Текст книги "Лабиринты свободы"

Автор книги: Юрий Устин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

XXIII

олодным октябрьским днём колонна польских повстанцев медленно входила в Матеевицы. Моросил мелкий осенний дождь, и дороги превратились в густую и вязкую кашу. Местные жители стояли вдоль дороги, наблюдая непривычное для них скопление вооружённых людей, и не скрывали своего сочувствия к уставшим от долгого перехода солдатам.

Костюшко сидел на коне, наблюдая за движением армии. Когда мимо него проходили уставшие косиньеры, они поднимали бодро свои головы, их шаг становился твёрже. Солдаты с улыбкой приветствовали своего вождя, размахивая мокрыми шапками. Когда же Костюшко оставался позади, их намокшие от дождя плечи опускались, шаги становились всё медленнее, а руки с трудом держали их простое «народное» оружие. Костюшко всё замечал и понимал, что его армия устала и ей нужен отдых. Тем более что, но сведениям разведки, корпус Ферзена находился уже недалеко.

– Остановимся здесь, – дал Костюшко распоряжение, и вестовые поскакали вдоль колонны, информируя командиров полков о наступлении долгожданного отдыха. А вечером того же дня в самом большом и по-домашнему уютном доме на совещание к Костюшко собрались командиры кавалерийских полков и отрядов косиньеров. Здесь же присутствовали командир татарских конников Ахматович и командир артиллерии.

Главнокомандующий внимательно посмотрел на командиров. Теперь от них зависел исход предстоящего сражения и, возможно, судьба всего восстания. Вероятнее всего, уже завтра многие из них не доживут до ночи. А будет ли жив сам Костюшко? Этого никто, кроме Господа Бога, также сказать не мог. Такова она – судьба военного человека.

Костюшко бил озноб: усталость и напряжение последних дней подорвали его здоровье, и крепкий организм не выдержал нечеловеческих физических и моральных нагрузок.

– Паны командиры! – Костюшко старался говорить твёрдым голосом, но в груди у него что-то оборвалось, и он сильно закашлялся. «Не хватало ещё заболеть перед сражением», – ругал сам себя Костюшко и постарался унять кашель. Когда ему удалось сделать это, Тадеуш снова посмотрел на молчавших своих соратников. Они ожидали его приказаний и распоряжений.

– Завтра мы должны вступить, возможно, в самое важное сражение в нашей жизни, – начал опять говорить главнокомандующий. – Если мы сумеем разбить корпус Ферзена, то Суворов не решится штурмовать Варшаву без дополнительных сил. Следовательно, мы выиграем время, и русская армия вынуждена будет отойти на зимние квартиры.

– Но у русских большой численный перевес, – напомнил начальник штаба Костюшко, которому это не понравилось. Он об этом сам прекрасно знал, но сейчас надо было поднять боевой дух армии, а не напоминать о тех трудностях, которые их ожидают завтра.

– В сражении можно победить не только числом, – вдруг резко повысил голос Костюшко. – Может вы забыли, но я напомню всем, что корпус Сераковского превосходил по численности армию Суворова, но почему-то потерпел поражение. Или вы забыли, за что мы сражаемся, а может, в наших сердцах угас дух борьбы за свободу Родины?

Видимо, слова Костюшко достигли цели: присутствующие офицеры подняли головы, и по их горящим глазам Костюшко понял, что они готовы хоть сейчас пойти на своего врага.

Около часа Костюшко обсуждал с командирами план предстоящего сражения. Хуже всего было то, что до сих пор не было никаких известий от Ионинского, а разведка не могла доложить о точной численности русских войск, о количестве орудий и дислокации войск противника. Во время совещания так же поступали предложения об отходе и о возвращении за оборонительные заграждения Варшавы. Однако большинством участников этого военного совета было принято решение поутру начать сражение и победить или погибнуть в бою.

И завтра наступило... Костюшко на вороном жеребце бодро гарцевал перед строем. Ночью у него был жар, но верный Томаш напоил командира горячим чаем с какими-то травами и дал выпить вишнёвой настойки. Проспав пару часов, Костюшко к утру почувствовал себя настолько лучше, что сейчас выглядел перед своими солдатами так, что они не могли даже и подумать, что он болен.

Ранним утром по-прежнему моросил дождь, ощущалась осенняя прохлада, а стелющийся по полю туман затруднял определить расположение русской армии. Но когда туман рассеялся, солдаты с двух сторон уже стояли на своих позициях, готовые ринуться в бой. Костюшко посмотрел в сторону врага, и его взору открылась вся диспозиция противника. А она была более выгодной и удобной, чем у его армии.

Раздались первые залпы орудий с обеих сторон, и почти одновременно противники пошли на сближение. Легкокрылые польские уланы и полк татарских конников полковника Мустафы Ахматовича попытались обойти русскую пехоту, но были встречены казачьими полками генерала Давыдова. Этот русский генерал умудрился незаметно переправить 4000 своих солдат через болото, и их появление с левого фланга Костюшко оказалось неприятной неожиданностью. Ахматович в бою был зарублен, а атака польских и татарских кавалеристов захлебнулась. Теперь казаки Давыдова находились напротив главных сил Костюшко на расстоянии ружейного и картечного огня, а русские пушки продолжали изрыгать из себя своё содержимое на протяжении всего сражения.

Трижды войска Костюшко отбивали атаки превосходящего по численности противника штыками и косами. Однако сначала был сломлен их правый фланг, а в ходе боя были разбиты и взяты в плен генералы Сераковский, Коминский и Князевич. Ещё один кавалерийский полк повёл в бой сам Костюшко. Своим личным примером он надеялся увлечь за собой солдат и поднять их боевой дух. Но была и другая причина, почему главнокомандующий повстанцев ринулся в это сражение, а не следил за ним со стороны, отдавая приказания своим адъютантам и вестовым офицерам. В какой-то момент он, реально оценив силы противника, понял, что его армию может спасти только чудо. И тогда Костюшко принял решение умереть или выйти победителем из этого сражения, но шансов на благополучный исход было ничтожно мало.

«Матка Воска, спаси и сохрани. Помоги нам...» – помолился он про себя перед своей последней атакой, но ничего сверхъестественного не произошло. Свежая кавалерия, направленная Ферзеном в самую гущу боя, предрешила исход этого сражения.

Врезавшись в гущу русской пехоты на левом фланге, Костюшко находился в том состоянии, когда человек уже не может контролировать свои действия и тем более действия целой армии. Размахивая саблей направо и налево, он пытался пробить хоть какую-нибудь брешь в этой куче человеческих тел. Какой-то русский гренадер направил на Костюшко штык ружья, но грозное оружие русских солдат вонзилось в его лошадь. Смертельно раненный жеребец поднялся на дыбы и упал на бок, придавив собой всадника. Второй гренадер попытался воткнуть штык в тело главнокомандующего повстанческой армией, но находившийся рядом Томаш поспешил на помощь своему командиру. Он успел выстрелить в гренадера, и острый штык только ранил Костюшко в плечо. Этот поступок стоил Томашу жизни: налетевший на лошади казак рубанул его саблей, и свет навсегда исчез из глаз верного и преданного ординарца. Он замертво свалился рядом со своей лошадью на землю, раскинув широко руки, словно пытался изо всех сил удержаться на ней.

А вокруг Костюшко становилось всё меньше тех, кто мог его ещё спасти. Кругом шло кровопролитное сражение, и его уже не было видно среди лежащих мёртвых тел и ещё живых сражающихся между собой людей. Костюшко попытался вытащить ногу из-под лошади, но не смог. Тогда он выхватил из-за пояса один пистолет и успел его разрядить в какого-то русского солдата. Вытащив второй пистолет, Костюшко направил его на второго врага, но, мгновенно передумав, направил ствол пистолета себе в висок и нажал на спуск. Видимо Богу было угодно, чтобы Костюшко ещё пожил на этом свете, и пистолет дал осечку. Второй попытки застрелиться Костюшко уже не дали: молодой корнет ударил его палашом по голове, и он потерял на какое-то время сознание.

Генерал Давыдов объезжал на своей лошади поле боя, где ещё недавно солдаты двух армий дрались насмерть, выполняя каждый свой долг. Рядом с ним ехали его адъютант и пару казаков, готовых выполнить в любую минуту приказание своего командира. Вокруг лежали убитые и стонали раненые, санитарная команда проходила по полю, отыскивая ещё живых для оказания им помощи, здесь же среди раненых и убитых спокойно ходили лошади, потерявшие в бою своих всадников. В какой-то момент Давыдов обратил внимание на казака, склонившегося над неподвижным телом польского офицера. Казак держал его за руку и пытался стащить с пальца перстень. Давыдов направил свою лошадь в сторону этого казака, чтобы прекратить мародёрство. Подъехав поближе, он с удивлением узнал в лежащем на земле под тушей мёртвой лошади Костюшко. Давыдов быстро соскочил с лошади, оттолкнул казака и склонился над ним. Да, он не ошибся, это был Костюшко и ещё дышал. Позвав своих казаков, Давыдов приказал им перевязать раненого, соорудить носилки и вынести его с поля боя.

Давыдов ехал на лошади рядом с носилками, на которых лежал тот, к кому он относился с большим уважением. Казачий генерал никогда не считал Костюшко врагом, но, выполняя свой воинский долг, по воле судьбы он постоянно находился на другой, противостоящей Костюшко стороне. Давыдов ещё раз посмотрел на носилки и заметил, что раненый открыл глаза и попытался осмысленно оглядеться вокруг. По приказу командира казаки остановились и положили носилки на землю, а сам Давыдов наклонился к Костюшко.

– Я знаю, кто вы. Я могу чем-либо вам помочь? – спросил тихо Давыдов.

Костюшко открыл глаза и внимательно посмотрел на генерала. Через секунду его сухие губы разомкнулись, и Давыдов разобрал слова:

– Спасибо, но мне уже ничего не нужно.

Костюшко закрыл глаза и опять впал в беспамятство. И на этот раз надолго.

Давыдов сел на коня и сопровождал носилки до палатки, где армейские лекари оказывали помощь раненым солдатам. Поставив охрану возле Костюшко, Давыдов немедленно доложил Ферзену о том, что в палатке с ранеными лежит самый почётный пленник за всю его жизнь.

XXIV

рмия Суворова находилась в одном дне пути от Варшавы. Штаб русской армии и сам Суворов разместился в небольшом поместье, к которому постоянно подъезжали и отъезжали всадники. Здесь же во дворе поместья караульные солдаты грелись у костра, просушивая промокшую от мелкого дождя одежду.

Два гренадера, стоящих на посту у входа в штаб, сразу обратили внимание на верхового, который скакал прямо к зданию, не придерживая коня. Осадив резко лошадь возле самого крыльца, вестовой офицер, бросив поводья подошедшему солдату, бегом проскочил мимо бравых гренадеров и скрылся где-то в глубине здания.

Суворов пил горячий чай, когда в гостиную вошёл адъютант. По выражению его лица Суворов понял, что спокойно ему допить чай уже не дадут. Отставив стакан в сторону, главнокомандующий спросил:

– Ну что улыбаешься, как девица на выданье? Докладывай.

– Ваше сиятельство! Прибыл фельдъегерь от генерала Ферзена с хорошими новостями! – отрапортовал адъютант.

– Интересно, интересно... – заинтригованный Суворов поднялся из-за стола. – Быстро зови.

«Может, Костюшко решил подписать перемирие или сдаться в плен?» – с сарказмом подумал граф Суворов, принимая пакет. Он недолюбливал Ферзена, который раньше его начал военные действия против армии повстанцев, за это время ни разу не потерпел поражения и уже многократно пожинал лавры победителя. Однако Суворов умел скрывать свои эмоции и даже хвалил Ферзена в донесениях государыне. Пройдя с боями всю Польшу, его конкурент сумел так организовать наступление, что вот-вот уже второй раз подойдёт к Варшаве. И тогда Суворову придётся делить славу взятия столицы Польши ещё и с ним!

«Ну нет, – решил Суворов, быстро читая донесение, – Варшаву я возьму и без него».

Бегло ознакомившись с содержанием письма, он понял, что его предположения оправдались, и Ферзен на пути к очередной славе. Именно Ферзен, а не он, Суворов, всё-таки захватил в плен самого руководителя восстания.

– Так Костюшко пленён? – уточнил Суворов у вестового офицера.

– Так точно, ваше сиятельство! Его армия под Матеевицами была разбита, а он сам раненый был пленён казаками, – доложил офицер, не догадываясь, как по этому поводу сейчас переживает генерал-аншеф.

Повернувшись к иконе, которая висела в углу, Суворов перекрестился.

– Ну слава Богу! Теперь поляки, может быть, станут посговорчивей и не будут брать пример с турок, – промолвил он, напоминая о своей роли при взятии Измаила. Суворов твёрдо решил уже завтра подойти к рубежам обороны Варшавы и в ближайшее время взять её штурмом.

– Пошлите парламентёра в Варшаву, – приказал через час начальнику штаба Суворов. – Сообщите им о пленении Костюшко и предложите сдать город в течение суток.

– А если они откажутся? – уточнил начальник штаба план дальнейших действий командующего.

– Тогда пойдём штурмом брать город. Нам не привыкать... – просто ответил Суворов, уже прикидывая в уме, сколько на это ему понадобится времени.

Генерал Томаш Вавржецкий, назначенный Костюшко командовать обороной Варшавы, ещё раз осмотрел линию обороны пригорода Варшавы – Праги и остался доволен. Перед тем как покинуть Варшаву, главнокомандующий дал ему дополнительные указания по укреплению обороны города, и теперь Вавржецкий был уверен, что Варшаву он удержит при любых обстоятельствах. Так он и ответил парламентёрам, которые прибыли сегодня в Варшаву с ультиматумом от Суворова с требованием сдать город.

Командующий обороной был литвином, как и Костюшко, но талантами полководца никогда не выделялся. Но даже при этом он считал, что сделано всё, чтобы город достойно встретил противника и выдержал долгую осаду.

За стенами Варшавы собралась армия до 30 000 человек при 200 орудиях. Как солдаты и офицеры регулярной армии, так и патриотично настроенные шляхтичи, а также горожане разных сословий и национальностей готовы были победить либо умереть. В ряды защитников города влились войска генерала Домбровского, князь Юзеф Понятовский со своей поредевшей дивизией также находился среди них.

Штаб обороны Варшавы имел информацию о том, что к городу приближается Суворов, под командованием которого была армия в количестве до 25 000 солдат при 80 орудиях, собранная им по пути следования к своей цели. Поэтому, после проведения последнего совещания у Вавржецкого, польские генералы почти единодушно решили, что Суворов не решится штурмовать хорошо укреплённый город с меньшим количеством нападающих и пушек, чем у защитников столицы Польши. Большинство предполагали, что Суворов не пройдёт дальше предместья Варшавы – Праги, а через некоторое время снимет осаду и оставит город, как это сделал несколько месяцев назад Ферзен.

XXV

ередовые отряды русской армии 3 ноября 1794 года показались возле предместья Варшавы, и вскоре вся русская армия стала лагерем на расстоянии пушечного выстрела от укреплений Праги.

– Ну что скажешь по этому поводу? – спросил Вавржецкий генерала Домбровского, указывая на дым от костров, которые разожгли русские повара, готовя солдатам их любимую кашу.

– Суворов может пойти на штурм, несмотря на численное превосходство с нашей стороны, – спокойно ответил Домбровский.

– Да ты что?! – возразил эмоциональный Вавржецкий. – Да один только залп наших 200 орудий сразу снесёт все передовые его отряды задолго до того, как первые их лестницы коснутся наших укреплений.

Домбровский скептически посмотрел на командующего обороной города и покачал головой.

– Нельзя недооценивать противника. Суворов прошёл большую военную школу, и армия под его командованием практически ни разу не терпела поражений, – возразил опять генерал. – Он штурмом взял Измаил.

Вавржецкий повернулся к Домбровскому и внимательно посмотрел на него.

– Ты сомневаешься в нашей победе? – Вавржецкий явно провоцировал генерала на откровенность, но Домбровский корректно ушёл от прямого ответа.

– Командующий, который до сражения предполагает поражение, уже наполовину побеждён. – Домбровский произнёс фразу и задумался. – Я примкнул к восстанию не для того, чтобы быть битым.

Внимание двух генералов отвлекли несколько сот польских кавалеристов, которые выехали за укрепления и стали гарцевать перед русскими войсками, выкрикивая оскорбления и приглашая тем самым противника на поединок. Русские казаки ответили на вызов, и несколько сот бородатых всадников скрестили свои сабли с клинками польских военных. Через несколько минут всё закончилось: с каждой стороны лошади уносили раненых или заколотых насмерть людей.

Вавржецкий подозвал командира артиллерии и приказал ему произвести залп из всех орудий в сторону лагеря русской армии.

– Пусть Суворов подумает, прежде чем решится на штурм, – бодро напутствовал он артиллеристов.

Напрасно генерал Вавржецкий надеялся, что Суворов не решится наступать на хорошо укреплённый город с превосходящим количеством пушек и защитников, готовых стоять насмерть, но не сдаваться. Главнокомандующий русскими войсками не допускал и мысли застрять надолго возле Праги. Это было не в его правилах.

Некоторые генералы, как русские, так и других европейских государств, не рассматривали Суворова как талантливого полководца и командира. Были и такие, кто называл его просто храбрым гренадером, который побеждал не столько созданием стратегических и тактических планов предстоящих сражений, сколько быстрым натиском и решительной атакой русских солдат. А те, в свою очередь, шли в бой по приказу командира и верили в победу и в его счастливую звезду. Под командованием Суворова и с напутствием «Ура! Вперёд, в штыки!» солдаты были готовы штурмовать любые крепости. И надо отдать должное этому полководцу: армия под его командованием всегда одерживала победы, о чём свидетельствуют и что подтверждают исторические факты.

Что касается полководческих талантов Суворова, то у него они всё-таки присутствовали, так как Суворов всегда реально оценивал силу противника, знал его сильные и слабые стороны. Поэтому он применял свою основную тактику ведения боя, против которого неприятельская армия не могла устоять. Суворов, в отличие от некоторых полководцев, не дробил войско на отдельные отряды. Он в любой сложившейся ситуации шёл в атаку всеми силами: стремительно, с натиском и быстротой, не пользуясь замысловатыми манёврами и перебросками отдельных частей армии в наиболее «горячие точки» сражения.

При этом Суворов поддерживал варварский обычай победителей, который был отменен в русской армии только императором Александром I. «Взял город, взял лагерь – всё твоё!» – такое напутствие Суворов также не раз говорил своим солдатам. Поэтому грабёж, насилие и убийства были постоянными спутниками побед знаменитого полководца России.

Суворов посмотрел в подзорную трубу на лежащий перед ним город и на укрепления предместья Варшавы, Праги, которые его армии предстояло завтра штурмовать.

– Варшава, Варшава... Красивый город, – вслух высказал свои мысли главнокомандующий. – Вот что, милейший, – обратился он к адъютанту, – в случае штурма в центре города пушки не применять. Так и передай артиллеристам. Стрелять только по укреплениям. И ещё... – Суворов на какое-то время задумался. – Подготовь-ка приказ по армии: при штурме в дома не забегать, неприятеля, просящего пощады, щадить. Безоружных не убивать. С бабами не воевать, малолетков не трогать.

«А штурмовать Прагу всё-таки придётся, – недовольно подумал Суворов. – Так просто поляки не сдадутся... А может быть, и Варшаву».

Всю ночь солдаты русской армии не смыкали глаз и вязали фашины. За укреплениями Праги защитники города тоже не все спали в эту ночь, предвидя, что для многих из них она может быть последней в их земной жизни.

В пять часов утра со стороны русского лагеря взвилась в небо сигнальная ракета, и русская армия пятью колоннами двинулась на приступ укреплений Праги. Перед каждой колонной шла рота отличных стрелков, а две роты несли лестницы и фашины. Все действия и движения русской армии были отработаны и продуманы до мелочей. На расстоянии картечного выстрела русская артиллерия дала залп, за которым последовали более редкие пушечные выстрелы через одну пушку.

Со стороны укреплений также раздались пушечные выстрелы, и ядра польских пушек врезались в первые ряды наступающих. Когда же мрак от дыма и раннего утра рассеялся, к радости нападавших и к ужасу защитников обнаружилось, что пражские укрепления во многих местах оказались повреждёнными. Обложенные дёрном и фашинами, укрепления Праги строились на грунте из песчаной почвы и не могли устоять под разрушительной силой падающих на них ядер русских пушек.

В средней атакующей колонне раздался крик офицера: «Вперёд! Ура!», и колонны подхватили возбуждающие слова атаки, бросившись всей своей лавинообразной массой через ров на уже полуразрушенные укрепления. Через несколько мгновений выстрелы пушек, вой ядер, свист пуль и яростные крики атакующих и защитников слились в единый гул боя.

Русские солдаты и офицеры со свирепым рычанием от ярости и злости, усиливающимся по мере сопротивления защитников, рвались через трупы вперёд, не останавливаясь ни на минуту. С налитыми кровью глазами, с напряжением всех мышц и сухожилий, нападающие и защитники дрались с таким ожесточением, что и те и другие принимали неизбежно только один конец этой схватки – смерть, посему пощады никто просить не собирался.

Схлестнувшись в рукопашном бою, солдаты обеих армий дрались всем, что могло причинить вред противнику. Штыки длинных ружей входили в человеческое тело, приклады разбивали черепа, сабли разрезали по кускам человеческую плоть, ножами и кинжалами люди кололи друг друга, сражаясь лёжа на земле, зубами впивались во всё, до чего могли дотянуться челюсти.

Монах-католик, которому лучше было бы служить в гренадерском полку, чем на службе в костёле, защищая от русских свой город и свою религию, размахивал лопатой, поражая нападающих. Когда же лопату выбили у него из рук, он повалил на землю русского офицера и зубами впился в его щёку, но был тут же заколот штыками.

В рядах защитников, кроме регулярной польской армии, сражались горожане различных сословий, простые люди, которые пришли на помощь варшавянам, женщины и даже подростки. Они в слепой ярости бросались на русских солдат, держа в руках вместо ружей топоры, вилы, косы и даже простые дубины, обрекая себя на гибель от русских штыков. И эта ярость сопротивления защитников в ответ вызывала озлобление и такую же ярость тех, кто рвался вперёд через укрепления. Таким образом, начавшийся бой перешёл в резню, которую командами офицеров остановить уже было невозможно. Хотя русские офицеры и не собирались этого делать. Они сами были участниками боя и той сложности, с которой проходило продвижение вперёд атакующих колонн, превратившихся в единую огромную толпу сражающихся.

Защитники Праги были обречены. Ещё пытаясь оказать сопротивление, часть польских солдат организовали оборону, окружив себя пушками в некоторых бастионах. Одним из таких бастионов командовал «якобинец» генерал Якуб Ясинский, выпускник Рыцарской школы, храбрый и умный офицер на войне, поэт и мечтатель в обычной жизни. Будучи тяжело раненным, он лежал на пушке, направив пистолет на окруживших его врагов, и даже не пытался просить пощады. Зная, что через секунду его убьют, он всё равно успел выстрелить из пистолета в одного из гренадеров, и тут же был заколот штыками прямо на пушке. Такая же участь постигла и других поляков, евреев и татар, оставшихся в укреплениях.

Когда же на бастионах всё было кончено, русские солдаты бросились преследовать бегущих на главную площадь, большинство из которых были ополченцы-горожане. Солдаты и офицеры польской армии к этому времени были либо ранены и пленены, либо уже отдали свой долг и навсегда остались лежать на земле, которую они защищали.

Оказывая бессмысленное сопротивление с непонятной для нападающих ненавистью, горожане продолжали стрелять по преследователям из окон и с крыш домов. В ответ солдаты, окончательно озверевшие от такой яростной защиты, врывались по пути в дома и убивали всех, кого видели их глаза, не оставляя в живых ни женщин, ни детей.

Генерал-аншеф Суворов, наблюдая за атакой своей армии, был недоволен той картиной, которую он увидел в ходе боя. Он был уверен в победе своих солдат, но при этом понимал разницу победы над достойным противником, регулярной армией врага, и той победой, которая достойной славы победителя ему не принесёт. А насчёт своей славы Суворов был особо щепетилен[41]41
  После штурма Праги во французской и английской печати Суворова стали называть кровожадным полудемоном.


[Закрыть].

«Глупцы, – раздражённо думал главнокомандующий русскими войсками. – Костюшко пленён, основные силы восставших разбиты. На что они надеются?» В то же время он понимал истинную причину яростного сопротивления поляков и в душе относился к ним с уважением и сочувствием. Защитники дрались за свою Родину, за свой город, за свои семьи... Но Суворов был преданным слугой матушки-государыни и выполнял долг солдата. Этим он успокаивал совесть.

Намереваясь не допустить продолжения рез ни в Варшаве, Суворов отдал приказ сжечь мост, соединяющий Прагу с польской столицей. Таким образом главнокомандующий пытался остановит!, успешную атаку, опасаясь, что его армия ворвётся в город и продолжит уничтожать его жителей. Другого способа отрезать путь к Варшаве своим же солдатам, предотвратить новое, более ужасное кровопролитие, которым и завершит атаку русская армия, Суворов не видел.

Многотысячная толпа убегающих от русских штыков женщин, детей и отстающих от них стариков лавиной текла по спасительному мосту, приближаясь к стенам города. Вдруг в небо взметнулось высокой стеной пламя, а затем бегущие услышали взрыв и треск деревянных строений. Пороховой заряд, заложенный по приказу Суворова, разрушил конструкцию моста. Тысячи людей падали в холодную воду реки, а по тем, кто сумел удержаться на воде или выбирался на берег, солдаты без разбора стреляли с жестоким криком: «Нет никому пардона!». Резня на укреплениях Праги получила своё логическое продолжение у моста.

За четыре часа этого кровавого побоища совершилась жестокая месть за избиение русских солдат в гарнизонах Варшавы и Вильно. С трудом русским офицерам удалось спасти от мщения и кровавой расправы и взять в плен около полутора тысяч человек. Среди них были и офицеры польской армии: несколько полковников и генералов, большей частью тяжелораненых.

В донесении главнокомандующего генерал-аншефа Суворова от 7 ноября было отмечено, что всего защитников Праги погибло около 13 340 человек (из них 442 офицера и 4 генерала: Ясинский, Корсак, Квашневский и Грабовский), пленных 12 860 (в числе пленных генералы Майен, Геслер и Крупинский), утонуло в реке больше 2000. Потери же русской армии составили около шестисот рядовых, восемь офицеров, раненых до тысячи солдат, в том числе двадцать три офицера. По некоторым же оценкам при штурме Праги погибло до 21 000 жителей и польских солдат. Разница в цифрах потерь с одной и с другой стороны очевидна и красноречива. Однако точных подсчётов погибших мирных жителей и польских солдат никто не вёл, да и некому было это делать.

Моросил мелкий осенний дождь. Суворов в окружении адъютантов и вестовых офицеров с хмурым лицом объезжал поле боя, на котором ещё несколько часов назад лилась человеческая кровь и люди лишали друг друга жизни. Двигаясь вдоль берега Вислы, он рассматривал результаты штурма Праги и про себя чертыхался. И было из-за чего: на берегу реки густо лежали убитые люди. Среди окровавленных трупов защитников Варшавы можно было различить не только польских солдат и горожан, входящих в отряды гражданского ополчения. Здесь же находились женщины и дети, которые при штурме оказались на пути русских солдат. А суворовские солдаты уже не разбирали, кого колоть штыками: красная кровавая пелена застилала их глаза, и, озверев от вида крови и отчаянного сопротивления защитников, русские «чудо-богатыри» штыковым тараном прокладывали себе путь вперёд.

Взгляд главнокомандующего остановился на мёртвом совсем молоденьком парнишке, рядом лежала мёртвая женщина, зажав в окровавленной руке корзину с такими же окровавленными кусками ткани. Суворов бросил взор на реку и опять поморщился: по течению плыли трупы. Ему неприятен был запах разлагающихся человеческих тел, хотя к нему он давно уже привык. Подобные картины поля боя после завершения сражения десятки раз сопровождали Суворова во время его военной карьеры. И довольно часто, особенно в последние годы, он созерцал такие «творения» именно как дело своих рук, как результат исполнения имён но его решений. Поставленный во главе десятков тысяч солдат, этот человек управлял сокрушающей машиной смерти, нацеленной на исполнение воли одной женщины.

Наконец, главнокомандующий русской армией резко дёрнул поводья, и лошадь поскакала в сторону города, унося на себе от этого ужаса знаменитого полководца.

Не один Суворов в тот день рассматривал поле сражения под Варшавой. Француз, служивший подполковником в Кинбурнском драгунском полку и участвовавший в штурме Праги, после окончания сражения, смертельно уставший, медленно брёл вдоль берега Вислы, ведя за собой такого же уставшего коня. Француз, как и Суворов, тоскливо осматривал окрестности польской столицы и отметил последствия сражения в своих воспоминаниях, которые никак не делали чести русскому солдату: «До самой Вислы на каждом шагу видны были всякого звания умерщвлённые. И на берегу оной навалены были груды тел убитых и умирающих воинов, жителей, жидов, монахов, женщин и ребят...»

На следующий день генерал Вавржецкий рано утром собрал военный совет. Лица присутствующих на самом коротком военном совещании с начала восстания были хмуры. Никто из них не сомкнул этой ночью глаз, вспоминая вчерашний бой и ту трагедию защитников Праги, которую они наблюдали с городских стен, отделявших их от врагов и своих.

– Ну, что скажете, Панове? – задал глупый вопрос Вавржецкий и обвёл взглядом всех офицеров.

Никто не проронил ни слова. Все понимали, что оборонять город дальше – значит, подвергнуть всех тех, кто укрылся за его стенами, участи защитников Праги. Но вслух мыслей никто не высказывал, своим молчанием предлагая главнокомандующему взять на себя ответственность за сдачу Варшавы.

Вавржецкий это понимал и где-то в глубине души сожалел о том, что согласился с предложением Костюшко возглавить оборону города. Теперь он войдёт в историю не как победитель, а как побеждённый, и эта мысль для Вавржецкого являлась главным сдерживающим фактором для принятия верного решения. А принимать его надо было прямо сейчас.