Текст книги "Красная роса (сборник)"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
революции, чьи боевые раны являются и нашими ранами, мы…
Речистым и неугомонным был наш пионервожатый Сема, умел сказать, умел и задеть за
живое каждого. Он так подробно и с таким пафосом прокричал всю боевую биографию
Поликарпа, что мне даже не по себе стало оттого; уже со страхом и недоверием смотрел на
случайного своего знакомого, отца Оленки, думал: да как же это так получилось, что этот
необыкновенный великий герой сидит вот перед нами, а не пребывает где-то там рядом с
Буденным и Ворошиловым в Москве или вместе с Петровским в Харькове?
– Нашему городу, хотя он и небольшой, – напевал Сема, – здорово везет, у нас работают
столько известных деятелей, а вот и нашего дорогого гостя прислали возглавлять рабоче-
крестьянскую инспекцию на страх врагам, на радость трудовому народу…
Поликарп все время, пока Сема Штоцкий ораторствовал, окаменело сидел на месте, только
глаз его зрячий не находил себе места, вспыхивал то удивлением, то нетерпением, то ирония
прыскала из него, то излучалась явная насмешка.
Наконец Сема выговорился и торжественно объявил:
– Слово имеет товарищ Поликарп…
Запнулся, почесал за ухом, наклонил голову в сторону гостя:
– Простите, не знаю, как ваше отчество?
– Товарищ Поликарп. Вы все сказали… – насмешливо повел глазом на оратора Поликарп.
– Ага, понимаю, партийная кличка. Так и скажу: слово предоставляется товарищу
Поликарпу.
Сколько я потом ни старался вспомнить, что именно говорил Поликарп, не мог вспомнить.
Единственное, что запомнилось: насмешливый блеск его глаза и смех в голосе, когда начинал
словами:
– Мне, собственно, и говорить нечего. Товарищ так подробно обо всем рассказал, что не
знаю, о чем тут уж и говорить…
Говорил о тяжелом прошлом народа, о Ленине, об Октябре. Но что именно – не
запомнилось. Наверное, о том же, о чем и в книжках писалось, что мы, пионеры, хорошо уже
успели усвоить в начале своего жизненного пути.
Вспоминается только – вопросами засыпали Поликарпа. И все то, что он отвечал на них,
помню и сегодня.
– А вы Буденного видели?
Глаз Поликарпа загорелся каким-то необычным огнем, на устах вырисовалась теплая
улыбка, блеснули синевато-белые зубы.
– Конница Примакова и Первая Конная Буденного не раз ходили вместе на врага. Буденный
Семен Михайлович, храбрый командир и заядлый рубака, не гнушался нашим братом, поэтому и
виделись не раз.
– А Ворошилова встречали?
– С Климентом Ефремовичем тоже виделся не раз. Очень хороший он человек, душою всех
наших конников был.
Вопросы сыпались за вопросами, я молча слушал ответы и чувствовал, как Поликарп, а с
ним и Оленка не приближались ко мне, а, наоборот, отдалялись, будто в небо возносились. Мне,
простому крестьянину, далеко до них, это был просто случай, игра затейницы-судьбы, которая
свела меня в тот вечер с таким человеком.
Уже потом, учась в пятом и в шестом, я никогда не искал встречи с Поликарпом, иногда
видел его издали и делал все, чтобы не попасться ему на глаза, словно чувствовал себя
виновным перед ним, а почему, и сам того не знал. Оленка первое время все в гости звала, но,
наткнувшись на мой упрямый отказ – у меня находилось множество причин для этого, —
перестала приглашать, хотя в школе и не избегала меня, но я видел, что все же в разговорах она
отдавала преимущество Панычу, которого, и сам не знаю почему, я возненавидел так, как никого
другого ни до этого, ни после. И не за то, что он меня оттеснил, а потому, что усматривал в нем
непревзойденного нахала, который, пользуясь тем, что имеет возможность натянуть на плечи
покупной пиджак с модными карманчиками, набирается нахальства мозолить глаза такому
человеку.
Слава Поликарпа витала над городом, слышали про него даже в нашем селе.
Помню, пришел как-то к сыну моей хозяйки сосед. Сын моей хозяйки, как уже говорилось,
был человеком странным. Черт его знает, кто он и был – поп не поп, а носил такую гриву, что
сам архиерей мог позавидовать. Похоже было на то, что от самого рождения его не стригли, а с
того времени, как начали расти борода и усы, не брили. Зарос он буйно, только острые глазенки
и нос-бульбочка выделялись среди непроходимой тайги: хоть я и видел часто его за трапезой, но
до сих пор не могу себе представить, как он пропихивал в свою пасть те отбивные и котлеты,
которые так щедро и благоговейно, как только он появлялся в хате и падал на стул, выставляла
перед ним лебезящая мамаша. Куда и на какую работу он ходил, так я никогда и не узнал, но
где-то же он работал, так как бегал туда спозаранок, а возвращался вскоре после того, как нас
выпускали из школы.
Каждый раз, перекатившись через порог и обеими руками загребая на ходу черный, с
рыжинкой веер бороды, он зычно басил:
– Ну, маман, имеешь удовольствие зреть своего отпрыска голодного, аки лев в пустыне. А-
а, ребрышко в сметане! Спасибо, маман, угождаешь ты моему чреву, аки ангелы всевышнему…
К этому бородачу зашел сосед, совета спрашивал, как повлиять на фининспекцию, которая
жить не дает, облагает поборами, а они такие же непосильные…
– А вы обратитесь к этому… к рябому, которого Поликарпом зовут, говорят, самый
справедливый из начальства.
– Был и у него…
– И что он?
– Сказал, что все в порядке.
– В порядке?
– Ага. Говорит, либо плати, либо переходи на трудовую, то есть пролетарскую, линию.
– Так и сказал?
– И не задумался, и не запнулся. А вы как посоветуете?
– О чем спрашивать? На линию – и никаких рассуждений.
– На пролетарскую?
– Можно и на трудовую…
В своем селе я тоже услышал разговор:
– Правда, правда, а где она, эта правда? – допытывался наш богатый сосед Гаврило. —
Обложили – и хоть тяни, хоть ноги протяни. До правды – как до бога… И раньше, и теперь…
– А вы, Гаврило, в район бы, в район, – советовал беднячок Мирон, человечек, который
всегда людям что-то советовал, и не всегда то, что надо.
– А в районе, там что? Ждут меня или правду скажут? Назови мне такого человека, который
за хлебороба заступится.
– Есть такой человек. Одноглазый. Поликарпом зовут.
– И что же он – выше прокурора?
– Никакого сравнения. Прокурор супротив него что теленок против быка, а то и еще
меньше.
– По чему судишь?
– По чему? – прищурил глаз Мирон. – К прокурору хоть один человек ходил добровольно?
Было чтобы вот так: собрался и к прокурору?
– Разве что какой придурочный.
– То-то же и оно. К прокурору вызывают. И идут к нему, как на покаяние. А к этому
Поликарпу добровольно идут. Добровольно! Как только кому приспичит – сразу к Поликарпу.
Разберется. Тот во всем разберется. Так что советую… – хитро щурился Мирон.
Гаврило опустил голову, безнадежно взмахивал рукой.
– Да дело такое… Мне, наверное, все равно – что к прокурору, что к этому… как его…
Время шло, проходили дни, недели, месяцы. Все было тихо-спокойно, и вдруг – взрыв.
Появилось на устах у каждого новое, незнакомое и оттого тревожное, а кое для кого и
страшное слово – «коллективизация». А там и «сплошная коллективизация».
Наверное, именно так и начинается на море шторм. Сначала – штиль, тишина и покой, ни
зашелестит, ни плеснется, дремлет все, сонно щурится, а затем сразу неведомая сила начнет
нарушать покой, превращать установившуюся тишину в бурную стихию.
Вот такое началось тогда на селе.
– Да откуда же это наваждение! Жили-жили, как люди, а теперь – в одну отару?
Море штормит-штормит, случается, что и тайфунами и цунами разными играет, поиграет-
поиграет да и снова опомнится, успокоится. Село штормило и неделями, и месяцами, и годами.
Кипело и бурунило, но уже в самом этом шторме угадывался некий штиль, может быть, настолько
долговременный, что на века.
Во всяком случае, в твердую стабильность после штормового процесса коллективизации
верили самые передовые люди страны и в их числе, безусловно, Поликарп. Он настолько был
убежден в единственно правильном решении аграрного вопроса путем сплошной
коллективизации, что отдавал этому делу все свое время и все свои силы.
Очень скоро по всему району, да и в целой области загремела слава Поликарпа, стал он
одним из самых передовых и самых умелых организаторов сельского кооперирования. Сначала
поручили ему коллективизацию одного села, уполномочили его туда: не прошло двух недель – и
первый колхоз в районе появился. В селах упирались люди, отбивали атаки агитаторов на
ежедневных собраниях, а в Поликарповом селе уже в первые дни, пошумев конечно, собравшись
в компанию, начали спокойно и уверенно формировать новое коллективное хозяйство.
Перебросили Поликарпа в другое село – и там дело пошло на лад.
Зимой я прибыл в родное село на каникулы, а его уже и не узнать. Все на месте —
заснеженные поля, деревья в инее, притихшие хаты, завьюженные улицы – все старое, а люди
новые. Какие-то не такие, какими были. Возбужденные и растревоженные, нацеленные на что-то
новое. У нас люди были в ту зиму активизированы по-разному – большинство на хорошее,
меньшинство – на плохое.
Оказывается, и в нашем селе побывал Поликарп.
Моя мама, как только начался разговор о коллективизации, вспомнила районного
уполномоченного.
– Вот если бы такой человек был бы хоть один на каждое село, гляди, и пошло бы дело. А
то чего же там, разве нельзя вместе жить и работать? А вот умная голова над всеми нужна.
Чтобы была голова над головами…
Да и рассказала мне, как в нашем селе коллективизируют.
– Сперва прислали хлопца, молодого такого парнишку, в комсомоле, говорили, старший. Ну
он что же, супит брови, корчит из себя бог знает какого умного и знающего, а что же он знает —
дитя. Сцепились с Гаврилом, он ему свое, а Гаврило свое, а люди молча слушают, но за Гаврила
горой. «В бараний рог скручу!» – кричит коллективизатор на Гаврила, а тот только улыбается.
«А почему ты меня крутить будешь, по какому такому праву? Разве я против, что ли? Я только
спрашиваю, а ты отвечай, если тебе поручено, а люди уж увидят, как для них лучше: в колхозе
или нет?» Ты же знаешь Гаврила, его сам рогатый не переговорит. Да все так ловко и хитренько,
как вьюн, извивается, его и лукавый не поймает на слове, не то что мальчишка зеленый.
Ничего не вышло у того хлопца. Ни с чем ночью уехал, убежал со стыда.
Тогда явился этот, которого ты знаешь. Поликарпом назвался. Сначала – не понравился
людям. Бабы и молодицы как клуши закудахтали: «Не нашли человека как человека,
страшилище какое-то прислали, мало того, что с одним глазом, да еще рябой и хромой. Уж пусть
бы лучше тот мальчишка был, если без этих уполномоченных нельзя».
Так все и надеялись – этот и недели не выдержит, получит от ворот поворот да и уедет. А
он тебе хоть бы слово кому. По селу шастает. И день, и другой. Ковыляет по улицам,
рассматривает. Встретит кого – здоровья желает. Говорит: «Красивое у вас село». Ну что ж,
красивое так красивое. «Убогое только, просто на удивление убогое – ни клуба, ни школы
приличной, ни магазина, только церковь на виду». Тоже правда, ее не спрячешь, но этим никого
не разжалобишь.
Ходил-ходил два дня, а на третий – собрание. И кого же созвал? Самую бедную бедноту. С
Мироном первый договорился, с комсомольцами – никого на собрание из богатеньких не
пустили. Ну тут и началось! Гаврило чуть не лопнул – что это такое? По какому праву? Богатеи
галдят, а у самих глазки бегают, в голосе тревога и хвосты поджали, как щенки с перепугу. Эге,
что-то тут не то…
А Поликарп с беднотой разговор ведет. Ну и я между ними. Ждали, что о коллективе речь
поведет, а он про совсем другое. Старину вспомнил. Как вот еще революция шла, как разные
петлюры да деникины людей распинали. За что, спрашивает, распинали? Ну, тут кто о чем, тот
за непослушание, тот про бога, этот про черта, а он только глазом хитро поблескивает. «А не за
землю ли?» – говорит. Тут и всем стало ясно, что за землю же мужика хлестали да вешали, в
Сибирь засылали да в тюрьмы сажали, за нее, кормилицу, всю жизнь страдал народ. «А разве, —
говорит, – революцию мы делали, кровь проливали, жизни молодые свои клали в боях не за то,
чтобы у крестьян земля была, а фабрики у рабочих?» Ну что ему скажешь, всем нам, кто
победнее, в революцию дали землю. «А теперь что, – кричит кто-то, – назад ее отдавать?» Все
на этого Поликарпа глаза выставили, а он ничего, смеется. «Кому, – спрашивает, —
отдавать?» – «Ну кому-то же она поперек горла стоит?» – «Мне, – говорит, – она не нужна. И
городу она тоже ни к чему. А может быть, бедноте она уже поперек горла? Может быть, куркулям
передадим? Им, по всему видать, земелька не помешала бы. У них и обрабатывать нашлось бы
чем, и засевать. А которые победнее – охотно нанялись бы, не так ли?»
Молчат люди. А он тогда и говорит: «Вот для этого и нужно объединяться в коллектив,
чтобы земелька опять к богачам не перекочевала. Только в коллективе беднота может по-
настоящему хозяйничать. А государство машины даст, ученые агрономы научат культурно
хозяйничать. И еще, – говорит, – запомните, что дело это целиком добровольное. Никто никого
неволить не будет. Тут просто учесть все надо, надо хорошо понять, к чему дело идет, и
добровольно сделать еще одну революцию в сельском хозяйстве».
Да и начал про войну рассказывать. «Вот, – говорит, – как революцию делали?
Добровольно делали. Разве нас кто силой заставлял царя сбрасывать? Супротив большого
панства, и своего, и заграничного, почти пять лет воевать? Сами шли, добровольно». И о себе
начал. «Вот, – говорит, – видите, у меня лоб располосован? Думаете, с таким лбом Поликарпа
родила мама? Нет, пилсудчик, – говорит, – саблей ненароком достал. Я его, – говорит, —
крепче полоснул, так что и душу отдал панок, но и меня успел рубануть. Хорошо, что один, а не
два выбил, не то свету белого не видел бы. Да разве это одна полоса на коже? Это, что на лбу,
всем видать, а что тут, под рубашкой? А меня силой никто не гнал в бои, сам шел. Орден вот
заслужил. Сам товарищ Калинин в Москве вручил. Вот оно, это Красное Знамя, и есть мое самое
большое достояние. Ничего мне не надо – ни земли, ни фабрики, мир нужен, да работа, да
счастье для всех честных людей, для тех, для кого мы крови не жалели, жизни молодые клали…»
Тишина такая стояла, что я в жизни такой не слыхала, показалось мне, сынок, что только
двое нас тут и было при разговоре, что все это мне одной говорил этот необыкновенный человек.
И таким он мне сразу показался близким и дорогим, что вот скажи он в этот миг: «Одарка, хватай
саблю и пошли врага крушить!» – вот ей-богу, пошла бы. А он под конец еще и говорит: «Не сам
я к вам прибыл, партия меня послала. Советская власть велела мне низко кланяться сельской
бедноте и покорнейше просить: прислушайтесь к ее призыву, к ее просьбам. Не прихоти ради
должны организоваться, объединиться вместе – ради нашего будущего, для того, чтобы не
выпустить Советской власти из наших бедняцких рук. Получили мы от Советской власти кто
земли кусок, кто рабочее место и думаем, что уже достигли вершины. А на самом деле еще не
все. Поверьте мне: наше собственное спасение, крепость и сила нашей бедняцкой власти – в
коллективе. Поэтому, – говорит, – и думайте, как нам быть: или добровольно сделать то, к чему
нас призывают партия и Советская власть, или добровольно снова посадите себе на шею
куркульню и богачей. А я вас, – говорит, – призываю к сплочению своими ранами, а также
памятью своих боевых друзей, павших на полях битв гражданской войны».
Замолчал он, а в народе тишина, ни шороха. Слышно только, кто-то всхлипнул. Вижу, это
Михтониха старая. Помнишь, ее сын Савка был у красных, да и погиб при взятии Киева. Она как
раз на могиле его братской побывала, теперь рассказывает каждому и слезы льет. Протиснулась
тогда Михтониха к столу да и говорит: «Пиши меня, сынок, в свой коллектив первой. Меня и
Михтона моего, потому что он такой робкий, за себя не скажет. Пиши, – говорит, – потому что
если бы был жив мой сын, он бы то же самое сказал, что вот ты говоришь. Он у меня тоже был
герой и погиб славной смертью под святым городом Киевом в бою жестоком».
Вынул Поликарп из котомки такую книжку в твердой обложке – золотыми буквами на ней
что-то написано – и сказал: «Вот сюда и начнем вписывать почетных строителей новой жизни. И
пусть эта книжка, – говорит, – станет историческим памятником тем, которые первыми, при
полном своем сознании, при твердом своем уме и полном понимании своей ответственности, при
сурово добровольном принципе, направили свои коллективные усилия на новые дела, выбрали
себе новый и светлый жизненный путь».
Так что в той золотой книжке теперь записаны и я, и твой отец, и ты, голубь мой
сизокрылый. Но… долго ли продержимся?
– Это почему же?
– Расшатают. Вот ей-богу, расшатает Гаврилова кумпания. Подумать только – Гаврила в
колхоз потянуло. И смех и грех. Встретил нас Гаврило после бедняцкого собрания насмешкой:
«Ну что, – говорит, – сколлективизировались?» А Мирон ему и скажи: «А ты, Гаврило, как
думал? Уже в коллективе мы, а я еще и председателем в артели». Аж позеленел Гаврило. То к
одному пристанет, то к другому – правда ли? Мне говорит: «Только нам, Одарка, поверю —
правда ли, что супряглись?» Долго чесал голову, а тут и Поликарп навстречу. Так Гаврило и
набросился: «Что же это, – говорит, – за беззаконие? Одних зовете на собрание, а других
можно и не звать? Нет, мы на это управу найдем! Я так этого не оставлю. Я и в Москву, и в
Харьков, если нужно. И Петровский и Калинин за такое самоуправство по головке не погладят».
А Поликарпов глаз так и играет смехом, так и переливается, видно, очень ему по сердцу этот
гнев богатея. «Ой-ой-ой, – говорит, – вы же, гражданин, нас просто за жабры берете. Извините,
забыли. Ну, мы и поправить дело можем. Скажите, что у вас так уж срочно?» – «А может быть, и
я пошел бы в этот колхоз!» – крикнул Гаврило. Поликарп будто бы ужаснулся, даже за голову
схватился: «Да что вы говорите? Я слышал, что вы уже высказывались на собрании, выражали
свое мнение, о поступлении в колхоз там и намека не было». – «А теперь передумал…» – «Ну
коли так, тогда добро пожаловать, подавайте заявление в инициативную группу, а там уж
рассмотрят. Так что еще не все потеряно…»
Мама моя грустно качает головой, сама себе удивляется:
– Это же только подумать, что стал петь Гаврило. В тот же день принес заявление о
вступлении в артель. А завтра должны были и рассматривать. И его заявление, и еще таких, как
он, потому что дружки Гаврила не отстали. Мирон уже и руки потирал – пусть ждут, дескать, мы
их примем, мы их только и ждали. И что ты думаешь? На следующий день явился Гаврило в
сельсовет – давайте заявление назад. «Не могу, – говорит, – святая богородица не велит.
Приснилась, – говорит, – ночью мать господня. Будто во двор мой с самого неба спустилась,
заблестело все и засияло, словно перо жар-птицы кто бросил, а она, заступница наша, посреди
двора стоит, смутившись, грустно так и жалобно на меня смотрит, смотрит с такой болью, уста
закрыла, а слова не вымолвит. Такая тоска ее охватила, что и слова не вымолвит, только
предостерегает – куда ты, дескать, грешник Гаврило, лезешь, на какую стезю нечестивых
направился? Опомнись, Гаврило, пока не поздно. Я так и обмер весь, мне бы упасть перед ней на
колени, мне бы расспросить, а она взмахнула легонько руками да и была такова… развеялась. И
не невольте и не насилуйте, не нарушу предостережение божеское, лучше пусть на земле
пострадаю, чем потом вечно в пекле мучиться. Давайте назад мою бумагу». За ним вслед и
остальные дружки заявления потребовали, и кое-кто из нашей бедноты уже заколебался, а то
как же – каждому страшен гнев троеручицы.
А тут еще и Поликарпа из села в район вызвали. Ну вызвали так вызвали, ждали, вернется,
а его уже куда-то послали, такому человеку везде рады. А без него тут – как без рук. Мирон
чешет темя, а Гаврило знай свое: то подаст заявление, то назад берет. Расшатывает нам артель,
как забор неустойчивый. И каждый раз ему то что-то приснится, то привидится. И оттого уж вот,
глядишь, кое-кто из бедноты пошатнулся, уже нашлись такие, которые напрочь выписались из
нашей золотой книги… О господи, и что же это будет и чем это кончится?
Коллективизация набирала разгон, тайфун ярился, уже громы и молнии неожиданно
ударили, появились первые жертвы невиданной бури.
Прозвучал вражеский выстрел в окно, и произошло ужасное – как подкошенный упал на
пол Поликарп. В этот раз ему попалось очень трудное село, встретился он с решительными и
зловредными противниками. Рана была смертельной, но могучий организм Поликарпа не хотел
сдаваться, на самодельных носилках принесли раненого в район, положили в больницу.
Началась борьба за его жизнь…
Оленка как ни в чем не бывало ежедневно появлялась в школе, аккуратно одетая, деловая,
только возбужденная до предела, порывистая, раздраженная и молчаливая. Кто-то справлялся о
здоровье отца.
– Все в порядке. Поликарп живуч. Он и не такое выдерживал.
А районные врачи, видимо, оказались бессильными помочь раненому. Однажды на улицах
города появился редкий по тем временам транспортный агрегат – заграничной марки
автомашина на маленьких колесах и с голосистым клаксоном, – остановился возле больницы,
принял на свой борт носилки с раненым. Говорят, так на подвешенных носилках и повезли его в
Киев.
Оленка и дальше училась в школе, штурмовала программу шестого класса. Ежедневно на
вопрос: как чувствует себя ее отец – отвечала кратко и с нервным надрывом:
– Уже лучше!
Как-то ранней весной, в то время, когда нам закончили преподавать новый материал из
школьной программы и началось повторение пройденного, однажды утром Оленка в школу не
явилась. Не было ее в школе и на следующий день. Тогда мы узнали, что она неожиданно
поехала в Киев к отцу, которого уже выписали из больницы. В нашу школу она больше не
вернулась. Загрустили сперва – очень не хватало нам живой и непоседливой Оленки, а потом
стали привыкать, а со временем и совсем забыли, что она почти три года сидела рядом с нами в
классе. Жизнь есть жизнь…
…Неторопливо бреду по саду, внимательно рассматриваю то изумрудные гибриды
Симиренко, то краснобокие джонатаны, то еще какие-то неизвестные мне сорта груш и яблок,
вспоминаю молодость. Кто, когда посадил эти могучие деревья? Может быть, первые
коллективисты из пригородных сел, или, может, печерские монахи старались, ища себе приют и
отраду. Кто-то их когда-то сажал, эти старые, испытанные временем деревья, такие испытанные,
что даже новейшие, вооруженные ботанической наукой садоводы не рискуют заменять их
молодыми насаждениями. Вспоминаю свои школьные годы – водил нас тогда учитель
природоведения Илья Иванович в пригородную артель на отведенный правлением участок под
сад, и мы, преисполненные гордостью за порученное дело, забывали о всяких школьных
капризах и шалостях, трудились вдохновенно, до самозабвения, копали ямки, сажали груши и
яблони, поливали и больше всего на свете хотели уже тогда видеть эти деревья могучими, с
тяжелыми плодами, созревающими на радость человеку, во славу нового коллективного мира.
Наверное, они сейчас где-то там, вблизи города моего детства, как раз плодоносят и радуют чей-
то взор, приносят большую пользу. Сажала когда-то этот сад и Оленка Скотинская. Может быть,
именно тогда родились в ней талант и умение садовода, может быть, именно тогда и полюбила
она на всю жизнь природу, а деревья стали для нее не немыми и бездушными предметами, а
лучшими друзьями на всю жизнь.
Даже не подумал я ни сейчас, ни сразу после того, как прочитал заметку в газете, о том,
что, возможно, это другая женщина, не наша бывшая Оленка пестует в этом чудо-саду чудо-
плоды. С душевным трепетом и не изведанной никогда в жизни болью в сердце жаждал я встречи
с ней.
А вот, наверное, и она сама. Из-за кустов черноплодки выплыла женская фигура, круглая,
тяжеловатая. Неужели такой стала коза-дереза моего детства? С утиным шагом, но…
черноглазая, смуглая, морщинистая бабуся! Вполне возможно, что именно такой стала наша
черноглазая смуглянка, наша всезнающая Оленка.
– Добрый день, – вежливо здороваюсь. – Извините, вы Олена Поликарповна?
– Какая еще такая Поликарповна? – не ответив на приветствие, неприязненно взглянула
на меня из-под кустистых бровей женщина. Голос густой, сипловатый и очень неприятный. Сразу
же определил – ошибся, не Оленка это. Было бы просто несправедливо, дико, если бы в
подобную личность под старость превратилась моя одноклассница.
– Извините, может быть, вы такого человека знаете, тут, говорят, у вас работает Олена
Поликарповна Скотинская.
– Скотинская работает, кто же ее не знает, агроном наш, но кто вам сказал, что она?.. Она
у нас Олена Павловна, хоть кого спросите…
Пропало желание вести дальше разговор, расспрашивать. Как-то сразу осознал – это было
бы большим счастьем и неожиданностью, если бы вот так сразу и просто находились наши чуть
ли не прадавние друзья. Обычное совпадение фамилий, имен. Мелочь, по отчеству, всего лишь
по отчеству не сошлось, а человек, видишь ли, другой, совсем не тот, который тебе нужен. Но
все же я не повернул сразу назад, скорее механически, чем сознательно, переспросил:
– А вы не ошиблись? Вы ее хорошо знаете?
– Почему же я должна ошибаться? Слава богу, не один год с Оленой Павловной работаем,
она без меня ни одного деревца не сажала, ни одно опыление не проводила, а вы сомневаетесь…
– Извините за беспокойство, – снимаю с головы шляпу, – ошибочка вышла, думал,
знакомую встречу…
– Бывает, – уже мягче проворчала вслед садовница.
Назад иду разочарованный, уже меня здесь ничего не интересует, кроме тропинки под
ногами, чувствую себя чем-то незаслуженно обиженным и обманутым, даже ограбленным. И сам
не знаю почему, но Оленку, ту самую, пролетевшую в моем детстве ясной звездой, так
захотелось увидеть, поговорить с ней, узнать, как сложилась у нее жизнь, какие пути-дороги
житейские выпали ей в эти длинные и, прямо скажем, нелегкие дни и годы.
Не сразу понял, что окликают.
– Эй, человек! Погодите-ка!
Невольно оглядываюсь, хотя-и убежден, что этот клич касается не меня. Но неприветливая
садовница махала рукой именно мне.
– Олена Павловна идет, у нее самой и расспросите.
Послушно останавливаюсь, хотя и понимаю, что еще одно знакомство в этом чудо-саду
может оказаться таким же излишним, а может быть, и малоприятным, как и первое. Оглядываюсь
и вижу: из боковой прогалины ко мне приближается женщина. Еще не видел ни ее лица, ни глаз,
только очертания незнакомки привлекли к себе внимание, а уже почему-то тревожно и радостно
встрепенулось сердце.
Незнакомка шла так порывисто, такая у нее была аккуратная и юная фигура, что я подумал:
если бы это была наша неугомонная Оленка, то именно такой она и должна была стать.
Неприветливая садовница что-то сказала женщине, и та явно ускоренным шагом направилась в
мою сторону. И вот мне навстречу загорелись черные жемчужины глаз, знакомая смуглость лица,
засветилась давно забытая улыбка, вырисовалась складка губ, и я порывисто бросаюсь ей
навстречу:
– Оленка!
Разгладились на лице морщины, засветились детскостью глаза, раскрылись в радости уста.
– Скотинка! – уже совсем по-детски вырвалось из моей груди.
Она не подошла, побежала молодо, по-девичьи, взглянула в глаза жадно, не поздоровалась,
сурово приказала:
– Подожди, подожди! Я сама, я вспомню…
Осматривала с головы до ног, морщила загорелый, округлый лоб, вертела мной, а я смотрел
и не мог насмотреться: да, это наша бывшая Оленка, наша насмешливая Скотинка.
– Пуговица! Ей-богу же, Пуговица! – молодо вскрикнула вдруг и обвила мою шею руками,
расцеловала так, как целуют после долгой разлуки родного человека. – Точно, Деревянная
пуговица!
Вот так после первых удивлений и признаний мы и направились к выходу, а там оказались
на стоянке автотранспорта, подошли к красному «Запорожцу».
– Ты с транспортом? – спросила Оленка, то есть Олена Павловна.
– Да, – отвечаю скромно. – В моем распоряжении весь транспорт Советского Союза:
автобусы и троллейбусы местного назначения, а за наличные – и таксомоторы.
Олена Павловна и вовсе стала бывшей Оленкой: золотистые глаза блестят, улыбка до ушей,
зубы, правда, наполовину искусственные, поблескивают.
– Ну и Пуговица! Вижу, жизнь сделала тебя и мудрецом, и юмористом. А в школе все
помалкивал, все присматривался к окружающему, правда же?
– Когда-то было… А впрочем, со стороны виднее.
– Всех запомнила, а тебя почему-то больше всех. Может быть, потому, что самый
несчастный был среди всех, беднее всех одетый. Те деревянные пуговицы мне часто
вспоминались…
– Ишь, а я и не знал…
Не знал я и теперь, что мне делать: то ли проститься и не надоедать Олене Павловне, к
которой, собственно, у меня не было никаких дел, так же как и у нее ко мне, то ли пригласить ее
куда-нибудь в кафе или в чайную да еще немного поболтать о делах давно минувших,
расспросить ее о житье-бытье, о судьбе бывших одноклассников и людях, встречавшихся на
нашем пути. Больше всего, безусловно, хотелось мне услышать про Поликарпа, но, смущенный
оттого, что Оленка почему-то избавилась от этого имени и стала вдруг Павловной, не смел
раскрыть рот и повести именно об этом разговор, боялся прикоснуться к чему-то
недозволенному, задеть какие-то нетронутые струны. Ждал, как поведет себя моя бывшая
одноклассница.
– А я на колесах, – не то иронически, не то с гордостью заявила садовница. – Имею вот
такой выезд. «Запорожец», черт побери. Правда, уже устаревшего выпуска, но еще фурычит.
Прошу в салон! – гостеприимно открыла она дверцу.
Отказаться было глупо. Я уселся на переднем сиденье, с интересом осмотрел «выезд». Не
приходилось в таком кататься. Почувствовал себя почему-то будто связанным и посаженным в
яму, а когда «Запорожец» тронулся, мне показалось, что сейчас он меня не повезет, а потащит в
очень неудобной позе по асфальтному накату.
Едем. Оленка рулит, как настоящий водитель, блестящими глазами за дорогой следит и
вопросами не забывает меня засыпать. Что да как, как живу теперь, как жил раньше, какое
учебное заведение одолел, где работал, выслужил ли уже пенсию. Я отвечал почти
односложными предложениями, даже в глазах Оленки заслужил ироническую похвалу.
– Вижу, на всю жизнь остался скромным. Это черта вообще-то похвальная. Если же
взглянуть на вещи практичным взглядом, ничего похвального…
И сразу же перешла на другое: встречал ли кого из наших одноклассников, не слышал ли
случайно про кого-либо – не может же такого быть, чтобы из целого класса, такого, как наш
«Б», да не выдвинулась хоть одна фигура, не загорелась яркой звездой если не первой, то хотя
бы десятой величины.
Перебирали-перебирали в памяти наших одноклассников, вспоминали-вспоминали и никого
