Текст книги "Струны: Собрание сочинений"

Автор книги: Юрий Верховский

МОНАХИНЯ

 
Пройдя с вечернего стоянья
На монастырское крыльцо,
Она недвижней изваянья
Таит померкшее лицо,
И утомленная слезами
И неудержною мольбой,
Полузакрытыми глазами
Людей не видит пред собой.
И чужды радостям и пеням,
Спокойной смутной чередой
Проходят люди по ступеням
Перед черницей молодой.
Ведь не пробудят в них алканий
Телесной знойной красоты
Ни складки грубых черных тканей,
Ни помертвелые черты.
 
 
И пусть ее одежды грубы,
Пусть руки сложены крестом,
Пусть бледны высохшие губы,
Так опаленные постом, —
Но если сумрачные складки
Таят блистающую грудь
И, чуть слепите льны и сладки,
Объятья ждут кого-нибудь!
Но если мраморные плечи
Дрожат и рвутся на простор
И жадно жаждут жаркой встречи,
Пока звучит церковный хор!
И, может быть, об этом знало
Ее поникшее лицо,
Когда она сошла устало
На монастырское крыльцо.
 

«Куда, мучительный поэт…»

Федору Сологубу

 
Куда, мучительный поэт,
Всё неуклонней
Меня ведет легчайший след
Твоих гармоний?
 
 
Там в сновиденья бытия
И в рокот лирный
Вольется вольно жизнь моя
Волной эфирной.
 
 
Там, с болью светлою твоей,
Как дух бескрайной,
Всё осиянней, всё светлей, –
Расцветшей тайной –
 
 
Вся мука дольная моя –
Иной, эфирной –
Вольется волей бытия
В твой голос лирный.
 

«Нам неземные речи нужны…»

 
Нам неземные речи нужны,
Как птице крылья для полета.
Без них мы злобны и недужны,
Иль жаждем тайного чего-то, –
Меж тем как темная влачится
Дней нежеланных вереница.
 
 
А далеко от этой были,
В стране, от здешней слишком розной,
Вся жизнь, какой мы грустно жили, –
Невероятной, жуткой, грозной,
Но вещей, встанет – как дорога
К пределам звездного чертога.
 

1913-1914

EPIMETRON

 
Вспомни: когда-то Жуковский для «гексаметрических» сказок
Смело, находчиво – «свой сказочный стих» изобрел;
Если же – даже не сказкам, а только всего эпиграммам
Несколько вольный порой дам я в стихе оборот, –
О, Аристарх, не хмурься, прости мне невольную вольность:
Остановить ли перо, давши свободу речам?
То вдруг в начале стиха пропадет ударенье куда-то;
То в середине его днем и с огнем не сыскать.
Знаю: цезур буколических (коим в двустишиях – место ль?)
Несколько даже найдешь: слышит то ухо мое.
Знаю еще прегрешение злое (horribile dictu!):
Германа строгий закон я зауряд преступал.
Знаю – и эта вина не невиннее многих, пожалуй –
Синтаксис темен подчас, как у детей, у меня.
Знаю и много еще преступлений великих и малых,
Знаю – и всё же тебе шлю эпиграммы мои:
Верю – меня бы простил, пожуривши, с Жуковским и Гёте;
Строже ль маститых отцов будешь ко мне, Вячеслав?
 

Март 1914. Тифлис

«Сегодня какою-то легкою мглою…»

 
Сегодня какою-то легкою мглою
Подернут осенний город мой –
Мечтой не больною, дремой не злою,
Прозрачною, легкою, нежной мглой.
 
 
Я из дому вышел, гляжу – и рада
Чему-то бывалому душа,
Как будто бы маревом Петрограда
Влеком я на крыльях, вдаль спеша.
 
 
Но стены кремлевские смутным взорам
Предстали, над ними – купола:
Таким кружевным и сквозным узором
Невнятная сказка вдруг всплыла.
 
 
Взгляни: окрыленные легки люди;
Внемли: то не крики, то хвалы, –
Мольба о желанном и близком чуде,
Уже восстающем из светлой мглы.
 

1915

ВЯЧЕСЛАВУ ИВАНОВУ

 
Откликнись, друг! Услышать жаден я
И уж заранее невольно торжествую
Пред тем, как воспоет годину боевую
Душа звучащая твоя.
Мне памятны ее живые звуки
Во дни недавние бесстрашия и муки
Родных полунощных полков;
И ныне ли, когда их жребий не таков,
Когда венчает их величием победы
Судьба-звезда, какой не ведали и деды,
Не вырвется из пламенных оков
Всерасторгающее слово?
Под обаянием великого былого
Я верю: на Руси не надобен певец
На вызов славных дел; но сладок он для славы
И нам в биении созвучном всех сердец,
И братьям-воинам, когда вернутся, здравы,
На лоно мира, наконец.
 

1915

«Я не знаю, друг мой милый…»

 
Я не знаю, друг мой милый,
Для чего расстались мы,
Если страсти с прежней силой
Верными остались мы.
 
 
Я не знаю, друг мой дальний,
Для чего в разлуке мы,
Если в душах цвет миндальный
Распустился к дням зимы.
 
 
Я не знаю, друг мой вечный,
Для чего в печали мы,
Если жизни быстротечной
Счастья не вручали мы?
 

КОСТРЫ

А.П. Остроумовой

 
Завороженные вчера
Ночным, безумным древним парком,
Мы пламенели в мире ярком
Роскошно-буйного костра.
 
 
А к утру в серое окно
Стучался дождик полусонно,
Роптал, шептал неугомонно,
Твердил, что суждено – одно.
 
 
Я думал – не увидеть мне
Сегодня ласкового неба;
Но в полдень колесница Феба
Неслась в лазоревой стране.
 
 
А позже – в пурпуре цари,
Клубясь, проплыли – лик за ликом —
И в чуде стройном и великом
Зажегся строгий пир зари.
 

«Ты не слышишь музыки вселенной?..»

 
Ты не слышишь музыки вселенной?
Не впиваешь дальней тишины?
И не веют радостью нетленной
На тебя дымящей ночи сны?
А в тебя, как я,
О, любовь моя,
И цветы, и звезды влюблены.
 
 
Ты сама неведомых гармоний
И блаженной тишины полна;
Как цветы, истомных благовоний
И, как звезды, трепетного сна.
И весь мир любя —
Ты в одну себя,
Как цветы, как звезды, влюблена.
 

«С болезненным румянцем на ланитах…»

 
С болезненным румянцем на ланитах,
Окрасившим померкшие черты,
Бесценным грузом грез твоих разбитых
Отягчена, проходишь тихо ты.
 
 
Забытая молвой тысячеустной,
Незнаема корыстной суетой,
Над ними ты с улыбкой тонкой, грустной
Взор устремила, ясно поднятой.
 
 
Ты ждешь – чего? Я ль разгадать сумею
В спокойной боли гордого лица?
Так царственной походкою своею
Пройдешь весь путь, я знаю, – до конца.
 

«Я не один в полуночной вселенной…»

 
Я не один в полуночной вселенной,
Лишь ты придешь за мной,
Сестра души моей, – с улыбкой неземной,
О, призрак незабвенный.
 
 
И знаю я – ты скоро улетишь
И, бледной дымкой тая,
Улыбкой изойдешь, как тонко разлитая
Пленительная тишь.
 
 
И грустно мне, но грустью неземною:
Ты, светлая, маня,
Влечешь в эфирный край и в свой полет меня
И таешь там со мною.
 

«Так, опустись неслышно, призрак милый…»

 
Так, опустись неслышно, призрак милый,
Меня крылами томными овей.
Твоей таинственною смутной силой
Душа моя болящая живей.
 
 
Ты, призрак светлый, томный и прекрасный,
Меня коснись движением крыла, –
И вереницей легкою и ясной
Тень зыбкая за тенью поплыла.
 
 
И в неге их неслышного полета
Вот я плыву – разливом милых дум,
И в этот сумеречный час – дремота
Внятна душе, как этих листьев шум.
 
 
И к тайне нам знакомого предела
Мы ближе, ближе – цельны и вольны.
Мгла светлая живой простор одела,
И голос листьев словно плеск волны.
 

«Будет всё так же, как было…»

 
Будет всё так же, как было,
Только не будет меня.
Сердце минувшего дня не забыло,
Сердце всё жаждет грядущего дня.
 
 
Бьется ж – слепое? – мгновеньем бегущим,
В вечность, дитя, заглянуть не сильно.
Знает себя лишь; в минувшем, в грядущем
Бездну почуя, трепещет оно.
 
 
Жутко и сладко; и вдруг – всё забудет,
Тайну последнюю нежно храня:
Так же, как было, да будет;
Так же, как не было, так и не будет меня.
 

Не позднее 1917

ОДНО ИЗ ДВУХ

 
Поэт? Поэт – несчастный человек,
В груди носящий груз тягчайшей муки,
Уста его так созданы, что вопли
И стоны, сквозь уста вдруг прорываясь,
Как музыка, гармонией звучат.
 
 
Поэта участь – участи подобна
Людей, в быке тирана Фаларида,
В несокрушимо мощном медном чреве
Сжигаемых на медленном огне;
Их крики, вопли их не сильны были
Раскрытый слух тирана потрясти
И сладкой музыкой ему казались.
 
 
Толпятся люди так вокруг поэта
И повторяют неустанно: «Пой!
Пой снова!» – или: пусть опять, опять
Мученья новые терзают душу,
Лишь только пели бы уста, как прежде,
И не пугали нас, и оставалась
Волшебной – музыка.
 

«Ты ждешь, когда округлый плод…»

 
Ты ждешь, когда округлый плод
На ветви согнутой нальется,
И аромат свой разольет,
И над тобою колыхнется.
 
 
Ты ждешь – медовая луна —
Всё осиянней и круглее —
Вполне кругла, томна, полна
Над краем липовой аллеи.
 
 
Ты ждешь – вот страстное вино
За край переполняет чашу,
Переплеснется – и, хмельно,
Зальет, заполоняя, душу.
 
 
Ты ждешь – единый полный звук,
Взрастая творческой игрою,
Взнося разрозненное к строю,
Сомкнет – как небо цельный – круг.
 

«Хоть заштатная столица…»

 
Хоть заштатная столица,
Городок наш деловой
Копошится, веселится
Над чудачливой Невой.
 
 
Сочетанье шутовское
Ночи с днем, тепла с зимой,
В пляске Витта, как в покое,
Бредит вслух глухонемой.
 
 
В эту гниль, и слизь, и слякоть
Славно Питером брести,
С двойником своим калякать
Без путя, хоть по пути.
 
 
И желанья, и вопросы
Драной шубой запахнуть,
Дымом скверной папиросы
Подогреть пустую грудь.
 
 
А с погодою бесстыжей
И поспорить не моги.
Ну, пускай холодной жижей
Захлебнутся сапоги, –
 
 
Как они, твоя сквозная
Восприимчива душа,
Ты идешь, куда – не зная,
Дымной влажностью дыша.
 
 
Что ж? Не хочешь в воду кануть?
Шепчет вкрадчиво двойник:
Без догадки – в небо глянуть,
Что же к лужам ты поник?
 
 
И на небе словно лужи.
Благодатная пора!
Стройность оттого не хуже,
Что гармония сера.
 
 
Верь, напрасно оробела,
Что за нею ни гроша,
И шатается без дела,
Вся прокурена, душа.
 
 
Для чего же, в самом деле,
Ты и дышишь как поэт?
Сообразностью без цели
Убежден ты или нет?
 
 
Разве ветерком подбитый
Саван треплют чудаки
Не по всей Руси сердитой, —
У одной Невы-реки?
 

«Небесного коснулся дна…»

 
Небесного коснулся дна
Твой дух глубинный, голос лирный:
Такою стужею надмирной
Душа твоя опалена!
 
 
Нездешней силой сердце билось –
И переполненная грудь
Эфир разреженный вздохнуть
Успела – и остановилась.
 

«Не прикасайся, друг, к моей душевной язве…»

И ни единый дар возлюбленной моей,

Драгой залог любви, утеха грусти нежной.

Не лечит ран любви, безумной, безнадежной.

Пушкин

 
Не прикасайся, друг, к моей душевной язве:
Она всегда свежа. Скажи мне только: разве
Теперь, когда лежу бессонный, нищ и слаб,
Судьба-причудница склониться не могла б
На давние мольбы?.. Нет, слушай: этот милый
Листок украденный – залог, но взятый силой, –
Хранивший несколько ее случайных строк,
Он должен был истлеть, – единственный листок!
И вот года плывут. Ужель не минет кара?
Ужели позднего мне не дождаться дара?
Хотя бы звук один – как дальний рог в горах,
Как имя нежное на шепчущих устах.
 

«И площадь, и камни, и люди…»

 
И площадь, и камни, и люди,
И звонкий прозрачный мороз;
И в звоне, и в шуме, и в чуде
Из детской спокойной груди
Призыв, словно песня, пророс.
 
 
«Подайте на хлеб слепому», –
И где всё стремилось, и где
Всё стыло, – дыханью тугому
Пахнуло совсем по-иному:
«Спасибо на вашем труде».
 
 
И мальчик повел слепого,
А песня просилась в ту ширь,
Откуда неспешно, сурово
Брело певучее слово
И малый его поводырь.
 

«Расцветали фиалки, распускались березки…»

Наталье Васильевне Яницкой

 
Расцветали фиалки, распускались березки,
Я брела по дороге, я дышала весной.
Рассыпало мне солнце золотистые блестки,
По кустам, по дороге, предо мной, надо мной.
Небеса голубели – и взвивались, и пели
Воскрешенные птицы – и журчали ручьи.
Переливные трели в росных каплях горели,
И звенели – ужели? – ими грезы мои.
И брела я и пела, и на небо глядела,
И глядела на землю, что цвела и звала,
В блестках утра горела, улыбалась и пела,
И стопы мои грела, так любовно мила.
И последнее слово я услышать готова:
Вот душе распахнется заповедная дверь.
Вдруг блеснуло – и снова. Я нагнулась – подкова
Мне раскрыла ворота: счастью новому верь.
Ах, полна ты, примета, мне такого привета,
В это утро весною ты со мною, мечта;
Ты пророчица света, молодая примета,
Словно песня поэта – разлита красота.
 

21.VI-14.VII.1920

ОСЕННИЙ ПРАЗДНИК
Наталье Васильевне Яницкой

 
Нежат светлою печалью
Астры в дремлющем саду.
Так задумчиво иду.
А над меркнущею далью
Легкий сон в полубреду
Иероглифы лелеет
Ясных звезд – и дремой веет.
 

 
Смешно на августовском пире
Закатных красок и цветов,
Где жаждет взор раскрыться шире
И легкий дух лететь готов –
 
 
Хоть словом пышным и богатым,
Хоть песней тихою без слов
Равняться с этим ароматом
Певучих, вечных вечеров.
 

26.VIII-8.IX.1920

1 СЕНТЯБРЯ 1920

 
У меня и косы жестковаты,
И совсем не в меру плосок нос;
Я набита вместо мягкой ваты,
Верно, горстью этих же волос.
 
 
Но зато могу сказать я прямо:
Мне к лицу и мил костюмчик мой.
Ты меня полюбишь – правда, мама?
И в постельку ляжешь спать со мной?
 
 
Утром чуть подымешь ты ресницы
Весело на ясную зарю,
Или хоть на бледный свет денницы –
А уж я во все глаза смотрю.
 

1-14.IX.1920.Томск

«Воспоминанья мне являют свет…»

 
Воспоминанья мне являют свет
Морозным и блестящим первопутком,
И в воздухе разреженном и чутком
Как бы звенит ласкающий привет.
 
 
А ныне мир приземистых одет,
Снует вокруг в круженье жадном, жутком,
И редко тихим, чистым промежутком
Душа вздохнет. Успокоенья нет.
 
 
Пути ее глухие тяжки, строги,
Едва бредут по колеям дороги
Ухабистым, изрытым и кривым.
 
 
Вдруг девственной наляжет пеленою
На буром белый снег – и тишиною
Повеет мне – и духом вновь живым.
 

22.XII.1920-4.1.1921 Петербург

«За богинь торжественного спора…»

 
За богинь торжественного спора
В воздухе кипит и смех, и стон –
Пламень, распаленный силой взора
Горделивых и ревнивых жен.
 
 
Озарились мраморные лица
За безмолвьем – ярче и живей
Вспрянул говор судей и гостей,
Приговор над красотой творится
Тот, что сквозь века поет цевница.
 

«Я не забыл тебя. Дышать последней страстью…»

 
Я не забыл тебя. Дышать последней страстью
Так сладко мне.
Навечно ли я предан безучастью,
Лежу на дне.
 
 
И тусклая волна мне взоры заслонила,
Дыханье захватив;
И мягкая меня повергла сила
В немой разлив.
 
 
Нет, пламенный, плыву воздушною волною,
Свободен и крылат;
Ты, нежная, горишь и дышишь мною,
Спален разлад.
 
 
Я не забыт тобой. Тобою торжествую,
Обугленный в огне,
Вдыхая страсть последнюю, живую –
И сладко мне.
 

«Сквозь утренние томные мгновенья…»

 
Сквозь утренние томные мгновенья
Мне слышен звон торжественной Москвы.
И помню я: сегодня воскресенье
И день усекновения Главы.
 
 
Уже осенней жертвенной листвы
Страдальческое светлое горенье
В разлитии нетленной синевы.
Тут, за окном – влечет меня в паренье.
 
 
И верит дух – вновь высью потеку,
С телесной ветхостью забыв по прахе
Приниженную дольную тоску
 
 
Пророк сложил – на блюде, не на плахе –
Главу окровавленную, – но вот
Звон светлый воскресение поет.
 

29.VIII-11.IX.1921 Москва

«Ее увидел на закате…»

Надежде Григорьевне Чулковой

 
Ее увидел на закате
В одежде стройной, на коне –
И то виденье в легком злате,
Тень тонкая, живет во мне.
 
 
И таково воспоминанье
О небывавшем никогда;
И в тихом творческом молчанье
Встает иная череда.
 
 
Над опустелой колыбелью
Склоненная, стоит она,
Страдания нездешней целью
Таинственно осветлена.
 
 
И словно шепчущий далече
Умильные молитвы вслух,
Благоговейно теплит свечи
И слезы льет мой скорбный дух –
 
 
И видит: тихо к аналою
Поникло строгое чело –
И песнопевною хвалою
Сияет чисто и светло —
 
 
И на раскрытые страницы
Приятых мук души другой
Полусмеженные ресницы
Слезу роняют за слезой.
 

24.X.–25.XI.1921 Москва

«О, приходить ли в ужас мне…»

 
О, приходить ли в ужас мне, –
Как в диком и безумном сне, –
Что мною съеденная каша –
Нет, не моя, а – ваша, ваша?!
 
 
Что завтра, в праздник, может быть,
Ее придется вновь варить
Вам по моей вине безбожной?!
Нет, невозможно, невозможно!
 
 
Всю ночь метаться буду я,
Вздыхая, плача, вопия,
И вот, страдальца утешая,
Ко мне приходит крыса злая, –
 
 
И тихо слезы льет со мной, –
Но я ей молвлю, сам не свой:
«Друг незабвенный, друг прекрасный!
Все утешения напрасны!»
 
 
И для чего, не знаю сам,
Остаток каши ей отдам…
Чтобы страдать потом всецело –
Не за одно лишь злое дело!
 

5.XI.1921. Москва

НЕВСКИЕ РУСАЛКИ

Вячеславу Иванову

 
Когда-то юною и ласковой наядой
Русалка невская, поднявшись над волной,
Мой ранний робкий пыл негаданной наградой
Пленила, так мила под майскою луной.
 
 
Года – и вот, полуночью осенней,
В туманном мареве, в бессильном полусне,
В болезненной игре зеленоватых теней
Русалок хмурый сонм явился ясно мне.
 
 
О напряженные страдальческие лица!
Вон клок полуседой к худой груди прилип.
И рвется эта грудь в какой-то звук излиться,
И ищут руки струн. Но слышен только хрип.
 
 
И ныне страшно мне: вот только лед застынет
Корою тонкою под первым снегом, вдруг –
Вдруг черная вода прорвется и нахлынет –
И трупы выплывут утопленниц-старух.
 

МЫШКА

 
Ты слышишь? Слабый шорох,
Опять. Вон там, в углу,
Где спит бумажный ворох
Старинный – на полу.
 
 
Ах, притаился. Тише.
Вон серенький зверек
Уж на столе. Чуть слышно
Перебирает книжки.
 
 
Блестит его глазок.
Молчим. Не шевелится
Ничто. Нигде. Одна
Не хочет затаиться
Шуршащая страница –
И мышка нам слышна.
 
 
Ребяческие книжки
О счастье на земле,
Фарфоровая мышка
На письменном столе.
 

7-20.VII.1922

ДЕВЯТОЕ ДЕКАБРЯ

 
Ах, слушайте, Анна, Анна,
Заздравную песнь мою!
Душа почти бездыханна,
Но тихо для вас пою.
 
 
Какое счастие в звуке,
Когда чуть шепчут уста,
А к небу воздеты руки,
А высь над тобой чиста!
 
 
Да будет вышних гармоний
Вам тайна всегда слышна,
Да в нашем плаче и стоне
Слетает к вам тишина.
 
 
По звукам райского клира
Томится моя тоска.
Но страшно: слабая лира
Мне слишком, слишком легка.
 

1922

«В жилище доброй феи…»

 
В жилище доброй феи
Забудем хандру и сплин.
Гораздо нам веселее
Не праздновать именин.
 
 
Как локон хризантемы
Пленительно развита,
На старые милые темы
Поет, рискуя, мечта.
 
 
Ведь ей и слов не надо;
Один душевный уют –
В прохладной зелени сада
С ней пестрые птицы поют.
 
 
И радуясь безлюдью,
Забыв и хандру, и сплин,
Всей полною птичьей грудью
Звенит хоть миг один –
Веселый напев именин.
 

9-22.III.1922 Петербург

«Когда земля под острою лопатой…»

 
Когда земля под острою лопатой,
Разрытая, поддастся глубоко
Сырою глыбой, черной и богатой,
Работать мне и тяжко и легко.
 
 
Мне в тягость эти глубины немые,
Таящие подспудных сил пласты;
Покорная над ними никнет выя,
Рабыня неизбывной тяготы.
 
 
И мне легки, мне радостно пахучи
Бросаемые черные комки,
Как будто их же силою могучи
Живые взмахи роющей руки.
 
 
И взглянем мы, спокойные, на небо,
Над нами твердь глубоко холодна;
Тепло дыханье тела, поля, хлеба, –
Но глубь земле холодная дана.
 

19.V.1923

«Не возвратиться временам…»

Тому, что было, не бывать,

Иные сны, иное племя.

Фет

 
Не возвратиться временам.
Всё устремляется к иному.
Но ведь не позабыть и нам
Тропы к родительскому дому.
 
 
С былого свеян легкий дым.
Сегодня бродишь всемогущим
Каким-то облаком седым.
Но мы гадаем о грядущем.
 
 
Побеги нераскрытых сил
Своей лелеем мы любовью,
И их расцвет заране мил
Над черной облачною новью.
 
 
И что бы ни было сейчас, –
Нося в себе любовь былую,
Они ответят поцелую,
Они оглянутся на нас.
 

15.VII.1923

ИЗ АЛЬБОМА Л.М. ЛЕБЕДЕВОЙ

 
День суетный глядит ко мне в окошко,
Бесчувственный к страданию и злу.
А в комнату отворочусь немножко, –
Котеночек играет на полу.
 
 
Цыганочкин котеночек, – я знаю, –
И с тихой нежностью любуюсь им,
И простодушно сердцем отдыхаю, —
Но скоро вновь тревогою томим.
 
 
Войдет она… Вчера иная фея
Здесь, помню я, с загадочным огнем,
Котеночка лаская и лелея,
Душила вдруг в объятии своем.
 
 
Цыганочкин котеночек дареный
Казался ей зловещим – не к добру…
Нет, я слежу с улыбкой умиленной
Живую простодушную игру.
 
 
Ведь этим самым бархатным движеньем
К ней на колени прыгал он. Вот-вот
С улыбкой вдруг цыганочка войдет,
Ненужный день своим заворожив явленьем.
 

23.VII-5.VIII.1924.Москва

 
Когда одну потерю
Ношу в душе своей
И счастию не верю
Всё горше и больней, –
 
 
О, как мне не бояться
За грустный свой покой?
Не боязно ль расстаться
С безмолвною тоской?
 
 
А ты проходишь мимо,
Смущаешь и томишь,
Прорвав непостижимо
Мою глухую тишь.
 
 
И словно мимовольно
Взгляну – и запою –
И растревожу больно
Одну тоску мою.
 
 
К душе душою ближе,
Но вновь уныл и нем, –
Я слышу: Подойди же!
И вздох тоски: Зачем?
 

14-27.VIII.1924.Москва

 
Под открытым небом Юга,
Руки тонкие воздев,
Ты, стихий живых подруга,
Очи ширя от испуга,
Внемлешь тайных сил напев.
 
 
И стопой своей крылатой
Дольный трепет окрылив,
За восторг священный – платой
Нам приносишь дар богатый,
Дар любви – иероглиф.
 
 
Что же здесь в тоске унылой
Бредят косные рабы?
В этой смутности постылой,
Да, и здесь целебной силой
Ты – как дольный зов судьбы.
 
 
Пусть же день скупой и серый
Загорится без тебя,
Окрыленный стройной верой:
Терпсихорой и Киферой
Обновимся, полюбя.
 

23.VIII.-5.IX.1924.Москва

«Дарила осень мне, бывало…»

Ольге Максимилиановне Новиковой

 
Дарила осень мне, бывало,
Живую песню не одну;
Ее цветное покрывало
Мечте не раз наколдовало
Иную, лучшую весну.
 
 
Но эта творческая нега
Меня покинула давно.
Ждет сердце зимнего ночлега,
И в тихом сне степного снега
Запеть ему ли суждено?
 
 
Иль сердце странника томится?
И уходя в холодный путь,
Как робкая ночная птица,
Крылом в окно оно стучится –
В тепле уютном отдохнуть.
 

7-20.XI.1924. Москва

«Я молил бы Аполлона…»

 
Я молил бы Аполлона,
Чтоб из милостей своих
Дал он мне Анакреона
Светлый взгляд и светлый стих;
 
 
Или дал бы мне напевы
Те, что ведал Феокрит,
Те, какими сердцу девы
Он поныне говорит;
 
 
Только, смертный, не разгневай
Бога суетной мольбой:
Говоря с любимой девой,
Лучше будь самим собой.
 
 
Подчинясь судьбе охотно,
Я красавицу мою
И легко, и беззаботно –
Как умею, так пою.
 

10.XII.1924

«Когда потух приятель-самовар…»

 
Когда потух приятель-самовар
И мирные слышнее разговоры,
И вздох души, как легковейный пар,
Пал на стекла морозные узоры, –
 
 
О чем же ты задумалась, душа,
Куда мечтой привычной улетела?
Всё думал я: как Ольга хороша,
А до других – какое дело!
 
 
P.S. Нет! В заключенье вспомним, милый друг,
Суровые ответы без обиды –
И не одну мы помянем, а двух,
И стих украсим рифмой Зинаиды.
 

27.XII.1924