Текст книги "Струны: Собрание сочинений"

Автор книги: Юрий Верховский

«С первым громом – конец весне…»

Евдокии Ивановне Лосевой

 
С первым громом – конец весне.
Слава Богу! Ведь легче дышится,
И не то чтобы тверже мне, –
Пусть и жизнь, и судьба колышется;
 
 
Но смотри: этот круглый лист
От дыханья земли качается:
Как он влажен, наполнен, чист,
И к листам, и к ветвям ласкается!
 
 
Выходи, появись в окне
И не бойся, что гром послышится:
Слава Богу! Конец весне:
Жизнь жива! Правда, легче дышится?
 

«Как душа жива помимо тела…»

Евдокии Ивановне Лосевой

 
Как душа жива помимо тела
И ширяет на лету своем
Над скудельным тесным бытием
И земною стать не захотела;
 
 
Но горит к безвольному во зле
Светлою слезой благоволенья,
Но невольно любит на земле
Милой плоти легкие томленья, –
 
 
Так идешь вдоль пыльной мостовой
Ты, Психея, и с улыбкой ласки
Взглядом ловишь отсветы и краски,
Жалкой жизни сон полуживой;
 
 
А над миром брения и былья
Уж в ином, животворящем сне
О родной, о вольной стороне
Всё шумят ширяющие крылья.
 

«Если в вешней затихнувшей роще…»

Венчанная крестом лучистым лань.

Вячеслав Иванов

 
Если в вешней затихнувшей роще
В осиянной лазурной ночи
Вдруг мелькают сквозь ветви лучи,
Я гляжу всё спокойней, всё проще,
Лишь дыханью шепчу: замолчи…
 
 
Легче, легче, свободней, свободней,
Словно белая лань в полумгле –
Так идешь по зеленой земле,
По любимой, свободной, господней,
Ты – с лучистым крестом на челе.
 

«Легким лучом серебрятся…»

 
Легким лучом серебрятся
Воды вечерние,
Сладко их плеску вверяться
Всё непомернее.
 
 
В ласке луны
Вольной волне
Песни даны –
И мне.
 
 
Дышат они еле слышно
В тайне затишия;
Вьются и лунно, и пышно
Четверостишия.
 
 
Лунность иной
Той полноты
Слушай со мной
Лишь ты.
 

«Не нужно мне предлога…»

 
Не нужно мне предлога
Для песен о тебе,
В душе моей так много,
Не долгая ль дорога –
Моей судьбе?
 
 
Но медленно и вяло
Унылое житье,
Простора мало, мало,
Гнести меня устало
Ярмо мое.
 
 
Одна моя отрада,
Что бродишь ты в саду.
Хоть высока ограда,
Мечта за нею рада
Забыть страду.
 
 
Настало бабье лето,
День лучше ото дня.
Ах, что же, что же это!
Иль песня, недопета,
Томит меня?
 

«Дар улыбки – великий дар…»

 
Дар улыбки – великий дар,
Только избранный им отмечен.
Просветлеет и млад, и стар,
Кто воспримет твой тихий дар
Кто улыбкой твоей привечен.
 
 
Даже грусть, даже скорбь свою
Словно людям отдать готова
Ты в улыбке – и я пою
Эту грусть, эту скорбь твою,
Как улыбки живое слово.
 

«И месяц мил чистейшей тониною…»

 
И месяц мил чистейшей тониною,
И словно влажны звезды. Не вчера ль
Ушел от нас еще один февраль,
А нынче новый март манит весною?
 
 
Пускай же где-то негою иною,
Сладчайшею цветет живая даль,
Где из-за гор свой дух струит миндаль
Душистою и думною волною.
 
 
Ведь и в благословеннейшей стране
Венки пирам и дружбе приносила
Не роз и миртов царственная сила:
 
 
Певцы любили с ними наравне
Укроп, петрушку; чтили их свирели
Не Филомелу – ласточкины трели.
 

«Верю, что так: из удивленья…»

 
Верю, что так: из удивленья
Всё родилось наше искусство.
Ты предо мною – я потрясен.
Вот – я пою песни мои.
 
 
Молвишь, смеясь: «Песню я слышу;
Только, певец, ты простодушен».
Я же в ответ: «Шутка – и гимн.
Небо внизу – небо вверху».
 

«Часы спокойно пробили четыре…»

 
Часы спокойно пробили четыре,
И я тревожен: горек мне рассвет.
Дышала грудь размеренней и шире,
И словно мнилось мне, что больше нет
Глухих обид и мелочных сует.
 
 
В несчастном пробуждающемся мире
Два женских лика; из-за мглистых лет
Один всплывает: на волшебной лире
Таинственно и сладостно воспет,
Улыбчив он и чист в пыли клевет.
 
 
Другой всегда стоит передо мною
Загадочно далекой и родною
Улыбкою – и в этот смутный час
Печален свет расширившихся глаз.
 
 
В ночи вручен доверью и покою,
Теперь слежу с тревогой и тоскою
Рассветный путь. И, немощный, погас
Нестройных струн едва запевший глас.
 

«Я помню миг полноты…»

 
Я помню миг полноты
Глубокого вдруг дыханья,
Когда с камней мостовой
Я мягко ступил на землю.
 
 
Так долго был я в плену,
Так нудно втайне изныло
Всё тело без той земли,
Что неба ему дороже.
 
 
Идти по голой земле –
Дорогой, тропинкой малой,
Ступать по траве живой,
Зеленой, влажной, пахучей,
 
 
Да, вот отчего тогда
И песня легко запела,
И тихо слушала ты
И молча мне улыбнулась.
 

«Помните, друг мой, у Толстого…»

 
Помните, друг мой, у Толстого
В «Войне и мире» старый дуб?
Как он, гляжу вокруг я снова –
И свет становится мне люб.
 
 
Гляжу вокруг – да и сам не знаю:
Что на земле? и что во мне?
Странно радоваться маю,
Песню детства петь весне, –
 
 
Ну, а сейчас-то, в сентябре-то,
В камнях московских, под старость лет?
Каким теплом душа согрета,
Встречая серенький рассвет?
 
 
Расти, дышать – не в родном лесочке –
Пусть на юру и на ветру!
Лезут клейкие листочки
Сквозь кудрявую кору.
 

«Прости меня! Так часто о себе…»

 
Прости меня! Так часто о себе,
Непрошеный, с тобою говорю я –
И весь раскрыт, то плача и горюя,
То просветлев доверием к судьбе.
 
 
Но как молчать, когда помнится снова:
Чуть дрогнула живая тишина?
Не песня ли душе возвращена,
Устам немым – обетованье слова?
 
 
Хоть только блик мелькнул из темноты
Не знаю, что: отрада или мука –
Предчувствие очнувшегося звука —
 
 
И вот уже – передо мною ты,
И стройным то, что, смутное, томило,
К твоим коленам принести мне мило.
 

«Если спрошу: от этого дня…»

 
Если спрошу: от этого дня
Что отстоялось?
Внове ли мучит, тешит меня
Малая малость?
 
 
Или опять – и грезы мои,
И неизменней
Тайные язвы – старой змеи
Злых угрызений.
 
 
Новая боль – твоя и моя –
Груз налагая,
Радостна, крепость в мышцы лия
Ноша благая.
 
 
Глянь из окна: как всё замело, –
Камни и крыши!
Воздух прозрачен, тихо, бело;
Словно светлей, что было светло
Краше и выше.
 

«Ветер снова за окном…»

 
Ветер снова за окном
Плачет как ребенок,
В нем, сердечном, в нем, родном,
Бесприютнике ночном.
Голос мой ли звонок?
Всё о том же, об одном.
Неизбывном, вековом
Залился спросонок?
 
 
Плачу я но всей земле –
В поле, в доле, в лесе –
В нищей жуткой черной мгле,
В каждой хате на селе,
В городе и веси –
О родном ребячьем зле,
Вековечной кабале,
Неуемном бесе.
 
 
Вон – кружит, вот-вот – к окну!
Как его миную?
Не усну я, не усну,
Плачу – за тебя одну,
Плача, именую
Как родную сторону
В вековом ночном плену
Сторону родную.
 
 
Ты не спишь и ты одна,
Милая, родная:
Не до сна ведь, не до сна,
Слушай, слушай у окна
Вести ветра, – зная:
Ты ли, я ли, в нас – она,
Вся родная сторона,
Сторона родная.
 

«Я никогда не видел…»

 
Я никогда не видел
Индии тайн жемчужных,
Песни безмолвной не слышал
Губ твоих побледневших.
 
 
Гиацинт – женское имя.
 
 
Я никогда не вижу
Тихого ридинг-рума –
Круглой комнаты чтений,
Где о тебе я гадал бы.
 
 
Гиацинт – женское имя.
 
 
Я никогда не увижу
Глаз твоих потускнелых,
Черт твоих искаженных,
Явной тайной дрожащих.
 
 
Гиацинт – женское имя.
 

«Я год закончил мирною картиной…»

 
Я год закончил мирною картиной,
Улегшейся в оправу легких строф.
Но в заключенье тканью паутинной
На ней налег седой тоски покров.
 
 
Когда-то друг мне молвил пожеланье –
В идиллию включить наш грозный век;
Не правда ли, в таком повествованье
Поэт бы злу исход благой предрек?
 
 
В него поверьте, с нашей тяжкой былью
Соединив желанную красу.
Пусть год грядущий мглу нам явит пылью, –
Идиллию тогда вам принесу.
 

«Бьется птица в клетке…»

 
Бьется птица в клетке
Или в злом силке;
Петь бы ей на ветке
Да в родном леске!
 
 
Пожалей певичку,
С миром отпусти, –
Примут невеличку
Вольные пути.
 
 
Или возвратится,
Только позови,
Ласковая птица,
Пленница любви?
 
 
Милы ей тенетца,
Сладко забытье, –
Только и поется,
Где жилье твое.
 
 
Не в душистом поле,
Не в листве живой,
Волен лишь в неволе
Голос гулевой.
 
 
Петь о вешнем цвете,
О живой тоске –
То ли в целом свете?
То ль в твоей руке?
 

«Скоро ночь задышит цветами…»

 
Скоро ночь задышит цветами
Прямо в небо, к цветам нетленным
Не над мукой нашей и нами, –
Ах, не нам, и больным, и пленным.
 
 
Но далеко – нет, не далеко,
Только там, где простор и воля;
Где стеной не замкнуто око,
Пьет и луга разлив, и поля;
 
 
Где шептанья злака и былья,
Словно песню, впивает ухо;
Где невольно ширятся крылья
И глубоко дыханье духа.
 
 
Там по-детски возгласы птичьи
Пропоют с позабытой силой
В простоте и в вечном величье
О любви, нам навеки милой.
 

«Сквозь нашу скорбь, сквозь нашу боль…»

 
Сквозь нашу скорбь, сквозь нашу боль,
Сквозь искаженные черты
Всего, что в мире видишь ты, –
О, только сердца не неволь,
Пробиться ты ему позволь
К дыханью вольной красоты.
 
 
Она, нетленная, жива
И, как далеким временам,
Близка и животворна нам:
Лишь тайны темные слова,
Ее живого торжества,
Подобны давним, смутным снам.
 
 
Глубинной памятью о ней
Ее дыханье улови
И горестно благослови
Любовь твоих страдальных дней:
Она надежней и верней,
Как храм, стоящий на крови.
 

«Есть люди-звери – от крота до льва…»

 
Есть люди-звери – от крота до льва —
Жильцы земли, воители земного:
От слепоты до солнечного зова
В них родина владычная жива.
 
 
Есть люди-рыбы: им глуха молва,
Как сквозь кристалл прозрачного покрова:
Они плывут и внемлют рыбье слово,
И видят свет другого естества.
 
 
Но есть иные. Чуть, едва-едва,
Касаясь праха, – вот ширяют снова
Стихиею воздушною, иного
 
 
Сияния полны и торжества
В полетах белокрылых – голубого.
То люда-птицы: ими жизнь права.
 

«Иволга, иволга…»

 
Иволга, иволга
С грудкой золотой,
Иволга, иволга
С песнею литой!
 
 
Как поешь ты, иволга, –
Век не для нас, –
Ты не любишь, иволга,
Пристальных глаз?
 
 
В куще ли иволга
Лип листвы густой?
Нет тебя, иволга,
За густой листвой.
 
 
Издалека, иволга,
Дали мила,
Голос полный иволга
Вновь разлила.
 
 
Иволга, иволга
С песней литой,
Иволга, иволга
С грудкой золотой!
 

«Синие тени от желтых огней…»

 
Синие тени от желтых огней
В бледной улыбке рассвета;
Дым, перед ней и бледней, и нежней, –
Вьется, теряется где-то.
 
 
День поневоле подходит к окну,
Жалкой улыбкой кривится;
Дымом прильну я к окну – в глубину,
Где-то, где ночь мне приснится.
 
 
В белую кану Иванову ночь
С желтыми в небе кострами.
Сердце, пророчь: сердцу вмочь превозмочь
Свет в фимиаме, во храме.
 

ФАНДАНГО

1

 
Вот тебе мое проклятье
Навсегда от сей минуты:
Будь несметно ты богата,
Но – когда лишишься вкуса.
 

2

 
Апельсин возьми, дитя,
Что в своем саду сорвал я;
Но не режь его ножом:
Сердце в нем мое томится.
 

3

 
Было б тысяча душ во мне,
Сразу б отдал их тебе;
Нет во мне их, – лучше возьми
Тысячу раз одну.
 

4

 
Ах, не важничай, сеньора,
Что высокого ты рода:
Ведь и для высоких башен,
А бывают лестницы.
 

«Всё о том же, всё об одном…»

Анне Ахматовой

 
Всё о том же, всё об одном
Лепечут мои минуты,
Когда, как в краю ином,
Возносятся легким сном
Томленья тяжелой смуты.
 
 
И в этом тончайшем сне
Расширяются плавно крылья,
Воздушной неся волне
Уже не трудную мне
Блаженную боль усилья.
 
 
А сегодня ночь – забытью
Моему – иная услада:
Всей грудью дышащей пью
Страдальную песнь твою –
И мне ничего не надо.
 
 
Усилья былого нет,
Нет в упругом дыханье боли,
И нездешний воздух и свет
Слезами тихо согрет:
Не в своей, а в твоей я воле.
 

«Как брызги пенные блистающей волны…»

Анне Ахматовой

 
Как брызги пенные блистающей волны
Кипят могучею игрой глубинной мощи
И в шелесте листа таинственно слышны
Колеблемые ветром рощи,
 
 
Так Божьего певца один простой запев,
Не ведая своей отчизны величавой,
От мира вышних сил на землю отлетев,
Нам дух поит хвалой и славой.
 

АННЕ АХМАТОВОЙ

 
Я не знаю, я не знаю, как
Подойти к тебе и молвить слово.
Всё, что я скажу, тебе не ново,
А двоим ведь слово – тайный знак,
Вещий знак сознания иного.
 
 
И в моем сознании ночном
За тебя болею и тоскую:
Как выносишь ношу ты такую?
Иль мое страданье об ином,
Что немого сна не расколдую?
 

 
Ах, мне пусто; я не знаю, как
В жизни дальше маяться, слоняться.
А уснешь, а грезишь как чудак,
Золотые же – и те не снятся.
 
 
Впрочем, сон привычный мой: цветут
Вековые липы в тесном парке;
Меж аллей так луговины ярки,
И тропинки легкие бегут;
 
 
Всё сбегают вниз – туда, где пруд
(Смутно помню) вольно разлегался,
Вдруг весной поднялся и прорвался
Сквозь плотину утлую, ушел;
Поросло дно тучное; остался
Тихий ручеек и влажный дол.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

СОНЕТ

 
Безмолвен и угрюм, уснул дремучий бор,
Овеян темнотой и сумрачными снами,
И только иногда таинственный убор
От ветра зыблется прохладными волнами.
 
 
И с пасмурных небес созвездий ясный взор
Вдруг упадет к земле спокойными лучами,
И звезды озарят сквозь лиственный узор
Тревожно-спящий лес бесстрастными очами
 
 
И снова скроются в тумане облаков…
А на земле, в лесу, – мерцая робким светом, –
Как будто устыдясь земных своих оков,
 
 
Но жаждая небес и полные приветом –
Для сонма дальних звезд призывом и ответом –
Дрожа, горят огни пигмеев-светляков…
 

СФИНКСЫ НАД НЕВОЙ (Из «Песен о каменном городе»)

 
Когда тревожно спит столица,
И только пленная царица –
Нева томится и грустит,
И только трепетные волны,
Тоской неведомою полны,
Со стоном бьются о гранит, –
 
 
На берегу тогда не дремлют
Два сфинкса – и глядят, и внемлют:
Глядят на пышную Неву
И внемлют плеску, внемлют шуму
И, погрузившись тихо в думу,
Как будто грезят наяву.
 
 
И край родной – родные Фивы
И Нила желтые извивы,
Пустыни властного царя,
И храм безмолвно-величавый
Со всей немеркнущею славой,
И жизни дивная заря –
 
 
Всё перед ними воскресает…
Но их подножия лобзает
Не полновластная волна,
Не нежит их горячей лаской,
Не тешит их волшебной сказкой.
 
 
Не здесь отчизна – их святыня –
И раскаленная пустыня,
И необъятные пески…
Всё спит… Не слышат ветров люди…
И сжались каменные груди
От сожаленья и тоски…
 

ВАЛЕРИЮ БРЮСОВУ (На книгу «Все напевы»)

 
Познавший грез, веков, народов
И перепутья и пути,
Испытанный среди рапсодов,
Свою нам песню возврати.
 
 
Еще не все, не все напевы
Родная слышала земля,
Что слали яростные девы
Во след пришельца-корабля –
 
 
Где к мачте трепетной привязан,
Ты расширял бесстрашный слух,
Где в тайноведцы был помазан
Пытливый и крылатый дух.
 

«Ты мудрости хотела от меня…»

Лишь с фимиамом песнопенья

Падет к стопам твоим поэт.

Фет

 
Ты мудрости хотела от меня –
Пытливого и важного сомненья;
А дождалась – восторгов песнопенья,
Веселого и ясного огня.
 
 
Когда над нами ярко солнце дня,
Я не хочу ни ночи, ни затменья.
Но в пламени спокойного горенья
Мой фимиам плывет, мольбу храня.
 
 
Его приемлет тихая лазурь.
У сердца нет Ливана, злата, смирны.
Мои напевы радостны и мирны,
 
 
Не ведают ни слез, ни гроз, ни бурь.
Порыв души восторженной, воскресни
И загорись на жертвеннике песни.
 

1907

«Я слышу ласковую трель…»

Иннокентию Анненскому

 
Я слышу ласковую трель –
Пришел, пришел апрель.
Звучит ли в сердце, на дворе ль
Апрель, твоя свирель?
 
 
Не знаю. В мир и в сердце лей
Всё легче и светлей
Напевный дух твоих полей
Белей ночных Лилей.
 

3.IV.1909. Царское Село

ЦАРИЦА

 
На сцене тусклого театра
Холодной куклой восковой
Лежит немая Клеопатра,
Склонясь венчанной головой.
 
 
Над ней грустят живые лица,
Расширив тихие зрачки,
И ждут – не вспрянет ли царица,
И знают – не избыть тоски.
 
 
Навстречу жуткому покою
Звучат железные слова –
И не исполнены тоскою
Без алтаря, без божества.
 
 
Но нет! Насмешкою железной,
Как шпага, тонок и остер,
Над этой куклой бесполезной
Гремит трагический актер.
 
 
Была ли ты? Была ль царицей
Жестокосердая жена?
И ты ль отомщена сторицей,
Печатью смерти сожжена?
 
 
При плесках светлого театра
С живою прелестью лица
Встает из гроба Клеопатра
В сиянье царского венца.
 

В БИБЛИОТЕКЕ

А.А. Веселовскому

 
Как сладостно следить в пустой библиотеке
Признанья тихие желтеющих страниц
И жить вне временных, условленных границ –
В минувшем, может быть, но полном жизни веке.
 
 
Предавшись добрых сил целительной опеке,
В теченье медленном знакомых верениц
Тебя ласкающих, тобой любимых лиц
В тиши мечтать о нем, о близком человеке.
 
 
И сладостно узнать, что жизнь его душа
Другая, близкая твоей душе, следила –
Душа учителя. Вот – книга сохранила
 
 
Пометы легкие его карандаша –
Привычные черты. Как внове хороша
Мечты и памяти связующая сила!
 

1910

ТАЙНЫЕ СОЗВУЧИЯ

Где сердце – счетчик муки,

Машинка для чудес…

Анненский

 
Машинкой для чудес ты назвал сердце наше,
Душетомительный, узывчивый поэт.
В косноязычии музыки светлой краше
Горячечной души оледенелый бред.
 
 
И тверды, как алмаз, живые очертанья
Кристаллов пламенных. И в блеске их игры –
Сияющая смерть и рай очарованья,
И боль бессмертная, творящая миры.
 
 
И в зимнем сумраке насильственных просоний,
В ознобе и в жару глухого бытия
Плывут видения страдальческих гармоний
Туда – в холодные безмерные края.
 

 
Полусонная одурь
И сквозь злое просонье –
Словно в мокрую осень
Хохотанье воронье.
 
 
Полусумраком скользким
Отуманены взоры.
Дня довольно, довольно!
Опускаю я шторы.
 
 
Только нет угомону,
Только силы не боле,
Только тупо не хочешь
Этой глупой неволи,
 
 
И бездумья глухого,
И покою, покою –
Или жесткого слова
С окаянной тоскою, –
 
 
Канет каменный голос,
Не живой и не сонный,
В эту мутную одурь,
В этот омут бездонный.
 

 
Банкомет бесстрастно мечет,
Ты уставил тусклый взгляд:
Двойка, туз, шестерка – чет иль нечет?
Бубны, пики, пики – две подряд.
 
 
В дымном нищенском азарте
С жарким молотом в груди,
Как ложится ровно карта к карте,
Неотрывно, пристально следи.
 
 
Миг и вечность, жизнь и смерть, не споря,
Над тобою и в тебе сплелись.
Нет ни радости, ни горя.
Карты пестры. Оглянись!
 
 
Бледный день струится из-за шторы.
Пробудился этот скучный свет.
Ну, сомкни тихонько взоры,
Навалившись на паркет.
 

 
О, два одиноких горенья –
Последнего угля в камине
И розы последней закатной
На дальней мерцающей льдине!
 
 
Пускай лишь игра отраженья,
Мне роза мгновенная эта
Мерцает живой, благодатной
Лампадою вечного света.
 
 
И мой уголек, остывая
На пепле почти бездыханном,
Подернутый тусклою дымкой,
Останется солнцем желанным.
 
 
И тайна горенья живая,
И тайна живая сиянья
Сегодня со мной невидимкой,
Последнею тайной – слиянья.
 

 
Осенним вечером, когда уж ночь близка
И звоны тайные плывут издалека,
А дня не новые, слабеющие звуки
Уже разрознены – и мимовольной муки
Вот-вот не утаят и канут без следа
С остывшим воздухом в тьмозвездный хор; когда,
Тускнея, облака сиротствуют, и сила
Иная, цельная, обняв, не погасила
Их тайношумного эфирного крыла, –
Тогда душа земли с твоею замерла,
Чтобы полней вздохнуть. И ваши души дышат
Нездешним холодом; оттуда звоны слышат, –
И слезы росные простых цветов земли,
Застыв и засияв, горенье обрели,
Сны, несказанные в житейском напряженье,
Созвучья тайные – земное выраженье.
 

1910-е

«Перед зеркалом жизни суровой…»

 
Перед зеркалом жизни суровой,
Ничего на земле не любя,
Я с какой-то отрадою новой,
О, дитя, вспоминаю тебя.
Снова ль ожил я сердцем ошибкой,
Иль случайно проснулся душой,
Но с своей непонятной улыбкой
Ты опять неразлучна со мной!
Я не раб ни мечты, ни привычки,
Нет туманных желаний во мне;
Но твой голос, как пение птички,
Слышу снова в пустой тишине;
Но зачем же лицо молодое
Не играет румянцем живым?
Что грустишь ты, дитя дорогое,
Плакать хочется глазкам твоим?
Пробудилась ли чудная сила,
Чувство ль дышит в груди молодой?
Расскажи мне, что ты затаила,
Поделись своим горем со мной.
Или лучше, что сердце терзает
Эту темную жажду души,
Всё, что вновь для тебя расцветает,
Если можешь – скорей затуши.
Люди поняли голос рассудка,
Голос чувства их мысли далек;
Его встретит иль грубая шутка,
Иль тупой, но нещадный упрек…
И забудешь ты голос природы,
Новой жизни немногие дни,
За людьми, пережившими годы,
Скажешь ты: «Были правы они!»
Они правы, дитя мое, – верь мне,
Они правы с их мыслью простой,
Мы с тобою одни лицемерим
И одни мы страдаем с тобой.
 

ВЕСЕННИЕ ЭЛЕГИИ. I

 
Слушай: когда ты отходишь ко сну, – простираясь на ложе,
Вытянись прямо на нем, словно ты навзничь упал,
Только спокойно и ровно. Персты чередуя перстами,
Руки сложи на груди, кверху лицо запрокинь, –
Словно готов над собою увидеть высокое небо;
Очи горе возведя, после спокойно закрой:
Так, что ни ночь, утаенный в пустыне старец-отшельник
Легши в гробу почивать, в смерти к бессмертью готов.
 

«О милые, томные тени…»

 
О милые, томные тени,
Вы трепетно живы далеко –
И к вам устремляется око
В предел вековечных видений.
 
 
И в этой цветущей отчизне
Душа обретает родное
И в сладостно грустном покое
Впивает дыхание жизни.
 
 
Всё бывшее близким когда-то
Отныне почило далече.
Чуть шепчет волшебные речи
Последняя сердца утрата.
 
 
Я с ласковой нежною тенью
Вновь близок нездешнему краю,
И верю былому цветенью,
 
 
И тут, над последней ступенью,
Прощальные слезы роняю.
 

<1910-е>

«Пусть и не скоро, и не ныне…»

 
Пусть и не скоро, и не ныне
Над преклоненной головой
В возмездии иль в благостыне
Провеет час мой роковой.
 
 
Но словно мне уже знакома
И землю дремой облегла
Души послушная истома
Под шорох мощного крыла.
 
 
Теперь, печален или весел,
Влюблен иль равнодушен я, —
Повеяв, жизнь чуть занавесил
Полет иного бытия.
 

<1910-е>

«Едва ты завершил осенний круг работ…»

 
Едва ты завершил осенний круг работ,
А всё хозяйская забота
Не кинула тебя, привычная – и вот
С тобой вошла в твои ворота.
 
 
Я здесь, гляжу кругом, – а двор уж перекрыт,
И поместителен, и прочен.
Пусть нынче выпал снег – и веет, и летит, –
Ты им уже не озабочен.
 
 
Так и не мыслишь ты, с заботою своей
О человечьем пепелище,
Что растревожил ты дворовых голубей,
Разрушил где-то их жилище.
 
 
А ночью слышу я – у нас над головой,
Под крышей, незнакомый шорох;
Уже до света – труд, поспешный и живой,
Кипит, в невнятных разговорах.
 
 
Прислушиваюсь я – и снова в тишине
Смыкаю томные ресницы –
И как-то радостно и миротворно мне
Под сенью милой Божьей птицы.