Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

случайной искательнице призрачного счастья. Уже бывало, что приезжали сюда воспитанницы

города с дипломами и направлениями в сумочках, с тревогой и испугом в глазах. Одни сразу же,

не таясь, просили наложить коротенькую резолюцию: «Мест нет». Иван Матвеевич не колеблясь

резолюции такие накладывал и сам оставался довольным, так как считал, что не только

просительнице, но и лесу, и ему самому тоже повезло – лучше подобных работничков и не

знать.

Были такие, которые молча приступали к работе, но уже по выражению их кислых лиц было

видно, чтао они наработают. Приживались в лесу только те, в кого лес не вселял страх и скуку,

кому пел или нежную, или грозную симфонию жизни, пел во все дни и во все времена года, кому

становился родным домом, раскрывал свою могучую, непостижимую, но прекрасную душу.

Догадывался Иван Матвеевич, что эта девчонка тоже случайно сюда приблудилась, видимо,

и сама не осознавая, почему ее именно сюда занесло. И еще почему-то был убежден Иван

Матвеевич: какая-то беда забросила эту девочку в глухой лес. Из нелегкого и долгого

жизненного опыта знал: такое случается. В давние времена убегали обездоленные девушки в

монастыри, надевали монашеские одежды, добровольно заточали себя за глухими и суровыми

стенами. Сегодняшние тоже бывают несчастными, вот и им приходится искать приюта и такого

места на земле, которое залечило бы рану.

«Чья же она дочь, эта девушка? – думал Иван Матвеевич. – Могла бы быть и моей. Мой

ребенок живет где-то в незнакомом и далеком от меня мире…»

– Жаль, что не пришлись вам наши места по сердцу, а то я уже и работу собирался вам

предложить. Несложную, но очень интересную…

Инесса подняла глаза. Они уже не были испуганными, ее утешили и успокоили слова отца.

Хотя он и не знал, кто она, но изъявил готовность прийти на помощь…

– Я не на работу… Я по другому делу…

И сама не заметила, как слетели с уст эти слова. Иван Матвеевич так и напрягся, словно

тетива лука. Не слова незнакомки его поразили, поразило выражение лица, блеск глаз, тон

голоса. Что-то знакомое и загадочное виделось ему в образе девушки, в ее поведении. И как-то

интуитивно, подсознательно понял, что наступила в его бытии минута, которая вот сейчас или

принесет радость, или сломает ему всю жизнь.

– Я приехала, чтобы поблагодарить.

Она сказала это обычным тоном, а он, особенно в последнем слове, услышал горький упрек:

так благодарят только в том случае, когда стремятся как можно больнее упрекнуть за

причиненное огорчение. Может, это какая-нибудь из студенток академии, которым он читал

факультативные лекции? Но он же, кажется, никому из них не приносил огорчений…

– Это за что же мне такая честь? – и вложил в вопрос горечь иронии.

– За хлеб-соль…

– Что-что? – не на шутку удивился Иван Матвеевич.

– За алименты, которыми я была вскормлена…

Это было похоже на взрыв. Впервые это случилось тогда, когда он, четырнадцатилетний

сирота, партизанский разведчик, пошел на прорыв вражеского кольца, пошел без надежды

выйти из окружения. Уже в то время, когда они прорвались, но еще не вышли из-под бешеного

обстрела, одна из мин упала неподалеку, вспыхнула молнией, он успел еще увидеть это, а затем

потерял сознание. Тогда-то и попал в его легкие кусочек металла.

То было давно. Так давно, что уже и позабылось, а когда и вспоминалось, то

воспринималось как сновидение, которое то ли было, а может, и не было его совсем. Теперь он

тоже чуть не потерял сознание.

– Иночка, дочь… Дочь моя… – шептал сухими губами.

– Отец… – повторяла, словно в полусне, Инесса и не могла сдержать счастливых слез. Они

обнялись, прижались друг к другу влажными лицами и долго так стояли…

Роланд был простым сельским хлопцем, родители его проживали неподалеку за Талью, всего

лишь несколько лет назад перебрались из тесной, наполовину осевшей в землю хижины с

маленькими окошечками в новый, кирпичный, покрытый густоребрым шифером пятикомнатный

дом.

Учился Роланд в здешней школе, звезд с неба не хватал, большинство учеников обскакивало

его, но получилось совсем не так, как кое-кто пророчил: он сам обскакал многих сверстников.

И все потому, что было у Роланда одно увлечение, да такое могучее, оно и вывело его в

люди. Многие его одноклассники после десятилетки искали счастья в институтах, но нашли его

далеко не все, а Роланд с первого захода сдал все экзамены и поступил не куда-нибудь, а в

академию, потому что очень любил лес, обожал каждое растение, готов был постоять за все, что

жило в лесу, никогда не поднял руки ни на птицу, ни на зверье, а, наоборот, защищал их.

Любовь к природе привилась ему с самого детства. И привил ее не кто иной, как Иван

Матвеевич. В первое время, до того, как начал руководить лесничеством, Иван Матвеевич

квартировал у родителей Роланда. Получилось так, что маленький Роланд полюбил постояльца

больше, чем родного отца, которого, собственно, трудно было полюбить: очень хмурым,

молчаливым и жестоким был отец. Ему легче было хлестнуть своего отпрыска, чем слово сказать.

Любил, чтобы его понимали с первого взгляда: посмотрел на ведра – беги за водой, зыркнул на

дрова – тащи их в хату, стрельнул глазами на корову – выгоняй ее на пастбище.

Роланд дома был тише воды ниже травы, зато на людях, особенно в школе, на голове ходил.

Учителя жаловались отцу, однако, к их удивлению, он оставался безразличным к подобным

жалобам.

– Учите! – изрекал сурово и отворачивался.

Все ожидали, что из Роланда вырастет сорвиголова. Этого не случилось, и, возможно, только

благодаря Ивану Матвеевичу.

Он увлек мальчика своими книжками и разговорами, рассказами о лесе, о его таинственной

и удивительной жизни. Хлопец жил и бредил с тех пор лесом. В школе был организован кружок

юных друзей природы, и заводилой в нем стал Роланд Карпенко. Руководил кружком сам Иван

Матвеевич, руководил на общественных началах, но с таким увлечением, с таким азартом, что

собственной любовью к лесу, которому посвятил жизнь, зажег и своих воспитанников. А

особенно Роланда.

Все свободное время проводил Роланд в лесу вместе с Иваном Матвеевичем. Завязалась

между ними большая дружба, так повлиявшая на мальчика, что стал он неузнаваемым в школе,

даже дома суровый отец оставил его в покое, тайком гордясь склонностью сына к такому

великому и благородному делу, как умение служить лесу. На Полесье до сих пор начиная с

незапамятных времен особой любовью любят леса и уничтожение их без крайней необходимости

считают грехом, который не прощается.

В этом нет ничего странного. Житель Полесья издавна привык верить лесу, считал его своим

сообщником, а то и защитником, безмолвным другом, который никогда не подведет, не предаст и

не обидит, а на помощь придет всегда. Он и согреет зимой, он и прокормит в трудное время, он и

спрячет в годину лихолетья, защитит от чужеземца-врага, будет надежным союзником. Поэтому

старый Карпенко только довольно покрякивал, когда видел, что сын направляется в лесничество.

Знал, что баклуши бить не будет. Иван Матвеевич найдет всем этим неслухам и лоботрясам

настоящую, полезную работу. Там они деревца сажать будут, семена собирать, лекарственные

растения засушивать, зверят подкармливать, за лесом ухаживать, чтобы порядок был в лесу,

чтобы жил лес полной жизнью.

Так и стал Роланд Карпенко правой рукой у лесничего Иваненко, пошел сразу после

десятилетки сдавать вступительные экзамены в сельхозакадемию. Неудивительно, что, закончив

учение, попросился на работу к Ивану Матвеевичу. Тут, правда, ему и сам лесничий

посодействовал, обращался к ректору, просил за Карпенко. И имел теперь Иван Матвеевич

заместителя надежного, такому можно передать в руки то, что ценил превыше всего в жизни,

спокойно доверить любимое дело.

Знал все эти леса и угодья Роланд как свои пять пальцев. По лесу мог пройти и днем и

ночью с завязанными глазами, не наткнуться ни на один пенечек, ни на одно дерево. Знал, на

каком дереве какая птаха и когда начала высиживать птенцов, в каком квартале поселились

лоси, почему семейство вепря поменяло место прописки, какой посадке молодых деревьев могут

угрожать вредители, где следует немедленно начинать расчистку, – словом, все то, что в

совершенстве знал Иван Матвеевич, было известно и Роланду.

В то время, когда у отца с дочерью состоялась неожиданная встреча и драматическое

объяснение, Роланд стоял на вышке. Дежурный лесник что-то заметил в лесу, но не сумел в этом

разобраться и поднял тревогу.

Роланд соколиным взором осматривал подвластное ему королевство. Сверху оно было видно

почти до последней черты. Прежде всего в глаза бросалась Таль, журчавшая, вилявшая из

стороны в сторону между песчаными дюнами, цедившая свои воды через камыш и осоку,

наполнявшая ими продолговатые водоемы, особенно возле запруд. Запруды копали все – не

отдельные, конечно, любители, а колхозы, совхозы, лесничества. На заседании правления

слушали – постановили, чтобы было свое море, чтобы было где уткам плескаться, молодицам

белье стирать, детям тешиться, дедам рыбу ловить, чтобы огородам вдоволь вода подавалась…

Решили – и пошел по команде поднятый мехбатальон, зарычали экскаваторы и бульдозеры,

заурчали автомашины, забегали прорабы… Неделя-другая – и запруда преградила путь Тали,

заставила ее сливать свои не такие уж и неисчерпаемые запасы в рукотворные озера. В таких

шорах ей не приходилось кичиться, вынуждена была тайком прокрадываться от запруды к

запруде, журчать еле заметным ручейком да еще и радоваться: могла ведь и совсем уснуть,

пересохнуть под беспощадно жгучим солнцем.

Дежурный лесник заметил с вышки, что где-то среди лесов затаилась беда, похоже,

разгорается огонь, и кто знает, чем он может обернуться для леса в такую жаркую пору. Роланд

окинул свои владения цепким и оценивающим взором. Пока еще ничего не увидел – ни

опасности, ни подтверждения тому, что там все в порядке. Над Талью густой завесой плыл

утренний туман. Не раз и не два видел он этот знакомый с детства пейзаж, был убежден, что в их

хозяйстве царит спокойствие и порядок, но вместе с тем, как человек опытный, не мог

гарантировать того, что где-то в тумане не прячется опасность – из малюсенького, почти

незаметного костерка может разгореться большой пожар.

Подобно тому как знающий терапевт выстукивает и выслушивает легкие человека,

разыскивая и опасаясь найти в них почти незаметное место воспаления, так и Роланд ощупывал

взглядом живой организм леса. И чем больше всматривался, тем тревожнее становилось у него

на сердце – интуитивно чувствовал, что что-то опасное притаилось там, в пятнадцатом квадрате,

вблизи Тали, как раз в том месте, где она почти обрывается.

Лишь на какой-то миг заметил Роланд в пробеле густого тумана вытянутую в сторону струю

дыма и золотисто-красный взблеск.

Встревоженно глянул вниз, поискал глазами Ивана Матвеевича. Увидел своего кумира

невдалеке от дома и сразу не поверил собственным глазам: лесничий обнимался с какой-то

женщиной. Можно было бы и не удивляться – лесничий имел жену, обниматься с ней ему бы

никто и никогда не запретил, но Роланд точно знал, что врачиха в такое время пребывает на

своем медпункте – это раз, а кроме того, было известно, что Иван Матвеевич скорее дал бы руку

на отсечение, чем позволил себе на людях ласкать Ольгу Карповну. Роланд начал всматриваться:

что же это за Дульцинея у Ивана Матвеевича объявилась? И поскольку зрение имел острое, то

быстренько и раскумекал: да это же ту самую новенькую обнимает старый Иваненко, ту

красоточку. Нет, не думайте, Роланд не бросится в драку, он ни слова не скажет сопернику, даже

виду не подаст, что видел его жалкие залеты, просто-напросто он им помешает и тем спасет

неопытную Золушку.

Иван Матвеевич и Инесса были беспредельно счастливы. Голова дочери лежала на

отцовской груди, руки крепко держались за отцовские плечи. Ивану Матвеевичу виделось:

держал он на руках младенца, свою маленькую дочь, свою вымечтанную Инессу, а она

доверчиво прижималась к отцовской груди, согревала его своим теплом. И оттого он чувствовал

себя на седьмом небе.

Первым нарушил молчание отец.

– Приехала меня судить, дочь?

– Дети не имеют права осуждать родителей, – ответила она после паузы.

– Я счастлив, что ты даже без отцовской заботы выросла умницей.

– Детей воспитывают не только родители…

Иван Матвеевич не почувствовал и не заметил колючки.

– А дети родителей судить все же имеют право, дочь, и должны судить… – молвил

печально.

Инесса сняла руки с плеч отца, отвела глаза.

– Так или иначе, а дети обязательно подвергают суду все дела родителей, родительское

поведение, родительский быт. Они или отрицают их, или принимают, продолжают традиции…

Инесса постепенно оттаивала. Тайком ловила отцовский взгляд и внимательно слушала.

– Мы, старшие, родители ваши, живем не сами по себе, не каждый для себя. Мы живем в

обществе, и что бы ни делал каждый из нас, это так или иначе вливается в общее дело.

Инесса вздохнула – очень уж на политграмоту похоже, неужели отец не умеет

разговаривать другими словами? Или, может быть, хитрит, нарочно уводит в сторону?

Иван Матвеевич не собирался избегать острого разговора.

– Поэтому, дитя, если судить нас, старших, всех вместе, то правда будет за нами: мы

делали и делаем доброе дело. Если же брать каждого из нас в отдельности, то здесь совсем иное:

одними родителями дети гордятся, стремятся им подражать, а некоторых…

Инесса снова подняла голову, поняла, что отец говорит о высшей правде жизни,

заглядывает вглубь, судит по своему высокому счету.

– Если судить именно так, – продолжал Иван Матвеевич, – то я как отец, безусловно, не

принадлежу к категории тех, кем родные дети должны восторгаться. Оправдываться вроде

невозможно: как ни суди, а я перед тобой виноват, дочь. Вот и поразмысли своим взрослым

умом, как быть с таким отцом – простить его и считать отцом или забыть о нем. Скажу тебе

только одно: можно и осудить, и оправдать, в зависимости от того, как судить и какими глазами

на все это взглянуть.

Дочь клонилась головой отцу на грудь, а он осторожно и нежно гладил ее непокорные

волосы. Она перебирала в своей памяти все сказанное. Если бы отец стал оправдываться, она не

поверила бы в искренность оправданий; если бы он безоговорочно осудил себя, то и тогда бы

она не поверила до конца, что это так. Из всего того, что увидела и узнала за последние дни от

матери, от Касалума, от Ольги Карповны и, наконец, со слов самого отца, сделала вывод: все не

так, как ей казалось. Не только отец повинен…

– Я не собираюсь… не в силах ни судить, ни оправдывать… – сказала она тихо.

– А я не собираюсь оправдываться, дочь… – прошептал он. Что-то сдавило ему горло.

– Моя мама не виновата? Не виновата? – она вопрошающе заглянула отцу в глаза.

– Женщины, дочь, всегда во всем правы. Во всяком случае, со своей точки зрения.

– Вы ее обидели?

– Я не оправдал ее надежд. Не смог… А женщины никогда не прощают мужчинам их

слабости, они хотят видеть их только героями.

Она снова почувствовала в нем необычного человека, снова гордилась тем, что это ее отец.

– Вот поэтому, дочь, детям и необходимо судить родителей… Чтобы самим не повторять в

жизни их ошибок.

– Как я могу судить?

– Очень просто. Не спеша. Поживи у отца. Присмотрись, сходятся или не сходятся его слова

с делом, и тогда, взвесив все, сделаешь правильный вывод: в этом отец прав, а в этом достоин

осуждения…

Беседовали неторопливо, со стороны взглянуть – не отец с дочерью решали свою судьбу, а

влюбленные ворковали.

Именно так эту идиллическую сцену и воспринял Роланд и возмутился. Если бы с кем-нибудь

другим обнимался «старик», то пускай бы уж тешился себе на здоровье. Но на этот раз…

Надо прекратить это безобразие. Иван Матвеевич – уважаемый человек, у него достойная

жена. И вдруг – такое. Средь бела дня, при всем честном народе – конфуз. Да тут не только он,

Роланд Карпенко, тут каждый обязан положить конец безобразию.

Не доходя шагов тридцать до парочки, Роланд нарочно громко кашлянул, предупреждая, что

идет «на вы», но кашель, видимо, не был услышан. Роланд громко крикнул:

– Горит, Иван Матвеевич!

Это подействовало. Иван Матвеевич сразу вскинулся, будто кипятком ошпаренный, слово

«горит» на него действовало магически.

Лесничий подбежал к заместителю, расспрашивал, что случилось, где горит.

Девушка тоже приблизилась к ним и, широко раскрыв глаза, вслушивалась в разговор,

заражаясь их тревогой. Роланд обрисовал картину того, что видел с вышки.

– Тогда почему ты здесь? Почему не известил пожарную?

– Известил…

– Почему не поехал? Где Захар?

– Захар запрягает. А я должен вот-вот разговаривать с Киевом. Вы же сами…

Поговорить мог и Иван Матвеевич. Но молодому помощнику лесничего не хотелось оставлять

«старика» наедине с этой легкомысленной девицей. Пускай сам лесничий скачет к месту пожара,

а с ней останется с глазу на глаз хоть на полчаса он, Роланд. Он уж найдет для нее нужные

слова.

На улицу выкатила пароконка, на передке легкой брички неуклюже сутулился лохматый

Захарка.

– Захар Григорьевич, правьте сюда!

– Вы едете? – ужаснулась Инесса.

– Да, я скоро вернусь.

– Я с вами, отец. Можно?

– Поехали…

И они поехали по лесной дороге. А Роланд стоял и удивленно скреб затылок.

Великое ли то диво – в воздушном лайнере летать, в поезде путешествовать, автобусом и

троллейбусом пользоваться, в такси прокатиться. А вот сесть в бричку, запряженную парой

быстроногих рысачков, да покатить быстро по лесной ухабистой дороге – вот это уж диво!

Именно так и ощущала себя Инесса, сидя рядом с отцом на удобном сиденье легкой

выездной брички, которая в лесу была незаменимой. Никаким «Запорожцем» или «Москвичом»

не проедешь, а в легкой бричке неутомимые рысаки пронесут тебя, словно на крыльях. Она

безошибочно догадалась: Иван Матвеевич обожает этот способ передвижения.

– Это у меня еще со времен войны. Тогда мы передвигались только верхом или ходили

пешком. А то еще такой вот бричкой. Я был в разведчиках, мал еще был, поэтому командир меня

жалел. Как только посылают куда-нибудь далеко, обязательно прикажет ездовым подвезти, пока

можно. Ну и везут, а я зароюсь в пахучее сено и храплю…

Очень приятны ему воспоминания о далеком, беспокойном и опасном детстве, около глаз его

дрожат густые морщины, а глаза так и лучатся, и такой он сейчас прекрасный. Инесса невольно

прижимается к его плечу, заглядывает в глаза:

– Страшно было?

Отец не успел ответить. Захарка натянул потуже вожжи, оглянулся и сказал:

– Страшно, когда бьют, ох, страшно… Расскажу тебе, девушка, как меня били… Ох же и

били, гады, ох же и месили меня, как глину.

Инесса вопросительно взглянула на отца: не могла понять, в своем ли уме этот Захар-

конюх? Иван Матвеевич легонько сжал руку дочери – слушай…

– Ребенком я был, можно сказать, ну не так чтобы ребенком, лет тринадцать, может, было,

ум, конечно, еще детский. А есть хотелось! Ничего-ничегошеньки не было в доме, все

заграбастали, все вытащили фашисты проклятые, только кто и не давал умереть, так это лес и

речка. Или рыбку поймаешь, или грибок найдешь…

Инесса слушала, а сама следила за дорогой. С обеих сторон зеленел молодняк, разного

возраста посадки, остро пахло живицей, чебрецом и грибным духом. Иногда сосновые заросли

перерезались полосами березок, они побеждали в соревновании с сосенками, стремительно

выстреливали вверх, здоровались с солнцем. А там, вдали, в самой глубине леса, виднелись

участки совсем больших деревьев.

– Ну я и рыбачил. Гриб вырастет или нет, а рыбку можно в любое время поймать – и

весной, и зимой, и летом.

Захарка и рассказывать успевал, и за дорогой смотреть, вожжи держал крепко в руках, на

лошадей время от времени сурово покрикивал.

– Однажды я подкрался к пруду, забросил удочку, долго ждал и таки поймал. Никогда в

жизни – ни до того, ни после – такое не ловилось. Как поросенок! И как донести? Может, пуд в

этой рыбине был…

Инесса представила, как мальчишка борется с рыбиной.

– Тащу добычу домой. Хоть бы, думаю, мать вышла или бабушка, помогли бы. А их не

видать. И тут Рекер с полицаями… До конца жизни не забуду этого Рекера – комендантом был в

селе. Только заметит, что ему не по нраву, – у-у-у! Как заметил у меня рыбину – побледнел

весь. «Вас ист дас?» – кричит. Да и приказал полицаю рыбину отнять. Ну а я, безусловно, все

мог отдать бы, но рыбину!.. Мы все – и мать, и бабушка, и младшая сестренка – уже три дня не

ели ничего, уже и вода нам не пилась, а он, значит, забирать… И я так и впился в руку полицая

зубами, а когда Рекер бросился, то и на него… Какое-то умопомрачение на меня нашло, будто

совсем ума лишился… Потянули меня на веревке, как щенка, в комендатуру. Да и били же там,

ой, как били! И чем только не пробовали: резиновой палкой, шомполом, ручкой пистолета,

кольями, сапогами, кулаками. И по рукам и ногам, в живот и в ребра колотили, а больше всего —

по голове. Может, когда и без сознания был, били, а очухался уже дома. Первой мать увидел,

говорят, что и не узнал сразу, да разве после такой молотьбы узнаешь?..

У Инессы мороз пробежал по спине. Слушала этот рассказ, верила в него и не верила. Разве

такое возможно, разве могли взрослые люди за какую-то рыбину вот так издеваться над

ребенком?..

– С того времени и случилось что-то у меня с головой. То ничего, а иногда как поведет, как

поведет… А они, Иван Матвеевич, еще и насмехаются. Про козу да молоко…

Иван Матвеевич успокаивал ездового, советовал не обращать внимания на шутников, ведь

лесной человек без того не может, чтобы не пошутить, поэтому и самому следует отшучиваться.

– Я их посылаю куда следует, – говорит Захар.

– Главное – не обращать внимания…

– А вы им прикажите, они вас послушаются…

– Обязательно прикажу.

Захар энергично дернул за вожжи. А вскоре объявил:

– Вот уже и пятнадцатый, Иван Матвеевич, смотрите, чтоб не проехать…

Вскоре они оказались на месте, где мог возникнуть пожар. Издали запахло в утреннем

воздухе дымом, а там и дымок завиднелся над густой посадкой. Иван Матвеевич встревожился,

чуть не спрыгнул с брички и не побежал вперед. Дружные рысачки в один миг вынесли их к

пойме сонной Тали, и тут открылась картина, сразу же всех успокоившая. На меже квадратов, на

месте, предназначенном для костров, если бы у кого-нибудь возникла потребность их разводить,

сидели пятеро подростков-школьников и терпеливо поджидали, когда поспеет дорожный

завтрак.

– Что здесь делаете, путешественники? – строго спросил Иван Матвеевич.

Путешественники сразу поняли, с кем имеют дело, поспешили объяснить:

– Да мы окопались…

– В отведенном месте…

– Мы осторожно…

Иван Матвеевич и сам видел: ребята придерживались всех правил противопожарной

безопасности. Но, видно, сердцем еще не остыл.

– Что осторожно, то молодцы. Но почему без старших ходите по лесу?

– Да мы же разведчики…

– По следам идем… партизанским…

– Здесь когда-то сам Ковпак проходил…

– Наши стоят лагерем в лесу, а мы – по азимуту. Разведчики мы, из отряда юных

следопытов.

– Руководитель наш там, с ними…

У Ивана Матвеевича затеплились глаза. Видно, вспомнил: в таком возрасте он сам ходил

этими лесами, без азимутов, без присмотра старших и без права на то, чтобы разводить костры и

даже громко кашлянуть.

– Если разведчики и если по азимуту, то тогда все в порядке. Вижу, дисциплина у вас на

уровне. Дыма только напустили лишнего, скоро пожарные прилетят…

– Да мошва же… Комары кусают…

Услышав о пожарных, ребята заспешили снять недоваренную кашу, в тот же миг нашлось у

них и брезентовое ведро с водой, немедленно залили костер.

Иван Матвеевич молча наблюдал за их действиями и в душе усмехался: «Голубчики мои,

милые мои мальчики, какое счастье вот так играть, искать и присматриваться к нашим следам,

тем самым, которые стирает неумолимое время не только на стежках-дорожках, но и в памяти

многих людей».

– Приятного вам завтрака, хлопцы, и успешных поисков. Будьте осторожны – это лес.

– Не впервой, знаем…

По ту сторону Тали пролег широкий грейдер, иногда по нему пробегают машины, тянут за

собой длинные кометоподобные хвосты пыли. Иван Матвеевич первым заметил рыжий хвост,

тянувшийся за красной, как жар, машиной.

Лесничий неторопливо вышел на берег Тали. Засмотрелся на течение, в этом месте воды в

речушке было немного больше, чем возле лесничества, так как ниже разлился неширокий пруд

возле плотины. Заметил: метнулся щуренок…

Машина остановилась напротив, хвост, тянувшийся за ней, сразу обвил ее густой завесой,

из которой виднелись, поблескивая металлическими касками, пожарные.

– Что там? – кричали.

– Все в порядке, тревога ложная…

– Пускай там лучше смотрят ваши наблюдатели… Не близкий свет гнать машину…

Иван Матвеевич не ответил на упрек. Знал: говорилось для проформы. Пожарным намного

легче прогуляться, спеша на ложный вызов, чем вести бой с грозной стихией.

Солнце шло и шло вверх, гуляло по чистому небу, здоровалось со всем сущим на земле,

питало теплом каждую былинку в лесу, каждое деревце.

Лес могуче поднимал зеленую грудь, дышал, звенел птичьим хором в честь ясного утра и

всемогущего солнца. Инесса смеялась и радовалась, чувствовала себя счастливой, так как

впервые познала эту неизведанную в жизни красу, любовалась и не могла налюбоваться всем,

что ее окружало, прислушивалась к лесному трепету, жужжанию насекомых и птичьему пению —

и не могла наслушаться. Как же здесь прекрасно!

Отец показывал все это Инессе, рассказывал ей о вещах необычных, словно песню пел.

Они возвращались в лесничество пешком. Захар ехал где-то поблизости, слышно было, как

стучали колеса на ухабах, как фыркали кони, как время от времени Захар с ними разговаривал,

наверное считая, что они его хорошо понимают, а впрочем, кто знает, может, они его и

понимали.

Странный человек этот Захар. Рассказывал о таких страшных вещах…

– Отец, а Захара в самом деле били?

Иван Матвеевич как-то странно, вопросительно посмотрел на дочь.

– Действительно рыбина была причиной?

– Твое счастье, дочь, что ты не знаешь, что такое фашизм. Рыбина? Каждую былинку на

земле, каждое деревце в лесу они считали своей собственностью. А бить они могли не только за

рыбину – просто так били. За то, что не поклонился низко, что взглянул косо, что с дороги не

сошел вовремя.

– Его могли и совсем убить?

– Его на всю жизнь искалечили. Других пытали до смерти… – Иван Матвеевич бросил

взгляд на то, что его окружало, повел рукой: – Думаешь, этот лес не пострадал? Видела бы ты

его в то время, прошлась бы но этой тропинке… У тебя сердце кипело бы от слез и жалости.

Опустошенным он был, ограбленным, искалеченным. Как только они вступили на нашу землю,

так и бросились леса уничтожать. Вырубали все, что под руку попадало, тащили к железной

дороге, запихивали в вагоны, отправляли к себе. Вон там, возле лесничества, может, заметила

дубы? Им по триста с лишним лет, они – история наша, прошлое народа и завтрашнее. Потому

что только в силу вошли, им еще жить да жить. Они на нашей земле украинской способны

соревноваться с реликтовыми секвойями, баобабами, они – уникальные творения природы. И на

них оккупанты набросились. Я в то время здесь не был, а старые люди, очевидцы, до сих пор

рассказывают, как умирали те дубы. Не поддавались ни острому топору, ни зубастой пиле,

упирались, стонали…

Инесса слушала, раскрыв рот, ее увлекла не столько трагическая судьба дубовой рощи,

сколько сам отцовский рассказ, его речь, глубоко затаенная боль, слышавшаяся в каждом слове.

– Потом хозяевами в лесу стали партизаны, не позволили лес уничтожать. Я тебе скажу,

дочь, что о партизанах у нас много написано и сказано, подсчитано, сколько эшелонов они под

откос пустили, автомашин сожгли, самолетов сбили. За это партизанам слава вечная. К

сожалению, об одном умолчали. Я лично в каждом лесу или на опушке памятники или хотя бы

памятные знаки поставил бы партизанам за защиту родной природы, за спасение наших лесов.

Если бы не было такого мощного партизанского движения, то за годы страшных разрушений

враги до последней щепки снесли бы все зеленое на нашей земле, не моргнув глазом,

превратили бы ее в Сахару. Рубили и пилили они все подряд, а где не могли срубить – сжигали.

С одной стороны, стремились все, что пригодно, в Германию вывезти, а с другой – в пустыню

хотели превратить Полесье, чтобы негде было патриотам прятаться, чтобы не было условий для

партизанской борьбы.

Неожиданно вышли к лесному питомнику. Среди многоцветья трав пролегли ровные

бороздки, а в них под травяной защитой зеленели молоденькие сосенки, несмело выглядывали

березовые листики.

– А это, дочь, будущие леса!

Внимательно осматривал Иван Матвеевич маленькое деревце, поучал дочь:

– Обрати внимание, какая у него нежная ножка. А знала бы ты, сколько в ней силы, какой

жизненный потенциал заложен! Покажу тебе нашу гордость – участок созревшей корабельной

сосны. Какая это красота! Зайдешь в лесную чащу, а тебе кажется, что попал в величественный

храм, созданный руками сказочных великанов. Дерево к дереву, и все стройные и высокие, все

златокрылые и веселые, и пускай какое угодно на дворе время года, а они свечами светятся,

сердце веселят. И в солнечную погоду, и в пасмурную, в дождь, в непогоду, зимой и летом.

Выпадет снег, в белые одежды оденется лес, а между небом и землей ограда из сотен и тысяч

золотых стволов. Смотришь и насмотреться не можешь, готов расплакаться: да неужели такая

красота должна под топор лечь? Подобно тому, как Парфенон в Греции, как Василий Блаженный

в Москве, Софийский собор в Киеве, они должны вечно стоять на земле, человеческие сердца

радовать, делать людей добрыми, справедливыми и честными. Ничего нет на земле вечного.

Поэтому надо оберегать прекрасное. Нависла угроза над Венецией. Пизанская башня может

рухнуть. И не только итальянцы – все честные люди этим встревожены и ищут средства,

стремятся сохранить то, что должно быть сохранено. А массивы корабельной сосны мы

вынуждены вырубать. И вполне сознательно.

Отец уловил недоумение девушки.

– Получилось так, что и нам пришлось после войны немало рубить, даже те леса, которые

не подлежали вырубке. Нужно было отстраиваться, дать людям кров и тепло. На это шли. Но

разумно. Корабельной сосны ничья рука не коснулась. И не посмела бы коснуться, если бы не

время. Приходит и ее пора. Когда лес созревает, его должны снять с делянки. Иначе – перезреет

и погибнет. Ни ему пользы оттого, ни людям…

С благоговением осматривала окрестные леса Инесса. Вот молоденький сосняк. Еще

дальше – уже поднялся вверх, выравнивается, целится в самое небо.

– Вот мы и растим, дочь, здесь наши будущие богатства. В моих руках изящная и нежная