Текст книги "Струны: Собрание сочинений"

Автор книги: Юрий Верховский

 
Ты сегодня совсем некрасива,
Но особенно как-то мила,
И коса небольшую головку,
Что венок золотой, облегла.
 
 
И поникла головка устало,
Прислоняясь к прозрачным перстам;
Нежной тенью склонились ресницы,
Чуть дрожа, к побледневшим щекам.
 
 
Но твой стан так же гибок и строен,
Так же сильны и плечи, и грудь,
И горда молодая походка…
Позабудь же тоску, позабудь.
 
 
Вот цветы из росистого сада:
Резеда, горделивый левкой.
Утро нынче светло и душисто.
Успокой же меня, успокой.
 
 
Удержать не могла ты улыбки
И глаза на меня подняла.
Ты сегодня совсем не красива,
Но особенно как-то мила.
 

 
Когда я целовал трепещущие пальцы,
И ты оставила качнувшиеся пяльцы
И светлые глаза с вопросом подняла, –
О, как на тот портрет похожа ты была,
Портрет прабабушки в широкой тусклой раме,
Висевший на стене в гостиной, тут, над нами:
Такой же нежный день склонялся и горел
На золоте волос и складки платья грел,
И руки тонкие, и кольца были те же,
И так же, чудится, два сердца бились реже,
И так же медленно алмазных капли две
Скатились на цветы по вышитой канве…
 

 
Мне было так просто, так весело с ним.
Мы в лунные ночи гуляли;
Бывало, над озером долго сидим…
А утром в lawn-tennis играли…
А в дождь – «Арагонскую Хоту» твердим
В четыре руки на рояли…
Мне было так просто, так весело с ним!
 
 
А нынче – я нынче сама не своя:
Я утром цветы поливала
И вдруг за куртиной услышала я
Шаги – и походку узнала, –
Так близко – где старая эта скамья…
На ней я так часто мечтала,
А нынче – я нынче сама не своя.
 
 
Хотела бежать или крикнуть – нет сил.
И слышу от слова до слова –
Он с гостем, он с другом своим говорил,
Что счастья не знает иного,
Что любит меня, что давно полюбил.
Что летом – что сердце – что снова…
Хотела бежать или крикнуть – нет сил.
 
 
Мне было так просто, так весело с ним…
Какое жестокое лето!
Зачем же он встретился с другом своим!
Зачем же я слышала это!
Зачем же он мною любим – не любим…
Не знаю, не знаю ответа!
Мне было так просто, так весело с ним…
 

Валериану Бородаевскому

 
Я смутно помню деревенский дом увы,
(Должно быть, каменный и верно – белый)
С просторными хоромами, старинный,
С домовой церковью. Из коридор
Высокая и вечно запертая,
В нее ведет таинственная дверь.
Лишь раз она, я помню, отомкнулась,
И я увидел царские врата
И тусклый небольшой иконостас.
Живал здесь в доме – помню, говорили –
Потемкин. И вокруг еще как будто
Витали тени близкого былого,
И старый парк мечтанья навевал.
Обширной он поляной расступался
Перед подъездом пышным и широким,
Где львы чугунные по сторонам
Стояли, одинакие. А ближе
И в стороны чуть-чуть – на пьедесталах
Две белых женских статуи. Как мрамор
Казался словно светлым откровеньем
Иного мира – меж простых деревьев
И даже рядом с парой темных львов!
Здесь, помню, часто мы, мальчишки, шумно
Играли, бегали, дрались, скакали
Верхом на палочках. А иногда
Взлезали, дерзкие, на львов чугунных.
Но и тогда же стройный мрамор статуй
Невнятное внушал благоговенье.
Увы – не всем. Безвестный вольнодумец
Свою телегу тут остановил,
К божественным изваянным ногам
Вожжами крепко лошадь привязал,
А сам ушел. Я помню – сердце сжалось,
Когда в траву поверженной богиню
Увидел я. Младенческой душе
Почудилась обида роковая –
Проста, как просто стало всё кругом,
И непонятна в этой простоте.
 

 
Не правда ль, милые, как хорошо,
Как славно вечер зимний коротать
Своей семьею в горнице уютной
Перед растопленной так ярко печкой,
Где и огонь так шаловливо пляшет,
Как будто рад он свету и теплу?
Да вот и он устал – лишь синеватой
И резвой струйкою по красным углям
Перебегает. Вижу, детвора,
Вам хочется на этих угольках
Испечь себе каштанов. Только вместе
Вы ждете и рассказов от меня –
О том, «как был я маленьким». Ну, ладно:
Ты, дочь моя, давай сюда корзинку,
А ты, мальчишка, ножик принеси;
Каштан ведь каждый надобно надрезать
(Его и взять приятно: круглый, с плоским
Одним бочком и гладенький), – а то
Как хлопнет он и выскочит из печки —
Ожжет, сгорит. Ну вот, угомонились, –
Теперь за дело. А пока о том,
Как был я маленьким, уж расскажу
Вам что-нибудь. Припоминаешь часто
Какой-нибудь житейский малый случай –
И он уж дорог нам; он говорит
О милом невозвратном. И сейчас
Я словно и не вспомню ничего
Помимо ястреба. Какой? Не страшный,
Не настоящий, а бумажный ястреб.
Вы знаете, что мы всегда на лето
В деревню всей семьей переселялись,
От города верстах в семи. Отец мой,
Уехав в город каждый день с утра,
К обеду возвращался. Помню, как
Любили мы встречать его. Как было
Мне радостно особенно – стоять
В саду, в конце аллеи, у плетня,
Облокотиться на него и прямо
Задумчиво, мечтательно глядеть –
Глядеть туда, на пыльную дорогу:
Налево ряд берез столетних; дальше
Идет дорога вдаль меж нив широких
И мне видна до рощи, где, я знаю,
Сворачивает влево. И оттуда
Вот-вот сейчас покажется тележка,
Еще едва чернея. Вот уж виден
И наш гнедой; на козлах – Сидор; дальше
В крылатке белой и в широкополой
Соломенной знакомой белой шляпе –
Отец. Как весело через забор
Махнуть к нему навстречу, и вскочить
В тележку, и доехать до крыльца!
И разве же не вдвое веселей
Встречаться так в день именин твоих?
Ребячья простодушная корысть
Зараньше ждет с открытою душой
Богатой жатвы. Так я раз стоял
И ждал. И вижу – едут. И бегу
Навстречу во весь дух – вскочить, обнять
И целовать его. И вот – но что же
В руках его? И слушаю слова:
«Ну, вот тебе твой ястреб». Не дышу…
– «Я – я просил – я – саблю» – и молчу —
И – в слезы. Правда, что не так-то долго
Я плакал, как его мы разглядели,
И нитку привязали, и пустили –
Не ястреба, а чудо: черно-синий,
С расправленными крыльями, и клювом
Изогнутым, повернутым направо,
И с черным глазом; с крепкими костями
Из палочек и прутиков – вблизи, –
Он снизу издали – живым казался:
Так он ширял могучими крылами
В поднебесье, что даже мелких пташек
Пугал своим полетом – дальше – выше –
Восторг! И был особенно я весел
В тот день, как бы за слезы в воздаянье,
И где-то там, на самом дне души
Чуть позднее дрожало сожаленье;
Его я замечал ли? А назавтра,
Когда отец, приехав, подал саблю
Мне вожделенную, – я как-то мало
Обрадовался ей. И вдруг – увидел,
Как осторожно он вчераза крылья
Держал руками ястреба – и понял,
Что так его держал он всю дорогу…
Конечно, после много веселился
И саблей я, и ястребом. Но всё же
Не мог я долго, долго позабыть
Того раскаянья, и угрызенья,
И к сердцу вдруг прилившей запоздалой
Любви и нежности. И вот теперь,
Когда прошло уж много, много лет,
Когда в мечтах нет сабли жестяной
(Когда и времена переменились,
Так что и он не с прежней неохотой,
Пожалуй, бы мне саблю подарил), –
Я многое, да, многое забыл,
А с тою же любовью помню ясно
И с поздней нежностью – всё эти руки:
Вот – держат за концы широких крыльев
Бумажную синеющую птицу –
Так бережно и осторожно. Тут
И весь рассказ мой. Так нередко в жизни
Едва заметный миг – навечно дорог,
И памятен, и жив, и жизни учит,
И жизненно душой путеводит.
Вот мой рассказ. А между тем, смотрите —
Каштаны уж готовы, испеклись,
И вкусно пахнет жесткая скорлупка.
Заря уж потухает. Вечер тихо
Склонился к ночи. Скоро на покой.
 

In diesem Hause wohnte mein Schatz.

Heine [7]7
  В этом доме жило мое сокровище. Гейне (нем.).


[Закрыть]

 
В этом доме ты, мой друг, жила.
Как его я полюбил за это!
Я и в светлый день его любил –
С васильками на раскрытых окнах,
С этим милым и простым уютом,
С белизной накрытого стола;
Я любил его и в тихий вечер:
Так, с прогулки поздней возвращаясь,
Мне бывало радостно увидеть
Мирной лампы свет за занавеской
И на белом поле тень твою.
 
 
Только быстрой, радостной толпою
Убежали дни – и без тебя
Я любил твой милый домик – странный,
Без цветов, без занавесей светлых,
Со слепыми стеклами окошек
И с безмолвной грустью о тебе.
 
 
Но – как скоро насмеялись люди
Над моею светлою печалью!
Я услышал в доме голоса,
Я увидел в окнах чьи-то лица
Занавески с пестрыми цветами –
И уж ночью в темных пятнах окон
Я не мог следить своей мечты
И, шепча, твой образ в них лелеять…
 
 
И теперь я не иду туда –
К дому тихому – к мечте – к тебе…
Только редко издали взгляну –
И, вздыхая, никну головою.
 

 
В селе Балакове на волжском берегу
Под звездным куполом июньской теплой ночи
В немолчном говоре и пароходном шуме –
В селе Балакове на пристани слепец,
В одной руке держа разогнутую книгу
И от строки к строке водя по ней перстом,
Звенящим голосом, подняв лицо, читает
Толпе святой рассказ про дочерь Наира;
А возле – поводырь, мальчишка, с фонарем
Сбирает медяки, бросаемые на пол
Дощатой пристани. При шуме пароходном
Торопится народ и свой товар грузить,
И сесть на пароход, и просто потолкаться –
И громко «публику» слепец благодарит.
А звезды и вода горят спокойным светом
И тихо слушают одни – святой рассказ.
 

 
Люблю брести один по улице Тифлиса,
Где строгий обелиск немого кипариса
Темнеет, недвижим на белизне стены,
И в знойную лазурь стремит столетий сны.
Но более люблю пробраться понемногу
Из городских теснин – на вольную дорогу,
Где встречу буйволов, волочащих арбу,
Верблюдов порожнем – нестройную гурьбу –
И смуглых путников с живой гортанной речью;
А может, ни одну мне душу человечью
Судьба счастливая навстречу не пошлет –
И ветер гулевой беспечный свой полет
Помчит навстречу мне меж серыми скалами
И – нежно-теплыми и полными волнами,
Всей роскошью садов – дыханьем миндаля
Повеет на душу весенняя земля.
 

 
На тесном дворике, где с трех сторон балконы,
А между них миндаль – раскидистый, зеленый –
Над камнем крепкий ствол возносит в вышину,
К весенним небесам, – услышал я зурну
Сегодня, в светлый день и праздник Воскресенья;
И бойкий барабан в пылу самозабвенья
Ей вторил ревностно, певице удалой.
Послушать вышел я – увидел пред собой
И барабанщика в лохмотии картинном,
И рядом – зурнача; в ребячески-невинном
Лице, в коричневых раздувшихся щеках
Старанье полное и важность – просто страх;
И тут же, просияв широкою улыбкой,
Один пустился в пляс – не тихий и не шибкий,
Руками поводя – степенно, не спеша –
Бог весть откудова явившийся муша.
О подвернувшемся мальчишке черномазом,
Что вслед за ним юлит, не мыслит он. Кавказом,
Еще хранящим дар прямого бытия,
На празднике весны так был привечен я.
 

 
Раз в сумерках меня ты не узнала
И подошла – и быстро обняла –
И крепко в лоб меня поцеловала –
И пламенем и дрожью обдала –
 
 
И вскрикнула, и скрылась. Да, но тайна
Уж мне была невольно отдана –
Так несомненна, так необычайна!
Чужда навек – и уж навек родна.
 
 
Как я томлюсь! Мгновенная отрада
В мой сумрак не вернется никогда.
Но за себя ль душа безмерно рада?
Во лбу моем горит твоя звезда.
 

 
Он
 
 
Ты свежа, как душистый горошек,
Что, цепляясь, растет у окошек
Вдоль по узенькой грядке в саду.
 
 
Она
 
 
Да, я вижу, что эту гряду
Полюбил ты порой предзакатной.
Мне милее рассвет благодатный.
 
 
Он
 
 
О, и всё же, и всё же, дитя,
Мне горошком душистым цветя,
Ты смеешься вечернею зорькой.
 
 
Она
 
 
А зачем же и слабой, и горькой
Мне усмешкой ответствуешь ты?
Разве любят печально – цветы?
 

 
Помню летнюю прогулку в те далекие года.
Мы – влюбленные мальчишки, ты – резва и молода.
 
 
Беспричинное веселье, трели смеха, искры взгляда,
Живость быстрая походки, легкость светлого наряда.
 
 
Было радостно и мило не одной тебе – и нам,
Что равно повелеваешь ты, богиня, трем сердцам.
 
 
Помню, ты, шаля, фуражку вдруг взяла у кавалера;
Начала переполняться моего веселья мера;
 
 
Помню, как околыш синий и блестящий козырек
Шли сверкающей улыбке и румянцу нежных щек;
 
 
Как завидовал я тайно; и – в веселье и в печали
Как в груди с беспечным смехом слезы жгучие дрожали.
 
 
Но улыбка – примиряла, побеждала навсегда
В ту июньскую прогулку, в те далекие года.
 

 
Я знаю, отчего ты стала так грустна.
Все ночи долгие проводишь ты без сна;
Головку милую склоняешь ты к альбому,
И крадется слеза по глазу голубому.
И тихо наклонясь над маленьким столом,
Твоих листов мечта касается крылом, –
И, затаив в душе невольный трепет женский,
Ты слушаешь. Тебе, как Ольге милый Ленский,
Влюбленные стихи читает твой поэт –
Возвышенной души неистощимый бред;
И, кудри опустив, в слезах невольной неги,
Впиваешь ты душой струи его элегий.
 

Знакомым шумом шорох их вершин

Меня приветствовал…

Пушкин

 
О, хмурые друзья! как полюбил я вас
Порой осеннею в перед закатный час.
Вы были издавна, развесистые сосны,
И думам, и мечтам, и песням плодоносны;
Но никогда душе кочующей моей
Не навевали снов отрадней и родней,
Как ныне – строгие в эфире темно-синем.
Мы грань вечернюю, таинственную минем
С одною думою; и снится наяву,
Что в ваших душах я неведомо живу:
Не часто ль чудился в суровых ваших хорах
Глухой тоски моей сливающийся шорох?
И отклик слышал я созвучиям родным,
Взлетевшим некогда с земли к мирам иным?
Так гармонически, так стройно отвечали
Вы, сосны тихие, на зов былой печали.
 

ЭЛЕГИИ. КНИГА ПЕРВАЯ

 
В глиняной вазе моей увядают пурпурные розы,
Сыпля на стол лепестки, томный лия аромат.
Так отпылавшая страсть, померкая в стынущем сердце,
Сладко и грустно томит благоуханьем своим.
 

 
Твой поцелуй мне мил и странен.
Я им сражен! смертельно ранен.
Меня язвит его печать.
И сам не верю я: ужели
Уста смущенные посмели
Твоим, замедлив, отвечать?
 
 
Но как я счастлив поневоле
От этой сладости и боли,
Изнемогая – как во сне.
И в каждом жизненном биенье
Блаженной смерти упоенье
С тех пор дано тобою мне.
 

 
Когда, на миг овеян тайной,
Я вижу светлой и бескрайной
Мою далекую судьбу, –
Навстречу страстному доверью
Мелькнет за радужною дверью
Свобода темному рабу, –
Как через миг неутомима
Тоска моя, мечтой палима,
Всеразрушительно остра;
Как безысходно напоследок
Мне дым пронзителен и едок
Испепеленного костра.
 

 
Белой полночи сила,
Прозрачная мгла,
Ты меня не томила,
Одежды сняла –
И душа не просила,
И нежить могла.
 
 
Ты меня полюбила,
Нага и бела –
И улыбка скользила
От уст до чела,
Мягко грудь озарила,
На плечи легла.
 
 
Сон наяву!
Белая ночь!
 

 
Если б не было видений,
Как я жил бы, дорогая,
Вечной жаждою свиданий
Возгораясь и сгорая?
 
 
В ожиданье бесконечном
Я за ночью ночь на страже,
Чтоб узнать тебя в привычном
Ослепительном мираже.
 
 
Только страшно: здесь, влюбленный,
Я упьюсь твоей улыбкой;
Там – лишь призрак мой туманный
Ты узнаешь ночью зыбкой.
 

 
Только роза,
Только алая роза
В золотых волосах;
Только песня
Бесконечная песня
На влюбленных устах.
 
 
Всё в тумане,
В озаренном тумане –
Заклубилось, плывет;
Всё – как песня,
Злато-алая песня,
Замирая, живет.
 

 
Я смотрю – влюбленная денница
Над тобою теплится светло.
Позабудь же всё, что ночью снится,
Всё, что ночь томило и сожгло.
 
 
Только я с предутреннею дрожью
Не забуду тлеющих ночей –
И опять пойду по бездорожью
От зари к заре – ночной, ничей.
 

 
Если б мог коснуться я
Уст пылающих улыбкой,
Опьянил ли бы меня
Хмель, как вихорь, знойный, зыбкий?
 
 
Если б ниц склоненный мог
Я познать прикосновенье
В пляске нежных, белых ног –
Я вкусил ли бы забвенье?
 
 
Кто ответит? Но когда
Я не знал такого счастья, –
О, изведал я тогда
Разве меньше сладострастья?
 

 
Я всё тот же: чужда мне коварность,
И тебе, что уже далека,
Возглашаю теперь благодарность,
Благодарность за миг – на века.
 
 
Предо мною открыта безмерность
И покой неоглядной реки.
Осени же воскрыльями верность
И напутствие мне изреки.
 

 
Я, взявшись за голову, прочь пошел,
В последний миг увидев на тени
Склоненный облик твой. И заперся
Я у себя и, тяжело дыша,
Лег навзничь – и глядел я в темноту;
Я в темноту пустую улыбался
И видел улыбающийся образ:
Румяные чуть шевелились губы,
Светился взор; глядел я, задыхаясь,
И слушал трепетный и нежный шепот.
 

Ив. Ал. Рязановскому

 
Я помню жгучую усладу
Внезапной ревности твоей.
Что несовместней и странней
Знакомому теченью дней,
Родному песенному ладу?
И всё ж я некий смутный строй
В тебе постиг взмущенным духом:
Насторожившись, чутким ухом
Так слышим гул земли порой.
 

 
К острову печальному причаль.
Кончена унылая разлука.
Общею пробудится печаль,
Новою – изведанная мука.
 
 
Башенных курантов с вышины
Слышишь ли приветственные стоны?
Старые сулят свои же сны,
Медленно пророчат, полусонны.
 
 
На берег выходишь ты ко мне.
Кончены томления разлуки –
Начаты иные. – Как во сне
Башенных курантов злые звуки.
 

 
«И это всё?» – сказала ты,
Склонив померкшие черты,
В ответ на то, что вихрем счастья
Казалось в буре сладострастья.
 
 
«И это всё?» – Туман покрыл
Сиянье радужное рыл.
Я медлил, пред тобой склоненный –
Угасший вдруг и опаленный.
 

 
Устал я бесцельно, безмерно;
Нет мысли, ни чувства, ни воли,
И день пережитый ложится
Веригой на душу мою.
 
 
В пустыне ее нет желаний;
Но в самом бессильно склоненье
Она повергается в бездну,
Где звуки, где песни, где ты.
 

 
Когда я ночью с моим огнем
Одинок, одинок, –
Тогда ли жутко мне в углу моем
В заповеданный срок?
 
 
Мой тоскующий дух напряжен тогда
И безумный – поет:
И в безумье моем окрылен я всегда
На последний полет.
 
 
И бывает миг – песнь усилья и боли
И целящих услад,
И несказанной победной воли,
Одолевшей разлад:
 
 
Чтобы ты, меня не любившая,
Не томила меня —
Не может быть:
И чтобы ты, меня забывшая,
Забыла меня —
Не может быть.
 

 
Как я грущу, как плачу по тебе!
И сладко вдруг, назло моей судьбе,
Тревожить ум немыслимою встречей,
Манить мечту за грань противоречий –
В те давние, в те стройные года,
Не бывшие как будто никогда:
Ведь может быть, – проникновенным оком
Я вижу их в предчувствии далеком.
Твои глаза, все милые черты,
Движения, что знала только ты,
Руки твоей к руке прикосновенье…
Но миг один – и где самозабвенье?..
Ты в прошлом ли, в грядущей ли судьбе –
Я всё грущу, всё плачу по тебе.
 

 
Я грезил о любви твоей,
Твои напевы мне звенели,
А за стеною всё слышней
Взывали жалобы метели.
 
 
Мгновенья зыбкие летели
И, распыляясь надо мной,
Вокруг полуночной постели
Звучали песнею двойной:
 
 
И согревающей весной,
И безнадежностью холодной:
Со тьмою свет, со стужей зной
Сплетались ли в борьбе бесплодной?
 
 
Иль трепет страстности голодной
Искали смутно утолить?
Не стала ль ласково-свободной
Их сопрягающая нить?
 
 
Не начинают ли манить
Согласно слившиеся трели
И дух гармонией томить
Так странно нежною? Ужели?
 
 
Напевы не твои ль? Не те ли?
Всё неразрывней, всё полней…
Я грезил. Возгласы метели
Взывали о любви твоей.
 

 
Нет, я не помню первой встречи –
Не потому, что шли года:
Твои глаза, движенья, речи
И знал я, и любил всегда.
 
 
Нет, я не помню расставанья –
Последних слов, пожатья рук…
Жестокий, горький час прощанья
Для нас не пробил, нежный друг.
 
 
Но ни свиданья, ни разлуки;
Не без тебя – и не с тобой…
За что ж отчаянье и муки?
Явись – и протяни мне руки,
Мне обреченная судьбой.
 

 
Явись же хоть затем, чтоб тихо взор печальный
С глубокой думою остановить на мне;
Чтоб я коснуться мог – безвольный, как во сне –
Твоей души многострадальной.
 
 
И пусть, отдавшись вновь родной своей волне,
Плывешь ты в свой предел, безвестный, хоть недальный;
Знай: счастие мое в последний миг, прощальный
Мне было явлено вполне.
 

 
Ты, может быть, придешь ко мне иная,
Чем та, что я любил;
Придешь, как вновь – не помня и не зная
Своих великих сил.
 
 
Но можешь ли идти со мною рядом,
А я – идти с тобой,
Чтоб первый взгляд не встретился со взглядом
И в них – судьба с судьбой?
 
 
Твоя судьба – предаться полновластью:
Суровой – не избыть.
Моя судьба – гореть покорной страстью:
Иной – не может быть.
 

И той нередко, чье воззренье

Дарует лиревдохновенье,

Не поверяет он его;

Поет один, подобный в этом

Пчеле, которая со цветом

Не делит меда своего.

Боратынский

Непосвященных рук бездарно возложенье.

Боратынский

 
Я мнил себя жрецом в кумирне красоты,
Мечтались сном чужим мирские суеты;
Дарами мнилися высокого служенья
И тайнодействия, и рукоположенья.
Кто ж, кто полней тебя возмог бы оправдать
Избрание жреца, приявши благодать –
И посвященною таинственною жрицей
Воспеть хвалу небес?! Но я – отмщен сторицей:
В недоумении ты, бледная, молчишь;
Мой гимн – срывается, под сводом – тьма и тишь.
 

 
Уроки дерзостной судьбы
Легли на сердце тяжким грузом,
И просветленные мольбы
Ниспосылать дано лишь музам.
 
 
Когда ж богини замолчат
В непостигаемости строгой,
Всклубится над земной дорогой
Сожженной жизни дым и чад.
 

 
И всё же я помню твои нежные руки
На холодной решетке балкона,
Дыханье акаций, предрассветные звуки,
Бело-матовый свет небосклона;
 
 
Спадающей влаги чуть заметные струи
(Ночь над городом нежно-невинна),
И лик твой печальный, и мои поцелуи
Рук твоих безответных, Нина.