Текст книги "Красная роса (сборник)"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

минуту, когда услышал это странное и неожиданное признание от бывшего водителя, в комнату

внес свое сытое тело комендант, разморенный после обеда. Кратко бросил что-то переводчику, и

тот сразу же залопотал, как догадался Качуренко, докладывал об итогах разговора.

На лице коменданта проступила черная тень, наконец он, ни на кого не взглянув, брезгливо

тряхнул рукой: «Век!» И в тот же миг Хаптур дернул Качуренко за рукав, круто повернул его

лицом к двери: «Прочь!»

Качуренко снова отправили в подземелье. Как обошлись с Павлом, он не знал.

Павло еще некоторое время оставался в кабинете.

– Пойдем-ка, уважаемый Рысак, – обратился к нему Хаптур. И уже по дороге сказал: —

Сердится комендант. Удивляется упрямству Качуренко. Не сегодня завтра прибудет офицер по

безопасности на оккупированных территориях, тот нянчиться не станет… Тот свое дело знает…

Павло поселили в самой маленькой из райисполкомовских комнат. Раньше в ней сидела

девушка, работа у нее была нетрудная, но очень однообразная: старыми ножницами разрезала

конверты, вынимала из них напечатанные и написанные письма, ставила на них номер,

регистрировала, а затем вручала сотрудникам. Теперь в комнате стояла простая металлическая

кровать, на которой, растянувшись на жестком матрасе, вынужден был ютиться бывший

исполкомовский водитель.

– Вас, уважаемый Рысак, пока никто не должен видеть, вы строго засекречены, ферштейн?

Павло отсыпался, питался объедками из комендантской кухни. Он чувствовал себя

неспокойно. Скребло острыми когтями по сердцу – кто знает, чем это все кончится. Поиграют-

поиграют, как кошка с мышкой, выудят из него все, что следует выудить, а потом…

– Для вас, пан Рысак, есть хорошая новость, – дружески подмигнул Хаптур. – Комендант

намеревается назначить вас начальником украинской вспомогательной полиции, – как

праздничный подарок, преподнес Павлу, когда они оказались в зарешеченной комнате. – Это

вам не шутки! Крепнет украинская государственность, становится на ноги. Так что с вас

причитается…

Обед уже ждал на столике, на том самом, где еще недавно лежали ножницы и кучи писем.

Бутыль самогона стояла под столом.

Похоже было, Павло не очень-то обрадовался этому известию, сделал вид, что не понял, о

чем речь. Но бутыль достал, наполнил стаканы, один придвинул переводчику, второй крепко

зажал в кулаке.

– За что выпьем, пан Хаптур?

– За ваше будущее, пан начальник районной полиции.

Закусывать Хаптур не стал, сказал, что его тоже ждет обед, козырнул, щелкнул каблуками,

вышел.

Павло прислушался: замыкает дверь или не замыкает? Он проживал здесь почти двое суток,

но так и не понял – под замком живет или нет? Боялся открыть дверь, боялся выглянуть в

коридор.

Павло Лысак… Павло Рысак… Кто же он на самом деле?

Нет, нет, он не собирается снова становиться Рысаком. На протяжении долгих лет он

напрочь забыл о том, что носил в детстве эту лошадиную фамилию. Не хотел о ней вспоминать,

так же как и о своем несчастном детстве. Иногда, правда, вспоминал прошедшее, но уже не

верил в его реальность, казалось парню, что все это ему то ли приснилось, то ли вычитал в

какой-то страшной книге.

Ему исполнилось десять, когда внезапно остался круглым сиротой. Его родители проживали

на хуторе, были зажиточны, всего у них было вдоволь. Мало того, что отец был крепким

куркулем, еще и барышничал, знался с ворами, сам не обходил чужого и краденое умел

перепрятывать. До некоторых пор это сходило с рук. Жил на отшибе, на хутор редко кто

заглядывал днем, а если бы даже и заглянул – не так-то просто было попасть в хоромы Рысака.

Неожиданно настало время ликвидации кулачества как класса. Видимо, в районе хутор

Рысака был на примете, так как неожиданно на рассвете наскочил отряд, Рысака застукали

внезапно и со своим, и с ворованным, с тем, что перепрятывал, поэтому и оказался там, где ему

следовало быть.

Остался Павлик-десятилеток один-одинешенек. Не потому, что не захотел разделить с

родителями их судьбу, просто не жил в то время на хуторе. Чтобы не рос сын болваном, завез

старый Рысак своего мизинчика в отдаленный поселок, к родственнице, у нее и проживал

парнишка, бегал в школу, уже в третьем учился.

Вскоре известие о раскулачивании и выселении Рысаков разлетелось по округе, достигло и

поселка, где жил хлопец, насмерть испугало хозяйку Павлика: если узнают в районе о

пребывании у нее кулацкого ребенка, кары ей не миновать. Поскольку тетка была жалостлива

только на словах, долго не раздумывая, вытолкала малолетнего родственника из дому, тайно

втиснула в поезд, идущий на Киев, научила, что говорить, если поймают, приказала и о

родителях, и о ней забыть начисто.

Павлик Рысак неожиданно оказался наедине с огромным миром. Вскоре оказался малый

путешественник в темных катакомбах.

– Как тебя зовут? – спросил атаман сорванцов.

– Павло Лысак, – покорно назвал себя мальчуган.

У него был тоненький, писклявый голосок, буква «р» ему еще не покорялась. С этого дня и

пристала к нему теперешняя фамилия.

Вскоре он попался и оказался в Калинове. Здесь с некоторых пор основалась школа-

интернат, занесли его под именем Павла Лысака в списки школьников. Памятуя наказ дальней

родственницы, он не назвал свою настоящую фамилию и тогда, когда у него прорезался

достаточно густой басок и букву «р» стал произносить с особым нажимом…

Добровольно сдаваться оккупантам Павло не собирался, даже не думал об этом. Когда в

машине вдруг заглох мотор, он даже не открыл капот – знал, вышла из строя деталь, которую не

восстановишь. Можно было отыскать среди эмтээсовского металлолома замену. Надеясь, что

группа доберется до партизанской базы пешком, он подался в Калинов.

Его неожиданно сцапали на околице поселка. Уже рассветало, когда вышел на улицу,

спешил – и вдруг как гром среди ясного неба: «Хенде хох!»

Этого он не ожидал.

Хорошо, что эти слова знал и не замешкался, поднял руки, замер на месте. Вмиг окружили,

вывернули карманы, обшарили с головы до пят. «Зольдат? Официр?» Только отрицающе вертел

головой с перепугу, искоса посматривал на направленные в грудь дула автоматов, с ужасом ждал

выстрела.

Его повели в центр поселка. Шел шатаясь и спотыкаясь по улицам, по которым еще недавно

пролетал орлом. Десять потов с него сошло горячих и холодных, пока не встал перед Кальтом,

пока не услышал вопрос Хаптура:

– Фамилия, имя?

Вот тогда он механически и произнес свою настоящую, давно забытую фамилию, возможно,

только потому, что его трясло, зубы стучали, и в таком случае «л» могло легко прозвучать как

«р».

Павло признался, что работал водителем в райисполкоме.

– Почему не в армии? Ваш возраст мобилизационный.

С перепугу Павло брякнул такое, чего нельзя было говорить, что следовало бы держать за

зубами да еще и за тремя замками.

– Меня оставили здесь…

– Кто оставил? Зачем? С какой целью? – быстро и неумолимо нажимал Хаптур, как гончий

пес, почуявший, что напал на след дичи.

Павло не мог противостоять этому нажиму. Уже понял, что лучше было бы молчать, но

испугался другого – молчанием себя не спасет. И он начал рассказывать. Кратко, отрывисто, так

же, как его спрашивали. Кто оставил? Председатель райисполкома. С какой целью? Выйти в лес

и…

– Почему не вышел?

– Я отвез…

– Кого?

– Партизан…

– Всех?

– Качуренко здесь…

– Это кто?

– Председатель райисполкома…

– Где он? Где живет?

– Вон в том доме…

Качуренко сразу же был схвачен. А Павло Рысак оказался в кабине урчащей машины и

повез подразделение ефрейтора Кальта на партизанскую базу. Вез и надеялся на то, что

партизаны не успеют дойти до места и таким образом избегут гибели.

Немного погодя, когда его допрашивали уже без спешки, докапываясь до подробностей, он

так же неспешно, почти односложно отвечал на каждый вопрос, рассказал и о том, как жил

беспризорником.

Ему верили или делали вид, что верят. Обещали: если прислужится, будет достойно

вознагражден. И он решил во что бы то ни стало прислужиться.

Прислуживаться было нелегко. Когда его впервые бросили в подземелье как подсадную

утку, когда ощутил себя погребенным, окруженным холодным мраком и влагой, пробивающейся

даже сквозь солому, специально для него постеленную, подумал, что все предыдущее было

игрой, а это заточение, этот мрак и холод именно и есть то, к чему его присудили оккупанты. Уже

только когда сюда втолкнули еще кого-то, когда убедился, что не кого-нибудь, а именно

Качуренко, только тогда немного пришел в себя и поверил, что бросили его сюда не насовсем…

Ему велели хитростью выпытать у своего бывшего благодетеля о тех, кто был оставлен в

районе для подпольной работы. Оккупанты понимали, что только он, Качуренко, командир

будущего отряда, знал о них наверняка, в этом они были полностью согласны с его водителем.

В темноте он не видел Андрея Гавриловича. Но неожиданно для самого себя ощутил живую

душу, ощутил страждущего человека, и вдруг ему открылась великая правда действительности:

могучий духом, добрый и твердый, как сталь, Качуренко, обняв «сыночка», думал об одном: как

его, этого «сыночка», спасти, не о себе думал, а о нем. А он сам – жалкий предатель, за

человечность и доброту, за отеческую ласку отплатил черным предательством. Подлец! Подлец

он, а не человек. Его так уважали, так о нем заботились… В науку хотел было послать его Андрей

Гаврилович, все лучшее, что было в доме Качуренко, предназначалось ему, Павлу Лысаку,

обиженному судьбой…

Он обзывал себя в мыслях самыми последними, самыми мерзкими словами…

Шел на очную ставку с твердым намерением, презрев смерть, спасти дорогого человека. Ему

почему-то казалось, если возьмет на себя вину, то Андрей Гаврилович будет реабилитирован и

спасен.

Смелость снова оставила его, появилось сомнение, как только увидел своего недавнего

шефа. Андрей Гаврилович был спокоен, уверен в себе, хотя холодный подвал, казалось, выпил

из него кровь, высинил его, одежда на нем стала мятой и грязной, руки покрылись сизой грязью,

а волосы слиплись комом. Но он смотрел на мир чистыми глазами, и когда взглянул на Павла, то,

кроме жалости, сочувствия и надежды, ничего другого в этом взгляде не чувствовалось. Именно

в этот миг Павло подумал: Андрей Гаврилович обречен. Уже ничто, никакая сила его не спасет.

Поэтому стоит ли гибнуть обоим? Тем более что Качуренко не захочет гибели Павла, он всячески

станет его выгораживать, попытается спасти. Нет, нет, Рысаку не нужно заступничество

Качуренко, оно может его погубить – и он твердо решил, как поведет себя на допросе.

«Кто ты?» – спросил Качуренко. Невольно с уст сорвалось: «Я – Павло Рысак». Произнеся

это, он увидел, как вмиг изменилось у того выражение лица…

Ему предлагают быть начальником районной… – подумать только! – полиции! Из простого

водителя – это же только подумать! – сразу в районные начальники. Раньше Кобозев… – х-ха,

ха, пусть погуляет по лесу! – а теперь он… он… Павло Рысак! Не Лысак какой-нибудь, а Рысак!

Наверное, придется ловить в лесу начмила Кобозева.

«А что, если только обещают? Если не поставят начальником?.. Да конечно же не поставят,

обещаниями задабривают, чтобы у Качуренко тайны выведал… Да черта с два… Не на такого

напали…»

XXIII

О солдате Гансе Рандольфе вспомнили не сразу. Тот, кто послал его за рабочими руками,

был озабочен массой разных дел. А тут вспыхнула светом улица, ведущая к новосозданному

госпиталю, бледным, будто бы даже фосфорическим, – замигали фары, забегали лучи по

калиновским плетням, дощатым и жердяным оградам, заметались по стенам хат, сараев и

кладовых – в поселок въехала, вздымая пыль, колонна автомашин. Передвигалась осторожно,

но уверенно, играя фарами, так как не боялась налетов с воздуха.

Привезли раненых. На неширокий двор больницы заползали тяжелые машины с высоким

парусиновым верхом, со знаками принадлежности к частям медицинской службы, беспощадно

давили все, что попадало под колеса, ломали выброшенные из палат столы и кровати,

уничтожали на обочинах молодые деревца; лопались под колесами мешки с песком и мелом, в

свете фар дымилась меловая пыль, ночную тишину будили крики людей и рев моторов.

Следом за машинами во двор втянулся густой хвост пыли, а прыткие санитары тем временем

вытаскивали через опущенные задние борта носилки с распластанными на них человеческими

телами. Солдаты из команды ефрейтора Кальта старательно помогали санитарам, затаскивали в

помещение раненых вояк.

Война катилась на восток, берлинское радио в передаче, начинавшейся голосистым

завыванием сотен фанфар, сообщило, что война почти уже закончена, так как Красная Армия

почти полностью разбита, миллионы красных солдат взяты в плен. И приходилось просто

удивляться, откуда же взялось столько раненых и искалеченных немцев, если на советской

земле не осталось защитников?

Просторная калиновская больница в течение нескольких часов переполнилась, раненые, кто

молча, кто со стоном, кто выкрикивая в бреду проклятья, лежали друг возле друга, еле

уместились в палатах, в коридорах, для санитаров оставались только узенькие проходы.

Неустанно хлопотали врачи, операционная, освещенная от аккумулятора, не успевала

принимать одних, а на подходе были уже другие.

В ночной суете было не до Ганса Рандольфа.

Затаился Калинов. Всю ночь по его улицам сновали тяжелые снопы белого света, похожего

на тот, который сеют с неба висячие ракеты, так и казалось, что они вынюхивали, выискивали

что-то в темноте. Калиновцам было не до сна, тревога и беспокойство поселились в их душах.

Платонида, одна из многих сестер Вовкивен, уж на что была не из пугливых, но и она

вспомнила и про бога, и про царицу небесную, и про всех святых, сколько их ни было. Она

заподозрила, что вся эта суета, это беспрестанное мигание фар и урчание моторов, шастанье

машин по поселку возникло потому, что кто-то донес фашистам о бегстве Спартака с девушкой и

что это именно за ними началась такая бешеная погоня. Ждала, что с минуты на минуту с

треском сломаются крепкие ворота в ее усадьбе, что вот-вот возле ее хаты, перед самым порогом

остановится одно из таких глазастых чудовищ и ей бросят под ноги связанных веревками или

проволокой, избитых, окровавленных хлопца и девушку. Она вся дрожала, но не пряталась,

сидела на пороге своей хаты, прижимала руки к груди, натягивала на плечи старый шерстяной

платок, который раньше так хорошо согревал ее, а сегодня пропускал тепло, просевал его, как

через решето.

Все-таки дождалась. Только не страшного, а радостного. Из тьмы, из-за хаты, из глубины

сада неслышно появилась некая фигура.

– Это вы, голубка?

Если бы призрак не отозвался голосом Евдокии Руслановны, Платонида восприняла бы эту

фигуру как плод болезненного воображения. Не сразу и поверила, что это именно она, Евдокия

Руслановна, та самая Вовкодавиха, которой в это время следовало бы быть не здесь, а как можно

дальше от того, что творилось.

– Это вы, сердце мое?

– Да я же, я…

– Уж и не ведаю, Евдокиечка, то ли мне мерещится, то ли правда…

Евдокия Руслановна схватила своей разгоряченной от ходьбы рукой холодную Платонидину

руку.

– Ой, голубушка-голубушка…

– Сердце мое, Явдошка, прячьтесь же поскорее, ой бегите же, а то здесь такое творится…

– Я ненадолго… Я быстренько… Ну же, рассказывайте…

На рассвете в Калинове и в самом деле начало твориться что-то невероятное, с точки зрения

калиновцев, самое ужасное из того, что могло быть, но Евдокия Вовкодав в это время уже была

далеко от поселка, направлялась к своему лесному дому…

Когда собралась вся команда, ефрейтор Кальт устроил поименную перекличку своих

подчиненных. Он был уставшим, но счастливым – наконец дорвался до настоящего дела.

Хриплым голосом выкрикивал фамилии, не очень-то прислушиваясь к торопливым, резким, как

выстрел, ответам.

– Рандольф.

И уже назвал новую фамилию, не обратив внимания на то, что Ганс не откликнулся. Ему

подсказали, и Кальт, наливаясь злостью, уже громче позвал сонливого вояку, но и после этого —

молчание.

Оказалось, что солдат Рандольф исчез, и исчез неизвестно куда. Посылавший его за

рабочей силой был не из команды Кальта, и исчезновение Ганса стало для всех загадкой.

Впервые подчиненные увидели, как ефрейтор растерялся, лицо его превратилось в

гипсовую маску.

– Кто знает, где Рандольф? Где он может быть? – расспрашивал он подчиненных.

– Может, спит еще…

– Тихоня, тихоня, а уже подцепил медхен…

Команда развеселилась, словно и не было позади бессонной хлопотливой ночи. Хитрый

Рандольф, вместо того чтобы ворочать носилки, где-то, наверное, отлеживается с молодкой в

мягкой постели. Так думали солдаты, в этом был убежден и ефрейтор Кальт.

– Ахтунг! – окрепшим голосом скомандовал он. И сразу же, как и подобает

сообразительному, инициативному командиру, принял единственно правильное решение.

– Искать! Найти и привести!

Команда немедленно рассыпалась, приготовила, автоматы к бою и начала облаву.

Прочесывали улицу за улицей, двор за двором, хату за хатой, врывались через двери; если они

были замкнуты и не поддавались, высаживали крепкими кулаками и ударами сапог, подкованных

и спереди и сзади, заглядывали в каждую постель, срывали одеяла с больных старух и стариков,

проверяли сарайчики и пристройки, не обходили чердаки, вынюхивали в погребах, пробегали по

садам и огородам – Ганс словно сквозь землю провалился.

– Дойче зольдат? Дойче зольдат? – расспрашивали ошарашенных обитателей

полуопустевших домов, прицеплялись к молоденьким женщинам и девушкам. Никто из

допрашиваемых не мог сообразить, о чем речь, но все, словно сговорившись, отрицательно

качали головами – дескать, не слышали и не видели немецкого солдата.

В течение нескольких часов весь Калинов был перетряхнут и вывернут наизнанку, а Ганс

Рандольф не найден, и ефрейтор Кальт, сквозь зубы процедив ругательство, сникший, подался с

неприятным донесением к коменданту.

Тем временем Ганс Рандольф уплетал жареную картошку с грибами, не печалился, словно и

не ждал расстрела.

Партизаны же прятали глаза. Даже судья, который вынес этот приговор, чувствовал себя

неловко. Ведь это был первый человек, первый подсудимый, которому под председательством

Комара был вынесен смертный приговор.

Зиночка Белокор хотя и понимала, что другого решения быть не могло, и, не колеблясь,

кивнула головой в знак согласия во время последнего совещания тройки, хотя и, будучи

медичкой, не раз видела человеческую смерть, но после объявления приговора почувствовала

непозволительную жалость к осужденному. Жежеря и тот как-то неуверенно поглядывал на

окружающих, лохматил свои волосы и молчал.

Обвинитель Исидор Зотович похваливал Лана, стараясь подавить в своем басовитом голосе

нотки растерянности и взволнованности.

– Ну вы и молодец! Цицерон! Оратор! Скажите, где научились красноречию? Кстати,

Цицерон, я запамятовал, из греческих или из римских ораторов?

Юлий Юльевич рад был случаю рассказать подробности о выдающемся деятеле древности

Марке Туллии Цицероне, сподвижнике великого Юлия Цезаря и жертве коварного Октавиана,

которого не кто иной, как именно красноречивый Цицерон вывел в люди, поставил над всей

Римской империей.

– Это были трагические времена Римской империи. Юлий Цезарь тоже вступил в конфликт с

властным и влиятельным Цицероном, но он был великодушен, умел многое прощать своим

соперникам. Что же касается Октавиана, этот хотя и был ему обязан, хотя и любил Цицерона, но,

как свидетельствует Плутарх, спасовал перед своими помощниками Лепидом и Антонием,

пожертвовал Цицероном. «Исполненные гневом и лютой злостью, – свидетельствует Плутарх, —

они забыли все человеческое, доказали, что не существует зверя злее человека, если к страстям

примешивается воля к власти».

– Ты смотри, прямо как о Гитлере сказано… – покачал головой Исидор Зотович. – И что же

они сделали с Цицероном, убили его?

– Зарезали. Старик дал было деру, хотел добраться до моря и уплыть за границу, рабы

понесли его на носилках и уже достигли приморской рощи, а тут палачи появились. Один из

рабов кивнул на тропу – туда, дескать, понесем, тогда центурион Геррений и военный трибун

Попилий…

– Кто, кто? – замигал глазами Голова.

– Военный трибун… Кстати, именно его Цицерон в свое время защитил по делу об убийстве

отца…

Вдруг судья спросил:

– Товарищи! Так кто же?..

Не сразу поняли, о чем речь. А когда после более выразительного намека поняли, что

вызывают добровольца привести приговор трибунала в исполнение, наступила мертвая тишина.

Только сорока стрекотала да слышно стало, как тихо и монотонно шумят ветки на соснах и

трепещут твердые листья вековечного дуба.

Первым заговорил Нил Силович Трутень:

– Кто присудил, тому и… карты в руки.

Клим Степанович встрепенулся, как плотва на крючке. Порывисто поднял руки на уровень

груди, выставил их ладонями вперед и будто оттолкнулся от невидимой стенки.

– Нельзя! Лица, входящие в состав суда, не имеют права лично приводить приговор в

исполнение. Не будем нарушать закон!

– Обвинитель принадлежит к той же категории, – пробасил хрипло Голова и, искоса

взглянув на Лана, добавил: – Так же, как и адвокатура…

Все стало ясно: исполнить приговор могли Зорик, Раев, Трутень или кто-то из тех, кого в это

время здесь не было.

Трутень внес предложение:

– Может, Станислав Иванович Зорик покажет свою ловкость? Как хороший охотник…

– Меньше болтайте, Трутень… – Зорик забросил на плечо винтовку и неспешно отошел.

– Зорик, осужденного забыл забрать с собой!

– Пойду Витрогона сменю, уж с каких пор человек на посту стоит…

Некому было исполнить приговор. Когда кто-то снова намекнул, что Трутню удобнее всего

взяться за это дело, он глубокомысленно изрек:

– Тот судья, тот адвокат, а кто-то, значит, и стрелочник, да?

Витрогон, очевидно проинформированный Зориком о сути дела, не стал ждать, когда ему

Трутень предложит осуществить то, чего не пожелал никто, сразу же предупредил:

– Нечего тут выдумывать, вернется командир – распорядится…

Ганс Рандольф прислушивался к непонятному разговору чужой ему и враждебной толпы,

даже не заподозрив, что судьба над ним смилостивилась благодаря тому, что эти грозные и

страшные с виду, суровые и непроницаемые люди имели добрые детские сердца, любовался

лесом, радовался небу, слушал шелест сосновых веток и дубовых, словно выкованных из

металла, листьев.

XXIV

В полдень над Калиновом просветлело. Утренние туманы долго и лениво клубились над

поселком, потом незаметно уплыли в направлении пруда, вода которого когда-то вертела

тяжелые колеса мельницы Чалапко, скатились за поле и уж неизвестно, то ли рассеялись вовсе,

то ли поднялись в небо. Над головами разгулялось солнце, но какое-то не такое, как раньше, а

как будто отчеканенное преступными фальшивомонетчиками. Золотилось, сияло, но лучи его

были холодными. Или, может быть, таким оно показалось до смерти напуганным калиновским

женщинам и детям…

Светило солнце недолго. С западной стороны по центральной улице, соединявшей Калинов

со всем миром, прикатили две невиданные тут машины. Передняя – «опель-капитан», а

задняя – крытый «фольксваген». В «опель-капитане», удобно раскинувшись на мягком сиденье,

блаженствовал атлет средних лет, одетый во все черное, похожий на бернардинского монаха.

Чернота одежды подчеркивала его загар, лицо было твердокаменное, нос прямой,

брусоподобный, рот широкий в те редкие минуты, когда атлет довольно щурился и готов был

замурлыкать, как кот.

Рядом с атлетом вертелась, как на иголках, красноротая, курносенькая юная фрау с рыже-

белой копной завитых волос.

Рука атлета игриво гладила ее, она вертелась и хохотала, лопотала что-то пьяно-

невразумительное. Звали ее тоже Гретхен – почему-то большинство девушек, приписанных к

воинским частям, именовались именно так, – была она секретарем, экономкой и еще бог знает

кем у самого Рудо фон Тюге, непревзойденного фон Тюге, штурмбаннфюрера, любимца самого

Кальтенбруннера.

На переднем сиденье сонно горбатился белолицый и белоглазый молодчик, который привык

видеть и понимать все с одного взгляда.

Из «фольксвагена» доносилось пенье эсэсовской группы, подчиненной штурмбаннфюреру

фон Тюге. Все от первого до последнего эсэсовца с одного взгляда понимали своего шефа и

делали то, что надлежало делать.

Одетые в черную форму, с острыми белыми стрелами на рукавах, с белыми черепами на

околышах высоко торчавших фуражек, они скорее напоминали сопроводителей катафалков,

возивших мертвецов к месту захоронения, чем солдат.

Пели до хрипоты. Присев на боковых полумягких сиденьях, переплелись руками, сцепились

в одну веревочку, в одно существо, так похожее на кольчатую сколопендру, ритмично шатались

из стороны в сторону, и невозможно было в их реве уловить ни слов, ни смысла, ни мелодии.

Ревели, и все…

Этот дикий рев сразу же, как только обе машины въехали в Калинов, понесся во все концы,

всполошил испуганный поселок. Сразу почернело и без того холодное солнце, тяжелая тьма

упала на человеческие жилища, неистово закрестились даже те, кто уже давно, а то и никогда не

верил в бога. «Спаси и пронеси», – зашептали старухи, намертво застыли глаза у детей,

младенцы на материнских руках замерли, словно забыли, что умеют вертеться и кричать.

Рудо фон Тюге вышел из машины последним. Проворная Гретхен, одетая в черное платье и

зеленую кофту, поверх которой болтались расстегнутые полы розовой разлетайки, уже

хлопотала возле походного хозяйства. Вместе с востроносым вестовым доставала из багажника

саквояжи и портфели.

Фон Тюге должен был занять высокую должность, возглавить ведомство, которое установит

на оккупированной земле новый порядок и гарантирует полную безопасность.

Возможно, кто-либо от отпрысков высокородных ландскнехтов возмутился бы, а то и

запротестовал: мне, дескать, фону, штурмбаннфюреру, такое мизерное владение, как Калинов!

Да тут и половине из прибывших молодцов делать нечего, тут любой паршивый ротенфюрер

справился бы. Но фон Тюге был не из тех «фонов», которые возмущаются, которые выбирают

себе легкую или же почетную работу. «Мне ничего не нужно, кроме собственных штанов,

казенного шнапса и чужой фрау на ночь» – это крылатое выражение принадлежало именно ему,

штурмбаннфюреру фон Тюге. Поэтому если и скривился фон Тюге, когда вылез из машины, то не

из-за обиды на должность в таком глухом закутке, а только от разочарования, что не увидел

перспективы, размаха, так как превыше всего ценил и любил настоящие дела. И еще увидел:

долго здесь не засидится. Наведет порядок, отшлифует все до тонкости и передаст дела кому-

нибудь из своих, а сам снова туда, где нужен его острый глаз и твердая рука.

В самом деле, Рудольфу фон Тюге не было необходимости лезть выше. Его «Личное дело»

было надежно спрятано в сейфе самого Кальтенбруннера, он не знал, что в нем, но что бы там ни

было, а уж если оно попало в бездонный сейф самого высокого шефа, правой руки самого

фюрера, то, наверное, чего-то стоило.

В стандартной справке-характеристике на штурмбаннфюрера, ныне вступающего на

должность шефа жандармерии калиновского ортса, писалось:

«Рудольф фон Тюге (родовая фамилия Фортюга) рождения 1903 года, из мещан дерф

Фрейбург, в партии национал-социалистов с 1933 года. Образование начальное. Специальности

не имеет. Партии предан фанатично. Дело свое знает до тонкости, исполняет безупречно».

И все.

О том, как простолюдин из мещан города Фрейбурга, что на границе с Францией и

Швейцарией, по прозвищу Фортюга, предки которого могли быть и немцами, и французами, и

даже итальянцами, стал высокопородным арийцем и особой знатного рода, характеристика

умалчивала, а сам Рудольф тоже то ли не любил об этом вспоминать, то ли, может быть, и сам

забыл напрочь. Отец Рудольфа – уважаемый в районе Фрейбурга предприниматель,

полуремесленник, полубауэр, выращивал на огороде такой крупный и сердитый лук, что его сын

до сих пор не мог переносить его запаха, а в полукустарной кузнице отец изготавливал крепкие

и удобные подковы, без которых не могла обойтись в горной местности ни одна лошадь.

Поскольку отроги Швейцарских Альп достаточно круты, а дороги каменисты и трудны, то спрос

на изделия старого Фортюги был широк, его многочисленная семья не бедствовала.

Хозяйственный отец, который до преклонного возраста отличался завидным здоровьем, любил

работу, с утра до поздней ночи то копался в огороде, то становился к наковальне помогать

наемным кузнецам, и тогда молоты выстукивали и дружнее, и звончее, веселей и задиристей.

Стремился он приучить к этому делу и юного Рудольфа, насильно заставлял браться за молот, и

чем неохотнее сын приступал к делу, тем больший молот оказывался в его руках. Благодаря

этому и вырос Рудольф атлетом, его лицо, как и лицо отца, покрылось загаром, а сила в его

руках развилась такая, что он легко гнул подковы, но любовь к кузнечному делу так и не

появилась. Двадцатилетним – его тогда надумали женить и передать ему старую кузницу – Рудо

Фортюга задал из Фрейбурга стрекача.

Снюхался нежданно-негаданно даже для самого себя с бандой дорожных грабителей;

устраивались возле удобных перевалов, подстерегали купцов, заставляли их поделиться с ними

своим добром, а если те пробовали оказывать сопротивление, отнимали товар и деньги вместе с

душами… Но это продолжалось недолго, всего несколько лет гулял как вольный ветер в

альпийских отрогах Рудо Фортюга, а потом пришлось убегать, прятаться, брать чужое имя.

Перекати-полем катился он по Европе, пока не попал в многолюдный, большой город

Мюнхен, понравились ему знаменитые пивнушки, пристал к компании веселых и крикливых

людей да и наслушался от них такого, что очень и очень пришлось ему по душе. Вот тогда и

назвался благородно: фон Тюге. Черт побери, не кто-нибудь, а сам Рудольф фон Тюге, осколок

старинного знатного рода, правда, в силу различных обстоятельств обедневшего, обиженного,

обездоленного. Зато полон жажды вернуть утерянное… Один из пивнушечных крикунов, с

усиками-щеточкой под носом и прилизанной набок челкой, которого все называли «наш

Адольф», говорил вещи, желанные сердцу таких, как Рудо, и к нему тянулись, его встречали

бурными овациями, в бешенстве громили посуду, лупили знакомых и незнакомых кулаками в

спину, и никто за это не сердился, неистовствовали, пока Адольф не выбрасывал вперед и

немного вверх толстую руку с короткими пальцами и, блеснув из-под насупленных бровей,

обжигал толпу лихорадочно-острым взглядом.

– Мы – партия национал-социалистов, и весь мир будет наш. Мы – соль немецкого народа,

к его ногам падут другие народы. Мы – сыновья великой Германии, и нам покорится весь мир.

Каждое слово было понятным, близким этому бродяге с большой дороги. «Мир должен быть

нашим». Вся Франция и вся Европа. Вся Россия со своими необъятными просторами.