Текст книги "Струны: Собрание сочинений"
Автор книги: Юрий Верховский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
Высокая культура слова, поэзия, как звание и мудрость, стих, как сложная и изощренная система речи с испытанной 1000-летней традицией своих драгоценных ритмов и строф – вот что прежде всего выступает в сознании любителя русской поэзии при имени Юрия Верховского. Это поэт-эрудит, уверенно и тонко поставивший науку стиха на служение глубокому чувству и лирическому восприятию жизни – и в этом показавший свое подлинное лицо художника, близкого к жизни, к людям, к природе, к большим душевным переживаниям, пластично и законченно выраженным.
Превосходный знаток поэтов античности и Возрождения, Юрий Верховский шел к ним через русскую поэзию и жизнь. К своим прозрачным и светлым буколикам, идиллиям, элегиям и надписям он пришел от Державина, от Пушкина, от поэтов пушкинской поры, от чудесных лириков «серебряного века», которых превосходно изучил и полюбил углубленно и творчески. Они помогли ему выработать его сдержанный, медлительный, вдумчивый, но своеобразный, неповторимый и чарующий стих. Он не стремился ни к подражаниям, ни к стилизации; но он только любил русскую поэзию в ее глубинных лирических течениях и на свои заветные темы заговорил ее поэтическим языком, ее ритмом и образами. Он ответил своим голосом на ее великие напевы, новыми стихами, в которых звучали подчас бессмертные мотивы Пушкина, Боратынского, Тютчева, Фета. Мы найдем у него эпиграфы из Жуковского, Дельвига, Вяземского, одного из первых полузабытых русских элегиков – Нелединского-Мелецкого. У него есть целые циклы стихов, мелодически тонко перекликающихся с любимыми певцами, им самим озаглавленные – «Вариации на тему Пушкина», «Напевы Фета». Он иногда называет в своих строфах эти любимые образцы:
Вспомни, когда-то Жуковский для «гексаметрических сказок»
Смело, находчиво свой «сказочный стих» изобрел…
Нетрудно уловить школу Тютчева и Фета в таком лирическом раздумье раннего Верховского:
Схватившись в темном тяжком поединке,
Потусклую трепещущую страсть
Принудит песня властнаяупасть,
Мир замыкая в дышащей тростинке,
И радостно земную окрылив,
Ее помчит над целым мирозданьем,
Объяв свирельным сладостным рыданьем,
Родных стихий торжественный разлив.
Здесь по-новому оживает и «мыслящий тростник» Тютчева, и превосходная строфа Фета о творчестве:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть! А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет уходя…
Эти великие звучания и думы воспитали Верховского-поэта. Они вырастили его мелодический стих, классически четкий и как бы внутренне озаренный, полный какой-то застенчивой, сосредоточенной и пленительной правдивости – высшей художественной правды, своего неповторимою и верного видения мира. Как и его великие учителя, Верховский любит и по-своему, новыми чертами, запечатлевает любимые родные пейзажи, рисует заветный мир своей России. Сквозь высокую культуру античного стиха проступают знакомые и бесконечно близкие картины лесной и речной природы с ее просторами и закатами, с ее звонами и далями. Вчитываясь в эти простые и взволнованные затаенной влюбленностью строки, мы слышим, как «кричит коростель», чувствуем, как «влажно-душистые липы цветут», <…> слышим, как шумят родные хвойные леса, о которых чудесно говорит поэт:
Вы были издавна, развесистые сосны.
И думам, и мечтам, и песням плодоносны.
В этом есть своя скрытая мудрость и своя глубокая любовь. Родина пробуждает песню:
Как льется жаворонка трель
Над отогретою деревней!
Звучит какой-то былью древней
Завороженная свирель…
Приведем два таких стихотворения, ибо лучшее изучение поэта это чтение его стихов, это звучащий голос его песни.
Волга спокойно синеет внизу, загибаясь излукой,
Узкая, странная здесь именем пышным своим.
Тут молодыми дубками и темными соснами берег
Зелен – и свежей травой – в разнообразной красе;
Там желтоватая белая отмель, нива и роща
И надо всем – облака в бледной дали голубой.
Я же сижу – и книга в руках – и думаю, будто
Можно над Волгой читать, радостно глядя кругом.
Рядом с такой античной элегией здесь звучит и другая – более простая и проникновенная, близкая к русскому романса к песням девушек, поэтическим и звенящим:
Черемухи нежной цветок
С невинным и свежим дыханьем
Так просто душе говорит
О чем-то далеком и милом.
В букете я вижу его
У женщины в черной одежде.
Я вижу его в волосах
У девушки светлой и кроткой.
В плену ль суеты городской,
В глуши ли березовой рощи –
Былого родные цветы
Живит вдохновенная память.
Черемухи нежной цветок
Для сердца сокровище жизни –
И тихая светлая грусть,
И тихая светлая радость.
Так слагалась и звучала лирика Верховского, взращенная этой тишиной и просвещенностью среднерусских пейзажей, раскрывшая и в его поэзии эти «родные цветы»…
Но эта лирическая тональность не исключала грозовых мотивов – песен гнева и общего страдания. Годы Отечественной войны раскрыли в певце сельских эпиграмм, идиллий и элегий поэта-патриота, умеющего превратить свой стих в оружие. Привычные античные дистихи наполнялись новым боевым содержанием:
Всходит ли ярки луна на безоблачном небе, я мыслю:
В лунную ночь хорошо снайперам нашим стрелять…
В 1943 году в Свердловске вышла книга стихов Юрия Верховского «Будет так». Это призыв к героизму и вера в победу. С огромной любовью вычерчивает поэт профили родных городов в дни великих испытаний. Это прежде всего – Москва, Свердловск с его Набережной Рабочей молодежи, Смоленск с изящным памятником Глинке, затемненный Ленинград… Но всех дороже Москва:
Москва! Сыны твои народы
Вокруг тебя стоят стеной,
Необоримою, стальной,
Закалены в лучах свободы.
Не раз уж ты во мгле веков
На страже, светлая, стояла,
Мир мировой обороняла
От срама варварских оков…
Во всех концах Родины поднимаются очертанья городов-героев. Они вдохновляют поэта на его военные песни. Они по-новому раскрывают ему смысл его искусства – поэзию в дни войны:
Огонь-слово
Так ты, поэт, с дорожною сумой
Из дыма и огня придешь домой –
Из страшного и сказочного края;
И станет словом бывшее огнем…
Тонко и сильно выражает это понимание поэзии стихотворение об оборонном металле. Оно называется «Мастер-художник».
Что делали из алюминия,
То он отлил из чугуна.
Порой единственная линия
Руке художника дана –
Такая, что по ней единственной
Мгновенно узнают его;
А в наше время клич воинственный
Венчает это торжество…
<…>
Поэт стихи из алюминия
Гранил в былые времена;
Сейчас прославленная линия
Сквозь полог северного инея
Блеснет на слитке чугуна.
Это особенно относится к искусству музыки. Мы находим о ней прекрасные строки у раннего Верховского:
Мощного Шумана слушал, за ним чарователя Грига.
Регер потом прозвенел, «прокарильонил» Равель.
Что же мудреного в том, что слабый мой голос срывался,
Шубертом песней роднясь и с Даргомыжским томясь?
Но в эпоху войны и это искусство перерождается:
Пока мы живы, песни мы поем
И живы мы, пока поются песни.
У врат Невы, как и у Красной Пресни,
Поит народы светлый водоем…
<…>
И с этой песней мир преобразится!
Прекрасны стихи о народной песне:
Там жизнь душевная становится стройна,
Где музыка звучит в неуследимом строе,
И блещет в мировом величии война,
Когда симфония вещает о герое…
Таковы мотивы Верховского в годы великого испытания его родины. Как они восполняют его облик и какую неожиданную силу раскрывают в нем! Различны его напевы, но едина и целостна его поэзия. Она многообразна – и полнозвучна. Это Россия в звоне ее листвы и в меди пушкинского стиха, в ее природе и в ее искусстве, в ее раздумьях и в ее подвиге. Она получила свое отражение, – великая страна с ее бескрайними просторами и героической историей – и в тонких акварелях этого тихого и задумчивого певца, который никогда не изменял ни своему призванию поэта, ни этой горячей любви к родной земле. Вот почему он неотъемлемо принадлежит к славной семье ее поэтов, к этому великому оркестру мировых симфоний, где звучит его завороженная свирель, неясная, негромкая и застенчивая, но немолчно поющая свою песню о любви к родине и ответно внушающая нам искреннюю любовь к этому сдержанному лирику, в котором мы чувствуем высшее и счастливейшее из званий – подлинного поэта. Именно таким все мы знаем и любим нашего дорогого Юрия Никандровича.
10.06.1953
ВЕРА КАЛМЫКОВА. «ТИХАЯ СУДЬБА» ЮРИЯ ВЕРХОВСКОГО
Так тихая судьба в путях кремнистых нам
Таинственней и откровенней
Возносит на горе единый светлый храм
Сочувствий и благословений
Юрий Верховский – Георгию Чулкову
О Юрии Никандровиче Верховском (22. VI (4. VII) 1878 – 23. IX. 1956) нельзя сказать, будто его «забыли». Поэт-филолог, филолог-поэт – он хорошо знаком ученым, его творчество порой является предметом диссертационных исследований [8]8
См.: Звонова С. А. Творчество Ю. Н. Верховского в историко-культурном контексте первой трети XX века. Автореферат диссертации на соискание степени канд. филол. наук. – Пермь, 2006.
[Закрыть]и статей, в указателях к изданиям Блока, Брюсова, Кузмина и других современников обязательно встречается его фамилия, он непременно упоминается в солидных исследованиях по литературе рубежа XIX-XX вв. Неизменно внимание к нему как к корреспонденту, другу, приятелю тех же Блока, Кузмина, Вяч. Иванова, Ремизова…
М. Л. Гаспаров, чья роль в появлении этой книги будет в свой черед прояснена для читателя, заострял внимание на такой особенности поэтики Верховского, как сочетание символизма и классической традиции [9]9
Гаспаров М. Л. Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях: Учеб. пособ. для вузов. – М., 1993. С. 259.
[Закрыть].
Н. А. Богомолов назвал его «одним из самых “классичных”» поэтов серебряного века [10]10
Богомолов Н.А. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания. – Томск, 1999. С. 199.
[Закрыть].
Ю.М. Гельперин упомянул Верховского в числе ведущих «неоклассиков», пытавшихся примирить поэтические системы пушкинской поры и эпохи символизма [11]11
Гельперин Ю.М. К вопросу о «неоклассицизме» в русской поэзии начала XX века // Материалы XXVI научной студенческой конференции. Тарту, 1971; он же. Верховский Юрий Никандрович // Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. Т.1. – М. 1989.
[Закрыть].
Среди сравнительно недавних работ – доклад А. В. Лаврова «Дружеские послания Вячеслава Иванова и Юрия Верховского» на конференции «Вячеслав Иванов – Петербург – мировая культура» (Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом), СПб., 2002).
Однако и известным Верховского тоже не назовешь, главным образом потому, что у него никогда не было – и до сих пор нет – книги, необходимой любому поэту.
Разумеется, его стихи публиковались. Первый сборник вышел в «Скорпионе» в 1908, последний, пятый, – в Свердловске в 1943. В библиотеках, в собраниях библиофилов можно встретить если не все издания, то, во всяком случае, большинство из них. Но после 1943 года книг не было. Хотя попытки издать Верховского (сделав из него, елико возможно, «советского поэта») предпринимались: известно, что сборник его стихов в 1940-1950 гг. составляли Б. Л. Пастернак и Н. А. Павлович. «Мне было очень приятно подышать этой атмосферой совершенной чистоты и искренности, – писал Пастернак редактору Гослитиздата 12 марта 1946. – Одно выписывание начальных строк отобранного для Юрия Никандровича доставило мне поэтическое наслаждение, так эти строки самопроизвольно вырываются и так естественно ложатся» [12]12
Цит. по: День поэзии. 1967. С. 234.
[Закрыть]. А к автору в то же составитель обращался так: «Ваш идеал очень чист и высок, и очень хороши стихотворения и строки, или лучше сказать течения и полосы, когда Вы к нему приближаетесь или достигаете его» [13]13
Там же.
[Закрыть].
Вероятно, сохранившийся среди бумаг А. Тарасенкова перечень стихов представлял собой некоторый (неизвестно, промежуточный или окончательный) вариант содержания сборника [14]14
РГАЛИ. Ф. 2587. Оп. 1. Ед. хр. 79. Опущены указания на количество строк для каждого стихотворения, заставляющие думать, что приведенный список близок к окончательному варианту.
[Закрыть]:
1. Второе августа 1945 г.
2. Выводит четко…
3. Затемненный Ленинград
4. Скажи
5. Осенний ветер
6. Братья поэты
7. Симфония
8. Партизаны
9. Сталинград
10. Ржев
11. Посев леса
12. Две жизни
13. Приказ
14. Утешение товарищу
15. Бажову
16. Урал
17. Тишина
18. Как хорошо
19. Город громадный
20. Всходит ли ярко луна…
21. К молодежи
22. Письмо из Тагила
23. И нежного утра
24. У костра
25. Сокровищница
26. Прислушайся к заводскому гудку
27. Вместо мудрых врачеваний
28. Маша
29. Сестра
30. Седой Урал кует победу
31. Огонь
32. Вижу я немцев
33. Как гордиться нам
34. Стансы
35. Всплывает бедная луна
36. Что может быть верней работы
37. Безмятежные волненья
38. Когда смутишься духом
39. Старый лирник
40. Добродушие очень мило
41. Еще скажу тебе я…
42. Дева
43. Мороз трещит, а солнце
44. Побродив по другим краям
45. Вотще поэт
46. Памяти Брюсова
47. Октябрь
48. Сражающаяся Польша
49. Поток осенний просветлен
50. Привет вам, боевых друзей
51. Песня
52. Сердце как-то вдруг
53. 23 августа 1943 г.
54. Дон
55. На Ярославском шоссе
56. 19 сентября 1943
57. Смоленск родной
58. 24 сентября 1943
59. Киев
60. Новгород
61. 26 марта 1944
62. Я не хочу быть топки
63. Ужели я тот самый
64. Гамарджвеба – Победа
65. А. Тарковскому
66. Напиток новый сладок
67. Предвестье
68. Свердловску.
Попытка издания не удалась. Через некоторое время старый поэт умер; его бумаги были переданы в архивы. Часть стихов и материалов по истории русской литературы погибла еще во время войны. Некоторое количество было утеряно позже.
В 1960-1990-егг. поэзия Верховского изредка – и совсем по чуть-чуть – попадала к читателю. Публикаторы (Л. А. Озеров, знавший Верховского лично; В. Б. Муравьев, получивший его «в наследство» от своего учителя С. В. Шервинского; Е. А. Евтушенко, Е. В. Витковский) делали все возможное, чтобы оживить эту фигуру для «читателя». Увы, безуспешно…
Меж тем представлять Юрия Верховского «малым»поэтом Серебряного века значит совершать ошибку. Он был фигурой заметной, имел, как говорят сейчас, свою «нишу», никем более не занятую: тот самый «классический символизм», который современникам его казался «несовременным», а для потомков стал в его творчестве главной чертой. 27 мая 1914 г. М. О. Гершензон писал Верховскому:
«Я был рад оттиску Ваших милых для пеня эпиграмм, и рад Вашим прелестным рукописным стихам. По этому поводу мы вчера с Вяч. [Ивановым. – В. К. ] единогласно решили, что в таких личных обращениях Вы – первый лидер у нас. У Вас это выходит и тепло, и грациозно» (ОР РГБ. Ф 218, Собрание отдела рукописей, карт. 1262. Ед. хр. 10). «Незабвенно милый Михаил Осипович, сочувственный и строгий критик стихов моих, – писал Верховский Л В. Горнунгу уже в 1930-х гг., – в один из последних наших разговоров опять мне сказал, что мой поэтический род, где я вполне нахожу себя – идиллия; он думал, что идиллии и элегии, – но нет; и сквозь призму идиллии подойти к современности – вот моя поэтическая задача» [15]15
15. ОР РГБ. ф. 697 [Горнунг Л. B.]. Карт. 1. Ед. хр. 8.
[Закрыть].
Его послания невероятно трогали адресатов; так, например, был растроган Бальмонт обращенным к нему четверостишием:
Радостно было б тебя приветствовать мне, песнопевец.
Странник далеких чужбин, лавром, знакомым тебе!
Только – в долине моей, в тиши, под северным небом
Светлой апрельской лозой скромный подснежник расцвел!
С Верховским и с его поэтикой считались, хотя в дружеском кружке и посмеивались над его странностями, а в рецензиях и отзывах на стихи то указывали, как Ходасевич, на его «ученичество» у поэтов XIX в., то сетовали, как Блок, на «слабый нажим пера» при «удивительно верном чертеже». Но тот же Блок, не принимавший творчества членов «Цеха поэтов», принимался после них читать «сухого, чопорного “пушкиньянца" Верховского» [16]16
Цит. по: Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 3. – М.: Наука. 1982 С. 43.
[Закрыть].
Первая книга Верховского вышла в «Скорпионе», а вторая в «Орах»: оба символистских вождя – и московский, и петербургский, – при всей кажущейся безоблачности их отношений в то время, видимо, уже тогда начинавшие ревновать друг друга к Вечности, не могли пройти мимо такого поэта. При этом Иванов «отдал» Брюсову Верховского для первойкниги – наверное, потому, что понимал, насколько это стратегическиправильный ход. 9 января 1907 г. Иванов писал Брюсову: «Едет в Москву Юрий Верховский – показать тебе свой составленный сборник. При составлении его он пользовался моими советами. Желаю ему доброго успеха в “Скорпионе”. Ясно вижу в этой будущей книге индивидуальность поэта, ибо он, конечно, поэт и имеет индивидуальность. “Тени ночные” правильнее, быть может, было бы назвать “Полутенями”. Как poete des penombres [17]17
Поэт сумерек (франц.).
[Закрыть], он играет на полутонах и ассонансах. Здесь и преимущественная заслуга его в области техники. Притом, несомненно, истинный лирик. Много поисков, много и обретений; значительное разнообразие, – но настоящее мастерство еще далеко не везде, и почти везде какая-то вялость и (подчас приятная!) бледность, зато истинная, хоть и несколько флегматическая лирика. И если бы нужно было составить томик его carmina selecta [18]18
Избранных (лат.).
[Закрыть], это был бы превосходный томик. Но чтобы раскрыться ему в его многообразии и как он того заслуживает, необходимо, по-моему, дать не менее полсотни его лирических вещей и, крометого, его подражания, среди которых есть и перлы, как “Романсы о Вилламедьяне”. Представить его так – по силам “Скорпиону” и задача необходимая с точки зрения историка литературы» [19]19
[Брюсов В. Я.] Переписка с Вячеславом Ивановым // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. – М., 1976. С. 495.
[Закрыть].
Впоследствии Брюсов назовет поэзию Верховского в числе главных своих поэтических открытий – вместе с Ал. Добролюбовым, Коневским, Белым, Блоком, Гумилевым, Анненским, Городецким, Кузминым: «Скольких истинных поэтов я первый “представил” читателям! Я горжусь этой стороной своей деятельности. <…> Я “разыскал” М. Кузмина, тогда никому не известного участника “Зеленого сборника”, и ввел его в “Весы” и “Скорпион”. То же самое я сделал для его сотоварища Верховского» [20]20
Брюсов В.Я. Об отношении к молодым поэтам // Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. – М., 1976. С. 205.
[Закрыть].
Собственно, Брюсов не кривил душой – ему, прочитывавшему чуть ли не все книги стихов, выходившие в России, и скрупулезно отделявшему злаки от плевел, был и до инициатив Иванова знаком «Зеленый сборник», после которого выделенные им Кузмин и Верховский стали сотрудниками «Весов»: « Верховскийи Кузмин могут быть полезны как работники в разных отношениях» [21]21
[Брюсов В. Я.] Переписка с С.А. Поляковым // Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. – М., 1994. С. 109.
[Закрыть].
Заметно, что, любя, боготворя Блока, Верховский строит свою поэтику (вряд ли осознанно) по «брюсовской» модели. Ему были свойственны тщательность в отделке стихов – и стремление работать над стихом, так забавлявшее Андрея Белого, посещавшего ивановскую «башню»: «Чай подавался не ранее полночи; до – разговоры отдельные в “логовах” разъединенных; в оранжевой комнате у Вячеслава, бывало, советПетербургского религиозно-философского общества; или отдельно заходят: Аггеев, Юрий Верховский, Д. В. Философов, С. П. Каблуков <…>; иль сидит с Вячеславом приехавший в Питер Шестов или Юрий Верховский, входящий с написанным им сонетом с такой же железною необходимостью, как восходящее солнце: изо дня в день» [22]22
Белый А. Начало века. – М., 1990. С. 354.
[Закрыть].
«Пушкиньянство» Верховского – некоторый культурный жест, быть может, даже – если этичен «перевод» явлений одной культуры на язык – своего рода «акция». Пока не найдено свидетельств тому, что этого «поэта старого склада» задевали, скажем, намеки Гумилева на его недостаточную одаренность, так сказать, компенсируемую трудолюбием. Находясь, с одной стороны, под крылом символизма, а с другой – все-таки не совсем в его русле, стоя вне групп, следуя своей линии в литературе, никакой автор не может не понимать, что рано или поздно получит такого рода упрек – со стороны главы школы, стремящегося как можно больше расширить круг своих адептов и в меру сил преодолевающего символизм…
Но дело не только в этом. «Золотой» век русской культуры был слишком близок к «серебряному»; модернисты слишкомстремились дистанцироваться от предшественников; литературное «вчера» казалось им еще слишкомживым, чтобы его можно было безболезненно и спокойно проецировать в «сегодня». Почти сто лет спустя их «встречи», а точнее битвы с прошлымдля нас, разумеется, уже не так актуальны – они тоже история. И мы теперь имеем возможность читать стихи, просто читать, не вычитываяиз них ради оценки приметы «чуждой» или «созвучной» поэтики: мы делаем это в целях иных.
Русский символизм без Верховского неполон, а представления о литературном процессе искажены. Не следует игнорировать и более позднего, преодолевшего символизмВерховского; его поэзия существовалав контексте 1930-х, вступая в диалогические отношения с творчеством современников; достаточно указать на его мало документированное, но всё же несомненное знакомство с Арсением Тарковским, в юности, как известно, увлекавшимся античностью…
* * *
Первая книга Верховского изобличает тонкого и вдумчивого поэта– символиста. Но «чопорному пушкиньянцу» тоже был, как акмеистам или имажинистам, свойственен некий радикализм. Однако это был радикализм особого толка классического или, точнее, «неоклассического», Уже в «Разных стихотворениях» намечается, а в «Идиллиях и элегиях» становится очевидным изменение поэтики.
Долгое время неоклассицизм в русской литературе почти не изучался; исключение составляли лишь тезисы доклада Ю. М. Гельперина, опубликованные в 1971 г. в одном из тартуских сборников. Меж тем для отечественной словесности Нового времени, возникшей, как известно, но мановению Петра I, неоклассицизм явился одним из исходных принципов: так называемое «прелагагельное направление», составившее основу нашей литературы XVIII в. до появления корпуса оригинальных произведений (очень многие из которых также имели центонную природу), передавало русскому читателю высокие образцы древней и новой словесности, возникшей во времена Горация или Шекспира. В каком-то смысле «неоклассиками» являлись и Ломоносов, и даже Державин, не говоря уже о Батюшкове, Пушкине, Дельвиге, Майкове, Фете. Впоследствии эта эстетика привлекла символистов и их наследников.
«Классическую розу» жаждали взрастить на снегах, побудить ее стебли виться на опорах «забавного русского слога», наконец, чуть позже, привить «к советскому дичку». Темы и мотивы не только античной литературы, но и Возрождения, а позже и европейского классицизма использовались в оригинальных сочинениях наших писателей и существовали там так же естественно, как если бы были впервые созданы не Катуллом, Эзопом и Мольером, а Дельвигом, Брюсовым, Н. Н. Захаровым-Мэнским или Мандельштамом. Однако для «чистых» символистов или акмеистов неоклассицистические приемы служили лишь элементом поэтики. Те же авторы, кто мыслил себя вне групп (Кузмин, Ходасевич, Садовской, Верховский), на определенном этапе соизмеряли свои эстетические установки преимущественно с этим направлением.
В неоклассицизме – вольно или невольно – присутствовал некий «охранительный» элемент: исповедовавшие его принципы на рубеже XIX-ХХ вв. осознанно или неосознанно противопоставляли себя модернизму и авангарду. Это неслучайно: неоклассицизм и возник, когда символизм пришел к кризису, а у его представителей обострилось ощущение «конца культуры» и страх перед ближайшей, как порой казалось, перспективой ее полного исчезновения. Ответом на все эти настроения стал своеобразный «культуроцентризм», идея самоценности культуры. Выполняя своего рода «охранные» функции по отношению к культуре, неоклассицизм стремился не просто консервировать те или иные черты прежних стилей, но и воспроизводить их как вечные общечеловеческие ценности, при этом выражая лирические настроения и переживания личности. Самой «надежной» представлялась, разумеется, «проверенная временем» античная традиция, способная, как показала многовековая художественная практика, оплодотворять различные историко-культурные эпохи. Но круг «классиков» с годами расширялся, и к 1910-м гг. включал в себя не только Державина или Пушкина, но и Тютчева и Фета. Вслед за Гегелем русские неоклассики рубежа XIX-ХХ вв. понимали произведение литературы как «покоящееся равновесие всех частей» [23]23
Гегель Г.-Ф.-В. Эстетика. Т. 4. – М., 1973. С. 93.
[Закрыть], при котором достигается соразмерность объективного и субъективного начал в искусстве, простота, величие и ясность. Недаром в одной из самых популярных статей 1910-х – кстати, написанной Михаилом Кузминым, близким приятелем Верховского, – говорилось «о прекрасной ясности».
Черты неоклассицизма были присущи членам «Цеха постов» и «Нового общества поэтов» («Общества поэтов» или «Физы»), в состав которого входили Ахматова, Верховский, Георгий Иванов, Р. Ивнев, А. А. Кондратьев, Мандельштам, Моравская, Недоброво (бывший фактически основателем и руководителем объединения), Пяст, Садовской, А. А. Смирнов, Томашевский и другие. Как одно из теоретических оснований Нового общества, неоклассицизм явился стилистическим явлением, объединившим поэтов разных направлений и примирившим их острые разногласия. При этом никакого «манифеста неоклассицизма» не существовало и даже не мыслилось; существовала лишь тенденция, заметная, но – намеренно или случайно – не артикулированная. Важна связь «неоклассиков» с журналом «Аполлон».
Неоклассицизм в поэтике 1910-х гг. основывался на использовании стихотворных форм (напр., жанров: элегия, идиллия и других; ритмов и метров), тем, мотивов, образов классической (как уже показано, в расширительном понимании) поэзии. Такие формы представлялись наиболее совершенными орудиями для выражения в стихе современных проблем. Поэтика античной литературы обсуждалась на заседаниях Общества ревнителей художественного слова. Так, заседание 5 апреля 1916 Общество «посвятило вопросу о применении в русском стихосложении античных метров» [24]24
А.Г. Мец, И.Г. Кравцова. Предисловие // Шилейко В. К. Заметки на полях. – Спб., 1999. С. 14.
[Закрыть]. Вяч. Иванов назвал свое издательство не как-нибудь, а «Оры», и в 1909 г. выпустил книгу Валериана Бородаевского «Стихотворения. Элегии, оды, идиллии». Вышедшая в 1910 г. как бы «в ответ» и привлекшая внимание читающей публики вторая книга Верховского, одного из наиболее последовательных неоклассиков, называлась «Идиллии и элегии».
Существовал, наконец, еще один аспект – важный для Верховского как, пожалуй, ни для кого другого: «…Реставрация классической поэтики была одним из способов реставрации определенного стиля жизни и мышления, который рассматривался как воплощение простоты и гармонической цельности» [25]25
Гельперин Ю. М. К вопросу о «неоклассицизме» в русской поэзии начала XX века. С. 60.
[Закрыть]. Верховский, больной эпилепсией, постоянно нуждался в поддержке «стиля жизни и мышления», в существовании камертона, возвращающего душевной жизни простоту, ясность, цельность, словом «строй» (очень важное понятие в его поэзии и эстетике: недаром к одному из стихотворений он поставил эпиграфом чуть искаженную строку Тютчева: «его душа возвысилась до строю»). М. Л. Гаспаров говорил по этому поводу, что, по-видимому, лучшего средства для Верховского не существовало…
* * *
Михаил Леонович Гаспаров, любивший и понимавший поэзию Верховского, в разговорах о нем особо отмечал «малозаметные стиховые эксперименты», которые поэт ставил едва ли не в каждом своем произведении. Собственно, эти новации не всегда были «малозаметны». Часть из них (ассонансы, вольные размеры традиционного типа, полиметрию, антисимметричные и антиклаузульные строфы) Гаспаров разбирает в своей книге «Русские стихи 1890-х – 1925-го годов в комментариях». Но были и другие.
Свои собственные отношения с литературным языком, свой поэтический идиолект Верховский начинает выстраивать с самой первой книги. Он пробует верлибр – ситуация, мягко говоря, не широко распространенная в его время («Светит месяц…»); демонстрирует эффект «стихового дыхания», трансформируя трехстопный амфибрахий с рифмовкой второго и четвертого стихов в двустишия четко рифмованного шестистопника с цезурой посредине («Над мирно угасшим закатом…»); играет с «твердой формой» сонета, укорачивая строку с женской рифмой всего на один слог, за счет чего создается нечто вроде рифменного эха: зал/е-зеркал-сверкал-дал/е («Я видел сон: в пустом огромном зале…Поэтические жанры в его творчестве, не теряя «узнаваемости», преображаются: так, эпиграммы, элегии и даже наиболее выдержанные идиллии наполняются – за счет внесения новых красок – новыми эмоциями, утонченными, передающими самоощущение человека «конца века» (как тут не вспомнить Брюсова, писавшего, что такое невозможно).
На протяжении всей творческой жизни особое место в поэзии Верховского занимают дружеские послания и – чуть позже – «стихи на случай». Чаще всего перед нами – серьезные произведения; реже – пародийные, как, например, вот такое:
Или полные само иронии, как обращенное к Л. В. Горнунгу и написанное в Гурзуфе, в санатории:
Или милые пустяки, в буквальном смысле «ни о чем»:
Нетрудно заметить, что большинство стихотворений Верховского обращено к кому– или чему-либо (солнцу, нифмам, другу, учителю…): это явление может быть названо, по аналогии с творчеством Мандельштама, «поэтикой обращенности» [29]29
См. об этом: Гин А. Я. Из «поэзии грамматики» у Мандельштама: Проблема обращенности // Известия Российской Академии наук. Серия литературы и языка. 1992. Т. 51, № 5.
[Закрыть]. «Собеседник», «ты» необходим поэту едва ли не более, чем четкое, определенное лирическое «я»; «случайные», дежурные строки (кто, действительно, не сочинял стишкина именины!) превращаются в искусство, потому что любое событие – встреча, именины, опоздание – рассматривается как значащее – и значительное.
Этот ручей – Иппокрена, а я называюсь Эрато.
Странник! На трудном пути чаще о нас вспоминай.
(«У ручья»)
«Чаше вспоминай», хотя бы мы никогда не увиделись больше; не выпускай и! сознания, цепко держи в памяти любую, пусть странную, пусть случайную встречу с миром ведь это один и < способов «говорить с бессмертьем». И тогда тебе откроется возможность постигать смысл бытия иных, незнакомых тебе существ. Так в «Светлом озере» тот же путник, вглядевшись в водную гладь, увидит отражение не только своего лица:
Кто ж это смотрится вместе со мною?
Вот голова приклонилась к моей…
Щеки румяные, космы седые.
Кроткой улыбкой шевелятся губы.
Синие пазки, вот лоб, вот рога…
Друг! для чего прибежал ты из лесу –
Резвый, молчишь у меня та спиной?
Или наскучила воля лесная?
Иль захотел ты украдкой шепнуть мне
Тайну земли?..
Игра с «внутренним моноритмом» ямба, при которой в каждой шестистишной строфе четыре мужских рифмы следуют подряд благодаря чему создается эффект единой строки, разбитой звуком на четыре части («Посеребренный лук Диана…»). Или – формальное отсутствие рифмовки, компенсируемое сплошным потоком изощренных ассонансов – город-горд, масок-ласк («Город»). Или – использование «бедных» («Дождь идет. Как черно за окном!»), порой даже грамматически обусловленных рифм («благостными тягостными») и оживление их за счет зеркальной рифмовки («Конец марта»). Или – редчайшее сочетание дактилической и гипердактилической рифмы в трехстопном хорее («Истома»).
Поэт может сознательно построить всё стихотворение на чистых, с полным совпадением околоударных согласных, консонансах («Усталость»), или на системном нарушении альтернанса («Глаза – лиловые фиалки…»), или на разностопности, причем не одно стихотворение, а целый цикл («Милый рыцарь»). Стилизовать «напевы» Пушкина, Фета, Боратынского, Вяземского – не во имя стилизации как таковой, а в знак особого отношения к адресату стихотворения: лучший способ выказать человеку свое расположение – заговорить на его языке. Порой «тютчевские» и, скажем, «брюсовские» элементы соседствуют (на сей раз всё же вряд ли сознательно) в одном стихотворении («Когда я в августе, в закатный час, иду…»). Чужие строки могут быть вставлены в свое стихотворение – также во имя длящегося поэтического диалога…
