Текст книги "Струны: Собрание сочинений"

Автор книги: Юрий Верховский

 
Был я доволен поездкой недальней; здесь же, вернувшись,
Чувствую, право, себя – словно бы дома опять.
Всё же – еще затеваю свидание с милыми сердцу;
Снова сюда возвращусь, – буду ли радостен вновь?
Кажется, так хорошо, что и там, и здесь-то я дома;
Пусть же я дома – везде. Так ли уж всё хорошо?
 

 
Кажется, вдруг своротил на элегию я с эпиграммы?
Будь эпиграммой она самою злой – на меня.
 

 
Пусть – я подумал сейчас – на дневник, хоть случайный, похожи
Вы, эпиграммы мои, как и другие стихи;
Все, на него не похожие, только тогда и прекрасны,
Ежели в стройной красе кроется тот же дневник.
Так я думал всегда; но еще прибавлял неизменно:
В строгом порядке держи лирики тайный дневник.
 

 
Ты, кто сейчас на балконе, в том доме дальном и милом,
Где я когда-то любил, детским томленьем страдал, –
Ты, кто любуешься звездной торжественной, тихою ночью, –
Музыку слышишь ли ты? Слышишь простые слова?
День незабвенный и вечер второго августа! Сердце
Их сохранило и вот – их годовщиною чтит.
Помню: сегодня исполнилось двадцать лет незаметных,
Как я когда-то любил, как я когда-то страдал.
Если б родимою ночью не ты, а я любовался, –
Понял бы музыку я, понял – простые слова.
 

 
Вечное счастье – минуту цветет; отцвело – и навеки
Память о нем сохранишь благоуханной душой.
 

 
Волга спокойно синеет внизу, загибаясь излукой,
Узкая, странная здесь именем пышным своим.
Тут молодыми лубками и темными соснами берег
Зелен – и свежей травой – в разнообразной красе;
Там – желтоватая белая отмель, нива и роща
И надо всем – облака в бледной дали голубой.
Я же сижу – и книга в руках – и думаю, будто
Можно над Волгой читать, радостно глядя кругом.
 

 
Радостно ветер шумит над рекою в соснах и елях,
Птичка какая-то вдруг, близкая, нежно пищит,
Я ж оглянусь на белеющий в зелени дом – и невольно,
В прошлом привычной мечтой, образы вижу людей,
Живших когда-то; меж ними – поэт, хозяин, мечтатель:
Он и гвардейцем служил, он и сатиры писал,
Драмы, элегии; он же и лен обрабатывал славно;
Он же сигарный завод в дедовском доме завел;
Правил лихие пиры, угощая званых – незваных.
В доме, в столовой – его, с дедами рядом, портрет.
Сам же, добрый поэт и старый барин, спокойно
Между родимых гробов спит за церковной стеной;
Радостно ветер шумит над рекою в соснах и елях.
Птичка какая-то вдруг, близкая, нежно пищит.
 

 
Думал ли давний строитель, когда воздвигал этот белый,
Строгий в своей простоте и величавости дом, –
Дом, озирающий ясно с холма и леса, и поляны,
Волгу меж ними внизу, – ныне сто семьдесят лет, –
Думал ли он о дальних, ему чужих поколеньях,
Или о благе людей, или о славе в веках?
Нет, он думал о жизни своей, о семье и о детях,
Как бы удобней прожить в милом привычно краю.
Но – поколенья сменились – и новые, дальние люди
Жизнью наполнили дом, жизни ему не придав:
Он, как прежде живой, и им о жизни вещает,
С древней своею красой – юную вечно красу
Им указует в себе и вокруг и жизни их учит:
Только живой для себя жизнью живет для людей.
 

 
Круглая, желтая низко луна; огромная, смотрит
Ясно сквозь нежный узор кружева юных берез.
Как хорошо нам тихо идти в желтоватом сиянье –
Словно при теплом огне. Хочется долго бродить,
Только всё выше луна, всё меньше; вот зеленеет
Бледный серебряный круг; темная роща внизу
Холодом августа влажным овеяна. Зябкие члены
Дрогнут невольно. Домой хочется, вижу, тебе.
 

 
Плавно катится луна из облака в облако; вспыхнет
Низко зарница порой в смутной дотоле дали;
Тихо березы стоят под бесшумным влажным дыханьем
Ночи – и только в граве нежно кузнечик звенит.
Всё над спящей усадьбой мне веет миром, знакомым,
Радостным сельской душе; но отчего же ничто
Так не лелеет ее миротворно, любовно, как запах
Ржи, потянувший ко мне, – плотно лежащих снопов,
Полных, сухих, наполняющих ригу – здесь, у дороги?
Близкому, видно, к земле вышней отрадою – хлеб.
 

 
Ночью сидел я мирно с пером в руке и работал.
Томики новых стихов всё листовал и писал.
Тихая ночь со мною стихи читала. Нежданно
В темные двери влетел, злясь и мечась, нетопырь, –
Бился в углу, трепыхал и падал на пол – и снова
Кверху беззвучно взмывал, – как исступленный, дрожа.
С дерзким вступил я в бой – и его изгнал я бесстрашно.
О, не труднее ль борьба критика с тучей стихов?
 

 
Помню, бесшумно летал козодой по старому парку;
Слушаю – вопли совы, филина дьявольский смех.
Прежним элегиям ночь благосклонная стройность внушала;
Нынче… иль ей надоел медленный стих эпиграмм?
 

 
Знай: говоря о житейском, поэт, о живом ты вещаешь;
Жизнь ли живую поешь – вечная жизнь пред тобой.
Вечность гласит о бессмертье, бессмертье – о смерти; воспой же
Смерть – обновленную жизнь – в бренном, житейском, живом.
 

ИДИЛЛИИ

Е. К. Герцык

 
Чужестранец
 
 
Девушка стройная! Мне не забыть, как я, обессилен,
Влагой живою вотще рвался уста охладить, –
Ты ж из-под сени дерев над ручьем, как виденье, предстала, –
Звонкий наполнив сосуд, гибко склонилась ко мне…
Кто ты? И что за ручей, подаривший мне исцеленье?
Как же я вас помяну в дальней отчизне моей?
 
 
Дева
 
 
Этот ручей – Иппокрена, а я называюсь Эрато.
Странник! На трудном пути чаше о нас вспоминай.
 

М.М. Замятниной

 
Как задымится луг в вечерних теплых росах,
Отдохновительно кладу я гнутый посох,
Заботливый пастух – найти невольно рад
Усладу краткую среди затихших стад.
Меж тем как на огне варится ранний ужин,
Здесь обретаю я, с Каменой сладко дружен,
Цевницу мирную на лоне тишины,
И звуки томные, медлительно слышны,
Покой души поют, поют любовь и Хлою;
А ласковая ночь и медом, и смолою,
Цветами и дымком забытого огня –
И вдохновением повеет на меня.
 

 
Сидели мы тихо в уютной и теплой землянке,
Вдвоем у огня коротая ненастливый вечер
И наш разговор иногда прерывая невольно,
Чтоб слышать дыханье уснувшего первенца-сына.
Уж руки нехитрую делали сами работу:
К нам отдых сходил после долгого дня трудового.
Но вот постучали; жена отложила плетенье,
Чтоб дверь отворить. И пахнуло дождливою ночью –
И странник вошел. Он с поклоном просил о ночлеге.
Его, обогревши, к столу мы скорей посадили
И с ним разделили беседу и пищу простую,
Вблизи очага для него мы постель разостлали,
А сами на листьях легли к колыбели поближе.
И скоро вкусили усладу благих сновидений.
Еще я дремал, как услышал, что сын наш тихонько
Заплакал во сне, и привычно промолвилось: «мама».
Она, приподнявшись, запела чуть слышную песню
И с ласковой нежностью, медленно, в полудремоте,
Почти не касаясь рукою, поглаживать стала
Не сына – меня. Рассмеялись мы весело оба,
Беззвучно – боясь потревожить и сына, и гостя.
И скоро все четверо спали покойно и тихо.
 

 
Льдины плывут по реке. А уж ты свой челнок снаряжаешь:
Руль за кормой укрепив, новые весла несешь;
Парус твой ветхий починен, натянуты снасти тугие;
Тут же, на влажном песке ты невода расстелил.
К белому лбу прикасаясь всегда загорелой рукою,
Вот – из-под хмурых бровей смотришь в широкую даль:
Пар на востоке алеет. Холодные светятся воды.
Вешнее солнце встает. Льдины плывут по реке.
 

Анне Ахматовой

 
Юноша
 
 
Знаешь, как сладостно, друг мой, в дождливый вечер зимою
Прялки жужжанье внимать, пальцев движенье следить
Девушки милой и нежной в знакомой хижине… Будто
Музыке внемлешь душой, пляскою взор веселишь…
 
 
Друг
 
 
Или движенью стиха отдаешься ты сердцем стучащим:
Деву – певицу любви – слышал на Лесбосе я;
Дивная пела любовь и с любовью свое веретенце:
Женских служений печать, светлая, красит чело.
 
 
Юноша
 
 
Словно желанья влюбленных, пленительно сладостна Сафо;
С прялкой вечернею в лад вдруг задрожавших сердец
Стройно б воспела она молодые, живые восторги!
Так; не ее ли сейчас ты, вспоминая, почтил?
 
 
Друг
 
 
Нет! Но мудрым урокам ее вверялась певица,
Чтоб возрасти и воспеть прялку свою – и любовь.
Пусть же, как ей, – веретенце тебе о любви напевает.
Песней – любовь говорит. Любишь, – так песне внемли.
 

 
Сколько бы ты ни любил, – поцелуем тебя знаменуя,
Вновь прикоснется к челу тот же невидящий бог.
Делию, Дафну, Лилету владычицей ты нарицаешь, –
Свежим, душистым венком каждую пышно укрась.
Юному сердцу послушный, лишь зовам иным не покорствуй:
Верный себе самому верен и воле богов.
Боги покорны незрящему, Делия, Дафна, Лилета –
Верь – увенчают тебя свежим, душистым венком.
 

 
Из-под листьев винограда,
Осеняющих чело,
Ты была бы, верно, рада
Глянуть быстро и светло, –
 
 
Да в весенний резвый праздник,
Веселясь утехой злой,
Так легко слепой проказник
Ранит нежною стрелой:
 
 
И склоняя стыдливо взоры
На трепещущую грудь,
Ты стараешься амфоры
На ходу не колыхнуть.
 

В лесах Гаргарии счастливой…

Пушкин

 
Талия
 
 
Дедушка, скажем спасибо тебе! Окажи нам услугу!
 
 
Поселянин
 
 
С радостью вам укажу я дорогу. Верно – пастушки?
Родом из дальних краев? Да, слышно – там уж не сыщешь
Ныне и стада такого, как в прежнее время. Бывало,
Мне приходилось туда наезжать, да в город; а дальше…
 
 
Эвсебия
 
 
Только бы нам до Коринфа добраться. Там же знакомый
Путь и маячат дубравой поросшие скалы родные.
О, наконец! И неужто пешком мы пойдем из Коринфа?
Там не одних я знакомых найду – и знаю отлично,
Где табуны пасутся под городом…
 
 
Поселянин
 
 
Так-то, девицы!
Значит, выходит, уж вы – не пастушки: впрямь – амазонки.
 
 
Эвсебия
 
 
Да! Амазонки! О, Талия, выберем стройную пару –
Борзых, лихих скакунов.
 
 
Талия
 
 
Ах, только бы мне – вороного…
 
 
Эвсебия
 
 
Да, вороного тебе, а мне – белоснежного. Вскочим,
Крепко возьмем удила – и помчимся в даль золотую
Вихрем тайн, что в ушах зашумит и захватит дыханье!
Только удары копыт по звенящей, гулкое дороге!
Только биение сердца в блаженно-расширенной груди!
Только мельканье лесов, и лугов, и ручьев, и селений!
Только зеленый простор и простор голубой – бесконечный!
Воля! Великая воля! Весенняя воля родная!
 
 
Поселянин
 
 
Путь вам счастливый и час вам добрый, девушки-дети!
 
 
Талия
 
 
Ну, выводи же скорей, старинушка, нас на дорогу –
К милой Гаргарии нашей, где лесом увенчаны скалы!
 

Вячеславу Иванову

 
Как пышно зелены, как радостно цветущи
На пастбищах моих разметанные кущи!
Как мягко ложе мхов! Я жду, спеши сюда,
Наида нежная! покинь свои стада:
Росистый легок путь по роще предвечерней.
О, дай мечте моей взноситься легковерней!
Спадает ярый зной; дневным трудам земли
Отдохновение Зефиры принесли;
Одна душа моя исходит нежным зовом:
Ко мне! Царицею ль грядешь в венке дубовом,
В слепящем пурпуре – из веси золотой,
Как я зову тебя тревожною мечтой?
Ах, нет! Любви моей – убранства грез не надо.
Из тихой рощицы, как резвая мэнада,
Ты выйдешь, милая, знакома и проста.
Одеждою твоей да будет – красота.
 

 
Сладостный Дафнис! Вянут венки;
Слезы холодные осенью злою
Льются, как звуки любовной тоски,
Полные всё же прощальной хвалою.
Солнце, цветы, мотыльки – далеки,
Сладостный Дафнис, помнишь ли Хлою?
Солнце, цветы, мотыльки – далеки…
Сладостный! Помнишь ли Хлою?
 

 
Хлоя-пастушка розой цвела.
В розе увядшей нет аромата.
К сердцу беспечному грусть подошла.
Было ль ты, сердце, летом богато?
Ах, не смертельна ли страсти стрела!
Счастие вешнее было когда-то…
Ах, не смертельна ли страсти стрела!
Счастие – было когда-то.
 

 
Клены багряные никнут к ручью,
В синие воды листья роняя.
Белая статуя. Здесь на скамью
Возле подножья сядь, дорогая.
О, как я сладко печаль воспою:
Мраморный Дафнис – и Хлоя былая!
О, как я сладко печаль воспою…
Дафнис и Хлоя былая.
 

 
Хлоя печальная! Где твой пастух?
Розы поблекшие, скудные травы;
Даже багрянец листьев потух;
С мертвенным ветром стонут дубравы.
Тщетно призывами полнится слух:
Сердце уж полно смертной отравы.
Тщетно призывами полнится слух:
Сердце уж полно отравы.
 

 
Знаю, как грустно в роще одной:
Хлою прелестную Дафнис покинул.
Рады ль жены или девы иной
Милую в бездну горестей ринул?
Сладостный сон твой точно ли минул?
О, поделись же грустью со мной:
Сладостный точно ли минул?
 

 
Хлоя глядит в быстротечный ручей,
Никнет, склоняясь то вправо, то влево…
Струи кристальные плещут звончей
Томной свирели – земного напева…
Слышишь ли шепот любовных речей –
Голос бессмертия, нежная дева?
Слышишь ли шепот любовных речей –
Голос бессмертия, дева?..
 

Cosm piangendo e sospirando forte

L’innamorato giovane in sul letto…

Boccaccio. Ninfale Fiesolano [5]5
  Так плача и томительно вдыхая, // Влюбленный юноша один лежал… Боккаччо. Фьезоланские нимфы. (Перевод Ю. Верховского).


[Закрыть]

 
Метался он на душном, тесном ложе
И всё твердил: «Ах, Мензола! Ко мне!
Видение мое на сон похоже…
Иль и пришла ты, может быть – во сне?
Бывал ли рок бесчувственней и строже?
Но нет! Ведь он вручил моей весне
Свой дар любви – безмерную отраду –
Роскошней солнца, слаще винограду!
 
 
Узрел тебя – и устремился я
Тебе вослед, к любви твоей взывая.
Но тщетною была мольба моя:
Ты понеслась, высоко воздымая
Одежды белой пышные края
И алебастром ног в траве сверкая…
Но вдруг – стоишь. И криком раздались
Твои слова: «О, боги! Берегись!»
 
 
И в тот же миг над ухом прожужжало
Твоей рукой взметенное копье.
Я отшатнулся – отвратилось жало –
И древний дуб пронзило острие.
Но не от страха сердце задрожало:
Как мне сверкнуло счастие мое!
«О боги! Берегись!» Какие звуки!
И вслед за ними я – в цепях разлуки…
 
 
Нет, ты вернешься… Мензола, я твой!
Я по лесу искал тебя всечасно,
Склонялся жадно я над муравой,
Твои следы на ней целуя страстно –
И вот во мраке никну головой,
Молю судьбу и жду – ужель напрасно?
Но если сердца жар неутолим, –
Зачем не пал я под копьем твоим –
 
 
Безжалостным!.. О нет, я видел жалость:
В твоих глазах блеснувший нежный свет
И на ланитах вспыхнувшую алость –
Невольно данный мне любви завет –
Иль хоть надежды. Томная усталость
В моей душе… Ах, исцеленья нет!» –
Так он стонал на ложе одиноком,
В бесплодный мрак впиваясь жадным оком.
 

 
Сестры, сестры! Быстро, быстро – вместе, вместе вслед за ним!
Вкрадчивым топотом, ласковым шепотом, сладостным ропотом вдруг опьяним.
Душен шелест листьев сонных, рощ лимонных сладкий бред.
Путник взволнованный, сном очарованный, негой окованный, грезой согрет.
Ах, кружитесь, мчитесь мимо, вдруг – незримо вновь к нему.
Страхи задушите, вздохи потушите, песню обрушите в тихую тьму.
Путник милый, о, внемли же! Ближе, ближе тайный миг.
Разве ты радости, ласковой сладости, пламенной младости в нас не постиг?
 
 
Наша ночь тиха, тепла;
Играть мы будем до утра.
Нынче юная пришла
Впервые к нам еще сестра.
 
 
Звезды в небе зажжены
Среди колеблющейся тьмы:
Так торжественно должны
При них сестру приветить мы.
 
 
Клики, плески далеко
Мы бросим в пляске горячо;
В круг сплетемся так легко –
Рука с рукой, к плечу плечо.
 
 
Крикнет нимфа на бегу:
«Силены, фавны! вас зову!»
Спляшем с ними на лугу
В сне хмельном – иль наяву?
 
 
Брат! И ты к хмельной толпе
Не устремишься ль по росе?
Легок бег босой стопе!
Эй, люди! К нам бегите все!
 
 
После плясок нас в тиши
Лелеют пирные огни.
Сестры – все мы хороши,
К любой груди чело склони.
 
 
Будет ночь жива, светла
В багровых отсветах костра.
Как в траве ала, бела
Твоя подруга и сестра!
 
 
Путник милый, о, внемли же! Ближе, ближе тайный срок!
Разве ты радости, ласковой сладости, пламенной младости нам не сберег?
Да, ты с нами! Да, ты слышишь! Грезой дышишь и горишь!
Ночь благодатная, тьма ароматная, ширь необъятная, нежная тишь!
Звуки, лейтесь! Вейтесь, девы, – как напевы знойных чар!
Вами посеянный, ночью взлелеянный, вихрями взвеянный, буен пожар!
Сестры, сестры! Быстро, быстро! С нами, с нами – вот же он!
Тающим топотом, плещущим шепотом, радостным ропотом он опьянен!
 

De cette idylle

J’ai pris le style

Chez les Gaulois.

Parny [6]6
  Для этой идиллии я позаимствовал стиль у галлов. Парни (франц).


[Закрыть]

 
«К твоей прекрасной
Пастух несчастный,
Вернешься ль вновь?
Когда б я знала,
Какие жала
Таит любовь!»
Так говорила
Самой себе
Пастушка Лила,
К своей судьбе
Взывая тщетно.
Но неприметно
Принес зефир
Прохладный мир
На ту полянку,
Где Купидон,
Как легкий сон,
Настиг смуглянку.
И молвил он:
«Резвись на воле
В цветущем поле;
Дарю одну
Тебе весну,
Одну – не боле!» –
И уж далек,
Как мотылек, расправив крилы, –
И голос Лилы
Вновь раздается –
Звончей, звончей;
Она смеется –
Журчит ручей:
«Ах, что за сон
Смежил ресницы?
Уж скрылся он…
Стрекозы, птицы –
Люблю, привет!
Поля, дубравы,
Листочки, травы!
Его ж? О, нет:
Его – люблю ли?
Мне лишь в июле
Пятнадцать лет».
 

 
Когда ты купаешься в речке,
Резва и мила, как ребенок, –
И там, на траве изумрудной,
Белеют одежды твои, –
А я, опираясь на локти,
Глазами следя за тобою,
Лежу на песке – и свирели
Стараюсь любовь передать, –
 
 
О, как я люблю эти воды,
И в их синеве серебристой
Движенья лилейного тела,
И белую ткань на траве;
Но больше певучей свирели
Люблю я твой смех беззаботный:
Вот он, по воде раздаваясь,
И в небе, – как птичка, – звенит.
 

 
Девушка
 
 
Ах, как я рада! Я рада пожару заката!
Счастьем и ясной печалью душа так богата!
Что ж не восходом на утре любви я пленяюсь?
Верно, – спокойно, покорно – я с жизнью прощаюсь?
 
 
Юноша
 
 
Милая, нет! Ты пленяешься юною грустью:
Светлый поток, истомленный, не клонится к устью, –
Он лишь темней, в серебристом тумане влекомый;
Тайной дыша, благодатною веет истомой.
 

 
– Мой милый, мой милый, меня заманило мечтанье
Из темного леса в твой светлый пестреющий сад.
Мой милый, мой милый, меня истомило молчанье
Под сенью навеса в зеленом жилище дриад.
 
 
– Зачем, о дриада, зачем из лесного приволья
Ты к плену влечешься? Зови, о, зови же скорей
Все племя людское в объятья зеленого мира!
Молчишь? Уходи же: по нем я навеки томлюсь.
 
 
И вечно дриада тоскует в зеленом приволье –
И слышит, всё слышит: «Зови, о, зови же скорей
Ты племя людское в объятья зеленого мира!»
И всё шелестит: «Ах, по нем я навеки томлюсь!..»
 
 
Тоскует и милый: когда б не манило мечтанье
Для темного леса покинуть пестреющий сад!
Всё слышится: «Милый! Меня истомило молчанье
Под сенью навеса в зеленом жилище дриад!».
 

 
Кентавров бешеных стада
Скакали но лесам и долам.
Нам, нимфам, чуялась беда
В их вопле яростно-веселом.
Уж солнце, рдея, как костер,
Сквозь ветви, низкое, пылало, –
А в нашей роще всё ж немало
Тревожных, трепетных сестер
Приюта зыбкого искало.
 
 
Моей двенадцатой весне
Был стыд и ужас непривычен;
Весь этот день являлся мне
Так боязно-своеобычен;
Где, где вздохнет свободно грудь?
В часы смятенья и тревоги
Нет одиночеству дороги.
О, если б хоть куда-нибудь
Мне помогли укрыться боги!
 
 
Куда ж смятенную тоску,
Свою тревогу выше меры,
Свое томленье повлеку?..
И вдруг очнулась у пещеры.
Шуршащий плюш завесил вход…
Прохлада, тьма, уединенье…
В последнем, трепетном волненье
Спешу – вхожу – гляжу – и вот –
Неизъяснимое виденье!
 
 
Громадного кентавра лик
Рыжебородый, грубый, старый
Над нимфой дремлющей поник…
В руках с звенящею кифарой,
На деву устремив глаза,
Исполнен страсти и печали,
Он пел… И стройно так звучали
Напевы неги… И слеза
В морщинке тлела… Я… ушла ли?
 
 
И не ушла, и не вошла:
Вся предалась иному строю –
И миг за мигом я жила
С моей прекрасною сестрою, –
На ложе лиственном дремля,
Полна таинственным желаньем…
А где-то – с воплем их и ржаньем
Кентавров бешеных земля
Встречала гулом и дрожаньем.
 

 
Светлое озеро тихо плескало.
Тихо плескали и грезы во мне.
Жаркое солнце к закату клонилось.
Ярко сияли прибрежные рощи,
Вея покоем, глядясь в глубину.
 
 
Грудью вдыхая разымчивый запах
Листьев, и хвои, и трав, и воды,
Я на коряге сидел, в отраженье
Видя и рощи, и небо, и солнце,
Берег зеленый, корягу, себя.
 
 
Нежась лениво, глядел я и слушал.
Мирный кузнечик вблизи стрекотал.
Звонко кукушка считала мне годы.
Воды шептали, деревья шумели.
Слушал, глядел я, лицо наклонив.
 
 
Кто ж это смотрится вместе со мною?
Вот голова приклонилась к моей…
Щеки румяные, космы седые,
Кроткой улыбкой шевелятся губы,
Синие глазки, вот – лоб, вот – рога…
 
 
Друг! для чего прибежал ты из лесу —
Резвый, молчишь у меня за спиной?
Или наскучила воля лесная?
Иль захотел ты украдкой шепнуть мне
Тайну земли?..
 

 
Караульщик! – тише! тише!
Видишь – свет в оконной нише,
Слышишь – шепот шелестит…
Ведь она – не спит?
Ал, смотри же – выше! Выше!
Кто-то вон – с балконной крыши
Что-то сбросил – ловко слез, –
В темноте – исчез.
Вон висит еще веревка…
Ты! Взлезай же – быстро, ловко!
Настежь – светлое окно.
И пока – темно.
Ну, живей! Уж брезжит зорька.
Что же ты смеешься горько?
Блещут слезы, слезы – ах! —
На твоих щеках?