Текст книги "Яновский Юрий. Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Юрий Яновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

– Простите, – говорит связной, – дело, кажется, не только в благодушестве товарищей. Мне поручено предателя взять и доставить в Москву, в Центральный партизанский штаб. Там спросят, откуда он взял явки. Это – серьезное дело. Враг не прост, не надо рассчитывать на это. Сам Яшка простак, но за ним стоят серьезные работники…

– Правильно, – откликается дядя Миша, – не будем строить работу в расчете на глупость врага. Враг силен, коварен, владеет громадными возможностями борьбы с нами. Не дадим ему наступать… Пускай обороняется!

– Они давно уже обороняются, – в раздумье замечает главный инженер.

– С этой целью, товарищи, создается новый, дублирующий нас райком, о составе которого незачем всем знать, он намечен ЦК партии. Когда и мы провалимся…

– Ну что вы, что вы, Михал Михалыч! – возмущается главный инженер. – Принятые меры предосторожности…

– И должная большевистская дисциплина, Федя, – вставляет свое слово дед, глядя на комсомольца.

– Михал Михалыч всегда такое под руку скажет, – укоризненно замечает старик в очках.

– Опасности всегда надо смотреть в глаза, – мягко, как бы про себя, произносит дядя Миша. – Тогда не жалко будет отдавать жизнь, когда примем все разумные меры предосторожности. По этому поводу у меня есть предложение, я прошу санкции райкома на проведение их в жизнь – с последующей информацией…

– Конечно, – отзывается бородатый богатырь.

– Начнем сегодня с отчета комсомола. Можешь сидеть, Федя, мы знаем, чем ты будешь аргументировать. За все хорошее народ скажет молодежи спасибо. А вот за ненужную вредную лихость и неосторожность мы будем греть. Мертвые герои – это тяжелая необходимость, у нас установка на живых героев, товарищи!

– Дошел слух о провале молодежной организации по соседству – в Краснодоне. Это правда, Михаил Михалыч? – спрашивает старик доменщик.

– К несчастью, – правда. Еще неизвестны масштабы арестов, но все руководство "Молодой Гвардии" уже взято. Подробности мне неизвестны. И ты, Федя, мотай себе на ус. На первый раз мы тебя отстраняем от дела со взрывом кинотеатра…

– Дядя Миша, за что? – с отчаянием восклицает Федя.

– В этом деле спрашивать для тебя вредно. Подготовку провел хорошо, исполнение мы поручим другому. К этому же дню приурочим дело с биржей труда – мы не позволим угонять молодежь в Германию…

– Михал Михалыч, – решается напомнить о себе Федя, – ведь карты и новый шифр мы достали из могилы тихо? И похоронили потом товарища где надо и тоже тихо…

– На этом Федя может уйти, – безжалостно прерывает его дядя Миша, – до свиданья, Федя, – скоро я тебя вызову…

Федя молча поднимается со скамейки. Бородатый шахтер любовно хлопает его на прощанье по спине. Федя выходит.

– Теперь о связном Центрального партизанского штаба, – продолжает дядя Миша. – Товарищ Алексей прибыл к нам с шифром и в помощь по вопросу предателя – мой предшественник успел доложить штабу о своей тревоге и подозрениях.

Предатель выявлен, но дело усложняется тем, что его нельзя уничтожить. Наши ребята чуть не нарушили этого запрета. Задача сложная: взять предателя тихо и переправить через фронт для дачи показаний. Кривой Яшка, видимо, почувствовал это, – поспешно выбыл…

– В неизвестном направлении? – спрашивает с тревогой дед.

– В известном и, к неприятным заботам для пункта назначения, – с тем же предательским заданием. Я радировал в штаб с просьбой предупредить, запросил указаний для товарища Алексея. Ему предложено следовать вдогонку. Мы дадим ему нашу радистку, так как с пунктом Н. порвалась связь…

– У вас запасной радист остается? – спрашивает связной.

– Федя подучился. Посадим на аппарат. Итак, дадим, значит, радистку, и, по-моему, следует таким двум важным персонам определить в пути охрану. Я наметил вам, товарищ Алексей, тех двух ребят, что приходили за вами в больницу, не возражаете?

– Ребята хорошие.

– Явку для вас штаб передал. Но, конечно, будьте осторожны. Вам этого не надо повторять. Выедете поскорее, как только рана позволит…

– За мной задержки не будет.

– Михаил Михайлович, – говорит главный инженер, – поручение я выполнил.

– Вы, Валентин Фролович, немало уже поручений подпольного комитета выполнили! Пользуюсь случаем объявить вам нашу благодарность…

– Я не об этом, – досадливо машет рукой инженер, – последнее поручение было у меня о пенсионерах. Я выяснил, кому помогал собес, отобрал стариков и больных, не могущих прожить без нашей помощи, и вношу это дело на усмотрение комитета…

– Дельно придумано, – говорит старик доменщик. – средства соберем у народа, и пусть все знают, что и под врагом у нас существует советская жизнь!

– И вот еще, товарищи, небольшое предложение, – добавляет секретарь райкома, – давайте-ка мы устроим для нашей молодежи вечеринку. Им предстоит выполнение серьезных заданий: диверсий, взрывов, поджогов, боев. А тут еще о "Молодой Гвардии" слухи. Пускай повеселятся, ведь молодость требует, мы их и так, как в монастыре, держим!..

– На вечеринках как раз и накрывают! – отзывается недовольно старик Иван Иванович.

– А мы охраним! – убеждает Кузьма Павлович, доменщик. – С умом только организовать!

– Поддерживаю, – басит бородач шахтер.

– Я тоже за, – присоединяется инженер.

– Вот и добре, – резюмирует секретарь райкома. – Так и сделаем. Первое заседание вышло несколько информационным. Но нам некогда, да и не о чем особенно разводить дискуссии. Важно, что мы видим друг друга, работаем, верим в нашу победу, держим связь с ЦК и ведем одну жизнь с нашей прекрасной непобедимой страной!

И секретарь райкома встает, торжественно, хоть и вполголоса, запевает: "Вставай, проклятьем заклейменный…"

Подпольный райком в полном составе поет гимн.

12. Вечеринка под охраной

Собралась молодежь на вечеринку.

Небольшая комнатенка, молодежь "беспартийная" – подростки, девушки. Все разряжены, у девушек блестят глаза и горят щеки. У парней примочены чубы и с трудом сделаны прически. Сколько голов – русых, темных, золотистых! Платьица, чудом уцелевшие от жадных рук захватчиков, выглажены, накрахмалены, подогнаны к похудевшим фигурам. У парней – гимнастерки, пиджачки, чистые, новенькие спецовки. Лица юные, радостные.

 
Пускай на нашей улице
Дрожит зеленый фриц,
Гранатой замахнулись мы,
И фриц уже лежит!
Пускай орет без просыпу
Их фюрер-идиот —
Наплачется он досыта
И мышьяком запьет.
Пускай же Красная Армия
Идет вперед, вперед!
А каждый парень, девушка,
Чем может подмогнет!.."
 

– поют молодые голоса.

Ворчит ласково на столе кипящий самовар. Разнокалиберные чашки, стаканы. Вареная картошка, битая, трепаная вобла, куски мяса, хлеб.

– Ребята, – кричит девушка, в ней с трудом можно узнать Фросю, так она помолодела и похорошела, – ребята! Ну, помолчите же секундочку! Я предлагаю выпить этот бокал скромного свекольного вина до дна – за нашу, ребята, молодость! Смотрите друг на друга: ведь мы помолодели на сто лет! Умылись, причесались, оделись, собрались дружной семьей – и снова молоды, товарищи! Я уже было думала, что сразу в разряд престарелых перейду. Теперь вы понимаете, насколько помолодеем, когда придет Советская власть?!

– На двести лет, Фрося!..

– Тише, товарищи!

Федя стучит ножом по тарелке:

– Граждане и гражданки! Дайте Фросе закончить тост!

– Одним словом, выпили! – резюмирует Фрося и выпивает свою рюмку до дна.

– Итак, мы расстаемся, Федя, – с деланным спокойствием говорит Майка, – если бы знала такое дело – ни за что бы тебя не обучала на радиста!

– Честное слово, Майка, – отвечает Федя, взяв руку девушки и держа ее в своих, – я не опозорю тебя, свою учительницу…

– Что мне с того?

– И рация всегда будет в полном порядке…

– Подумаешь!

– И в последнюю мою минуту я вспомню о родине и о тебе, Майка…

– Вспоминай, – отворачивает голову девушка, – мне какое дело, я все равно не узнаю… Ах, зачем я научила тебя!.. Тогда б меня никуда и не посылали. Я даже не знаю, куда еду! Может, это где-нибудь на безлюдном острове. Ведь буду все время за тебя волноваться!

– Вот, – поднимая руку, как для клятвы, говорит Федя, – даю тебе верное нерушимое слово: быть сознательным, выдержанным комсомольцем, а не лихачом!

– И обещай не делать мин…

– Клянусь тебе, мины для меня с сегодняшнего дня не существуют! По, Майка, если я пройду минную подготовку без отрыва от основного производства?

– Все равно, мины я тебе запрещаю!

Два парня, ходившие в больницу в немецкой форме и познакомившиеся там со связным, и сейчас сидят возле него и наперебой подсовывают угощение.

– Вот у нас на Полтавщине, – говорит один из них, веселый и озорной белобрысый парень, – у нас, кто ста вареников в один заезд не осилит, того и на вечерку не берем… А у вас, Микита?

– У нас, Панько, – медлительно формирует слова высокий, сухощавый и решительный Микита, – у нас на шахте смотрят не на вареники, а на добычу… На уголек, понятно?

– У вас там, наверное, проволоку глотают – вишь какой ты, как на проволоку надетый!

– Зато не полтавская галушка, как ты!

– Тише, ребята, – сдерживает дружков связной, – от ваших разговоров у меня кости начинают зудеть! Добудьте мне лучше гитару… Когда-то я с этим зверем был знаком…

– Момент! – оба друга отправляются на поиски.

– Как рука, Алексей? – спрашивает очутившаяся рядом Фрося.

– У тебя такие ласковые лекарства, Фрося, что я бы назначил тебя сразу доктором медицины…

– Говоришь, а сам, верно, смеешься в душе!.. Ты в столице жил, а мы в Донбассе спокон веку.

– Милая моя девушка… Ведь ничего я тебе не имею права ни рассказать, ни намекнуть… После войны разве…

– А встретимся, Алеша?

– Непременно, и в обязательном порядке!

– И ты уже будешь не Алеша, а, может, Гриша?

– Все может быть, милая моя, да разве сам-то я не останусь таким, как вот сижу перед тобою и смотрю в твои ясные глаза…

– Я обещаю помнить всю жизнь, Алеша… Мало тебе?

– Пока не забудешь, Фрося.

Нежная девичья рука треплет милые кудри, о которых еще несколько дней тому назад девушка и понятия не имела, смотрит в глаза, ставшие ей дорогими, и радость заливает ее сердце.

– Не троньте меня! – звучит тоненький голосок, и Миля, четырнадцатилетняя девушка-подросток, поднимает от стола горько заплаканное личико. – Я от радости плачу. И мне жалко наших ребят. И сестричку жалко. Мы с ней близнецы… Как их там били! Обещали выпустить, если ребята назовут врагам нас всех – ну, Федю, Фросю, Колю, Майку, Микиту, Панька, ну всех… Они, верные присяге, не назвали ни одного человека! Не назвали и так умерли. Знали, помнили о нас, но не назвали… Поклянемся же, товарищи, никогда не забывать их, и пусть они с нами живут до последнего часа!

– Друзья! – вскакивает со своего места Федя. – Как можно говорить о забвении! Народ их так поднимет, как никогда и никого в истории не поднимали! Вот посмотрите сами на себя: обыкновенные парни и девушки, не ангелы, а, скорее, черти, образование очень разное, характеры иногда даже невыносимые! Но что получается! Много и о нас напишут впоследствии, и песни споют о наших делах, кое-кому и памятники готовятся… Да, да, не удивляйтесь, в таком большом деле все будет! Да не это же нас ведет каждодневно на бой с врагом! Что нас ведет, товарищи! Партия, молодость, любовь к жизни, ответственность за переустройство планеты! Остальное, так сказать, мелочи. Воспримем их философски. "Сочтемся славою, ведь мы свои же люди. Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм!"

– Правильно!

– И коммунизм, товарищ Маяковский!

– В одной из своих командировок, – начинает обычным разговорным голосом связной Алексей (и, странное дело, его все услыхали), – я встретился со стариком. Старик как старик. С характером и прочее. Пустил меня ночевать, хотя в селе полным-полно стояло немецких карателей. Посадил за стол и чарку налил. "Выпьем, говорит, за скорейший разворот событий: нехай захватчики лягут наспод, а наше чтоб было сверху!"

Тем временем Микита и Панько появляются откуда-то, неся торжественно на вытянутых руках обыкновенную гармошку вместо гитары.

– Понимаешь, – говорит Панько, – дефицит с гитарами. Может, гармошку осилишь?

– Гармошка – вопрос более сложный, – отвечает Алексей, прилаживая инструмент на коленях, – но ничего, сойдет. Только вы, хлопцы, придерживайте басы, чтобы моя левая рука не двигалась…

И пошли, полились, запрыгали разудалые переборы.

 
"Прощался парнишка с мамашей родной,—
поет задушевным голосом связной,—
Он шел на борьбу, в партизаны,
Готов был душой – на разведку и в бой,
Готов был на муки и раны.
Прощалась девчина с родимой семьей —
От хлопца она не отстанет!
Пошли они вместе, и выигран бой,
С победой, друзья-партизаны!
Пошли они вместе, и выигран бой,
С победой, друзья-партизаны!"
 

На пороге комнаты постороннее лицо: это старик в очках и ватнике – Кузьма Павлович, член подпольного райкома.

– Хлеб-соль честной компании!

– Милости просим, Кузьма Павлович!

– Сидайте с нами!

– Некогда, дети. Прошу тихонечко, не медля ни минуты оставить это помещение. Мы охраняем вашу безопасность, но в настоящий момент отмечены некоторые действия врага, против которых мы бессильны. Потихоньку и поодиночке. Времени в обрез, но должно хватить. В крайнем случае, наш заслон примет бой и отвлечет бандитов-полицаев. Как гулялось?

– Хорошо, Кузьма Павлович!

– Вспомнил мирную жизнь!

Организованно и слаженно проходит "эвакуация" помещения. Нежно, незаметно прощаются Майка и Федя, Фрося и Алексей.

Последнее, на чем фиксируется внимание, – это Алексей, сидящий с гармошкой на коленях, задумавшаяся Майка и – в стороне – Микита и Панько.

13. Частная железная дорога

Те же лица и в том же положении.

Только связной превратился в слепого старика, у которого глаза открыты, но он ничего будто бы не видит, гармошка все так же лежит у него на коленях.

Майка превратилась в горбунью, поводыря слепого музыканта, ее лицо измазано, одежда драная.

Микита и Панько поодаль, и тоже неподвижны; действие происходит в теплушке, ритмично покачивающейся от хода поезда.

Кроме названных лиц, – бойкая молодица с мешками и кошелками, личность в демисезонном пальто и каракулевой шапке, немецкий пожилой солдат в очках, с винтовкой, сидящий напрессованном сене и курящий баварскую трубку. Большую половину теплушки занимают лошади. Двери закрыты, так как на дворе февраль месяц.

– Еще не вечереет, дочка? – спрашивает слепой.

– Вечереет, дядя Никанор, – отвечает девушка.

– Мне профессор определил: "Глаза у вас целые, только нервы от разных потрясений не выдержали. Я пропишу лекарство, каждый вечер будете принимать, и как напала на вас слепота, так же неожиданно и уйдет…"

Вынимает коробку с лекарством, принимает таблетку.

– Всегда так бывает, – отзывается бойкая молодица, удобно умостившаяся на сене, – мучает, мучает нас несчастье, да и растает, как роса на солнце… Даст бог, и наших благодетелей к нечистой силе корова языком слижет!

– О ком это вы, дорогая моя, – елейно спрашивает препротивный ее сосед, показывая незаметно на немца. – Господин солдат имеет уши…

– Его не бойтесь, он взял с нас плату за проезд! Немец – народ коммерческий, понимает выгоду. Везет и все. Какое ему собачье дело, что мы с вами едем выручать из плена моего мужа? Небось думает, что я спекулянтка! А разве у них вырвешь человеческую душу за спасибо, а не за сало?!

– Зачем посторонним людям знать наши дела, дорогая Мокрина Терентьевна?

– Посторонним? Разве ж советские люди посторонние друг другу?! Посторонние – это немцы! Да захватчики – оккупанты. Да вы с ними, господин староста…

– Мокрина Терентьевна! Я понимаю, что вы эти слога произносите по женской слабости. А в душе вы всецело одобряете и приветствуете новый европейский порядок напито освободителя пана Гитлера…

– А чтоб он тебе сдох!..

– И ваши высказывания, любезная Мокрина Терентьевна, не являются уголовно наказуемым деянием, поскольку вы и про Советскую власть иногда выражались…

– Так то ж своя власть была! Хотелось, чтоб она еще лучше стала, чтобы она блистала как бриллиант чистейший, а в ней еще сидели, притаившись, – счетоводами и прочими – такие двурушники, как вы!

– И муж ваш иногда ругал колхозные беспорядки…

– Поругаешь, когда он был бригадир, а вы все счета вели! Ну ничего, вернется, он теперь сам сосчитает!

– Может, и в партизаны пойдет, Мокрина Терентьевна?

– Куда надо, туда и пойдет!

– Чего пристали к женщине? – вмешивается Панько. – В таком потрясении чувств – она что угодно может сказать!

– Прямо в концлагерь едете, тетка? – спрашивает слепой.

– В концлагерь, в концлагерь, голубчик, нехай бы он огнем горел! Дали знать добрые люди, будто видели моего Ивана. За проволокой! Может, и в самом деле! А это мешки и корзины с продуктами, думаю выкупить. Всем колхозом собирали сало – очень нам нужен сейчас мой Иван, нельзя же дальше сложа руки сидеть. А фашисту дай кусок сала в зубы, он и душу продаст. Куплю коменданта, и хай он подавится этим салом! Я такая злая, что, кажется, самого Гитлера купила б!!!

– А староста едет по своим делам? – спрашивает Панько.

– Ну какое тебе дело, куда едет господин староста? – останавливает его Микита.

– Старосту я тоже купила! Одна не доедешь – ограбят! Что, может, брешу? За двух кабанчиков и телку сторговала господина пана старосту!

– Я еду из чистого интересу, Мокрина Терентьевна, думаю зайти к знакомому в городскую полицию. Что-то вы слишком разговорились… Какие будут распоряжения и скоро ли нарежут старостам по 50 га…

– Ждите, скоро нарежут! – говорит Панько.

– Молчание! – провозглашает немец, делая останавливающий жест рукой. – Я желаю немножко произносить речь…

Он зажигает маленький висячий фонарик.

Лошади свесили головы через перегородку, стоят, помахивая хвостами: послушаем, о чем будет трепаться фриц…

Немец говорит по-русски и по-немецки. Он делает небольшие затяжки из трубки, победоносно посматривает на своих личных пассажиров, подмигивает лошадям, иногда встает и прохаживается перед лошадиными мордами, как учитель перед классом.

– Вам, конечно, лошадки, есть непонятен красивый немецкий язык? – обращается он и к лошадям, и к людям. – Но победитель не обязан знать язык побежденного туземца. Что ты хочешь сказать, лошадка? Далекий путь в Баварию тебя пугает? Но вы отныне не будете донские дикие лошадки, а воспитаете себя культурная скотина! И вы увидите, как привольно жить в одной чрезвычайной провинции – Бавария! Вам не надо бегать на ужасную степь, держать седло с пьяным казаком. Будете спокойно тащить замечательный немецкий плуг. Спокойным маршем идти потом для получения порции превосходной рубленой брюквы и прочих сладких пищей. Вы не будете вынуждены в дальнейшем питаться ужасной сухой травой, полынью, камышами и прочим варварством, о нет! Вы солидны и уверенны, и никогда не вспомните глупую привычку скакать, как сумасшедший, на степь! Как жаль, что здешние люди неспособны подражать этот лошадиный деловой пример!.. Они предполагают, что грязный партизан имеет возможность победить немецкого солдата, Адольфа Гитлера! О нет!

Я могу произнести по секрету, что я тоже был социал-демократ. О да! Но я не пошел в партизан! О да, я не нашел полезным производить эту негуманную и запрещенную войну! Пфу! Мы, баварцы, тоже любим свободу. В воскресенье после обедни мы идем в наши леса и горы.

Мы не имеем в рюкзаках тол и гранаты, о нет! Мы имеем самое лучшее баварское пиво и национальный шпик. Мы собираем цветочки и поем наши песни и очень поэтически пользуемся свободой. Мы никогда не взрываем проходящих эшелонов, о нет! Баварец никогда не станет этого делать, о да!

Эшелон тормозит, медленно останавливается, немец выглядывает за дверь.

– Одна станция, пассажиры! Сидеть тихо и не разговаривать. Я сам принесу горячий кипяток из немецкой кухни. В стоимость ваших билетов входит эта маленькая услуга…

Немец затемняет фонарик, берет ведро и уходит, плотно закрыв за собой дверь.

– Люблю культуру, – говорит Панько, – таким людям цены нет! Раз продал билеты, обязан обслужить!

– Интересно, что там на станции, – в раздумье говорит слепой. – Посмотри-ка, дочка.

– Вы слыхали, что сказал солдат? – беспокоится староста.

– Мы тихонько, – равнодушным голосом произносит Микита, – пошли, Панько? А ты, девушка, посиди лучше возле незрячего…

Микита и Панько, отстранив лошадей, осторожно приоткрывают теплушку и исчезают, плотно закрыв за собой дверь.

Вот они идут, крадучись, вдоль вагонов. Откуда-то у них в руках взялись молотки на длинных ручках. Постукивают по колесам. Пролазят под одним эшелоном, под другим…

Внезапно прислушиваются: в товарных вагонах слышна человеческая речь.

Поодаль ходит немецкий часовой.

Вагон заперт и запломбирован.

– Кто там в вагоне? – осторожно спрашивает Панько, предварительно постучав молотком по колесам и стенкам и приложив ухо к доске.

– Невольники… Гонят в Германию… Пятый день не дают ни хлеба, ни воды…

– Мы отопрем дверь, – говорит Панько, – в дороге открывайте и прыгайте… Передайте всем в вагоне…

Движение гаечным ключом – и запоров на дверях нет. Панько и Микита двигаются дальше.

В теплушку тихонько отсовывается дверь, и какая-то тень проползает в щель. Говорит шепотом:

– Пахнет теплом… А, это лошади… Такие же невольники, как и я… Кось, кось! Среди лошадей не пропаду…

– Давай иди сюда, к людям! – слышен спокойный голос слепого. – Удрала с эшелона?

– Ой, люди добрые!.. Не выдавайте немецким катам… Пятый день ни еды, ни питья… Теплушки заперты…

– Как же ты выбралась, дочка? – спрашивает женщина.

– Какая-то добрая душа замок сбила… Говорит – сидите тихо, а в дороге выскакивайте… А мы все как хлынули из вагона. Смотрим – другие вагоны тоже… О, слушайте!..

На станции слышится стрельба. Ревет сирена. Крики и топот бегущих ног.

Распахивается дверь, и мгновенно вскакивают в теплушку Панько и Микита.

– Правильно попали? – негромко спрашивает Панько.

– Правильно, – отвечает Майка.

– Вот видишь, Микита, всегда надо запоминать номерок вагона! В такой суматохе сам себя потеряешь… Зато достали газетку!..

– Что там за шум? – голос слепого.

– Да, понимаете, кто-то поотпирал вагоны, а там находились невольники, отправляемые в Германию… Волынка заиграла…

– Очень некстати, – суровым голосом молвит слепой, – из-за некоторых горячих голов может застопориться важное предприятие… Нельзя делать много дел сразу. Ждите неприятностей…

– Я уйду, дяденька, – говорит, забеспокоясь, невольница. – Вот отогреюсь капельку и уползу прямо в снег… Я вам не помешаю…

– О тебе вопрос не стоит, – останавливает ее слепой, – ползи сюда, мы тебя лучше зароем в сено…

– На, дочка, одежду, – говорит женщина, – прячься И сиди тихо. Что-нибудь придумаем.

– За укрывательство беглых полагается расстрел, – шипит староста.

– Покажите газетку, – требовательно обращается к пришедшим Майка.

– Вот она… Лежала на рельсах… Да это не газетка, конечно, а листовка, может…

– За листовку тоже расстрел, – предостерегает староста.

Майка взяла листок и подошла к свету.

– По-немецки напечатано. "Дойтшен золдатен…" А! На обороте и наши буквы… "Немецкие солдаты. Окруженная группировка немецких войск фельдмаршала фон Паулюса сдалась сегодня в плен в Сталинграде. На милость победителей капитулировало 220 тысяч солдат и офицеров. Раненые отправлены в русские госпитали. Танки Манштейна разбиты и обращены в бегство. Поход на Берлин советских войск начат! Немецкие солдаты, вы воюете за неправое дело. Немецкий народ никогда вам этого не простит! Долой Гитлера!"

Дверь отсовывается, лезет немецкий солдат с ведром кипятку.

– Прошу, господин фельдфебель, это здесь.

Лезет грузный пожилой фельдфебель:

– Черт! Эти лошади способны укусить даже фельдфебеля германской армии! Они перекусают всю Германию, проклятые казацкие животные! Ты видел когда-нибудь, Рудольф, чтобы немецкая лошадь позволила себе укусить человека? Конечно нет! Фу, с вами тоже запаришься!.. Стоит разрешить солдатам взять в вагон по одному-два человека, как они превращают конский поезд в пассажирский экспресс… Сколько я тебе разрешил брать пассажиров, Рудольф?

– Два пассажира дальнего следования, господин фельдфебель.

– А у тебя сколько продано мест?

– Шесть, господин фельдфебель!

– Триста процентов нормы, Рудольф!

– Соответственно же повышаются проценты в кассу господина фельдфебеля! Правильно я вас понял, старина?

– Не верти хвостом, Рудольф, – это тебе обойдется дороже… Поверни свет, чтобы я видел, с кем имею дело… Ты, глупый баварец, способен напихать немецкий поезд партизанским дерьмом!.. Этот старик с гармоникой?

– Удостоверение начальника полиции, печать гестапо, пропуск начальника гарнизона, господин фельдфебель! Едет в город Н., к доктору. Его документы не вызывают сомнений, сам проверил…

– Удивляюсь, зачем такому животному жизнь? И наши тыловые взяточники выдают подобным субъектам немецкие документы! Поставил бы ты его на ходу поезда к открытой двери и подтолкнул бы немецким тесаком!..

– Я отвечаю за жизнь моих пассажиров, господин фельдфебель!

– Перед кем отвечаешь?

– Перед собственной фирмой!

– Я уже избавился от подобных торгашеских замашек! Давай дальше…

– Эта горбунья сопровождает старика. Имеет также немецкий документ, скрепленный необходимыми отметками и печатями…

– Сколько заплатили?

Солдат показывает фельдфебелю записную книжку с записями. Фельдфебель одобрительно мычит.

– Следующий мой пассажир, господин фельдфебель, – это староста. Он едет в тот же город по служебным делам. Его проезд оплачен вот этой женщиной, везущей продовольственные товары для немецкого населения города…

– Глупо, – говорит фельдфебель, – здесь в поезде едут тоже немцы, и мы тоже нуждаемся в продовольствии…

– Господин фельдфебель, – нарушает молчание староста, – я понимаю немецкий язык. Этот товар не подлежит конфискации по немецким законам…

– Молчи, партизан! – бросает ему реплику фельдфебель.

– В-вы не имеете права меня оскорблять! – вопит перепуганно староста. – У меня немецкая медаль!

– Повесь ее себе знаешь куда?!

В это время эшелон внезапно трогается с места и идет, набирая скорость.

– Стоп! – кричит фельдфебель. – Еще не получен фураж! Стоп, бестолковые свиньи! У меня останется на этой станции половина людей…

– Следующие мои пассажиры, – продолжает как ни в чем не бывало солдат, но фельдфебель отталкивает его и высовывается в дверь:

– На помойку твоих всех пассажиров!.. Я так и думал!.. Это на станцию летят советы!.. О, повесили уже освещение!.. Вовремя нас выпихнули… В таком случае я не жалею о моих оставшихся солдатах…

Фельдфебель возвращается в жилой угол теплушки…

– Давай выпить, Рудольф… Судьба нас бережет…

Проходит некоторое время, немцы хорошенько выпили, орут солдатские песни. Староста уже потчует их из своих запасов.

– Ты хороший староста, – пьяным голосом говорит фельдфебель, трепля старосту по щеке, – но зачем ты, свинья, не везешь молоденькую девушку?!

Староста шепчет на ухо фельдфебелю.

– Что?! Когда говоришь с германским фельдфебелем – никого не бойся! Ты утверждаешь, что здесь едет постороннее лицо? Рудольф, неужели ты хотел обмануть твоего командира?!

– Я никому больше не продавал мест, господин фельдфебель!

– Оказывается, у тебя на железной дороге все имеется! Даже железнодорожные зайцы!

Фельдфебель ржет, а солдат начинает шарить в сене и находит девушку-невольницу.

– О! Кто вы такая?..

– Она не имеет средств, чтобы заплатить, господин солдат, – говорит слепой.

– В таком случае я буду выгонять ее вон!

– Не беспокойтесь, – успокаивает фельдфебеля женщина, – я уплачу за нее! Я куплю ей билет!..

– И штраф! – орет фельдфебель.

– А как же, – откликается женщина, – с удовольствием!

– Гармоника, играть! – командует фельдфебель. – Я хочу танцевать русский пляска! Вот так, с платком в ручке! Где мой платок? О, вот это есть!

Фельдфебель вытаскивает из своего кармана неизвестно как очутившуюся там листовку и, зажав ее в руке, начинает плясать "русский". Слепой играет со страстью.

Лошади с удивлением поворачивают головы к танцующему фельдфебелю.

По знаку слепого, Панько и Микита оттесняют старосту, тоже желающего не отстать от немца, к дверям.

Дверь открыта. Толчок. Удар коленом.

Староста вылетает вон.

– Закройте дверь вагона! – кричит солдат. – Кто это там возится?

– Староста! – зовет фельдфебель. – Еще водки!

– Разрешите обратиться, господин фельдфебель! – подходит Панько. – Это не староста был, а красный партизан! Он хотел всех нас взорвать! Вот мы отобрали у него гранату!..

Подает гранату. Фельдфебель ошеломленно отталкивает гранату и устало спрашивает:

– А староста удрал?

– Так точно, удрал. Выпрыгнул из вагона…

– Расстрелять его, – решает фельдфебель, – а мы продолжаем наш пляска… Рудольф, почему ты дрожишь?!

– Я советую вам оглянуться, толстая свинья! – лепечет солдат. – Не стреляйте нас, господа партизаны!

Перед ними стоят с револьверами в руках Панько и Микита.

14. Первые шаги

Улица южного города Н. День ранней весны.

Идет смазливая девушка – нарядно одета, в шляпке, с сумочкой в руке. Подходит к витрине магазина, охорашивается перед ней, незаметно наблюдая за окружающими. Это – Майка.

Объявление:

"Разыскивается слепой гармонист с горбуньей-провожатой. Большое вознаграждение. Убитые горем родные умоляют всех знающих их местопребывание сообщить лично по адресу: Морская, 135".

Майка улыбается, кокетливо опуская глазки перед идущим ей навстречу офицером.

Еще одна зеркальная витрина.

Левушка вздумала напудриться. Снова проверяет – не увязался ли кто за ней. Кажется, все спокойно.

Майка, мельком взглянув на вывеску фотографии: "Фотоателье", "Блиц" и ниже: "Цены умеренные. Гг. офицерам и солдатам германской армии вне очереди, на люкс-бумаге", – заходит в дверь и по небольшой лестничке поднимается наверх, кокетливо постукивая каблучками.

За конторкой сидит молоденькая кассирша. Она окидывает неприязненным взглядом вошедшую.

– Могу ли я видеть Ивана Валерьяновича?

– По какому делу?

– Я не фотографироваться. Мой брат получил из Германии свежий фотоматериал фирмы "Агфа"… Он просил предложить Ивану Валерьяновичу…

– О, с огромной радостью!..

Майка ждет. Пароли все в порядке. Сейчас ее должны проводить к нужному ей лицу.

Но кассирша нестерпимо долго копается в каких-то своих счетах.

Наконец, испытующе еще раз осмотрев девушку, тихонько замечает с явной неприязнью:

– К нему всегда являлся мужчина…

Майка, слыша не относящиеся к строго заученному паролю замечание, не знает, как реагировать, и молчит, любуясь своей сумочкой.

– И кстати, его нет. Зайдите в другой раз.

– Когда? – решается выдавить из себя Майка.

– Право, не знаю. Он так редко здесь бывает…

Майка выходит. Усилием воли стряхивает с себя растерянность и – уже идет, улыбаясь, кокетливо помахивая сумкой.

Вот она, в простенькой одежде работницы, докладывает связному, сидящему в крохотной комнатушке на кровати. Рука его на перевязи, голова забинтована.