Текст книги "Струны: Собрание сочинений"

Автор книги: Юрий Верховский

 
О, наконец ты на моей груди!
Но недвижим, но бледен, как лилея.
Напрасно я, как мать, тебя лелея,
Шепчу, кричу: «Откликнись! Погляди!»
 
 
Как я ждала, в желаньях тайно млея,
Когда один летел ты впереди –
И низко, низко. «Милый мой! Приди!» –
И руки подымала в полумгле я.
 
 
Как нежен шеи палевый загар…
Как кротко светит на тебя Плеяда…
Пошевелись, вздохни! Взгляни, Икар!
 
 
Любила солнце для тебя наяда!
О солнце! Взгляд твой – злейшая из кар!
Кому, за что – твой кубок, горше яда?!
 

Il faisait, tn l'honneur de la sainte Mere de Dieu,

less tours qui lui avaient valu le plus de louanges.

Anatole France. «Le Jongleur de Notre-Dame» [3]3
  Те действия, которые он предпринимал, чтобы почтить Богоматерь, вызывали наибольшие похвалы. А. Франс «Жонглер Богоматери».


[Закрыть]

Как оный набожный жонглер

Перед готической Мадонной…

Вячеслав Иванов

 
Пусть ночь греха в душе моей бездонна;
Но разве я, один в ночную пору,
Неслышный уху и невидный взору,
Вам не служу, пречистая Мадонна?
 
 
Как некогда смиренному жонглеру,
Чья жертва к Вам всходила, благовонна,
Вы – к набожным порывам благосклонна –
И мне откройте путь к святому хору.
 
 
Как Барнабэ лишь – стройными делами,
Свершенными молитвенно и тайно,
Вас прославлял один необычайно, —
 
 
Так мне моими темными хвалами
Дозвольте воспевать, не именуя,
Мадонна, Вас – и слушайте, молю я.
 

 
Ваш голос пел так нежно о гавоте,
Танцованном у старенькой маркизы, –
Что имя бесподобное Элизы
Просилось на уста при каждой ноте.
 
 
Влюбленных ревность, ласки и капризы,
Свиданья шепот в полутемном гроте –
И поцелуй при мраморном Эроте,
И тайных нег веселые сюрпризы, –
 
 
Всё вспомнилось: любовь была премудра
И в песенке под звуки клавесина.
Ваш взгляд, румянец, милая кузина…
 
 
Вот локона развившегося пудра…
Вот новые таинственные мушки,
Как и тогда – на бале у старушки!
 

 
Мой друг, еще страницу поверни –
И желтую, и нежную страницу;
Вновь вызови живую вереницу
Крылатых снов блаженного Парни.
 
 
Полны весенней негою они.
Приветствуй бодро юную денницу –
И в юный мир чрез шаткую границу
Уверенно и радостно шагни.
 
 
На фоне утра нежно-розоватом
За стройной нимфой гонится пастух;
Их смех поет хмелеющим раскатом,
 
 
Пока румянец утра не потух,
Любуйся им – твоим счастливым братом
И раскрывай влюбленной песне слух.
 

E sospirando pensoso venia,

Per non veder la gente, a capo chino.

Dante. La Vita Nuova [4]4
  И шел, задумчиво вздыхая, склонив голову, чтобы не видеть людей. Данте. Новая жизнь (итал.).


[Закрыть]

 
Моя любовь шла голову понуря,
Чтоб скрыть лицо и не видать толпы;
И были тихи, медленны стопы,
Хотя в душе рвалась, металась буря.
 
 
Тянулись окна, стены и столпы –
И люди, люди; но, чела не хмуря,
Всё шла она, слегка ресницы жмуря,
Чтоб не сойти с предызбранной тропы.
 
 
Дневная жизнь, звеня и пламенея,
Вокруг текла – вдруг деву замечала —
И устремлялась взорами за ней.
 
 
Из-под волны распавшихся кудрей
Она безмолвным вздохом отвечала
И шла вперед, склоняясь и бледнея.
 

Н.

 
Душистый дух черемухи весенней,
Ее зелено-белую красу,
Одетую в рассветную росу –
Я полюбил душой моей осенней.
 
 
Всё жизненней, душистей и бесценней
Моя любовь мне в жизненном лесу;
Всё осторожней я ее несу,
Всё путь мой долгий глуше и бессменней.
 
 
Когда ее я вижу в светлой чаще –
Нарядную любимицу мою –
Я взгляд ее невинных таз ловлю –
 
 
И мне дышать в глуши всё слаще, слаще,
И долго я любуюсь и стою,
И вновь иду, и счастлив, и пою.
 

М. В. Сабашниковой

 
Заклятую черту перешагни –
И летнюю страду сменит награда –
Лилово-синих гроздьев винограда
И тусклые, и жаркие огни.
 
 
Не для тебя высокая ограда.
Покорных лоз объятья разогни,
Отважно душной чащи досягни,
Чтобы узреть царицу вертограда.
 
 
В волшебную дрему погружены
Хмельные гроздья. Чуть листвой колышут –
И винный запах в их огне лиловом.
 
 
В недвижном воздухе могучим словом
Завороженные, молчат – и слышат
Присутствие таинственной жены.
 

 
Под гул костров, назло шумящей буре
Мы продолжали пир торжествовать,
Когда сквозь бор на разъяренном туре
Ты прискакала с нами пировать.
 
 
Вино – помин по нашем древнем щуре –
Мы по ковшам спешили разливать;
А ты валялась на медвежьей шкуре.
Мы все тебя бросались целовать.
 
 
Ты оделяла нас чудесным даром.
Казалась ты владычицей громов;
Ты хохотала – буря бушевала.
 
 
Вдруг бор потрясся яростным ударом.
Умчалась ты – и вспыхнул царь дубов,
За ним – раскрылся черный мрак обвала.
 

 
Я в роще лавра ждал тебя тогда.
Ручьи, цветы – деннице были рады.
Алела розой утренней отрады
У ног моих спокойная вода.
 
 
Уж просыпались дальние стада.
Кричали резво юные мэнады.
А я шептал, исполненный досады:
«Нет, не придет уж, верно, никогда».
 
 
Вдруг – легкий бег и плеск в воде ручья:
Ты, падая стремглав, ко мне взываешь,
Белеешь в алой влаге, исчезаешь…
 
 
Я ринулся к тебе, краса моя.
А за тобой – и смех, и вой кентавра,
И стук копыт гремел по роще лавра.
 

 
Я к ней бежал, вдыхая дух морской,
В забвении томящем и счастливом.
Над голубым сверкающим заливом
Стлал золото полуденный покой.
 
 
Вся розовея в пламени стыдливом,
Обвив чело зеленой осокой,
Она ждала с улыбкой и тоской
На лоне волн ласкательно-сонливом.
 
 
Вдруг над водой увидела меня…
Слепительные, пенистые брызги,
Прозрачные, пронзительные визги –
 
 
Рассыпались, сверкая и звеня.
И плеск далек. Но миг – спешат обратно
В лазурном блеске розовые пятна.
 

 
На берегу стоял я у решетки.
В ушах звенели звуки мандолин,
Назойливо одолевая сплин.
А нежен был закат и дали – четки.
 
 
Скользили разукрашенные лодки.
Чернели полумаски синьорин;
Их нежили и ласковость картин,
И тенора чувствительные нотки.
 
 
Как позы женственны, как вздохи сладки.
Но это чей малиновый наряд?
Тяжелые струящиеся складки…
 
 
Огромные глаза огнем горят –
Твоим огнем – в разрезах полумаски…
Ты!.. Меркнут звуки… потухают краски…
 

Надежде Григорьевне Чулковой

 
За темным городом пылали дали
Сиянием закатным багреца.
Глухому дню покорного конца
В усталой дреме люди ожидали.
 
 
Нежданно мимо моего крыльца
На вороном коне вы проскакали.
За темной тенью бившейся вуали
Я не увидел гордого лица.
 
 
Но стройный образ амазонки черной,
Мелькнув на багрянице заревой,
Дохнул какой-то силой роковой.
 
 
И тишина казалась чудотворной:
Не я один поникнул головой,
А весь народ одной душой покорной.
 

 
Я думал, ты исчезла навсегда:
Судьба-колдунья все жалела дара.
И безнадежной едкостью угара
Пьянили дух шальные города.
 
 
Так проползли бесцветные года.
Толпа течет; скользит за парой пара
По освещенным плитам тротуара.
И вижу – ты, спокойна и горда.
 
 
Твое лицо прозрачное – из воска.
Темнеет брови нежная полоска.
В наряде черном строен облик твой.
 
 
И ты стоишь у пестрого киоска.
Как хороши – и шляпа, и прическа,
Стеклянный взор и профиль восковой.
 

 
В сияньи электрических огней,
Под гул автомобилей и трамвая, –
Толпы не видя, глаз не отрывая
От черт знакомых, шел я рядом с ней.
 
 
Стеклянными глазами все ясней
Она глядела, – маска восковая.
И, в радостной беседе оживая,
Сияла ясно страстью давних дней.
 
 
Очарованье вечных новых встреч
Под масками – мы оба полюбили.
И сладко радость бережно стеречь!
 
 
Да, это ты! Как тьма нам не перечь, –
Горят огни, шумят автомобили,
И мы – вдвоем, и льется жизни речь.
 

Ночь лимоном

И лавром пахнет.

Пушкин. «Каменный гость»

 
Я знаю, в той стране, где ночь лимоном
И лавром пахнет, где любовь поет
Свой добровольный, свой блаженный гнет
Под темным, пышнозвездным небосклоном, –
 
 
Там полумаска черная идет
Смиренно-гордым, нежно-дерзким женам.
Покорные им ведомым законам,
Сквозь прорези глядят они – вперед.
 
 
Их черт не видно, но они – прекрасны
И потому – свободно-сладострастны,
Капризной тайной красоту покрыв,
 
 
Так, затаивши – гордые – порыв,
Они глядят – и знают: жарче солнца
Ответит взор влюбленный каталонца.
 

 
Сними же маску с этой робкой тайной –
На кладбище, безмолвною порой.
Открой же мне лицо, открой –
В его красе, как сон необычайной!
 
 
Сегодня? В ночь? В судьбе моей случайной
К тебе вхожу не первый я – второй.
Пусть так! От глаз, от уст – желаний рой
Стремит к любви свободной и бескрайней.
 
 
И я любим! Мучительный раздор
В душе затих. Ты любишь, донна Анна –
И ты со мной… Как ночь благоуханна!
 
 
Постой! Вот он – почтенный командор.
Зови ж его! Пусть видит наши ласки!
Сегодня в полночь ты со мной – без маски!
 

 
Богатый ливень быстро прошумел,
Серебряный, веселый и прохладный.
Пустынный зной, немой и безотрадный
Он разорвал – прекрасен, юн и смел.
 
 
Он – юноша – среди веселых дел
Вбежал сюда, еще к веселью жадный,
Смеясь, хваля какой-то пир громадный,
Блестящими глазами поглядел.
 
 
И нет его. Он убежал, спеша.
Словами торопливыми прославил
Он молодость – и радость тут оставил.
 
 
На ветках, на стеблях – как хороша!
Алмазная, блестит, звучит, играя,
Поет стихи про пир иного края.
 

Счастиялегкий венец.

«Довольно». Вячеслав Иванов

 
Широкой чашей быть – хмельным вином
Налитой до избытка, выше края,
Шипеть, смеяться, искриться, играя
И разливаясь на пиру хмельном.
 
 
Широким морем быть – в себе одном
И адской бездны плен, и волю рая
Вмещать безмерно – пышно убирая
Себя валов серебряным руном.
 
 
Широким небом быть – и обнимать
За солнцем солнце синевой нетленной
И, распростершись, течь вкруг вселенной.
 
 
Широкой песней быть – себе внимать
И шириться так властно и раздольно,
Чтобы сказать самой себе: «Довольно».
 

СТИХОТВОРЕНИЯ. ТОМ ПЕРВЫЙ. СЕЛЬСКИЕ ЭПИГРАММЫ. ИДИЛЛИИ. ЭЛЕГИИ

СЕЛЬСКИЕ ЭПИГРАММЫ

Борису Лопатинскому

 
Как поучительно краткий досуг отдавать переписке
Старых – своих же – стихов: каждый в них виден изъян,
Видишь разрозненность их, и к цельности явно стремленье;
Пусть лишь осколки в былом, стройный в грядущий чертог:
Всякий художник рожден для единого в жизни творенья. –
Друг! Изреченье твое ныне я вспомнил не раз.
 

 
В комнате светлой моей так ярки беленые стены.
Солнце и небо глядят ясно в двойное окно,
Часто – слепительно-ясно; и я, опустив занавеску
Легкую – легкой рукой, ею любуюсь. Она –
Солнцем пронизанный ситец – спокойные взоры ласкает:
В поле малиновом мил радостных роз багрянец.
Крупную розу вокруг облегают листья и ветви;
Возле ж ее лепестков юные рдеют шипки.
Следом одна за другою виются малиновым полем;
Солнце сквозь яркую вязь в комнату жарко глядит,
Кажется, даже и бликов отдельных живых не бросая,
Ровным веселым огнем комнату всю приласкав.
Легкий румянец согрел потолок, и печку, и стены,
Белую тронул постель, по полу, нежный, скользнул,
Тронул и книги мои на столе, и бумагу, и руку…
Стены ль милей белизной? Роза ль румянцем белей?
 

 
В комнате милой моей и день я любить научаюсь,
Сидя часы у стола за одиноким трудом,
Видя в окно – лишь сруб соседней избы, а за нею –
Небо – и зелень одну, зелень – и небо кругом.
Только мой мир и покой нарушали несносные мухи;
Их я врагами считал – злее полночных мышей;
Но – до поры и до времени: мыши-то вдруг расхрабрились,
Начали ночью и днем, не разбирая когда,
Быстрые, верткие, тихие – по полу бегать неслышно,
Голос порой подавать чуть не в ногах у меня.
Кончилось тем, что добрые люди жильца мне сыскали:
Черного Ваську-кота на ночь ко мне привели.
Черный без пятнышка, стройный и гибкий, неслышно ступал он;
Желтые щуря глаза, сразу ко мне подошел;
Ластясь, как свой, замурлыкал, лежал у меня на коленях;
Ночью же против меня сел на столе у окна,
Круглые, желтые очи спокойно в мои устремляя;
Или (всё глядя) ходил взад и вперед по окну.
Чуткие ноздри, и уши, и очи – недобрую тайну
Чуяли; словно о ней так и мурлычет тебе
Демон, спокойно-жесток и вкрадчиво, искренне нежен.
Тронул он их или нет – как не бывало мышей.
Я же узнал лишь одно: в обыдённом почувствуешь тайну, –
Черного на ночь кота в спальню к себе позови.
 

 
Право, мой друг, хорошо на сельской простой вечеринке
Было, тряхнув стариной, мне засидеться вчера.
Девичьи песни я слушал, смотрел на игры, на пляски.
В окна раскрытые нам веял прохладой рассвет…
Только скажу – заглядевшись в окно, я подумал невольно:
Мог бы я дома сидеть, мог бы я Гёте читать!
 

 
Как прихотливы твоих эпиграмм венецейских, о Гёте,
Строки, – как струны стройны, – в трепете жизни живой.
Гёте и Пушкин – вы оба – и шутки в песнях шутили
Те, что и в жизни самой. Песня вам – жизнью была.
 

 
Что за чудесная ночь! Лучезарнее звезд я не видел.
Грудь не устанет вдыхать теплую душу цветов;
Груди ж дышать не тяжко ль? Напрягши ревностно шею,
К звездам лицом я к лицу голову поднял, о ночь!
 

 
Свет этих звезд дотекает к земле мириады столетий;
Диво ль, что, к ним, обратясь, кружится вдруг голова?
 

 
Тихо. Так тихо, что слышу: в соседней избе, полунощник,
Песню заводит сверчок, – словно родную, поэт!
Не вдохновеннее ль там он скрипит за теплою печкой,
Чем, у ночного окна, я – беспокойным пером?
 

 
Пусть понедельник и пятницу тяжкими днями считают;
Среду и пятницу пусть строгим постом облекут;
Все дни у Бога равны на земле; а на этой, родимой,
Верю, под кровом благим мирно они протекут.
 

 
Мощного Шумана слушал, за ним – чарователя Грига,
Регер потом прозвенел, «прокарильонил» Равель.
Что же мудреного в том, что слабый мой голос срывался,
С Шубертом песней роднясь и с Даргомыжским томясь?
 

 
Яркий, лучисто-блестящий сквозь темные ветви густые, –
Радостен пруд голубой, в зелени парка сквозя.
Счастлив ли ты, вспоминая бывалые летние песни?
Просто ль доволен опять сладостью лени былой?
 

 
Дружбой недавней, но дальной я новые начал страницы;
Грусти – как пыли – налет их не покрыл ли слегка?
Ныне – среди их, в конце ли – старое дружество близко.
Радость в стихах, как в цветах, утренней блещет росой.
 

 
Сладко меж зреющих нив проезжать на склоне благого
Тихого, ясного дня; свежею ширью дышать,
Духом ржаным да овсяным. И дышишь, смотришь. Невольно
Взгляд замечает иной, мало привычный узор:
Нивы лежат предо мною; но где ж полосатыенивы?
Да, ведь теперь хутора здесь разбросались и там.
 

 
Дети деревней бегут – обогнать гремящую тройку,
Ей ворота отворить – и получить за труды.
Слышат обет: вот поедем назад – привезем вам баранок!
Глупые злобно кричат баловни кучеру вслед.
Всё ж не понятен ли больше обманутой голос надежды
Голоса веры слепой в путь предстоящий – назад?
 

 
Плыл я бушующим морем, стремился путем я железным;
Отдых – проселки одни для деревенской души.
 

 
В зале знакомом старинном в углу я сидел на диване
И простодушный напев старых романсов внимал.
В окна сквозь ветви июльская ночь звездами глядела;
В душу гляделась звездой глупая юность моя.
 

 
В парке – на небе ночном, я вижу, резко темнеет
Елки, одной на пути, край жестковатый, косой.
Мне показалось минуту, что вот предо мной кипарисы
В звездную темную ночь дальной чужбины моей.
Да, но ужели же сердце, любившее годы и годы,
В милом своем далеке бьется и новой тоской?
 

 
Юный, сквозь ветви березок краснеющий месяц июльский
Только над нивою всплыл, вот – уж садится за лес.
Тихо в ложбину спускаюсь – и он из глаз пропадает;
Дальше – еще, хоть на миг, вижу я, с горки, его.
Так и обратно иду, – а в небе нежно-зеленом
Светом прощальным горит алая низко заря.
Думаю: редко ли в жизни, хоть только старое мыслям
Скажешь ты, вечер, – душе новую тайну шепнешь?
 

 
Как не люблю на стене и в раме олеографий,
Так их в природе люблю, коль ими можно назвать
Черное море в сиянье лазурно-златого полудня,
Месяц над купой берез, ясный над нивой закат.
 

 
Верно, певец, ты порою свои недопетые песни
Сызнова хочешь начать, с думою грустной о них?
Правда, не спеты они; но в душе не звучали ль живые?
Те пожалей, что могли б, но не запели в тебе.
Лучше ж – и их позабудь ты, счастливый душою певучей:
Жалок один лишь удел – душ от рожденья немых.
 

 
Радуюсь я, в незнакомке узнав подругу-шалунью,
Странный надевшую плащ, чтоб озадачить меня.
Счастлив я милой моей любоваться, привычно-прекрасной,
Если предстанет она, новой одеждой блестя.
 

 
Нынче на старый балкон прилетел воробей – и бойко
Прыгал, чирикал, смельчак, словно приучен давно
Крошки клевать на полу, получая с ними и ласки;
Мне поневоле тогда вспомнился тотчас Катулл.
Вижу я: в трепетных пятнах и легкого света, и теплых
Тихих зыбучих теней, брошенных сетью плюща, –
Прыгнул воробушек раз, и другой, и вспорхнул – но куда же?
Птичкой порхнула мечта, резвая, следом за ним:
Вот, над перилами, листья, и нежная белая ручка,
Юная грудь, и плечо девушки милой… Увы!
Тщетно желал ты, бедняжка, коснуться остреньким клювом
Девичьих нежных перстов… Лесбии не было здесь!
 

Л. Верховской

 
Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться
Месяцем, рдяным опять. Той же дорогою шел –
Всё мимо ели, любимой тобой. Ты ее собиралась
Верной бумаге предать яркою кистью своей.
Ею ты днем восхитилась. Она и правда прекрасна
Мощной и свежей красой, ветви раскинув, стройна,
Темные – в ясной лазури; под ними – в солнечном свете –
Нивы ковром золотым, пышным далеко блестят;
Далее – зеленью мягко луга светлеют; за ними
Темной полоскою лес небо, зубчатый, облег;
Выше, в живой синеве, ее обняв и лаская,
Взорам приятна опять темных ветвей бахрома,
Близких, обильно-лохматых, широкими лапами низко,
Низко свисающих к нам – рамой живой. Но смотри:
Космы разлапых ветвей уж почти почернели на небе
Синем глубоко; меж них звезды, мигая, горят –
Крупные первые звезды – и, странно рдея без блеска,
Месяц проглянул внизу пятнами света в махрах
Хвои, не то – клочковатой разметанной шкуры; под нею –
В небе без отблеска – глянь: гроздь играющих звезд;
В их переменчивом свете, едва уловимом, но нежном,
Легкой подернуты мглой нивы, и травы, и лес;
Влажный чуть зыблется воздух, прохладными нежа струями,
И тишина, тишина… Но – ты не слышишь меня?
Ах, понапрасну речами художнице я о прекрасном
Думал поведать: могу ль живописать, как она?
Может, заране за дерзость мою я наказан: замедлив,
Месяц увидеть с горы лишний разок – опоздал.
 

 
Ночь и дождь за окном, и я у двери оставил
Мокрую обувь и плащ; спички нашарил впотьмах,
Лампу скорей засветил – и узор занавески знакомый,
Полузакрывшей окно, выступил ярко на свет;
Мухи вокруг зажужжали, и дождь за окошком лепечет;
Я же невинно пишу в старой тетради моей
И о шумящем дожде, и о мухах жужжащих – и разве
Так уж блажен мой покой, чтоб о дожде мне грустить?
 

 
Молвил однажды Катулл: не видим сами мы торбы,
Что за спиною у нас. Торба моя – тяжела;
Что в ней за ноша – не знаю, во многом грешный; но боги
Да не завидуют мне Цезий, Суффен и Аквин!
Если ж прогневал вас этой мольбой, простите, благие:
Чудятся мне за спиной всё эпиграммы мои.
 

 
Вот из Парижа письмо, а вот – из Швальбаха. Други!
С яркой палитрой один, с лирою звонкой другой.
Рад я внимать повторенные сладостной дружбы обеты,
В милой уездной глуши письмами вдвое счастлив;
Рад – и еще возвышаюсь душой в чистоте угрызений:
Скольким недальним друзьям, вечно с пером – не пишу!
 

 
Лесбии нет в эпиграммах моих; или только мечтою,
Словно пустынник во сне, женственный образ ловлю.
Вот отчего эти строки одна на другую похожи:
Тщетно уюта искать – там, где живет холостяк.
 

 
Если, усталый, ты хочешь пожить и подумать спокойно,
Если не прочь, уступив слабости милой, писать, –
В домике сельском, где ты – в радушном уединенье,
Кстати услуги тебе глухонемого слуги.
Изредка входит старик, издающий странные звуки,
Быстрый в движеньях живых, и, улыбаясь тебе,
Грустными смотрит глазами и свой разговор начинает
В знаках – житейски простой и торопливый всегда.
Ты, – не поймешь ли, поймешь, – а порой одинаково чуешь
Некий таинственный мир ясности и тишины.