Текст книги "Струны: Собрание сочинений"

Автор книги: Юрий Верховский

 
Второго августа заветный срок
Не всколыхнул в душе моей ни звука.
Туманом тусклым разлитая мука
И скудных слов чужда, и мерных строк.
 
 
Пусть мир тебе и ярок, и широк!
Так осень, вдохновительница внука,
Для деда – злая тягота и скука,
Покуда не угомонится рок.
 
 
Благая ль воля будет надо мною?
Всевидящая ночь придет родною –
Осенняя хранительница муз.
 
 
Тогда с тобой я запою беспечно,
Скажу: «Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует» – вечно.
 

 
Чем усладить печальный наш досуг?
Преданьями отеческого крова:
Ведь осеняла нас одна дуброва
Пред очагом науки, милый друг.
 
 
Там волшебство магического слова
Всемирного цвело, как рай, вокруг
И душу всю овеивало вдруг
Цветением бессмертного былого.
 
 
Недаром и теперь, в годину бед
Истосковавшееся сердце наше
Найдет ли пристань, старой книги краше?
 
 
Да сладостней ведь ничего и нет,
Как пить столетние живые строки –
Одной извечной красоты уроки.
 

Как в Смольном цветнике своем,

И в свете сердцу будь послушной.

Боратынский

 
На милой бледной желтизне
Страниц старинного романа
Сухая роза дышит мне
Весной, как ты благоуханна.
 
 
И в мирном Смольном цветнике,
И в простодушной сени сельской
Тебя рисует Погорельский –
В усладу нашей злой тоске.
 

 
Самовар, тихо песню тяни
И спевайся с родною ночною,
Так любезною мне тишиною,
Что живет и поет надо мною,
За ночами лелеет и дни, —
Самовар, песню тихо тяни.
 
 
Замолчал? И один я опять
Во вращенье ночном беспредельном
О недужном, унылом, скудельном,
Нищем духе, – но вечном, но цельном
Силюсь песню живую поднять:
Замолчал ты, – один я опять.
 
 
Не завиден мне, другу, твой дар;
Но к нему ли душа безучастна?
Если ночь над душой полновластна,
Если песня плывет, тихогласна, –
С ней и дух, с ней и мир, тих и стар,
Как и я, как и ты, самовар.
 

Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея

Пушкин

 
Ярой менадой Зарница скиталась над тусклой Землею.
Вихрь, увидев ее, трепетный, к ней полетел.
Плод, понесенный менадой, прекрасная дочь, – молчалива,
Пасмурна, в тайной тени медленных туч возросла;
Странницей хмурой, зловещей, подобная матери злобной,
Дева являлась порой между богинь и богов.
К людям спустилась с таинственным громом грозы зачинавшей,
С веяньем тихим. У них Ревностьзовется она.
 

 
На робкие мои моленья
Склонясь, богиня песнопенья
Покоит, милая, меня –
И голубей ли воркованье
В моем лирическом взыванье
Иль старой скуки воркотня –
 
 
Порой резва, порою сонна,
Равно богиня благосклонна.
Но и уклончива равно:
Меж трезвых дум и пылких бредней
И мне за ней дорогой средней
Идти послушно суждено.
 

 
Какой нежданною тоской —
И обольстительно и жутко —
Мой хмурый прогнала покой
Твоя загадочная шутка!
 
 
Но для чего настроил я
Свою чувствительную лиру,
Когда в элегии – сатиру
Узнала явно мысль моя?
 
 
Иль так обманываться сладко
Бывалой нежною тоской —
И эта милая догадка
Водила милою рукой?
 

 
Три месяца под вашею звездою
Между волнами правлю я ладью
И, глядя на небо, один пою
И песней душу томную покою.
 
 
Лелеемый утехою такою,
Весь предаюсь живому забытью, —
Быть может, хоть подобный соловью
Не вешнею – осеннею тоскою.
 
 
А то верней – по Гейне – как дитя,
Пою, чтоб страшно не было потемок
И голосок дрожащий мой не громок;
 
 
И тешит сердце звездочка, светя
Над лодочкою, как над колыбелью,
И улыбаясь тихому веселью.
 

 
Мерно плывут годовщины,
Плещутся в бездне времен –
Стоны бездольной кручины,
Грезы лазоревой сон.
 
 
С мерным и медленным плеском,
С грохотом, быстры и злы,
Радужным светятся блеском,
Тучами тмятся валы.
 
 
В светлом эфирном пределе
Тихой лазурной страны
Как фимиам возлетели
Все несказанные сны, –
 
 
Веки веков источая
Благоуханнейший мед,
Нежно, как тайна – святая,
Вечная роза цветет.
 

IV

 
Есть образы высокого раздумья.
Так древний грамотник не знал, о чем
В письме затеять мирную беседу:
Размыслился, раздумался; далеко
Мечтою жизненною залетел –
И вот она ему живописала,
Всё дальше увлекая, в глубине
Веков за образом живущий образ.
И восходя к извечному началу,
Из настоящего смотря в былое,
В мечту живущую, он видел жизнь,
О жизни и писал он, прост и важен.
 
 
Старинное письмо от брата к брату
Феофилактовичу – сбереглось
Столетьями и, ветхое, гласит
О ветхом нашем праотце Адаме, –
Оно зовется: Разговор о детях
Адамовых, как жили, но о нем
Самом гласит, а ежели о детях
Его, то это прямо и о нас –
Не ветхое, а новое всегда,
Всегда живое. Ныне же особо
Сочувственно его читаю я:
 
 
Брат милый мой, благополучно здравствуй.
Ты на своем походе задал мне
Прошенье некое о написанье
К тебе чего-нибудь. О том я помню;
Что – думаю – писать? На мысль пришло
Мне жизнь Адама вкратце помянуть,
Людского прадеда, какою жил он,
Из рая изгнанный за преступленье.
Диковина немалая подумать,
Как он завод свой заводил – строенье
Хоромное, и пахоту ржаную,
И ловлю рыбную, и сенокосы,
И прочее. Стал строить он избу,
Где бревна смечены – не сечены. Чем сечь?
Ну, топором? Ахти, топор не кован
И топорища нету. – Вот беда!
Вперед избы ведь надо кузню строить,
А из земли не выкопать железа,
Да и копать его не знамо чем;
Не жжены уголья; как жечь, не знает.
Еще и лес весь на корню; что раньше, –
Железные заводы завести.
Иль сечь ему леса? Копать ли пашню,
Иль делать сохи – бороны? Еще
Ни плотники на свет не рождены,
Ни кузнецы не зачаты; другие
Все мастера на землю не поспели
И хитрецы не вышли. Ах, любезный
Наш праотец! Какие слезы лил
Ты о своем несчастии! Какими
Плачевнейшими воплями наполнил
Ты воздух в горестном таком житье!
Вот пищи просит чрево, – пищи нет:
Не сеяна. Уж, повеленьем Божьим
Явившись, рожь растет, – не жата рожь:
Иль с корнем рвать ее, – не знает бедный.
Рвет колос да другой; вот молотить
Их надобно, – не слыхивал он, как;
Обмолотивши, надобно молоть,
А как молоть? Где жернова? Огонь?
Квашня? Мутовка? Печь? И печи нет,
Не складена. Вот тут-то надо жить,
Да не тужить. Дождь с небушка пошел –
Укрыться надо; стужа стала – нужно
Одеться; а кафтан не шит, а шуба
Не кроена. Где ножницы? Игла?
Того и не бывало. Бесконечно
О всем об этом слово, да пора
Окончить: видно, нам без власти Божьей
Не сделать ничего. А Бог в семь дней
Всё сотворил для нас. Письму конец.
Но бесконечны образы раздумья –
И тянутся, и вьются, близки, близки,
Живые, полные житейской силы
И правды горькой, горестной – о людях,
О сыновьях Адамовых, о нас,
О нищенской недоле – доле нашей.
 
 
О, мой народ родной, мечтатель жизни,
Не за грехи ли, Божьим попущеньем, –
Ты, как Адам, и ниш, и наг стоишь,
Бессильно руки опустил, чело
Понурил низко хмурое, не знаешь,
Куда ступить тебе и что начать.
Дождешься ли, чтоб изволеньем Божьим
Тобой не сеянный поднялся колос,
Пойдешь ли новью, вскрытой бороздой
Опять – впервые? Только веруй в Бога:
Ведь Он в семь дней всё сотворил для нас.
 

 
Во времена татар, засухи, глада
И Черной Смерти – лютою зимой,
Всего лишась, едва прикрыт лохмотьем,
Когда мороз трещал, хрустел и злился,
По улицам он бегал средь народа
Смущенного, страдавшего – и громко,
Без устали: «Хоть яростна зима,
Но сладостен, – всё повторял он, – рай».
И слышавшие укреплялись духом.
И было неизменно так, покуда
Жил, подвиг свой свершая на Москве,
Максим – юродивый и чудотворец.
 

 
Некий царь прогневался на Солнце
И велел сложить великую башню
Без окон без дверей, с крепкими стенами,
И Солнце в ту башню заточил он.
Среди бела дня мрак черный растекся,
Пятнадцать ден Солнце не светило.
И разгневались на то гневом великим
Все двенадцать планет небесных –
И молот тяжкий состроить повелели
Больше темной башни царевой.
Крепко тем молотом башню били.
Из первой трещинки луч показался –
И великая башня расселась –
На волю выплыло ясное Солнце.
Потом на той башне улеглася Цапля.
А как села Цапля на море
Да свои распустила крылья, –
Всё море крыльями покрывала.
 

 
Когда-то был рекою наш ручей.
Смотри, как берега его широко
Раздвинулись: один уходит вдаль
Обширною, пологою долиной;
Вон нива, вся струистая, пространно
На нем переливается волнами
Под легким ветром; вон луга светлеют
И улыбаются на солнце, влажно
И сочно зелены; а там – деревня
Курится светлыми столбами дыма
На светлом небе и блестит оконцем,
Темнея гнездами дворов, избушек
И огородов пестрых и звуча
Чуть слышно звуками привычной жизни.
 
 
Другой же берег, правый, всходит круто
К суровому темнеющему бору,
Что как-то жестко вырезал свои
Немногие отдельные вершины
По-над черно-зеленою стеной
Немыми знаками на бледном небе;
Внизу опушкой видная дорожка
Теряется в бору; и, заглушен
Столетним мягким шумом – слышишь? – звон.
И, отвечая предвечерним звукам
Невнятным говором, но умиренным,
В песчано-каменистом ложе, с камня
На камень тихо прядает ручей,
Прозрачный и холодный, беспокойный,
Но светлый. Там же, где из бора вплоть
К нему дорожка подошла, а против
Тропинка из деревни, – там струе
Подставлен деревянный желобок
И, сужена, она с особой силой
Прозрачною хрустальною дугой
В кипенье пены звучно ниспадает
И хлопья белого цветенья мчит,
И поглощает, и, опять прозрачна,
По камням и песку спокойно вьется.
 
 
Порою из деревни с коромыслом
И парой ведер девушки сюда
Бегут, переговариваясь звонко,
И осторожно, медленно обратно
Идут, чуть ношу светлую колебля
Плечами сильными. Порою жница
Усталая сойдет кувшин наполнить.
Звучащий под упругою струей –
И к ней устами быстрыми приникнет.
А то в полдневный зной придет пастушка
Склониться и студеною водою
Вдруг шею, плени, и лицо, и грудь
Так весело и жадно освежить
И убежать к недальнему, в истоме
Жующему, медлительному стаду.
 
 
Но и с крутого берега порой
Из бора строгого неспешно сходят
Крутой протоптанной дорожкой жены,
Безмолвные иль с тихими словами,
В одеждах черных и с поникшим взором.
Не раз бывали встречи водоносиц
Тут – резвых, шумных, ярких, там – спокойных
И строгих. Тотчас тихий разговор
Приветным становился, и простым,
И сдержанным. Вот после мирной ночи
За лесом заалело. Ярче. Первый
Так бодро, остро резкий брызнул луч
И алый край слепительного солнца
Торжественно и медленно поплыл
Над смутно темными зубцами елей.
Туман заколыхался и пополз
Над просиявшею водой, белея
Всё реже, тоньше. Тихо у воды
Сидит черница, опустив на землю
Кувшин тяжелый. За ручьем, напротив
К воде падущей девушка поникла –
Руками под упругую струю –
Склонив лицо румяное и плечи.
 
 
Глядит черница на нее: «Послушай,
Скажи, сестра, что это у тебя
Два крестика на шее – кипарисный
И золотой?» – «А ты пришла мне тайну
Свою поведать?» – «О, давно хочу –
И не могу. Или могу? Да, слушай.
Никто не знает. Я его люблю.
Он был моим. Он умер. Я одна.
Мне жизни нет. Вот всё – как на духу». —
«Так, я давно узнала по тазам –
Тебя сюда в обитель привела
Печаль сердечная – твой тяжкий крест».
 
 
«Ну, а твои два крестика?» – «Что делать!
Хоть ты меня спросила так нежданно,
Уж расскажу и я тебе, сестрица,
Мою житейскую простую повесть.
И я любила, а была ль любима –
Не ведаю. Так говорил мне, правда,
Прекрасный мой жених. Но вдруг уехал,
Мне только крестик золотой оставил –
Вот этот, маленький. С себя позволил
Он снять его». – «Забыв тебя?» – «Да, правда,
Жизнь бурною волной его помчала –
И я его жалею. Он так молод».
 
 
– «А ты не молода? Иль ждать его
Еще ты долго будешь? Не придет».
– «Да, не придет, я знаю. Но молиться
О нем могу. У Бога жизни легкой
Прошу ему – и верю, Бог услышит.
И мне легко. Всё помню я, что крестик
Его на мне. Что делать? Надо жить.
Старухе матери во мне опора.
Вот и сейчас родная ждет меня –
И с внучками. Прости. Вот зазвонили
В обители. Спеши. И я в обитель
Приду когда-нибудь». – «Тебе легко». –
 
 
И медленно пошла одна лесною
Дорожкою на благовест недальный –
И темный бор блистал на солнце, влажный,
Прохладный, нежился с приветным шумом;
И полем не спеша пошла другая
Росистою тропинкою в траве
С игрою радужной несчетных капель,
Не расплескать стараясь полных ведер,
К родной деревне, издали звучащей
Живыми звуками привычной жизни,
По-утреннему милыми. А солнце
Уж поднялось горячее и землю
Широкую лобзает ровным светом.
 

БУДЕТ ТАК

НАБЕРЕЖНАЯ РАБОЧЕЙ МОЛОДЕЖИ

 
Волна о берег плещет – как в Неве,
Решетка над водой – как в Ленинграде, –
Задумчивы в печальном торжестве
И в сумрачной, но радостной отраде.
 
 
Дух боевой, упорный, как волна,
В твоих бойцах, о, город мой любимый,
Отлит в огне прочнее чугуна
И волей закален неодолимой.
 
 
С тобой я верной памятью всегда
Сердечною – мгновенной, многострунной…
Миг – ясная широкая вода,
Ограды над водой узор чугунный.
 

СМОЛЕНСК РОДНОЙ

 
Я слышал, что над грудами развалин
Он уцелел – собор, венчавший город,
С своими маковками золотыми –
Ковчежец драгоценный, вознесенный
На холм крутой, широко опоясан
Наружной круглой лестницею белой –
Так памятен он взору моему.
Быть может, и дрожал, и колебался
Под варварскими выстрелами он –
Такими, что подобных не знавал
Во все века протекшей старины
И давней, и недавней, но, как прежде,
И тут, неуязвленный, устоял.
 
 
А сколько здесь, в его же кругозоре,
Великих памяток – не уцелевших,
Не сбереженных строгою судьбой
И дикою ордой?!. Ужель погиб
И памятник двенадцатого года –
Там, около Лопатинского сада,
Издалека подобный обелиску,
На площади обширной, где войска
Молитвенно и стройно поминали
Шестое августа – день роковой?
А за проломом городской стены,
Пробитым в ту же тяжкую годину
Наполеоновскими ядрами –
Чугунный скромный малый памятник
На месте, где не сдавшийся французам
Расстрелян подполковник Энгельгардт?
 
 
А там, среди аллей в квадратном парке,
Что назывался странным словом Блонье,
Воздвигнутый в дни детства моего
С решеткою из нотных стройных строчек,
Изящный памятник России – Глинке?
 
 
И тут, совсем невдалеке – музей,
Мне памятный, вмещавшийся при мне
В одной скромнейшей комнате.
Его Собрал своими старыми руками
Семен Петрович Писарев, учитель
Словесности российской и историк –
Один из первых – города Смоленска.
(Я помню, проходили там часы
Живые обязательных уроков
В рассказах, в поясненьях благодушных
И древней, и недавней старины…)
О, сколько памятей и слез невольных,
Хоть не пролитых, но в груди кипящих,
О, сколько горечи и озлобленья
И в нем же веры в правое возмездье –
Великое и всенародное,
Не только тут лишь, в этом сердце старом,
Не здесь, а там и там – во всех краях,
Во всех сердцах, истоптанных вслепую
Немецким грязным подлым сапогом!
Ее так много, злобы той священной
И веры правой, что не может быть,
Чтобы она не сдвинула горы
И та бы не рассыпалась песком.
 

СОНЕТЫ

 
Я не отшельник, тут обретший келью,
Но лишь обласкан тихим пепелищем
И волю возлелеял в сердце нищем –
Да будет мир над жесткою постелью.
 
 
И труд да снидет, супротивный зелью
Немецкому, да станет дом жилищем
Для тех одних, с кем правду жизни ищем,
Кто к общему паломник новоселью.
 
 
Нет малых дел. И скромною куделью
Прядется пряжа на замену старой;
А нить порвавший взыскан крепкой карой
 
 
Самоуничтоженья перед целью
Великой, как не высказавший словом
Заветного – не в боли, в мире новом.
 

 
Осеннее прощальное тепло
С бело-лазурной чистой высоты
На старческие тусклые черты
Широкой светлой полосой легло.
 
 
Оконное огромное стекло
Дарящих мощных сил, что излиты
В последний раз, не умеряло. Ты
Доверчиво лелеял в них чело.
 
 
И не смыкались веки бледных глаз;
Недвижный, ты лишь одного хотел:
Закатный день, пребудь же чист и цел.
 
 
И долго-долго этот мирный час,
Слепительный, вокруг тебя не гас,
И мир был – твой всей болью смертных дел.
 

 
Плотина прорвалась – и пруд ушел.
Остался ручеек, – полоской тонкой
Сочится скромно и струей незвонкой
Чуть орошает углубленный дол.
 
 
Так вдалеке от грозных бед и зол
Остался я, но не иду сторонкой, –
Нет, не стесненный ветхих лет заслонкой,
Свой ясный путь и я в свой час обрел.
 
 
Тут, поравнявшись с каменною кручей,
Хоть косной, но упорной и живучей,
Я прядаю, вконец остервенев, —
 
 
В себе взрастив взрывающий заслоны,
Объемлющий собратьев миллионы
Единый, цельный всенародный гнев.
 

 
Немало там поэтов-братьев бьется;
Из ткани слов, что трепетно жива,
Взрастают подвиги, а не слова, –
Как словом, так штыком теперь бороться.
 
 
Родного дома скрипнули воротца,
К родимой груди никнет голова,
И мирный день святого торжества
Вернувшегося встретят мореходца;
 
 
Так ты, поэт, с дорожною сумой
Из дыма и огня придешь домой –
Из страшного и сказочного края;
 
 
И станет словом бывшее огнем;
В него мы будем вслушиваться; в нем
Пыл боевой пребудет весь, играя.
 

 
Пусть мы мечтатели и бредим на досуге;
Но разве можно жить живому без мечты?
Пусть подрываются под нашу жизнь кроты,
Мечту мы пронесем сквозь темень, сквозь недуги.
 
 
Во дни страдальные нежнее нет услуги,
А мыслью крепкою и грезе отлиты
В миры грядущего железные мосты,
И так не брезгуйте строками бредней, други.
 
 
Там жизнь душевная становится стройна,
Где музыка звучит в неуследимом строе;
И блещет в мировом величии война,
 
 
Когда симфония мечтает о герое,
Когда о подвигах, каких в преданьях нет,
«Так должно! Будет так!» – вам говорит поэт.
 

Павлу Петровичу Бажову

 
Клинок уральский – восхищенье глаз:
В лазурном поле мчится конь крылатый;
Почтен неоценимою оплатой
Строй красоты, не знающей прикрас.
 
 
Таков же, мастер, твой волшебный сказ, –
Связуя вязью тонкой и богатой
Торжественно тревожный век двадцатый
И быль веков, – обворожая нас.
 
 
Да будет это творческое слово,
Грядущему являя мир былого,
Оружьем столь же мощным на века, –
 
 
Как эта сталь и как душа народа,
Как с ней одноименная свобода –
Крылатый конь уральского клинка.
 

ЗИМНЯЯ ВЕСНА

«Пленен я старою Москвою…»

Евдокии Ивановне Лосевой

 
Пленен я старою Москвою,
Но всё ж, от вас не утаю,
Ее сочувственней пою
Души тончайшею струною
Как современницу свою –
 
 
Не ту, что жадно на Арбате,
Предавшись сытой суете,
Не мыслит ныне о расплате
За Русь, что страждет на кресте.
 
 
Но крест несущую достойно
В душе послушной до конца,
Встречая всё, что так нестройно,
Улыбкой светлого лица;
 
 
Но созидавшую – давно ли? –
Красу, достойную Москвы,
Чей образ и в страстной юдоли,
И в творческой грядущей доле
С былым согласный стройно – вы.
 

24.Х. 1921

«Какая боль – и свет какой!..»

 
Какая боль – и свет какой!
И перед этим женским светом
К чему в томленьи недопетом
Вся песнь твоя – с твоей тоской?
 
 
К тому, что втайне не она ли,
Дыша эфирностью высот,
Нежданно к строю вознесет
Свои нестройные печали.
 
 
Так лучше затаи в тиши
Свои молитвы и хваленья,
Коль служит им для утоленья
Святая боль иной души!
 
 
Но, может быть, хоть на мгновенье
Мой отраженный слабый звук
Ей принесет меж долгих мук
Отрадное самозабвенье.
 

«Не нужно мне уютного тепла…»

 
Не нужно мне уютного тепла,
И камелька, и мирных тесных стен.
Вся жизнь вокруг мне вовсе не мила:
Ее тоска смятеньем замела,
Ее обвил людской и пленный тлен.
 
 
Меня зовет дорожная клюка,
И легкая котомка древних лет,
И доля, что от века нам легка,
И ветер, веющий издалека
Туда далеко, где пределов нет;
 
 
Где непохоже завтра и вчера,
Но и слились, как русла вешних рек,
Где жизни ширь бездумна и мудра,
Что детская молитва иль игра,
И как безгрешен грешный человек.
 

«Сладко песней мне делиться…»

 
Сладко песней мне делиться,
Где – пускай едва слышна –
К сердцу, что весною птица,
Так доходчива она.
 
 
Но еще милей и слаже,
Если слушает ее
Сердце – сердце, где она же
Восприяла бытие.
 
 
И понять ли, что такое
Улыбнулось тайно мне,
В этом трепетном покое,
В этой чуткой тишине, —
 
 
В этом строе, в этом свете,
Где страдальною слезой
Одинокою – в поэте
Осиян напев земной?
 

«Я шел холодный и пустой…»

 
Я шел холодный и пустой,
Я нес постылый груз –
Я мог пленяться красотой
Преодоленной и простой
В неволе тленных уз.
 
 
И в мире новом я иду,
По-прежнему согбен,
И помню должную страду,
Но словно в радужном саду
Познал я новый плен.
 
 
И стала ноша легче мне,
Но песней грудь полна –
И залила меня вполне
Навстречу радужной волне
Певучая волна.
 

«Малым младенцем я плакал от боли…»

 
Малым младенцем я плакал от боли.
После я в жизнь перенес
И сохранил по душе и по воле
И возрастил на лелеянном поле
Дар благодатнейший слез.
 
 
Собрал сосуд, расплескаться готовый;
Но, упадая без сил,
Хоть бы блуждал я и темной дубровой,
Скупо делился со скорбью суровой,
Щедро – любви расточил.
 
 
Ныне под редкой осеннею сенью
Вновь до краев налитой
Слезный мой дар я несу умиленью,
Весь предаваясь немому хваленью
Перед живой красотой.
 

«Я не знаю, я немею…»

 
Я не знаю, я немею…
Или я назвать не смею
Этой тонкой, радужной волны?
Это – крылья? Это – сны?
 
 
Но не смея, но не зная,
Вижу я: вся жизнь – иная
И цветет широко предо мной…
Звездной россыпью? Весной?
 
 
Это небо, эту землю
Осязаю, чую, внемлю,
Словно сердца трепеты в груди…
Затаись? Поникни? Жди?
 
 
Не таюсь я и не жду я:
Вот нахлынули, ликуя,
Звуки на меня со всех сторон!
Весть? Молитва? Песня? Стон?
 

«И тени уносятся, тая…»

 
И тени уносятся, тая
Пред ликом светлым твоим;
Поет тишина святая,
А я вдали томим.
 
 
Томим одиночеством думы
О тесной, скудной земле, –
И слышу немые шумы,
Рожденные во зле.
 
 
Бессонной пустынной тоскою
Изныла душная грудь;
Не жаждет она покою,
Но – мук живых вздохнуть.
 
 
И с ними, и с ними в разлуке
Мои бессонные сны…
А смутные эти звуки
Тебе уж отданы.