Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

КРАСНАЯ РОСА

Роман

I

Сентябрь по календарю приписан к осени – она и заявляет на него все права, – но лето, не

нагулявшись вдоволь, стремится во что бы то ни стало втянуть его в свою ласково-теплую

орбиту. Случается, изредка ему удается прихватить если не все, то хотя бы часть чужого,

случается и так, что осень наваливается внезапно, коварно, и тогда уж август начинает плакать

по-осеннему, дрожать по ночам и утрам от туманов и заморозков.

Сентябрь этого года выдался и не летний, и не осенний, хотя на погоду теперь почти никто

не обращал внимания, так как не о ней шла речь.

Речь шла о самой человеческой жизни. По утрам, выходя из дому, люди поднимали глаза

вверх, внимательно всматривались в небо. Все хотели осени. А точнее – нагромождения туч,

дождя, слякоти, непогоды. В такое время хоть и гудели в глуби небесной ненавистные чужие

самолеты, но не пикировали с диким ревом, не сбрасывали смертоносные бомбы.

В этот год в первые дни сентября было много солнца, теплых ночей, казалось, что

сентябрьская грусть еще далеко, что осень забыла о своих обязанностях. И только третья декада

началась по-осеннему. Ночью нахмурилось, тяжелые тучи укутали землю, утром из выси потянул

в долины густой прохладный туман, в воздухе запахло дождем.

Дорога лежала притихшая под тучами, застеленная топтаной-перетоптаной песчаной трухой,

поля незасеянные, печально-обиженные. Окружающий мир замер, все чего-то ждало, печалилось

в тяжелом и непроглядном ожидании.

– Денек выдался как по заказу, – после продолжительного молчания заговорил Андрей

Гаврилович Качуренко.

Водитель первого класса, неразговорчивый Павло Лысак зябко повел плечами, не отводя

глаз от неровной дороги, и покачал головой.

– Только бы немец не накрыл до ночи, а за ночь – ого где будут, выберутся на

оперативный простор.

– Доберутся, – безразлично согласился Павло.

Старая-старая полуторка еле ползла по длинному-длинному большаку.

Андрей Гаврилович расслабленно покачивался на разбитом сиденье. Можно было и

подремать – так как уж и не помнил, когда спал, – если бы не эта тряска да острия пружин,

торчавших сквозь матерчатую обивку. Отправил в неизвестный путь последних эвакуированных,

и словно гора с плеч свалилась.

Что и говорить, доволен был Качуренко: неприятная, тяжелая операция – позади. Неделю

назад из поселка были эвакуированы те, кому, по мнению районного начальства, надлежало

покинуть родные места и искать временного пристанища. Эвакуировались преимущественно

семьи призванных в армию коммунистов, работников районных учреждений, женщины и люди

преклонного возраста, а с ними детишки. Десятки возов, нагруженных доверху, направились на

восток; эвакуировались не только люди, но и колхозный скот, архивные материалы, музейные

экспонаты – да мало ли было в районе ценного, такого, что необходимо было спасти, выхватить

из пламени войны, которое, наверно, докатится и до Калинова.

Безусловно, не все, кому обязательно надлежало эвакуироваться, поехали. Были такие,

которые колебались: а может быть, и не придется ехать, может, произойдет то, на что все втайне

надеялись, может быть, однажды днем объявит радио, что наши перешли в наступление и враг

пустился наутек.

Чуда не произошло, события развивались стремительно, где-то вблизи гремели бои,

беспрерывно грохотали то ли артиллерия, то ли бомбы, сброшенные с самолетов. Информбюро

сообщало о боях местного значения на этом направлении.

Вчера позвонили из области и недвусмысленно дали понять: всех, кого необходимо

эвакуировать, следует немедленно привезти на железнодорожную станцию, где их должен был

принять один из эшелонов.

Среди последних эвакуированных была и Аглая Михайловна, жена Качуренко. Все медлила

и слышать не хотела о разлуке, надеялась, что военкомат призовет мужа и отправит его в

действующую армию. Вот тогда уж она вынуждена была бы ехать обязательно. Военкомат об

Андрее Гавриловиче словно забыл, поэтому Аглая Михайловна не спешила, думая: пока муж при

деле, до тех пор и никаких опасностей не существует.

Когда поздно вечером стало известно, что отъезд неотвратим, она уже не оказывала

сопротивления. Равнодушно, на скорую руку уложила все необходимое, вопросительно взглянула

на мужа.

– Остаешься?

– Пока да…

– Надумал сдаваться?

Она смотрела на Андрея Гавриловича, прищурив глаза, с иронией.

Качуренко не придал значения этому взгляду, не уловил иронии в голосе. Кратко бросил:

– У каждого свое задание. Тебе на восток, мне…

Чуть не процитировал было слова из песни, но, нахмурившись, осекся. Эту песню он не мог

слушать спокойно: возбуждала она в нем и горькие, и сентиментальные чувства.

– Хочешь сказать: расходимся, как в море корабли?

В ее голосе послышался грохот далекого грома и затаенное осуждение. Умела Аглая

Михайловна модулировать собственным голосом, не зря считалась артисткой.

Качуренко привык к этому и легко угадывал настроение жены.

– Если корабли выдержат все тайфуны и штормы, они снова вернутся в свои гавани.

– А если не будет необходимости в возвращении? – Аглая Михайловна, прищурившись,

смешливым взором испепеляла мужа.

Он уловил этот взгляд и невольно вздрогнул.

– Странный разговор. Ты хочешь со мной поссориться? Нам необходимо расстаться на

время.

Аглая Михайловна глубоко вздохнула, погасила смешинку в глазах.

– В самом деле, какая-то чепуха… За плечами смерть, а я – черт знает о чем. Идешь в

армию?

– Не завтра, так послезавтра…

– Ах, да. В самом деле, расспрашиваю о таких вещах, как маленькая. У вас свои тайны, не

каждому позволено…

Он промолчал. Чувствовал себя неуверенно: знал свое задание, но не мог об этом сказать

даже своей жене. Она же знала его так, что легко чувствовала фальшь или недосказанность в

каждой фразе.

На рассвете они прибыли на станцию. Он мог и не провожать эвакуированных, приехал

только ради нее, но не хотел об этом говорить, делал вид, что прежде всего хлопочет об одном —

как можно скорее и удобнее устроить на случайный эшелон своих подопечных. Их было немного:

кроме Аглаи Михайловны жена первого секретаря райкома – она тоже держалась до последнего,

чтобы не сеять панику в районе, – и еще две женщины. Вместе с ними эвакуировался Евграф

Евграфович Давиденко, директор райклуба, то ли обладатель «белого» военного билета, то ли

«бронированный», – Качуренко тогда этим совсем не интересовался.

Станция, на которую они прибыли, – ближайшая к району, одна из тех незаметных, с

двумя-тремя колеями, скорее разъезд, чем станция, – в эти дни была многолюдной и шумной.

Уже не раз сюда наведывались вражеские самолеты, сбрасывали бомбы, но, к счастью, ни одна

из них не упала ни на колею, ни на станционные сооружения. Главное станционное здание было

возведено еще в те времена, когда прокладывалась железная дорога из Москвы на Киев и

Одессу.

Его обрамляли густые заросли акации, ровный строй высоких и гибких тополей, которые

каждой весной и ранним летом грозился срубить начальник, так как очень уж досаждал ему пух,

непрошено залетавший и в диспетчерскую, и в кабинет, и в вагоны маршрутных поездов. Но

проходили дни, пух развеивался, начальник успокаивался, забывал о своих угрозах, а тополя

росли себе, буйствовали под солнцем.

Над станцией, над окраиной поселка клубился серый подвижный туман, в небе сгущались

тучи, они то всплывали вверх, то снижались – и тогда начинало капать. С красными от

бессонницы глазами начальник станции с видом старого, выхваченного из ила сома, который как

раз собирался залечь в зимнюю спячку, слонялся по станции, а за ним гурьбой шли и штатские и

военные. Наперебой, поднимая настоящий базар, засыпали его вопросами, а он упрямо

отмалчивался, словно не слышал этого крика, что-то ворчал в ответ, а что именно – разобрать

было невозможно.

Андрей Гаврилович протиснулся к начальнику, преградил ему дорогу на правах старого

знакомого, поймал его сухую, как щепка, руку, поднял вверх, потряс ею, как механическим

придатком к человеческому телу, панибратски поздоровался.

Начальник равнодушно позволил трясти свою руку, затем исподлобья взглянул, и что-то

живое, лукаво-хитрое засветилось в его глазах.

– А-а… И наше вам… Каким ветром? Базируетесь?

Качуренко попытался отвести начальника в сторону от надоедливой толпы, хотел

перемолвиться словом наедине, как всегда делал это раньше, когда приезжал по делам сюда, на

тихую станцию, но ничего из этого не получилось. Начальник как только на миг останавливался,

так бывал уже зажат в тиски, из которых, кстати, и не спешил выбираться.

Шум, в котором с трудом можно было разобрать мольбу, вопросы, требования и угрозы,

перешел в густой рев. Начальник все это слушал, опустив тяжелую голову. Он проснулся, ожил,

блеснул глазами, вскинул вверх руку:

– Тш-ш!

Постепенно успокоился, попритих шум. Люди стояли покорно, не мигая смотрели на красный

околыш фуражки, ждали с надеждой.

– Тиш-ш! – повторил начальник.

И тишина наступила такая, что можно было услышать постукивание молотка, которым

обходчик обстукивал колеса вагонов; с верхушек акаций долетал стрекот сорок, на перроне все

замерло в напряженном ожидании.

– Тиш-ш! – еще раз, уже глуше, как паровоз, истративший весь пар, повторил начальник.

И только тогда хрипло, отрывисто и сердито стал рассказывать, что эшелоны, которых

ожидают все военные и штатские, с сегодняшнего дня на запад не пойдут. Пожаловался, что уже

устал все это повторять, и под конец добавил: на восток отправляется состав, который стоит на

запасном и будет подан под посадку, когда сформируется и будет проверен в соответствии с

инструкцией.

Толпа ответила начальнику клекотом и на глазах, как туман под порывом ветра,

рассыпалась, все куда-то заспешили. Только несколько военных да Качуренко еще держали в

плену начальника, который снова устало клонил голову.

– А нам как? Как нам на фронт?.. – горячась, допытывался старший лейтенант, командир

подразделения, застрявшего на станции.

Начальник остро взглянул на него, лукаво-хитро хмыкнул:

– На фронт… Кто на фронт, кто от фронта… Видишь шпалы? Вот и шагай – вперед на

запад… Там тебе и фронт. А составы не ходят… И неизвестно…

Наконец военные успокоились; тихо переговариваясь, отошли от начальника, остановились

возле команды, толпившейся под тополями, тихо совещались.

Качуренко остался наедине с начальником.

– У тебя, вижу, запарка, Стратонович… – начал он фамильярно, как еще недавно в мирные

времена.

– Запарка! – тяжело вздохнул начальник. – Запарка! Не то слово, товарищ Качуренко!

Содом! Содом с Гоморрой! Жену, говоришь, одну отправляешь?

– С людьми, восемь человек, Стратонович…

– Теперь все поехали бы… – заметил начальник. – А сам чего ошиваешься? —

Оглянувшись вокруг, чтобы не услышал кто, подмигнул, как родственнику, посоветовал: —

Прыгай на колеса, Гаврилович, пока не поздно, и катись. Как другу советую.

Качуренко похолодел. Испуганно оглянулся, хотя и не принадлежал к трусливым.

– Разве что… разве…

– Вот то-то же и оно, что разве. Последний эшелон. Вот подойдет, загрузится, да и пошли

господь тучи да туман… Умчится в дальний путь…

– А ты как же, Стратонович?

– Велено последним… Беги быстрее, бери своих и веди вон к тому зеленому вагону, в нем

наша железнодорожная братия уже расселась, скажешь, что я велел…

– Спасибо, Стратонович, век не забуду…

– Еще нужно тот век прожить… Бросай все и полезай в вагон… А то попадешь… Верь мне,

мы, железнодорожники, знаем больше, чем вы…

Качуренко простился с эвакуируемыми, может быть, навсегда. По-родственному

расцеловался с женщинами, которые раньше были просто хорошими знакомыми, женами его

друзей и товарищей по работе, поспешно пожал руку Евграфу Евграфовичу – ничего злого не

таил против этого человека, но как-то неудобно было смотреть в глаза человеку, прятавшемуся

за бронь или козырявшему белым билетом. И только после этого взглянул в глаза жены. Смотрел

на нее ласково и тепло:

– Гляди же, Глашенька. Ты знаешь – я ревнивый…

– Переживешь, – грустно улыбнувшись, сказала она. И, как подобает заботливой жене: —

Котлеты в миске, сметана – в горшке. – И всхлипнула. Не глянув в глаза, обняла за шею, тепло,

знакомо. Он так и утонул в этом тепле и блаженстве, а она, как мертвеца, чмокнула его в лоб,

вырвавшись из объятий. – Береги себя… Ты нужен…

В последних словах послышались иронические нотки, показалось ему, обижена за что-то на

него жена.

II

Наконец эшелон растаял вдали, погрузился в почерневшее пространство. Через несколько

минут рассеялись люди, опустели станционные помещения, только кто-то кричал в телефон,

выползали из кустов и бурьянов бездомные псы, обшаривали все уголки и закутки, начинали

грызню между собой.

С тяжелым сердцем возвращался со станции в поселок Андрей Гаврилович. Знакомая до

каждого холма и лощины, до каждого деревца и кустика дорога, преодолеваемая им за долгие

годы всеми видами транспорта, а преимущественно райкомовской «эмкой», казалась почему-то

незнакомой и даже чужой. В соответствии с мобилизационным планом как «эмки», так и все

другие автомашины и тракторы районных организаций были переданы в распоряжение

действующей армии. Одна-единственная полуторка на весь район, на которой он сейчас ехал,

сохранилась благодаря энергии и находчивости райисполкомовского водителя Павлаа Лысака.

Любил Качуренко своего водителя, поэтому и просил, чтобы остался парень при нем:

биография как стеклышко, энергичный, находчивый, безотказный, за все годы совместной

работы не было случая, чтобы Павло Лысак не выполнил какого-либо поручения.

Пошла «эмка» в распоряжение фронта, погрустил немного Павло, а потом пришел к

«хозяину», хитро взглянул исподлобья:

– Так как же будем? Пешком или на колесах?

– Пешочком, без колес, Павло, придется привыкать, – бодрился председатель

райисполкома, зная, что этим не развеселит своего водителя.

– А в МТС валяется старый металлолом – списанная полуторка…

Качуренко только пожал плечами.

И «собрал» Павло Лысак колеса. Приволок бог весть откуда старые проржавевшие детали,

отмыл все и отшлифовал, приладил детальку к детальке, залил бак бензином, и полуторка, нигде

и никем не зарегистрированная, неподвластная самому суровому мобилизационному плану

райвоенкома, деловито сновала по району.

Как никогда пришлась к делу эта скрипучая, но на диво выносливая таратайка. Андрей

Гаврилович, забыв об удобной, хотя и тесноватой «эмке», притерпелся к грузовой колымаге,

словно всю жизнь ездил на ней, гнулся на замасленном, с выгнутыми ребрами пружин сиденье.

Сейчас машина чихала, тряслась, как в лихорадке, а Качуренко думал о разлуке с женой.

Почему она так холодно повела себя? Впрочем, кто разгадает женскую натуру, может быть, так и

следует расставаться, может, захотелось ей сыграть такую роль, ведь прирожденная же артистка,

любимица калиновской публики, лауреат не одной из областных олимпиад.

Незаметно косится Андрей Гаврилович на водителя. Лысак сидит твердо, уверенно, как

император на троне. Густой чуб, серый от пыли, тяжело спадает на узкий лоб, из-под крутых

надбровных дуг, густо заросших лохматыми волосами, не мигая смотрят вперед холодные серые

глаза, губы тонкие, крепко сжатые, на подбородке блестит вьющаяся поросль. Что-то медвежье,

дикое просматривается в увальне Лысаке. И может быть, это нравится Качуренко,

свидетельствует о необычайной силе и потенциальных возможностях водителя.

– Уехала наша мама…

– Уехала… – без энтузиазма раскрывает губы Лысак.

Качуренко в душе улыбается – не любит Павло женщин, уже не мальчик, в парнях ходит, с

Аглаей Михайловной они так и не нашли общего языка, все бросал на нее недобрые взгляды;

может, потому, что и она не воспринимала его глубоко замаскированные то ли дикость, то ли

обычное хамство.

– Как-то ей там будет… – проговорил Качуренко.

– А как? – ощетинился вдруг Лысак. – Не пропадет. Не дадут скучать. Во всяком случае,

не переживет того, что нам с вами придется.

– Это да, – вздохнул Качуренко. – Нам придется… Ты, Павло, все-таки молодец. Молодец,

что не женился. Душа спокойна.

Лысак бросает на Качуренко насмешливый взгляд, советует:

– Вы тоже не очень-то убивайтесь.

– Это почему же?

– Знаем их…

Качуренко вдруг становится весело.

– Сердитый ты на женский пол. С чего бы?

– Знали бы вы их, не очень-то восторгались бы.

– На что-то намекаешь?

Лысак крепко стискивает губы. Колеблется – говорить или промолчать?

– Мое дело телячье, – выдавливает наконец. – Дети родителям не судьи.

В этих словах уже прозвучало что-то загадочное. Качуренко сурово посмотрел на водителя:

– Что хочешь этим сказать?

– А ничего. Оправдываю свою холостуху – только и всего.

Дорогу переходила воинская часть. Возможно, кто и не заметил бы, но опытный Качуренко

сразу увидел: из боя выходила часть голодная, уставшая и сердитая. Высунулся из кабины, а тут

уже и капитан подступает. Небрежно козырнул, глаза острые, на лице суровая решительность,

неумолимость.

– Документы!

Качуренко не торопясь достал свое удостоверение. Капитан внимательно рассмотрел, сверил

фото с оригиналом.

– Попутчик?

– Водитель райисполкома.

– Почему не в армии?

– Имеет особое задание.

– Ясно.

По-хозяйски топал капитан вокруг машины, тут и другие офицеры подходили, майор в

пенсне, военврач сразу же загорелся:

– На ловца и зверь…

Капитан остро посмотрел на Качуренко.

– Что ж, товарищ председатель, как ни досадно, но придется…

Павло Лысак уже понял, к чему идет дело, стоял сбоку, нахально скалил зубы.

– Но ведь машина не подлежит реквизированию… – сказал Качуренко.

– Война все спишет, уважаемый! – вскрикнул майор-медик. – У нас вон сколько раненых,

надо в первую очередь тяжелых спасти.

По дороге ехали обычные крестьянские подводы. Явно мобилизованные, так как погоняли

лошадей не колхозные погонщики, а солдаты, на возах сидели и лежали бинтованные-

перебинтованные раненые. Глянул на них Андрей Гаврилович – где уж тут перечить. Жаль

только, домой далековато, уже вечер близится, а впереди еще километров двадцать. И дома

ждут…

– Ну что ж, – сказал он. – Раз такое дело… Передавай, Павло, таратайку.

Павло Лысак не возражал. Он никогда и никому из старших не возражал. Только еще

загадочнее скалил зубы.

– Пусть берут. Недалеко уедут. Кому передавать?

Сразу же нашелся какой-то водитель, решительно приступил к машине, заглянул под капот,

взял ключи из рук Павла. Уселся на сиденье, стал заводить. Крутил-крутил – машина мертвая.

Подошли еще несколько знатоков водительского дела – никому драндулет Лысака не

подчинился.

– Придется одалживать вашего водителя, – сказал капитан.

– Но он же не приписан к вашему подразделению, – возразил Качуренко.

– Подвезет к ближайшему эвакогоспиталю, и отпустим.

Качуренко не нашелся что ответить, посмотрел на Павла.

– Ерунда все это! – взорвался Лысак. – Вы загляните в бак. Там горючего на пять

километров.

Махнули и капитан и майор на случайный транспорт рукой и пошли вслед за растянутой

колонной – она уже входила в предвечерние сумерки, таяла в полях.

Минут десять Качуренко и Лысак молча курили. Мимо них прошли усталые бойцы, проплыли

подводы с ранеными. Было ясно: выходили бойцы из трудных боев. Но почему выходили, почему

не стояли на рубеже? Качуренко не догадался расспросить капитана. Но сказал бы тот правду?

– Что делать будем? – поднял глаза на водителя.

– Поедем потихоньку.

Лысак привычно согнулся на сиденье, что-то подкрутил, что-то подвинтил, кулаком стукнул

по щитку, велел Качуренко подержать в определенном положении рычаг, а сам схватил

металлическую ручку, вставил в гнездо, с силой крутанул, раз, второй, пятый, десятый, чихнуло,

заурчало, машину окутало дымом, и мотор заработал. Минуту спустя они качались на ухабистой

дороге.

– Мудрецы, – иронизировал Лысак, – знатоки техники! Да еще не нашелся на свете такой

водитель, который перехитрил бы Павла Лысака!

– Как же она тебя слушается? – удивился Андрей Гаврилович.

– А тут все напрямую. Все гениальное – простецкое, так, кажется, в ученых книжках

пишут?

– Почему же ты не показал?

– Кому? Тем?

– А горючего хватит домой дотянуть?

– Хватит. Землю по экватору можно объехать, если с головой…

До самого района они не обмолвились ни словом. Как-то незаметно, но внезапно наступил

вечер. Фары не работали. Павло вел машину осторожно. Качуренко размышлял: правильно ли

они повели себя? Безусловно, Павло Лысак знал свое – спасать машину, очень нужную для их

дела. Но ведь раненые… Шевелилась в груди черная неприязнь и к Павлу, и к самому себе.

III

На Калинов наползала громовая туча.

Перед самым заходом солнца немного прояснилось, узкая полоска неба, похожая на

гигантскую саблю, постепенно словно нагревалась в невидимом горниле, из серо-зеленоватой

становилась лазурной, затем зарозовела, закраснела и огнисто запылала. Но сразу же и

почернела, померкла, ветер остервенело набросился из-за горизонта на затаившийся в тревоге

поселок.

– Будет гроза, – степенно сказал районный прокурор Исидор Зотович, обладавший

красноречивой фамилией – Голова. Стоял у окна, закрывая половину его широкой спиной.

Он был высокий, широкоплечий, круглолицый. И почти без шеи. Руки короткие, но такие

мускулистые, что, говорили люди, тремя пальцами гвоздик сгибал в кольцо. Одевался в

соответствии с тогдашней модой: на плечах просторный суконный пиджак с большими

накладными карманами по бокам и на груди, с плотным стоячим воротником, нарочно узеньким,

чтобы придать видимость, будто у прокурора тоже, как и у всех, есть шея; штаны широкие,

трубой, поэтому на коленях никогда не появлялись пузыри, а на подколенье гармошка; на ноги

ежедневно – независимо от погоды или времени года – натягивал Исидор Зотович массивные,

из выделанной кожи быка-трехлетка сапоги с ровными голенищами и каблуками, надежно

окованными сталью подков. Величественным и монументальным выглядел прокурор Голова, а

если еще принять во внимание выражение его лица, можно сразу догадаться, почему с Исидором

Зотовичем не очень любили разговаривать или встречаться некоторые люди.

Сообщив о наступлении грозы, прокурор обернулся к присутствующим. Те рассаживались

кто где мог – на стульях, на диване, глядя на силуэт прокурора, темневший на фоне пылающего

неба. Неприветливое, хмурое помещение, в котором собралось немало людей, еще недавно было

кабинетом председателя районного исполнительного комитета Андрея Гавриловича Качуренко.

Еще день-два назад по вечерам кабинет ярко освещался трехрожковой люстрой. Теперь трудно

было назвать этот холодный склеп кабинетом руководителя районного масштаба. Вместо

электроламп горела на рабочем столе свеча. Стол уже не стоял там, где следовало бы, а был

отодвинут под стенку, на нем уже не лежали деловые бумаги, а беспорядочно громоздилась

разнообразная посуда, немытые тарелки вперемешку с гранеными стаканами, на скомканных

газетах высились кучки наломанного хлеба, недоеденных помидоров, яблок и груш.

– Идет гроза… – наверное, подумав, что его не услышали, повторил Голова.

Как и следовало ожидать, на слова прокурора откликнулся коллега и соратник по

служебным делам районный судья Клим Степанович Комар.

– Ох, идет-идет, – подтвердил он звонкой фистулой так, будто выносил приговор по

сложному и неприятному уголовному делу. – Будет и молния, будет и гром.

Клим Степанович – полная противоположность Исидору Зотовичу. Они почти одногодки, оба

уже пожилые, измученные своей нелегкой деятельностью, вынуждавшей ежедневно хотя будто

бы и беспристрастно, но переживать чужое горе и чужие боли. Комар был длиннорукий и

длинношеий, с чистым и сухим лицом, живые глаза то лучились смехом, то выражали суровый

упрек. Только вот одевался он как-то небрежно, одежду подбирал по принципу – лишь бы

налезла, гладить ее, видимо, было некому, поэтому она на нем всегда странно топорщилась,

напоминал в ней Комар задиристого воробья, воинственно подпрыгивающего и чирикающего

среди сосредоточенной компании. Клим Степанович прихрамывал на левую ногу и поэтому не

ходил, а как-то смешно подпрыгивал.

В самом углу допивала чай – мутную холодную жидкость – без сахара, с единственной

карамелькой уважаемая и известная не только в Калинове, но и в селах района Евдокия

Руслановна, неприметная женщина, уже вступающая в бабушкин возраст, внешне очень милый и

мягкий человек со страшной фамилией, правда, не унаследованной от родителей, а принятой от

мужа, директора районного банка товарища Вовкодава. Сам директор недавно вместе со своими

сокровищами и группой служащих эвакуировался, а Явдоху свою, суетливую и беспомощную,

вынужден был оставить на волю стихии. Точнее, в силу трудных и сложных обстоятельств сама

Евдокия Руслановна решительно велела своему Вовкодаву, поскольку он был старше ее и

считался невоеннообязанным, к тому же и с больным сердцем, ехать в тыл, а сама, как

большевичка с еще дореволюционным стажем, добровольно осталась в Калинове. Как и все

присутствующие здесь, жила надеждой: может, и обойдется, может, произойдет чудо.

Евдокия Руслановна поставила на стол стакан с недопитым чаем, поднялась на тоненькие

ножки и просеменила к окну. Вырядилась эта знаменитая еще в гражданскую войну

подпольщица необычно. Густосборчатая юбка, корсетка, с пышными оборками, вышитая

крестиком из крестьянского полотна сорочка с широкими рукавами, темный платок завязан на

подбородке и нитка мониста на шее так изменили ее, что трудно было узнать всегда изысканно

одетую, уверенную в себе Евдокию Руслановну, заведующую районным партийным кабинетом.

Она застыла у окна, прижалась лбом к запотевшему стеклу.

– В самом деле, близится, – подтвердила она.

Только двое неподвижно согнулись над шахматной доской: Агафон Кириллович Жежеря —

районный уполномоченный по заготовкам – и Нил Силович Трутень – заведующий

сберегательной кассой, знаток финансовых тайн. Они, как два быка в упряжке, неразлучны.

Судьба свела их в одном доме, сердца обоих объединяла любовь к премудрой игре. Внешне они

были похожи друг на друга, можно было и вообще этих веселоглазых хлопцев считать

родственниками, если бы еще цветом волос были одинаковы. А так присмотришься

повнимательнее – нет, рыжий Жежеря с чернявым Трутнем не могут быть даже троюродными.

Каждый выходной, если райком не отряжал их в села – а такое случалось частенько, —

усаживались они спозаранок возле своего жилкооповского, истрепанного всеми ветрами дома и

склонялись над шахматной доской. Думали и мудрили, настырно искали ходы, достойные самого

Капабланки. И время от времени после очередного хода, независимо какого, удачного или

бездарного, гениального или самого простого, многозначительно, саркастически, язвительно

говорилось:

– Ага, ты вот так. Ты, значит, испанским… Думаешь, что ты Алехин, так меня и испугал? А

мы вот завернем сюда – и от твоего испанского останется лишь турецкий пшик… Нас, брат,

мудреными ходами не запугаешь…

– Не запугаешь и нас… На твой алехинский мы по Эйве…

– Играть так, как играет Эйве, каждый сумеет…

Это намек на то, что недавно в игре гигантов шахматного искусства Эйве, не набрав ни

единого очка, занял в турнире последнее место.

И сейчас Агафон Кириллович с Нилом Силовичем тоже сражались, но тихонько и не очень

зло. У них как раз сложилась напряженная, критическая ситуация на доске…

В полутемной просторной комнате, еле освещенной полыхающим пламенем единственной

свечи, собрались люди разного возраста, разных характеров, вкусов и интересов, которые

хорошо знали друг друга, большинство из них работали рядом, ежедневно общались по

служебным и личным делам, обращались друг к другу запросто. Теперь, во время тяжелого

всенародного горя, они стали еще ближе и дороже друг другу, объединялись в единую семью, и

породнило их одно ответственное и рискованное дело.

Рядом с Евдокией Руслановной тихо сопел Ванько Ткачик, двадцатилетний секретарь

райкома комсомола, чубатый, розовощекий. К нему доверчиво тянулась фельдшер Зиночка

Белокор, ровесница Ванька, похожая на белокурую березку, светила большими синими глазами,

внимательно присматривалась ко всему окружающему. Зиночка второй год трудилась в районной

поликлинике, почти всех присутствующих знала лично, общалась с большинством, оказывая при

необходимости посильную медицинскую помощь, но больше всего прикипело сердце ее к Ваньку,

а оба вместе тянулись к мудрой и ласковой Вовкодав, держались ее, как малые дети родной

матери.

– Надвигается, видно и слепому… – подтвердил вывод прокурора и руководитель

«Заготльна» Станислав Иванович Зорик, тонкий знаток волокна, человек суровый с виду,

сложенный так нескладно, что и в его фигуре, и в лице тщетно было искать какую-либо

привлекательность. Глянешь на человека, все у него будто бы на месте, а присмотришься

повнимательней – на лице такой беспорядок, что и глядеть не хочется. Только и заготовлять,

только дергать да вымачивать лен с таким портретом Зорику! Видимо, из-за этой

асимметричности в лице, из-за отсутствия волос и бравой фигуры так и проживал Станислав

Иванович холостым, но не огорчался, так как был первоклассным работником, безотказным

исполнителем любого дела.

Уловив авторитетное слово Зорика, Жежеря и Трутень оставили игру и подошли к окнам.

Все смотрели не мигая в темные проемы окон, вслушивались в ночь, ловили далекие

малиновые вспышки и не знали – радоваться или печалиться. Может быть, и в самом деле в этих

вспышках погибал враг, отступал, убегал в черную неизвестность, а может быть, наоборот —

тихо и вкрадчиво подступал к Калинову.

– В самом деле, гроза… – подтвердил кто-то.

– То-то же, видишь, и немецкие громы замолчали… – весело протянул Савва Дмитрович

Витрогон, человек, привыкший и не к таким грозам и метелям, так как много лет работал в лесу,

сажал и пилил деревья, измордовался с лесозаготовками и лесовывозами, был так бит за

медлительность, затягивания, недовыполнения месячных, квартальных и годовых планов

выговорами, что если бы писались они не на бумаге, а на спине, места живого не нашлось бы на

человеке.

Вдруг словно прорвало плотину или, может, гроза расщедрилась наконец на ливень, все

присутствующие заговорили весело, хотя и нервно:

– А и в самом деле, смолкли…

– Кажется, еще с обеденной поры…

– Похоже, остановили их…

– Позиция у наших выгодная… Я прикидывал на карте…

Не сговариваясь, впились глазами в начальника районной милиции Луку Лукича Кобозева,

человека, всегда бывшего на виду, так как щеголял он в такой форме, в такой фуражке, что

перед ним невольно встанешь по стойке «смирно». И хотя у тебя за душой и намека нет на

какую-либо провинность, но душа эта, видимо, от испуга, что может сотворить что-либо

непотребное, дрогнет и зажмется в самые пятки. Только сегодня увидели калиновцы Луку Лукича