Текст книги "Красная роса (сборник)"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
отца, а тут началось. Папаня до сих пор не откликнулся…
На этом разговор прекратился. Ткачик, определившись, как говорят, на местности и одобрив
выбранный Спартаком тайник, начал устраиваться на дневание, а Спартак заспешил домой.
– Вечером приду, трижды свистну. Дважды подряд и после паузы – еще раз.
Уже совсем рассвело, солнце светило за черной стеной облаков, разгулялся тихий погожий
день.
Грустно, одиноко стало Ваньку без Спартака. Хотя и производил впечатление рассказ
парня – столько любви и восхищения было в каждом слове об отце, – но Ванько недолго думал
об этом. Все его мысли были о матери. В воображении стояло ее мертвое лицо. Припал губами к
восковому челу, а оно было необычное, холодное. Не мог поверить, что окостеневшее тело еще
вчера было его мамой, доброй и ласковой Мариной Ткачик, женщиной с такими удивительно
мягкими и всегда теплыми руками, которые всю жизнь пахли свежевыпеченным хлебом и парным
молоком.
Он вытянулся во весь рост под калиновым кустом на осенней пожелтевшей траве,
пахнувшей тленом земле, закрыл глаза и приказал себе уснуть. Черт с ними, с фашистами, не
было уже сил за эти самые длинные дни жить тревогой каждую минуту, во сне и наяву,
надрываться сердцем, ждать неведомого. Теперь было ясно – пришли. Что же, тем хуже для них.
Он, Иван Ткачик, не собирался кланяться им, у него на боку куцый карабин с полинявшим
прикладом, а глаз у Ткачика точный, рука не дрогнет. Вот только выспаться нужно…
Но завертелась вдруг земля, закружилось небо, солнце укололо колючими лучами – ой нет,
ой не уснет Иван Ткачик сегодня. Нет такого сна на свете, который поборол бы его.
Он, как ужаленный, вскакивает на ноги, поняв, что идти ему некуда, со стоном садится на
землю, обхватывает голову руками, раскачивается, как маятник, из стороны в сторону, шепчет
шершавыми опухшими губами: «Мама!»
«Мама! Мама! Мамочка!» – и зарыдал.
Когда проснулся, солнце преодолело уже полнеба и клонилось к закату. Был прекрасный
сентябрьский день, а у него сразу же екнуло сердце: в Калинове немцы. И в тот же миг услышал
незнакомый гул машин.
Осторожно раздвигая кусты, Ткачик выбрался на пригорок и увидел словно нарисованный
Чалапков плес. Сразу же за плесом лежала дорога, тянулась через неширокую запруду,
обсаженную похожими на веники вербами, – каждой весной их обрезали по макушку; за
запрудой яснели под солнцем далекие огороды и сенокосы, а за ними – даль. В эту даль вилась
грейдерная дорога, местами забутованная серым камнем, – собирались вскоре заасфальтировать
эту дорогу и таким образом приблизить районный центр ко всему цивилизованному миру.
По запруде продвигались чужие танки. Ткачик еще никогда не встречал их, но узнал
сразу – видел такие в кинохронике. Неизвестно, сколько их уже проползло, но те, которые
попались на глаза, Иван несколько раз пересчитал. Ночью выползет из своего тайника,
проберется полем к лесу, придет в партизанский отряд – будет чем похвалиться.
Танки прошли, их было всего восемь, за ними прошел еще десяток крытых брезентом
грузовиков, затем только отдельные машины, грузовые и легковые, катили то из Калинова, то в
Калинов, и он догадался, что оккупанты уже освоились, чувствовали себя как дома, мотались
туда-сюда, забыв об осторожности.
Возле запруды, по обе стороны дороги, на крутом холме толпились высокие березы,
тянулись в небо острыми, местами уже усохшими верхушками, рядом с вербами густо зеленели
приземистые липы – это было городское кладбище. Именно там, под липами и березами, под
красной калиной и пахучей сиренью, лежит его мама.
В мыслях оказался Ванько Ткачик возле могилы отца. В детстве часто приходил сюда с
мамой, сажали цветы, обкладывали могилу дерном, подкрашивали дубовый обелиск с
металлической звездочкой вверху. «Председатель комбеда», – читал по буквам Ванько и никак
не мог понять, что означали эти слова, а расспрашивать мать не решался, так как не раз она ему
объясняла: отец сам бедным был, за бедноту и голову положил.
Слезы уже не душили, скорбь его застыла, а мысль напряженно работала. Может быть, и
лучше, что они лежат рядом, что все беды и несчастья остались для них позади, еще кто знает,
как сложилась бы судьба мамы при оккупации – мордовали бы, пытали, от них спасения
хорошим людям ждать не приходится… Но пусть не надеются, пусть не ждут от Ивана Ткачика
пощады, будет им от него и от таких, как он, справедливая кара, придет расплата за все муки и
горе, за смерть и слезы матерей…
XVI
Обещал Спартак Ткачику наведаться под вечер, рассказать обо всем, что делается в
поселке, обещал провести его из Чалапковой левады в поле, будто тот был не калиновский, а
сам лелеял надежду – может, отпросится у бабушки Платониды и тоже пойдет вместе с
комсомольским секретарем. Догадывался, что тот идет в партизаны, да и не только догадывался,
но и знал наверняка, потому что как ни тайно готовил Качуренко своих хлопцев к выходу в лес,
а весь Калинов видел, как Павло Лысак чуть ли не каждый день гоняет в лес громыхающую
полуторку, нагруженную всякой всячиной.
Искал Спартак Рыдаев свое место в такое грозное время. Отец о себе вестей не подавал, кто
знает, жив ли или уже навеки остался на границе; мать путешествовала по свету, иногда
присылала коротенькие письма бабушке, мимоходом вспоминала и Спартачка, целовала в
кудрявую головку, видимо, считая, что сын и до сих пор бегает в коротеньких штанишках, да и
замолчала надолго. «Беспутница, – ворчала баба Платонида, когда Спартак читал ей письма. —
И в кого пошла? – удивлялась сама себе и делала вывод: – Судьба такая ей выпала, а в нашем
роду хотя и были крученые, но такой выродок не попадался».
Спартака бабуся любила какой-то безумной любовью, больше всего на свете, больше, чем
родную дочь, но любила молча, ни единым словом того не высказывая, никогда его не ласкала,
но никогда и не ругала. Разве что глаза бабушкины были неспособны скрыть чрезмерную любовь
к осиротевшему внуку. И, как ни странно, Спартак, не ведая о том, подсознательно, интуитивно
воспринял бабушкину и любовь, и заботу, платил ей такой же любовью, малышом ласкался к
ней, как котенок, а взрослым просто выполнял каждое ее приказание, угадывая по взгляду
любое желание бабушки.
Нет, не каких-нибудь невзгод в жизни Спартака побаивалась бабка – она не могла себе
представить разлуку с ним. Поэтому с похорон Марины Ткачик вернулась разбитая, совсем
больная. До смерти напугал ее своим разговором кум Софрон. Когда началась война, баба
Платонида иногда даже думала: может, и самой податься куда-нибудь подальше, лишь бы к
своим людям, не оставаться здесь с ребенком, ведь говорят же знающие люди, что супостат
сильнющий и обязательно придет, не обойдет Калинов.
Не обошел… Если уж и кум Софрон не смог отвертеться, вынужден нехотя идти на службу,
что же будет со Спартачком? Дитя же еще, а силой бог не обделил, сама видела, как боролся с
такими верзилами, что и быку рога свернут, а он их клал запросто на лопатки… И в самом деле,
разве эти пришельцы будут считаться с тем, что дитя несовершеннолетнее, как пить дать
вывезут к себе, вестимо же, не на гулянку, а поставят на тяжелые работы и будет ворочать, пока
не увянет, не сломается ее колосочек…
Прикинула баба Платонида то да се, да и придумала спасительный план, так как
принадлежала к роду Вовка, а род этот всегда был очень цепкий и жизнелюбивый, не склонялся
никогда и ни перед какими бурями и грозами. Сразу же вспомнилась ей Евдокия Руслановна.
Хотя фамилия Вовкодав была приобретена той в замужестве, но характером выдалась тверже,
чем Платонида. Недалекой соседкой была Вовкодавиха и, невзирая на то что считалась в районе
самой первой женщиной, простой бабы-соседки не то что не избегала, а водила с ней дружбу. Не
встречались больше Платониде в жизни женщины такие, как Евдокия. Говорят, лучше всех тот
человек, который для ближнего последнюю рубашку не пожалеет, если у него попросить. У
Евдокии ничего просить не надо было. Эта словно сквозь землю видела: как только у Платониды
возникнут какие хлопоты – она уже тут как тут, поможет, рассудит, первая, без приглашения,
явится, сама не съест, а с соседкой поделится.
Дней пять назад, когда возвращались из больницы от Марины Ткачик, метавшейся в огне с
тяжелой раной, снова заговорили с Евдокией о немцах, Платонида сказала: «Бегите,
Руслановна». – «Бежать? – удивилась та. – А кто же их отсюда выгонять будет? Как же наши
люди жить будут? Без нас, коммунистов?» Платонида промолчала, а потом высказала то, что
жило в душе: «А мы разве не те же коммунисты? Разве наши сердца смогут к чужому духу
склониться?» Евдокия остановилась, тепло взглянула Платониде в глаза и сказала: «Я знала,
Платонида, что вы хорошая женщина, но о том, что вы мудрый человек, узнала только сейчас».
Платонида смутилась и обрадовалась в душе и одновременно не восприняла высоких слов
соседки. «Какая уж есть», – сурово стиснула губы.
Теперь соседка пребывала где-то далеко, найти ее было, наверное, невозможно, и все-таки
в руках имелась тоненькая-тоненькая ниточка.
Посадила бабушка Платонида внука перед собой да и начала его наставлять, поучать, как
дальше жить.
– Послушайся меня, дитя мое. Никогда тебе не говорила, что ты для меня все равно что
душа в теле, слова излишни, если бы ты не почувствовал этого, если бы они говорились лишь бы
говорить. Боялась, как смерти, разлуки с тобой, а теперь настало такое время, что вынуждена
сама тебя отрывать от сердца…
Она рассказала о разговоре с Софроном Чалапко, выразила надежду, что беда упала на
людские головы не навечно, и предложила хлопцу идти в лесную сторожку, к бабушке Присе и
деду Гаврилу, там, в пустоши на полном безлюдье, пока еще можно спастись от неволи, ведь
пришел чужак не на прогулку.
А Спартак окаменело сидел, боялся высказать свою радость. Не признался, что и сам
вынашивал мысль о разлуке с бабушкой, что именно поэтому попросил Ткачика ждать его под
вечер. Думал, бабушка и слушать не захочет, а она оказалась бабушкой на уровне, вполне
сознательной.
– Не побоишься, дитя? Не один там будешь… Килинка с тобой пойдет, станешь ей
защитником, потому что хоть и оглашенная, а девчонка как-никак, да и родня тебе, тоже сирота,
кто за нее заступится…
Чуть не подпрыгнул к потолку Спартак Рыдаев. Он тоже подумал, что и Карменке не с руки
оставаться в Калинове, не приведет к добру ее служба в больнице, только не знал, как об этом
сказать бабе Параске.
– Приська с Гаврилом приютят, голодными не будете, может быть, и дело какое найдется,
лес теперь будет пустой… А когда придете к бабе Приське, не забудьте сказать: привет, мол,
двоюродной сестре. А Приська уж догадается, кому там и что передать, да и о вас с Килиночкой
позаботится… позаботятся люди добрые.
До самого вечера Спартак Рыдаев собирался в дорогу, а в сумерках побежал к Ярчукам за
Кармен. Встретил девушку на улице.
– Ты передумала? – спросил разочарованно, увидев, что та оделась, как на обычную
прогулку.
Кармен просияла улыбкой, отчего ее круглое веселое личико и вовсе округлилось, шутливо
взлохматила густые волосы Спартака.
– Может быть, нужно было карету нанять для моих сундуков?
Спартак, хотя и выглядел уже взрослым, в душе все же оставался подростком, поэтому, как
и любой подросток, не умел хитрить, а тем более заглянуть вперед.
– А как же без одежды? Может, придется и долго…
– Не беспокойся…
Не беспокоиться, значит, не беспокоиться. Спартак и сам умел довольствоваться малым,
заговорил об этом только потому, что догадывался: в Калинов им, судя по всему, возвращаться
придется не скоро.
Теперь уже обеспокоился другим, более важным. С какими вестями придут они к Ваньку
Ткачику? Ведь будет же интересоваться тем, что делается в поселке. Рассказать было о чем, хотя
они не знали многого.
– Так никто и не знает, что случилось с Качуренко? – размышлял Спартак, обращаясь к
Кармен.
– Хотелось бы знать, – вздохнула она. – Но не так это просто… Встретим Ткачика, может
быть, он что посоветует.
Спартак хмыкнул.
– А что он может советовать? Сам должен прислушиваться к нашим словам…
Кармен снова взлохматила ласковой рукой волосы парня:
– Не зазнавайся!
– Почему я не должен зазнаваться! Не он меня, а я его спрятал в кустах…
– По-твоему, он так беспомощен? Думаешь, он безоружен?
Спартаку все стало ясно. Ткачик, застигнутый врагами врасплох, не просто спасался. Он
шел на борьбу, за плечами у него винтовка была, а на поясе висели гранаты.
– Значит, он… он в пар… тизанах? – спохватился Спартак.
Кармен дернула его за рукав:
– Тише, парень!
И вовремя это сделала, так как из-за угла последнего сарая, за которым уже начинался
больничный парк, неожиданно появился немецкий солдат. Уже наступали вечерние сумерки, и на
лицо солдата падали тени, русые волосы, прижатые пилоткой, закрывали почти весь лоб, трудно
было определить, в каком настроении пребывал немец и чего можно ожидать от этой встречи.
Спартак сразу же прикипел глазами к невиданному до сих пор оружию, висевшему на плече
солдата. Это был немецкий автомат с рожком, начиненным тремя десятками патронов, с
металлическим прикладом.
«Мне бы такую штучку», – подумал Спартак.
Произошло самое худшее. Встречный солдат, как знакомых, приветствовал их громким
возгласом, энергично махал рукой, звал: «Ком, ком!» У обоих ослабли ноги, и они невольно
остановились…
Ганс Рандольф торжествовал. Сама судьба так быстро, так услужливо послала ему этого
смазливого кнабе со стройной медхен, юную, сильную пару.
Только один день пробыл Ганс Рандольф в Калинове, а уже успел и освоиться, и обжиться, и
загрустить по родному дому. Что ни говори, а какой-то достойный сожаления Калинов – это тебе
не Лейпциг. Калинов… полсотни, может, сотня деревянных или же сложенных из плохо
выжженного кирпича хижин – разве же их назовешь домами! – и каждая обнесена
штакетником, штакетники не стандартны, местами вообще не ограда, а черт знает что, какое-то
сплетение из лозы. Единственное, что утешило и даже взволновало его поэтическую натуру,
украинские георгины и мальвы. Из-за каждой ограды – дощатой, штакетной, лозяной, жердяной,
проволочной – выглядывали георгины: бурячковые, белые, розовые, желтые, синеватые,
округлые, распушенные, ежеподобные, похожие на лотос, – каких только не было этих
некоронованных принцесс в цветочном царстве! Мальвы – высокие, чуть не до неба, и низкие,
кустоватые, с красными, розовыми, белыми и даже черными колокольчиками – так и
вызванивали целый день, так и удивляли каждого прохожего, сопровождали своей музыкой.
Мальвы примирили Ганса Рандольфа с калиновской действительностью. Ничего, думал он, скоро
война закончится и его снова будет приветствовать родной Лейпциг, встретит как победителя, и
Ганс вернется к неприметному, но любимому делу. Начинать и заканчивать войны, выигрывать и
проигрывать их, присоединять к своим землям новые пространства или же терять собственные —
это дело не Ганса, для этого испокон веков существуют маркграфы, кайзеры, фюреры, им
виднее, что и как делать в безграничном мире, а мир Ганса Рандольфа невелик – неустанная
печатная машина, которая ежеминутно выбрасывает испещренные буквами листы,
предназначенные для чтения. Правда, Ганс не считал целесообразным вникать в содержание
печатанья, выходящего из его машины. Лучше не вчитываться в то, что делается неизвестно для
кого, – одни печатают, другие сжигают напечатанное на площадях. Ганс печатает, а Курт Вебер
читает, пока за это чтение не поведут его в концлагерь и не закроют за ним глухую дверь.
Ганс Рандольф привыкал к Калинову, во всяком случае, здесь было лучше, чем где-то там,
на передовой, и все же в глубине его души жил непокой. Молниеносная, легкая война,
туристический поход, развлечение для избранных, все, что ему и его камрадам неустанно
вдалбливал ефрейтор Гуго Кальт, сначала и в самом деле показалось таким. Смело шагай по
чужой земле, маршируй уверенно и гордо, воинственно выпячивай живот – все здешнее дрожит
перед тобой, лозяные ограды бессильны оказывать сопротивление гусеницам танков, георгины и
мальвы покорно ложатся под ноги, а встречные аборигены, попавшись на глаза, замирают на
месте. Вот так, как эти двое, очень и очень далекие от нордической расы, кнабе и медхен. Хотя в
ней, кажется, до черта именно того, что французы называют шармом… Но в глазах аборигенов
таилось что-то непонятное, страшное…
Нет, что ни говори, а ефрейтор Кальт на все сто прав, когда уверяет, что именно эти
человекоподобные существа и созданы природой для того, чтобы безотказно покоряться
прибывшим с Эльбы и Вейсе-Эльстер. Они явно не способны ни на что из-за собственной тупости
и расовой неполноценности.
Сначала, когда Ганс узнал, что будет воевать именно здесь, на Востоке, беспокоился.
Веберы его убеждали, что люди тут особенные – они сумели взять власть в собственные руки и
зажили новой жизнью, как одна семья. К сожалению, все это оказалось выдумкой, поверили
Веберы в чьи-то сказки и оказались за решеткой.
Разочаровался в калиновской действительности Ганс Рандольф.
Под вечер пришел приказ от коменданта Цвибля немедленно завершить оборудование
военного госпиталя, так как через час-другой в Калинов прибудет первая партия раненых и
больных. Ефрейтор Кальт сразу же – на то и высшая раса! – определил: для выполнения этого
приказа надо мобилизовать нескольких туземцев, что и выпало сделать Гансу Рандольфу.
Размышляя над тем, что эта война не такая уж веселая прогулка, если даже в глухом поселке
возникла неотложная потребность сооружать госпиталь для раненых, Ганс оставил печальный
калиновский парк и вышел на улицу. И сразу же приятная встреча.
– Ком, ком! – залопотал он. Спартак и Кармен его поняли. Они учились в калиновской
средней школе, в которой, начиная с пятого, суровая учительница из бывших помещиц Грета
Адольфовна безуспешно обучала их чужому языку, а если что и запомнилось, то только разве
«вас ист дас» и «ком-ком».
Так и стояли они как вкопанные. Кармен не была бы Кармен, если бы даже в таком
положении не улыбалась кокетливо, а Спартак только смотрел исподлобья.
Ганс, решив, что туземцы его не понимают, бесцеремонно подступил к Спартаку, схватил его
за руку – такими надо управлять твердо…
И не успел опомниться, как произошло непредвиденное, невероятное. Какая-то дьявольская
сила подбросила его в воздух, завертела им, затем Ганс резко нырнул вниз, зарылся лицом в
песок, а на спину ему твердо наступила широкая и тяжелая нога. Ни крикнуть, ни взвизгнуть
было невозможно.
«Вот это мирный поход, вот это низшая раса», – только и мелькнуло в мыслях Ганса
Рандольфа за то время, пока руки его были связаны за спиной, туловище поставлено на ватные
ноги, а к песку, набившемуся в рот, добавился еще и грязный носовой платок.
Немецкого вояку толкнули в парковую чащу, в которой царили уже не вечерние сумерки, а
ночная тьма.
– На кой черт он тебе? – испуганно шептала девушка.
– На войне «язык» – первое дело, – пробасил кнабе.
Но Ганс Рандольф этого не понял.
XVII
Их было двенадцать. Из пятнадцати. Не хватало какой-то троицы, а казалось, не было
большинства. И день этот, тянувшийся бесконечно, показался им – так же как и заключенному
Качуренко, как и оставшемуся в одиночестве Ткачику – вечностью.
Настороженно вслушивался в тишину осенний лес, отдавал свои щедрые запахи. Сосны
берегли про запас золотую живицу, дубы не спешили расставаться с созревшими желудями,
березы скупились на драгоценные монетки отживших свое листьев.
Утром стоял густой туман, плыл над болотянкой, оседал мелкой росой на гроздьях
перезревших плодов бузины, лизал коричневатые шапки грибов.
От Нила Трутня трудно было спастись любому грибу. Считался заведующий калиновской
сберкассой знатным грибником. Финансовые операции он любил, но это была любовь
профессиональная, собирание же грибов было его истинным увлечением, которое, бывает,
подчиняет иногда себе все помыслы и устремления человека.
Когда заканчивался май и начинался июнь, то есть когда природа дарила людям первые
весенне-летние грибы, у Нила Силовича начинался приступ тяжелой, почти неизлечимой
болезни. Сидит Нил Силович в кабинете за стареньким столом, гнется, над счетами, перебирает
указательным пальцем деревянные пуговички, а ему кажется, что нанизывает на веревочку тугие
шапочки коричневых боровичков, да таких красивых, да таких одинаковеньких, будто
выточенных на токарном станке. Нанизывает-нанизывает, затем вскочит со стула, забегает по
комнате, вперит глаза в пол, а на полу: и слизистые маслята, и рыжие лисички, и зеленушки, и
красноватые сыроежки, и подберезовики, и розовые подосиновики, и заячьи грибы, и синяки, а
главное – это грибы белые, признанные властелины в грибном царстве, не зря же сказано:
дуб – царь над деревьями, лев – среди зверей, а белый гриб – в грибном царстве.
Безусловно, не все грибы-дубравники – цари. Может быть, только один такой и родится на
весь лес, не каждый год они являют свою красоту и величие людям, но, уж если попадаются на
глаза, это становится настоящим событием. Нет-нет, Нил Силович на такой гриб-король не
набросится с ножом, не перережет безжалостно его толстенную ногу, на которой королевский
гриб восседает, как на троне, и не выкорчует его обеими руками вместе с гнездовищем, а, как и
надлежит, сначала упадет перед ним на колени, долго-долго будет ползать вокруг его трона,
разговаривать с ним, как с живым, выразит ему самыми высокими словами благодарность за то,
что дождался именно его, Нила Силовича, прославит неслыханным славословием, а под конец
сфотографирует, и не на одну, а на несколько стеклянных пластинок, наконец старательно
измерит его со всех сторон до сантиметра, да где там, до миллиметра, занесет в спецбух
местность и опишет условия, в которых владычествовал царь-гриб, и уже только после этого
осторожно перережет роскошную ногу, положит царя грибов в кошелку на самое почетное место,
а сам престол тщательно замаскирует – может быть, на этом месте поселятся еще и
престолонаследники. И, не задерживаясь, оставит Нил Силович на какое-то время лесные угодья,
так как надо же будет этого великана взвесить на самых точных весах, надо живехонького и
тепленького показать самым заядлым грибникам и надолго взбудоражить сердца и души тем, кто
ничего подобного в лесу не встречал и трудно верит даже в то, что увидел в чужой кошелке.
«Этого не может быть!» – чаще всего говорили грибники-неудачники. И именно это лечило,
укрепляло, закаляло расшатанные за зиму нервы Нила Трутня.
Сейчас Нил Силович караулил временную стоянку отряда, приказали смотреть как можно
внимательнее, прислушиваться к каждому шелесту или шороху ветки. Но он, подперев винтовкой
молодую березу, высматривал в первую очередь белые, да и другие тоже, тем более что и
маслята, подберезовик или заячий гриб, синячок – все они съедобные, очень питательные и
полезные. Правда, в семье, как говорят, не без урода. Попадается и синяк-дубовик или потеч-
горький, с ядовитым духом, такой прежде всего вываривать надо и вываривать, а ядовитую воду
выливать. Чертов гриб, рыгач, или гриб сатанинский, – самый яд, обходи его стороной, несет от
него, если бы и захотелось полакомиться – в рот не возьмешь, отвратительный гриб…
Собирал Нил Силович грибки, а сам размышлял над житейскими явлениями.
Философствовал. Вот видишь – грибы. Сколько их в лесу, какая польза от них, а не все они
одинаковые. Все болетовые – так по-латыни называются, а вырастет, случается, среди этих
болетовых такой сатанюка, что, гляди, незнающего и беспечного в гроб вгонит.
Собирал грибки, рассовывал сначала по карманам, а затем выбрал приметное место, начал
складывать в кучу. Один грибок – ничего, одиночка и есть, можно не обращать на него
внимания, а принеси в кучу, сложи вместе, и готов тебе ужин или же обед…
Вчера все двенадцать человек просидели в самом глухом закутке. Гаврило знал в лесу
каждое тайное и неприступное место, а Витрогон знал не хуже. Они и выбрали такое место, где
лучше всего можно разбить лагерь.
Без Качуренко никто не решался принимать на себя командование. Вершил все дела
Белоненко, комиссар, но известно, комиссар – это не командир.
«Что делать будем, товарищи? У кого какие предложения?»
Думали все, думали молча, думали вслух, высказывались полушепотом, но сошлись на
одном: подождем Качуренко, как ни верти, а без Качуренко – как без рук.
Говорят, хуже нет, чем ждать и догонять. Они вынуждены были ждать. Роман Яремович
предложил послать разведчиков к тайному партизанскому складу, но его быстро отговорили. И в
первую очередь Жежеря. Как человек пожилой, опытный, участник партизанской борьбы в годы
гражданской войны, он говорил: на какое-то время нужно притихнуть. Кто знает, где побывали
немцы, может быть, они уже дорвались и до партизанских складов, а если так, то обязательно
оставили там засаду, залегли в кустах и ждут. Только ткнешься – их не заметишь, а они тебя
сразу же сцапают.
«Подождем, освоимся, прикинем» – такое было решение.
Ждали, осваивались, прикидывали, оглядывали, оглядывались – днем в лесу было тихо и
даже жарко. Осенние, видимо, последние в этом году комары не давали житья, они были мелкие,
тощие, но от этого не менее коварные и кровожадные.
Только под вечер, когда вероятность опасности стала меньшей, когда лесничиха Прися в
перекинутой через могучие плечи переметной суме принесла в одном чугуне жареную с грибами
картошку, в другом густую молочную кашу и полдесятка мягких, еще теплых коржиков, в лагере
оживились…
После трапезы у небольшого веселого костра, который почти не дымился, завязался
разговор, без которых не может обойтись ни один человеческий коллектив.
Начал Клим Степанович Комар. Он проклинал Гитлера и войны.
– Гитлер думает, что на него и на его пособников нет статьи, по которой человечество
определит и квалифицирует его преступления?
В разговор сразу же включился Юлий Юльевич Лан.
– Война, уважаемый Клим Степанович, всегда была ненавистна. Еще древние греки бога
войны Арея рисовали ужасным, беспощадным и, главное, преступным. Не пользовался он
симпатиями ни у людей, ни у самих богов. «Кровью умытый людоед Арей, стен крепостных
разрушитель ужасный!» – так сказано про него в «Илиаде». Сам богоравный Ахиллес,
непревзойденный герой античных войн, осуждал кровавые распри: «Пусть же погибнут навек
между богами и людьми вражда и гнев, которые и умных приводят к неистовству…»
– Что правда, то правда, – подтвердил судья Комар, которому легче было обойтись без
еды, чем без разумного слова.
Юлий Лан продолжал дальше:
– «Война – отец всему, всего хозяин». Это, думаете, кто сказал? Всем нам известный
Гераклит, один из самых мудрых мыслителей древности. Почему он так думал? Потому, что война
стала бытом людей на долгие тысячелетия. Возьмем хотя бы Грецию, история которой – это
история беспрерывных побоищ…
Неожиданно откликнулась Евдокия Руслановна. О ней как-то и забыли – она держалась
поближе к костру, зябко пожимала узкими плечами – не молода уж, не Зиночка Белокор.
– Гомеровский эпос – это еще не история… Легенда, миф…
– Евдокия Руслановна! – вскрикнул Лан, забыв о конспирации. – Не от вас бы слышать эти
слова! Значит, по-вашему, Троя – миф? А свидетельства Геродота?
Дальше Юлий Юльевич перешел к римской истории, более близкой к нашим временам. Так
убедительно, так живописно рассказывал о развалинах Колизея, об Аппиевой дороге, о герое
древности Спартаке, о разных римских властелинах, начиная от Юлия Цезаря и до Одоакра,
благодаря которому двадцать третье августа четыреста семьдесят шестого года стало последним
днем античности, концом Римской империи. Свыше сотни императоров вершили судьбу Римского
государства, и почти все без исключения воевали. Одни гибли на поле боя, других, поскольку
плохо воевали, убивали свои же, более воинственные захватывали власть в руки едва ли не с
единственной целью – самым лучшим образом продемонстрировать свое воинское умение и
личную храбрость.
– А хотя бы и наша родная история, – подал голос Лука Лукич Кобозев. – Русские цари
только то и делали, что воевали…
– А Киевская Русь? Тоже воевала. Разные племена громила. Хотя из Святославова черепа
разве не пили варенуху?
Уже ночь наступила, лес ожил под дыханием холодного ветерка, уже костер только тлел, его
теперь не решались поддерживать, а разговор не утихал, вся история, далекая и близкая,
оживала под сводами лесных чащ, будоражила, тревожила, заставляла думать, переживать.
Нынешняя война разбушевалась по воле бесноватого Гитлера. Объявил себя чуть ли не
богоравным, а немецкой нации напророчил тысячелетнее господство над всеми народами.
Об этом напомнил Белоненко, секретарь по идеологии и комиссар отряда, он сказал, что
войны не все одинаковые, что есть преступные, а есть и священные…
Возможно, возбужденные партизаны не скоро замолчали бы, если бы не Евдокия
Руслановна. Уже давненько она рылась в своей котомке, перешептывалась с Зиночкой, то
исчезала в темноте, то снова появлялась, пока наконец не появилась в мигающем сиянии
догорающего костра совсем непохожей на себя, деревенской старухой с клюкой в руках и
лозяной корзиной под мышкой.
– Пошла я, командир, – сказала она.
Разговор прервался, все с удивлением посмотрели на нее.
– Куда это? – спросил Трутень.
– Надо же наконец узнать, где наш Качуренко.
Белоненко проводил Евдокию Руслановну и вскоре вернулся к лагерю. И, когда заговорил, в
его голосе прозвучали командирские нотки.
– Устанавливаем посты. Часовые будут меняться через каждые полтора часа.
– Через час, – откликнулся прокурор.
– Через полтора часа будем менять, – не обратил внимания на его слова комиссар, и все
почувствовали: время дебатов кончилось.
Новое утро и застало Нила Силовича на посту, за собиранием грибов.
И все же он, хотя и был увлечен поисками грибов, услышал, что к лагерю приближается
посторонний. Забыв о том, что винтовка подпирает белокорую березу, начал просматривать
через кусты и туманный занавес утреннюю полутьму. И уж кто знает, как повел бы себя часовой,
если бы сначала увидел пленного Ганса, а не лесничиху Присю. Замер от неожиданности,
заметив за ней еще людей и среди них чужака в ненавистной форме, а опомнившись, смело
вышел навстречу лесничихе и новоприбывшим из Калинова.
XVIII
Именно в то время, когда в лесных чащах еще не привыкшие к своей новой роли друзья
Качуренко, онемев, переглядывались, услышав весть об аресте своего командира, в бывшем
райисполкомовском подвале ржаво скрипнула дверь и заключенного подняли на ноги. А именно
в ту минуту, когда партизаны приступили к расспрашиванию у Ганса о судьбе Андрея
