были и Поликарп с Павлусем, грудью
встали на защиту родного города. Силы были неравными, почти полумиллионная армия
захватчиков паводком хлынула на украинскую землю и залила ее не вешними водами, а кровью
человеческой.
Вместе с Червонным казачеством Поликарп оказался на территории братской России…
«Наше формирование «Червонное казачество Украины» на глазах разрасталось и
набиралось сил. Из Харькова в Киев прибыл боевой полк, а уж за год он вырос в бригаду, вскоре
стал кавалерийской дивизией, а там и корпусом. С кем только не скрещивали мы свои сабли: с
гайдамаками и кайзеровцами, петлюровцами и деникинцами, врангелевцами и пилсудчиками.
«На Дону и в Замостье тлеют белые кости…» Рука у меня была твердая, закалена
«американкой»… «Помнят все атаманы, помнят польские паны…» Но паны – бестии хитрые. Пан
дома сидит или в штабе каком заправляет, обманутых хлопов под удар посылает. Схватили как-
то «языка», думали, пан, а он – «естем из пшедместья краковского, естем работничек…».
Обманутый пролетарий! На пана гнешь спину в своем предместье, тебя эксплуатируют, доят, как
козу, а ты с саблей вылез, против кого вылез? Против червонцев? Против конницы самого
Буденного?
Да, да, что-то, кажется, я тут расхвастался. Получается, что тлеют только панские кости, а
наши собственные? Наши косточки тоже трещали под сабельными ударами, потому что эти
краковские и варшавские «работнички» тоже не лыком шиты, тоже мускулатуру имели, в головы
им вдолбили великопольскую идею «от можа и до можа…». Одного моря им мало, подавай им еще
и чужое, наше Черное засинело им заманчиво. Поэтому и запомнилось мне на всю жизнь
Замостье, бои на Золотой Липе и крутом Сане.
Командовали мы с Павлусем уже эскадронами, доросли до звания красных командиров, хотя
и не проходили специальных училищ и академий. Нашими учителями были Примаков и
Буденный, Данило Самусь и Дмитро Жлоба. Экзаменовали нас и петлюровские, и деникинские, и
даже заграничные мастера сабельных турниров. Нелегкими были эти экзамены.
Снится мне и до сих пор последний бой с преобладающими силами вражеской конницы. Она
выкатилась неожиданно из залива небольшой болотистой реки, вспыхнули на саблях лучи
утреннего солнца. Не раздумывая, Павлусь бросился со своим эскадроном в атаку. Мой стоял в
засаде на опушке. Павлусь знал, что в нужный момент я стану рядом. И я не замедлил пробиться
ему на выручку. Уверен был, что выручил бы друга, развеял опасность, если бы в последнюю
минуту не произошло непоправимое – споткнулся под комэском конь, упал на колени. И в этот
миг блеснули вражеские сабли над головой Павлуся…
Закружились перед моими глазами зеленые и желтые круги, уже не помню, как оказался на
том месте, моя сабля свистела направо и налево, но от горя я потерял чувство реальности и был
за это наказан беспощадно – жгучая молния ударила меня в глаз, еще запомнил, как откинулся
в сторону, видимо, это и спасло от повторного смертельного удара, ощутил, как треснула кость
левой ноги, зажатая беспощадным стременем, а после этого погрузился в беспросветную тьму…
«На Дону и в Замостье.. » Эх, Замостье, Замостье, Дон ты наш тихий, земля наша родная. Не
только панские и атаманские кости схоронила ты навечно, лежат в тебе и благородные останки
бесстрашных рыцарей революции, беззаветных ее солдат, известных и безымянных героев!»
Склоняюсь над прочитанной страницей, не решаюсь перелистать ее. Перед взором
промелькнули мои собственные боевые пути в недавней войне, мысленно склоняю голову перед
доблестью тех, кто прошел все пути-дороги боевые и через Дон, и через Замостье… Из
задумчивости вывел шум мотора – определил на слух: «Запорожец». Похоже было, вернулась
Оленка. Медленно перевернул страницу.
«Закончилась война. Для меня раньше срока. Но из госпиталя вышел уже тогда, когда мои
друзья-конники вернулись к мирным хатам. Долго мне правили кость в ноге, но так до конца и не
вправили – хромаю до сих пор. Старались отремонтировать и задетый кончиком сабли глаз —
тоже ничего не получилось. Вставили стеклянный, пусть и незрячий, но похожий на
человеческий. Вернулся в родной Киев. И конечно же сразу зашел на квартиру к Верочке.
Опасался, даже был уверен, что не застану ее. Но она жила именно здесь, вместе с маленькой
Оленкой, черноглазой непоседой, такой похожей и вместе с тем непохожей на моего
незабываемого боевого друга Павлуся…»
У меня перехватило дыхание. До последней фразы я почему-то даже не подозревал, к
какому финалу идет рассказ Поликарпа. Теперь понял, почему Оленка подчеркнула именно эти
места красной чертой. Для нее они были самыми дорогими.
Оставалась в рукописи последняя страница. Но ее уже можно было не читать – понятно и
так, что Поликарп – не родной отец, а отчим Оленке. Но все же я прочитал эту концовку. И
наткнулся еще на одну неожиданность.
«Верочку трудно было узнать. Если бы случайно встретил ее на улице, прошел бы мимо.
Куда девалась ее красота, живой блеск добрых глаз? Их выпила тяжелая болезнь, их высушило
беспросветное горе.
– О Поликарп! – встретила она меня как брата. – Самый родной мой друг!
И я стал ей братом, самым родным человеком, так как роднее меня у нее не было никого во
всем мире. Мы не поженились, но Оленка, дочь Павлуся и Верочки, стала моим единственным
ребенком.
Вскоре Верочка ушла от нас навсегда. Наша Верочка, Вера, Виринея… Мы с Оленкой
остались жить.
И для того, чтобы эта жизнь была бесконечной, я завтра иду на фронт».
Рукопись неожиданно оборвалась. Я хотел еще слушать Поликарпа, быть с ним до конца…
Именно в это время тихо вошла Оленка.
– Что скажешь, Пуговица? Были люди, правда же?
– Были… – глухо откликаюсь я.
Оленка взяла из моих рук тетрадь.
– Самая святая для меня реликвия. Поликарп – мой идеал.
– Он погиб?
– Во время обороны Киева. Возле Виты Почтовой. Ты не думай, я его одного не отпустила.
Мы вместе пошли в ополчение. О, Поликарп там скоро стал душой и организатором! Это он одним
из первых научил ополченцев подниматься в атаки. Хромой, одноглазый, похожий на своего
любимца Гайавату, он был олицетворением святой мести… В одной из атак он погиб… А я пошла
дальше… Через все фронты… К победе!..
Я молчал. У меня не хватало слов. Был весь в плену высоких дум, выразить словами которые
было невозможно. Смотрел на Оленку и искал в ней давно забытые черты, сохранившиеся у нее
со школьных лет, которые со временем расцвели, стали чертами человека, гордо и величаво
шагающего по жизни.
– Поликарп формально мне даже не отчим, но был и остался человеком роднее самого
родного, верным наставником и учителем, наука его осталась со мной на всю жизнь. Стараюсь
быть хоть немного похожей на него. Не знаю, удалось ли это мне, но в одном мы сошлись —
Поликарп на всю жизнь остался верным своей любви к Верочке, а я к Панычу…
Оленка улыбнулась, затем рассмеялась вслух, молодо и беззаботно, и в этот миг я узнал в
ней ту далекую, бывшую Оленку из пятого «Б» класса…
По обе стороны Тали
Во второй половине июня солнце пробуждается раньше всего живого на планете. Еще
деревья дремлют в безмятежной расслабленности, ветер спит, птички лениво потягиваются,
расправляют затекшие лапки и крылья, зверь настороженно безмолвствует, жалея оставлять
нагретую за ночь постель, а о людях и говорить нечего. Кто не знает, как сладок и глубок
утренний сон, который овладевает человеком где-то после третьих петухов.
Спит уставшее человечество на полном законном основании, и только солнце просыпается
ровно без пятнадцати пять, бесцеремонно заглядывает во все уголки и закутки, смотрит на
безответственных сонь и смеется, смеется-заливается так по-отечески, так по-матерински, так
тепло и ласково, как может смеяться только оно единственное…
Во второй половине июня выпадает, правда, несколько праздничных дней, собственно,
ночей, которые определенная категория человечества проводит в бессоннице.
Выпускная школьная бессонная ночь – праздник среди самых радостных, самых
романтичных, самых незабываемых праздников…
Так уж получилось, что выпадает это событие на время, когда лето на осень заворачивает.
Ночь самая короткая, а песня самая длинная, так как это юная песня, песня прощания человека
с детством, со сладкой зависимостью от отца-матери, от ученичества, так как это встреча с
волей-волюшкой девичьей, с молодецкой независимостью. Прощай, сладкая колыбель, прощай,
теплое гнездышко, прощай, школа наша, прощайте, дни незабываемые, неповторимые.
Всю ночь колобродит школьная молодежь, хороводит по городам и селам, распугивает покой
на улицах, будит сонные поля, тревожит мечтающие реки, бросает вызов притухшему небу,
будоражит своими чарами-мечтаниями солнце.
– Эй вы, песни-думы школьные, эй вы, дни весенние неповторимые, молодость
быстротечная! Как радостно тебя встречать, как тяжело прощаться-провожать…
– Здравствуй, солнце! Добрый день, солнце! – приветствуют его на разных, но одинаково
звонких и одинаково певучих, одинаково прекрасных и любимейших языках.
И взлетает таким зачарованным утром песня, самая звонкая и самая любимая, на всех
языках и наречиях, но об общей для всех радости – песня о Родине. Сколько их сложено
известными и неизвестными композиторами, сколько их пелось-перепелось в жизни каждого! В
одной из них вопрос: что такое родина – и ответ на него. Еще вчера им, школьникам, казалось,
что этот ответ самый полный и самый яркий. Сегодня им кажется, и правильно кажется, что даже
самая лучшая песня не может исчерпывающе ответить на простейший вопрос: откуда начинается
и где кончается наша Родина?
Родина наша! Как ты широка и бескрайна! Когда на суровом Сахалине выпускники первыми
встречают солнце, их побратимы на Балтике и Черном море еще только выслушивают от своих
учителей прощальные напутствия и советы, получают самые популярные документы
человеческой зрелости – школьные аттестаты.
Родина наша! Какая же ты красивая, какая многоцветная и какая приветливая! И
начинаешься ты для каждого из нас от порога родной школы, от своей улицы, вблизи которой
живут и дышат могучей грудью наш завод, наше поле, где протекает незаметно арычок-речушка
или величественно катят волны Волга-матушка или Амур-батюшка, где Днепр-Славута влагой
питает степи, а Енисей-богатырь прорывает горы, где тихий Дунай соединяет воедино
славянские народы, где Сырдарья с Амударьей воскрешают мертвые пески пустыни. Но не всем
выпадает судьба жить возле морей-океанов, возле великанов-рек. Есть на просторах нашей
неисходимой Родины тысячи и тысячи рек меньших, речушек совсем-совсем крохотных, таких,
как, скажем, Таль, речушка-реченька, которой не нашлось места ни на одной из школьных карт,
которая не обозначена на картах республики и даже области, так как слишком уж она
коротенькая реченька, будто человек обычный, ничем не выдающийся, которого мало кто знает,
кроме родных и близких, но без которого нет нашего общества, нет Родины…
А тем временем солнце идет вверх и вверх, встает во всем своем величии над горизонтом, от
души здоровается со вчерашней школьной братией, а Москва тем временем разносит над
безграничьем полей и лесов, рек, морей и океанов слова самой величественной песни нашей
державы – гимна, уясняя каждому, какой является наша Родина, напоминая, что начинается в
нашей жизни еще один прекрасный трудовой день.
Вчерашние школьники неумело прощаются, возможно, кто-то из них кому-то жмет руку, они
в последний раз расходятся, и, может быть, расходятся на всю жизнь. Романтика… Романтика,
выжимающая из глаз сентиментальную слезу.
Инок останавливается возле лифта, протягивает руку к кнопке и замирает. Не решается
нажать. Это же такая рань, она никогда в такое время не возвращалась домой, не беспокоила
родных поздним звонком. Не будет она беспокоить лифт, она и пешком взберется на пятый.
Наобещали им столько будущего счастья, много пожеланий было высказано под конец, а как оно
все будет?
Инок… Так ее называли в школе. Вообще-то имен имела достаточно. Подрастала девочка —
менялась незаметно, как-то незаметно менялось и ее имя. Еще года не было, как, повторяя за
бабушкой свое заимствованное у добрых людей имя Инесса, она сводила его к простому – «Но».
Это так понравилось, что не только бабушка, по и мама долго еще называли ее этим
односложным именем. А когда подросла, пошла в ясельки, воспитательницы нарекли ее по-
своему – Инуля. После того как девочка привычное «Но» расширила до двусложного «Несе»,
прозвали ее Несей. И уж только в школе выкристаллизовалось уменьшительное Инок, хотя
официально в журнале теперь стояло полнозначное – Инесса. Ей лично этот «Инок» нравился,
она принципиально не откликалась ни на «Но», ни на «Несе», и они скоро были забыты.
Родители тоже привыкли к этому, даже не задумываясь над тем, что оно означало теперь, в наше
время, так как не только школьники, но даже и взрослые не подозревали, что в давние времена
это слово имело совершенно другой смысл.
В ее модерновой сумочке лежал аттестат зрелости. С сегодняшнего дня – прощай, детское
имечко, прощай, детство. Может быть, еще дома под хорошее настроение назовут по-старому,
может быть, при случайной встрече кто-нибудь из одноклассников радостно выкрикнет любимое
имя лучших дней ее жизни, но официально – будьте любезны! – она Инесса. Инесса Ивановна…
Останавливается перед знакомой дверью. Над головой мигает ночное светило —
сорокаваттная лампочка в побеленной известью металлической сетке, прозванная ею
«арестантской», а в окно косячком рассеивает нежные лучи светило дневное.
Прошла одна ночь, а столько изменилось в мире. Из Инка она стала Инессой, в сумочке
появился такой важный документ, что в совокупности с удостоверением о приобретенной
специальности стенографистки-машинистки дает ей право чувствовать себя вполне независимым
человеком, который может безбоязненно возвращаться домой в любое время дня и ночи.
Все же она не сразу решилась нажать на черную кнопку. Даже самой кожей тела интуитивно
ощущала, что никакой документ об образовании, никакое право на независимость не спасут ее
от неприятности. Матери она не боится, но вот Иосиф Прекрасный!
Ох, этот Иосиф, этот Осип Иванович. Этот маэстро и композитор Осип Касалум!
Осип Иванович, смогла определить Инесса, еще пребывая в восьмом или девятом классе,
принадлежал к тем деятелям культуры, которые сами о себе формируют общественное мнение и
сами же определяют свое место в общекультурном процессе. Он, правда, мастерски
аккомпанировал на аккордеоне, баяне и даже на обычной гармошке-«тулке» певцам и поэтому с
незапамятных времен принадлежал к составу исполнительского коллектива концертного бюро.
Кроме того, он когда-то при каких-то обстоятельствах сложил несколько песенок, которые кем-то
и где-то исполнялись «на людях». Это и дало ему основание, не пряча глаз, представляться
звонким титулом композитора-концертмейстера.
Инесса ни разу не слышала песен композитора Касалума – ни по радио, ни в исполнении
кого-нибудь из певцов, кроме одной, следует сказать небесталанной, песенки, которая, к
сожалению, была популярна только в их доме. Осип Иванович имел немало друзей. Они так же,
как и композитор, были достаточно славолюбивыми. Осип Иванович был гостеприимным
хозяином, приглашал своих соратников по культурной ниве в собственный дом. Празднование
триумфа, собственно, начиналось до этого в какой-нибудь из так называемых забегаловок, но
для того, чтобы развернуть его в заметное событие, не хватало мелочи – «капиталовложений»,
как удачно определял эту ситуацию сам Осип Иванович.
Мать встречала и мужа, и гостей без особого энтузиазма, щурила глаза и кривила уста,
презрение и гнев выражала откровенно, но это не замечалось. Наоборот, хитрющие и развеселые
Касалумовы дружки делали вид, что в дверях не на терновую ограду наталкивались, а что им под
ноги стелились охапки роскошных роз и лавровых венков.
– Свет Ольга Павловна! – выкрикивали они. – Хоть бейте, хоть ругайте, хоть повешению
предайте, хоть свершите отсечение глав преклонно-повинных с помощью секача-гильотины, но
не закрывайте дверей, не выслушав…
Сколько помнит Инна, именно этой тирадой начинали неофициальный концерт коллеги
Касалума, и хотя даже дураку нетрудно было понять пустозвонство и банальность явного
шутовства, но мать постепенно «распогоживалась», отступала в сторону, и сквозь завоеванную
дверь протискивались «деятели искусств», срывали с голов шляпы, по очереди прилипали
мокрыми губами к безвольной материнской руке и хвастливо выкрикивали в унисон:
– Славная-преславная наша княгиня Оленька Павловна! Если бы вы только могли слышать
нас сегодня! Как божественно звучал бархатный голосина нашего будущего заслуженного… Как
превзошел самого себя неизменный и незаменимый маэстро композитор Осип Касалум!..
Осип Иванович считал возможным и самому откликнуться простуженным басом:
– Что правда, Оленька, то правда, мои друзья хотя и преувеличивают, но не врут… Звучал!
Да, Касалум звучал сегодня как никогда.. Поэтому не могли не зайти…
Говорят, что лесть и солнце пригревают так, что лед на сердце человека тает. Наверное, это
так. Мать начинала улыбаться, затем уже наигранно укоряла и распекала льстеца Касалума.
Почувствовав перемену в настроении жены, Касалум подмигивал сообщникам. И те быстренько
импровизировали домашний хоровод.
Повзрослев, Инесса осознала простую истину: Осип Иванович заявлялся со своими
