Текст книги "Струны: Собрание сочинений"

Автор книги: Юрий Верховский

 
Зачем душа чего-то ищет
Без устали, опять и снова,
Когда рассудок вновь освищет
И новоявленное слово?
Уроки грустного былого
Рассыпались сухою пылью,
Полетов зыбкая основа
Яснеет вновь надежной былью.
 
 
Так отдавалась изобилью
Лазури, и тепла, и света,
Даря усилие усилью,
Душа Икара, в мощь одета:
Последняя, скупая мета
Мечты безмерной и бескрайной
На радужном пути поэта
Сокрыта облачною тайной.
 

 
Схватившись в темном, тяжком поединке,
Потусклую трепещущую страсть
Принудит песня властная упасть,
Мир замыкая в дышащей тростинке –
 
 
И радостно земную окрылив,
Ее помчит над целым мирозданьем,
Объяв свирельным сладостным рыданьем
Родных стихий торжественный разлив.
 

 
О, полусонное томленье!
Куда осеннее пыланье
Влекло меня в одном стремленье,
В былом желанье?
 
 
Зачем в игре багряных пятен
Мой дух дневной опять бодрится?
Ночной тоске удел понятен
Один – смириться;
 
 
И, поникая в дреме смутной
Душою слабой и молебной,
Благодарить за блеск минутный,
Мечте целебный –
 
 
Благодарить осенний ветер,
Со злою совладавший тучей,
Благословлять прозрачный вечер
И лист летучий –
 
 
Тот, что горел последним златом
И веет мне широким шумом
Вот тут, в ночном саду богатом –
Навстречу думам.
 

 
Переменчива погода:
Солнце – дождь, солнце – дождь.
От заката до восхода
Шелест рощ, тихих рощ.
 
 
От восхода до заката
Он замрет, заглушен;
К ночи снова жив богато,
Веет он, дышит он.
 
 
Тихих рощ елей горящий
И в людской суете –
Жертва осени, дарящей
Всё мечте, вновь мечте.
 
 
Покаянными слезами
Жертву дождь окропит;
С голубыми небесами –
Прежний вид, яркий вид.
 
 
В легком сумраке сладимом
Меркнет блеск, никнет мощь;
С благовонным влажным дымом –
Шелест рощ, тихих рощ.
 

В.И. Дяконовой

 
Я вышел снова на крыльцо.
А ночь уже не та взглянула
И вздохом тягостным пахнула,
Влажно-холодным, мне в лицо.
 
 
Давно ли вызвездило пышно
В осеннем явственном бреду?
Теперь слежу я равнодушно
Туманных облаков гряду.
 
 
И вот уж эта ночь сырая
Там, за моим слепым окном;
А здесь – тоска всё об одном
Томит и тлеет, не сгорая.
 
 
Цветы белеют на столе
Под яркой лампой. Словно знает,
Что там оставило во мгле, —
Пустое сердце ноет, ноет.
 

 
Толчок – и с рамою окна
В ночь распахнувшись, сердце слышит,
Как, полусонная, она
Лепечет, шевелится, дышит.
 
 
Холодная немая мгла
В ее расширившихся взорах
Затрепетала, ожила,
И в душу поплыл страстный шорох.
 
 
И лепет, влажный шорох, шум,
Едва живой, но близкий слуху,
В короткий миг немало дум
Внушили дремлющему духу.
 
 
Напитан ими, он – иной,
В дреме тревожный, смутно-страстный.
А ночь останется со мной
Своей холодной глубиной,
Осенней, горестно-согласной.
 

 
Пускай мне говорят цветы
О горестной осенней тризне;
Вдыхай же в их дыханье ты
Дух неизбывной милой жизни.
 
 
Пускай тебе сон бытия
Сияет белой пышной купой –
И со своей тоскою глупой
По-вешнему забудусь я.
 

 
Когда изнываешь – нет мочи,
Отрадно вкусить одному
Любимой сочувственной ночи
Плывущую влажную тьму.
 
 
Но скучными сжата стенами
И слушая шорох жилья,
Летучими дышит ли снами
Душа – и ночная – твоя?
 
 
А выйдешь – и в строгом покое,
В служенье ночной тишины
Прорежется слово людское,
Движенья людские слышны.
 
 
Где жуткая злоба не дремлет,
Где горькая жалость жива,
Там сердце скорбящее внемлет
Свои же земные слова.
 
 
И только в иные мгновенья,
Едва уловимо слышна,
Надмирного вдруг дуновенья
Провеет живая волна.
 

С моим кольцом я счастье

Земное погубил.

Жуковский

 
Уронил я колечко в пучину.
Мгновенно блеснуло оно –
И кануло, словно песчинка,
На глубокое темное дно.
 
 
Бесстрастные волны кипучи,
Набегают на каменный хрящ;
Но отхлынут в лукавом испуге –
И вновь он пустынно блестящ.
 
 
Говорят, будто море на бреге
Роняет и жемчуг порой,
Хоть чаще оно, лицемеря,
Обольщает безумной игрой.
 
 
И вот я гляжу неотрывно,
Ожидая при каждой волне,
Не несет ли кольца, что сокрыло
Глубокое море на дне.
 

 
Я слез не изолью
Созвучными словами;
Но словно бы слезами
Хоть умирю тоску бессонную мою.
 
 
Уже не запою
С истомностью свирельной;
Но словно колыбельной
Кто песней огласил пустую ночь мою.
 
 
Предамся забытью,
Младенчески внимая:
Вот бабушка родная
Качает колыбель уютную мою.
 
 
Вот плавную ладью
Влекут струи паренья,
И в легкой мгле – прозренья,
Так просты, озарят мольбою грусть мою.
 

 
В туманный зимний день я шел равниной снежной
С оцепенелою безмолвною тоской,
И веял на меня холодный, безнадежный,
Покорный, мертвенный покой.
 
 
Потупя голову, в бесчувственном скитанье,
Казалось, чей-то сон во сне я стерегу…
И, обретая вновь мгновенное сознанье,
Увидел розу на снегу.
 

 
Ах, душечка моя, как нынче мне светло!
Смотрю и слушаю, – от сердца отлегло,
День хмурый не томит и гнетет нимало:
Твой чистый голосок звенит мне, как бывало,
Вот песня милая, младенчески проста,
Тебе сама собой приходит на уста;
Ребячьей резвости не ищешь выраженья,
А словно хоровод твои ведет движенья,
И жизнью солнечной живешь сейчас вполне –
И так улыбкою одною светишь мне,
Что счастие твое святою детской силой
Всю жизнь мне делает желанною и милой.
 

О.Н. Бутомо-Названовой

 
За грезой ангельских напевов
Какие песни рвутся в высь?
Цветы таинственных посевов
Красою жуткой разрослись.
 
 
Твои трагические звуки
Неизъяснимо хороши
И строгим напряженьем муки
Безмерно сладки снам души.
 
 
Сосредоточенною страстью
Ее, немую, леденят,
Зовут к мучительному счастью
И разливают нежный яд.
 
 
И вот цветут – горят – в горенье
Изнемогают – и золой
Рассыпавшейся примиренье
Дарят мятежности былой.
 

 
«Не зови, что невозвратно,
Что безмолвно – не зови:
Было время благодатно
Для твоей любви.
 
 
Не зови, что безответно,
Что навеки отошло,
Для чего уж беспредметно
Изжитое зло».
 
 
И зову, зову стыдливо
Всё, что мог давно сгубить,
Всё, что сердце, снова живо,
Просится любить.
 
 
Вот ответный вздох всколышет
Чью-то грудь, далеко – жив;
Вот, рыдая, сердце слышит
Сладостный отзыв.
 
 
Где смятение людское
Всем грозится обладать,
В неколеблемом покое
Дышит благодать.
 

 
Мне жаль отошедшего дня,
Пустого, холодного,
Так жалко-бесплодного;
Он с нищей улыбкой глядит на меня –
И жаль мне умершего дня.
 
 
Такая усталость во мне –
Немые томления;
Тоска сожаления
По бедном навеки утраченном дне,
Усталая, ноет во мне.
 
 
Бессильно, вконец истомлен
Дремотою хмурою –
Старухой понурою –
К коленям ее, в полуявь, в полусон
Склоняюсь и я, истомлен.
 
 
Но тянется, тянется нить, –
В тенях полубдения
Всё хочешь видения
Живые, нежившие – жизнью продлить –
И тянется, тянется нить.
 

 
Не спи, не бодрствуй, но томись:
С тобой сжились
В часы блаженного раскрытия
Душевного – наития
Какие-то – и тянешься ты ввысь,
Как бы на облако ногою опершись,
И легкий, как оно, послушный,
Плывешь волной воздушной –
И вдруг исходишь вздохом и слезой
И падаешь в томлении,
Забывшись и не властный над собой,
Но всё живой
В самозабвении.
Упал – и в бездне та же высь, –
Не спи, не бодрствуй, но томись
В душевной обнаженности:
Сухой листок
Упал в стихийный вихревой поток,
Вращающий с собой две смутные бездонности, –
И может каждая раскрыться звездной
Мгновенной бездной, –
Но нет, поток
Крутит,
Листок,
Летит,
Бессильно обнажен –
И носится, в две бездны погружен,
В потоке их разлития:
Здесь – высь, тут высь.
Под властию наития
Не спи, не бодрствуй, но томись.
 

 
Кольцо спадает с тонкого перста
Руки твоей, полупрозрачно-бледной;
А тихо светится твой взор победный,
Ты, строгая, спокойна и проста.
 
 
Померкшая бесстрастна красота,
Как разговор твой, безучастный, бледный;
Покинуты улыбкою бесследной
И странно сухи тонкие уста.
 
 
Как тень сейчас стоишь передо мною.
Иль никогда и не была иною,
Нездешняя, в сиянье странном ты?
 
 
Мне холодно. Одолевая муку,
Смотрю, как бы над бездной пустоты
Всё на твою опущенную руку.
 

И радостно сбросим с себя мы юности красну одежду.

И старости тихой дадим дрожащую руку с клюкою.

Барон Дельвиг

 
Правда, утешно со старостью тихой родниться в мечтанье,
Отдыха мирного ждать, слабой руке – костыля, –
Всё ж иногда и взгрустнется при виде седин благодушном,
Долгой дорогой утрат старость обретших свою.
Как же и грустен, и жалок, кто видит ее пред собою.
Дышит дыханьем ее, им, умирая, живет
И – ни покоя не знает, бездомным и нищим скитаясь,
Ни воспринять не готов близкий, быть может, конец!
 

 
Как я скорбел о кончине твоей, старик благодушный!
Сколько унес ты любви к жизни и к людям – с собой!
Ныне я вижу всю благость Творца: от каких испытаний
Эту святую любовь Он захотел уберечь!
Вижу – и всё же скорблю, помышляя о милом минувшем,
Силясь ее огонек в сумрак грядущий пронесть:
Ты не помог ли бы мне – и не мне, а людям и людям –
Верой, любовью своей – вере людской и любви?
Так не исполнила вышняя воля – не наша, иная.
Столь же спокойно, как ты принял веленье ея,
Так и веленье – иное, быть может, – что нас ожидает,
Учит и нас принимать вечная память твоя.
 

М. К. Н.

 
У нас двоих одно воспоминанье.
И никому вовеки не отнять
Того, что в каждом теплилось свиданье,
Что через годы будет жить опять.
 
 
Где дней своих печально ты ни трать,
Пусть хоть на миг, но смягчено страданье,
Как мне дарит былогоблагодать
Опору – посох в тягостном изгнанье.
 
 
Скитальцы, мы невольно разбрелись.
Но если голос милого былого
Тебя коснется, – сердцем отзовись.
 
 
Минуты нашей благостное слово
На светлой и на сумрачной чреде,
Где ни вспомянется, тепло везде.
 

No me mueve, mi Dios, para quererte

El cielo que me tienes prometido…

A Cristo crucificado

 
Тебя любить влечет всё вдохновенней,
О Бог мой, не небес обетованье;
Не ада столь ужасное зиянье
Мне запрещает грех богохулений.
 
 
Влечешь меня Ты, Бог, в огне видений –
Ты, ко кресту прибитый, в осмеянье;
Израненного тела истязанье;
И Твой позор, и смерть среди мучений.
 
 
Любовью так влечешь неизмеримой,
Что и без неба всё б Тебя любил я,
Всё трепетом, без ада, одержимый.
 
 
Не воздавай любви неоценимой:
Когда б я и не ждал всего, чем жил я,
Всё так же б я любил Тебя, Любимый.
 

 
Люблю я, русский, русского Христа,
Русь исходившего, благословляя, —
И всем дыханием родного края
Жила моя любовь, – как Он, проста.
 
 
Теперь душе понятна красота
Не тихая, не близкая, иная —
Пред той земной не более ль земная? —
Как окравленные три креста.
 
 
Чьим преданный нечистым поцелуем,
Русь, твой Христос терзаем и бичуем
В обличии презренного раба?
 
 
Вернись к Нему скорей тропою тесной,
Освободи Его от ноши крестной!
Люблю и верю: вот твоя судьба.
 

Поликсене

 
Рождественскою ночью,
Прощения моля,
Узрела бы воочью
Притихшая земля —
Мечту, что ясным взорам
Светла твоим, дитя:
Всплывая легким хором,
Свиваясь и летя,
Вот – ангелы крылами
Сияют в высоте,
Бесплотными хвалами
Ликуют о Христе
И славу в вышних Богу —
О, слышишь ты! – поют,
На снежную дорогу
С одежд сиянье льют —
И в свете снежной ночи,
В сей осиянной мгле
Сомкнуть бы сладко очи
Притихнувшей земле.
 

II.

 
Твои созвучья нежны и сладостны,
Томленье духа в них просветляется –
И льются ясными струнами
На душу песни души согласной.
 
 
Само страданье силою дышит в них,
Смятенье стынет – образ изваянный,
Мгновенно обретает стройность
Мысль, облеченная словом строгим.
 
 
Порою сам ты словно заслушался;
О нет, разнежен долго не будешь ты:
Душа звучит, – но чистой сталью;
Блещет она, – но булатом твердым.
 
 
Неси ж с улыбкой песню-печаль свою
К отчизне милой, матери пой ее.
Иди к единой цели. Руку
Дай мне пожать, о поэт, от сердца.
 

 
Чаши налей до краев и печаль прогони ты струнами.
Тени минувшего пусть сердца тебе не гнетут.
Тени немых кипарисов на кладбище тихом, пустынном
Розами снов оплети, вязью полдневных садов.
Милая, светлая, взгляды твои – то синее небо,
Море, что смехом своим скрыло все бури глубин,
Скрыло грядущее, вешнюю грусть фиалок душистых,
Что на могилах цветут в ясные, тихие дни.
Чаши налей до краев, зачаруй одиночество песней,
Грусти забвение даст хмель поцелуев твоих,
Слышишь, деревьями ночь шелестит и плачет, как сердце.
Чокнемся, Лалагэ, пей! Розы рассыпь мне на гроб.
 

 
Путник, безмолвно взгляни на меня и склонись головою:
Скрыто во мне содержанье столетий минувших, грядущих,
Знанья конечный остаток, итог человеческой мысли.
Я умерла. Смех мой – камень; и сердце – лишь камень холодный.
Их не согреет ничто: все сны мои отданы смерти.
Смех лишь остался один – и бессмертен в лице искаженном.
Вечно смеюсь я в древесной тени над источником чистым,
Розы вокруг расцветают, цветут, и цветут, и вянут, –
Вижу я звезды и солнце и слышу напев соловьиный,
Вижу людей – без числа поколения мимо проходят –
Всё только той же дорогой и в те же, и в те же низины;
Всё простираются голые руки к звездам горящим,
Всё из уст раздаются всё те же высокие речи,
Та же сладкая ложь и пьянящие те же обманы,
Та же комедия бедных шутов на важных котурнах,
Тот же финал: стал нищим король, как занавес спущен…
Карлики в ролях божественных, род вы смешной, о люди;
Тысяче ваших богов золотые строите храмы,
Ходите мимо усмешки моей, не видя, – а всё же
Я, и безвестна, – бессмертная, вечная ваша богиня.
 

 
Уйди в себя, ты, раб! Не вопрошай,
Откуда и куда ведут скитанья.
Чужим себе и ближним пребывай,
Будь тем, что есть: числом без содержанья.
 
 
Шутя, из тьмы вот некто в светлый край
Позвал тебя – на высоты сознанья:
«Ну, пес, живи и душу отравляй
Напитком жгучим тщетного желанья».
 
 
И некто… Кто? Бог? Сатана? Чудак? –
Кто от цепей твои распутал крылья,
Опять тебя с дороги без усилья
 
 
Столкнет в пустые пропасти забвенья,
И в мертвом пепле прежнего горенья
Вновь прах ты, человек – ты, пес – бедняк…
 

 
Зачем вся ложь и звон пустых речей?
К чему котурны? Пусть без масок лица!
Ты – человек, и немощи твоей
Чуть тлеет правдой в сердце огневица.
 
 
Нет мысли, чтоб поднять тебя с путей,
Где вдаль, слепа, звезда твоя катится.
Глядишь – и видишь бездны пропастей –
И падаешь, застреленная птица.
 
 
Виждь правду! Где глубокими тенями
Беда и горе заплелись венками,
Зачем себе роль Бога ты берешь?
 
 
Раб, выскажись душе своей в доверье.
Титанское убей высокомерье.
Ты только человек. А дальше ложь.
 

 
Мне Сатана явился в час унылый.
Пошли глухою ночью – гость и я.
И стали над заброшенной могилой,
Где молодость погребена моя.
 
 
В душе погибшей горе встало с силой:
«Ей в сердце яд влила рука твоя,
С ее кудрей сорвал венок ты милый,
Лишил поруганную бытия!»
 
 
Сквозь темноту он мне блеснул очами:
«Ты бредил сам, венчал ее цветами,
Жизнь мерил сказкой, солнцем видел мрак».
 
 
«Что ж вера в солнце всё владела нами?»
Захохотав, он зашумел крылами:
«Ты верил? Ты надеялся? Дурак!»
 

 
За тенью тень брели мы тусклым днем
Измученными, тяжкими шагами.
Над нами – осень с черным вороньем,
Угроза жалких, тощих туч – за нами.
 
 
Привал. Равнина. Бродит взгляд кругом.
Крест ко кресту. Их тысячи, рядами.
Засеян ими свет. Крест за крестом.
Они безмолвны над богатырями.
 
 
Сел на могилу. Надпись разбираю:
«Я богатырь, я пленник, пепел, прах.
Сплю. Спит моя надежда. Спит мой страх».
 
 
Кресты неисчислимые считаю.
В гряду земли зарылися персты.
Ах, чтоб уж спало, сердце, так и ты!..
 

 
Златокрылая чуть заря дохнула
В тихие сады беззаботной дремой, –
Солнечные дни от очей сокрыты
Вечною смертью.
 
 
Я пошла меж бледных теней к полянам,
Где ни солнца нет, ни завесы звездной,
Где в тумане снов лишь одна безмолвна
Ночь кипарисов.
 
 
Я плету фиалки в венки печали
И венчаю память услад святую
Тех, что здесь со мной между тихих теней, –
Сны молодые.
 
 
Ах, летят ли голуби по-над домом?
Ищут ли зерна в бороздах пичужки?
Розы над гробами как сон душисты ль
Цветом весенним?
 
 
Ах, звенит ли смех на дворе девичий,
Лишь взлетает мяч в высоте прозрачной?
И в напев сливаются ль сновиденья
В сумраке звездном?
 
 
Ах, внизу, синея, смеется ль море, –
Выше – шум серебряных рощ оливных, –
Шлет ли парус им свой привет прощальный
От горизонта?
 
 
Ах, любовью бьется ль людское сердце,
Путь житейский свой просветляя целью,
Озаряя в радости снами счастья
Всё, чем томится?
 
 
Где ты, бывший мне неизменным счастьем,
Муж мой ненаглядный, мой сон единый?
Всё со мною память твоя – живою
Трепетной тенью.
 
 
Миртовый венок мой хранишь ли, милый,
И горит ли в сердце твоем былое,
Ясно и спокойно, как в тихой роще
Светлый источник?
 
 
Где, моих вы радостных дней подруги?
Дети ли смеются на лоне вашем,
Слушают ли жадно, притихнув, ваши
Сказки и шутки?
 
 
Где рабыни милые? Светловласым,
Нет, кудрей моих не венчать им больше
Золотых, меня не облечь, как прежде,
Пурпуром светлым.
 
 
Я плету фиалки в венки печали,
Глее друзья мои – кипарисы дремлют,
Где навеки землю закрыли тени,
Смерти завесы.
 
 
В чаше жизни мне золотой кипели
Солнечные дни и сияли тихо,
Но от жадных уст оторвали чашу
Вечные боги.
 

М.А. Кржевской

 
Он жил во дни и Вундта, и Бергсона,
И Ибсена, и сладостных стихов,
Открытья радия и электрона,
Борьбы и крови, лживых дел и слов.
 
 
Зазывнее вечерового звона
Манили грезы в край надзвездных снов,
Познания терновая корона
Венчала труд и пыл его шагов.
 
 
Любви вкусил и красоту изведал,
Себя и горечи, и мысли предал,
Смотрел в ту бездну, где обманов нет –
 
 
Надежд почивших пламенный поэт,
Вихревращенья сын и раздвоенья
На склоне племени и поколенья.
 

III

 
Не сравню с космической маской
Лиры сладкозвучнейшей Капниста.
Мне она звенит сердечной лаской
Благозвучно, мягко, ясно, чисто.
Нужно ль растекаться ей речисто?
Песнь его подобье в день весенний
(Не боюсь я рифм или сравнений)
Соловьиного живого свиста.
 

 
Когда поет старик-Державин
Или старик Анакреон,
Один другому верно равен
И ни один не превзойден.
Звучит чистейшим звуком звон,
Напевы сладостны и юны;
Один настроил Аполлон
Их гармонические струны.
 

 
Счастливый Вяземский! В дороге
Он дома был душой своей
И обретал покой тревоге
Оседлых, но рабочих дней.
А дома был еще родней
Он жизни близкой или дальной –
В певучей грезе ли о ней,
В заметке острой ли журнальной.
 

 
Когда поэт живой и резвый
Задумается, загрустит
И под действительностью трезвой
Иную, тайную узрит, –
Он вдруг о ней заговорит
Одушевленно и богато,
Узнав средь чуждых аонид
Богиню вещего собрата.
 

 
Как Бытие мне сердца твоего
Сочувственно! И как простосердечно
Твоя Камена сберегла его –
Умна, остра, задумчива, беспечна!
И сумерками жизни ты, конечно,
Живую дружбу с нею сохранил:
Житейское глядится вековечно
В прозрачный ключ стихийных светлых сил.
 

 
В старину трудам Эрота
Пригожалася соха,
Как взяла его забота –
Неуступчива, лиха.
 
 
Хвать он кнут, краюху хлеба
Да волов в соху запрег;
Шапку снял, взглянул на небо,
Принагнулся, приналег –
 
 
Да и ну пахать да сеять;
Поневоле тут Зевес
Урожай ему затеять
Пожелал с своих небес.
 
 
Он боялся не на шутку –
Не забыл о старине –
Рассердить опять малютку
И пылать в его огне.
 
 
Как придет к тебе забота,
Начинай и ты пахать, –
Да зови помочь Эрота:
Мальчик ловок помогать.
 
 
Вместе будете стараться,
Отдыхать – и то вдвоем:
Не тебе ведь опасаться
Запылать его огнем.
 

 
Киприда нежная в рачительной заботе
О сыне маленьком, о баловне Эроте,
За ручку мальчика к Биону привела
И славному певцу в науку отдала.
Но очи зоркие недаром опустила:
Ей ведома была младенческая сила
Ученика и власть – учителя.
Призыв Великой мудрости божественной – всё жив:
Богиня вечная всё внемлет, благосклонна,
Над нежной лирою влюбленного Биона,
Как вторит страстному, как дух его проник
Бессмертным пламенем учитель-ученик.
 

 
Если, художник, в творенье свое всю душу вдохнул ты,
Будет награда тебе: жизнью задышит оно.
Только запомни: живое на воле живет – и по воле
Вольной своей, не твоей, что пожелает – творит.
 

 
Сидя на ветке, в черемухе вешней, ты очи зажмурил
И залился, соловей, песней любви – без конца.
Ты торжествуешь – и внемлешь, и свищешь, не числя, не мысля:
Слезы над песней твоей точит живая душа.
 

 
Тяжелой знойною ль порой,
В тиши ли жуткой полуночи
Сиди на ветке – и закрой
Ты истомившиеся очи.
 
 
Не видит взор, не внемлет слух,
И странно замирает тело;
Но всё, чем жив и волен дух,
В едином звуке излетело;
 
 
Вспылала фениксом в груди
И вырвалась душа, как птица!
Нет, грез уснувших не буди:
Под ними хаос шевелится.