Текст книги "Яновский Юрий. Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Юрий Яновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Горлица. Значит, пускай он свободно живет?

Твердохлеб. Законы у нас нерушимые.

Голешник. И в колхоз примешь?

Твердохлеб. Этот вопрос не ставится.

Голешник (в отчаянии). Да что ж это делается?! Гад лезет в душу, а его принимают?! Ой встаньте, партизаны, из сырой земли! Ой седлайте коней, партизаны… (Плачет.)

Горлица. Плачь, брат, плачь!..

Твердохлеб (садится, свертывает цигарку). Да. Сижу это я, и вспоминается мне конь Булат. А на коне том отец. На нем патронные ленты, гранаты, револьверы. Аж больно, когда он прижмет к себе малого хлопца. Пахнет отец табаком, кожей, конем. А рядом с ним дядя Иван… (Показывает.) И еще конные. И так хочется хлопцу с ними в поход! Такой он гордый – на седле впереди отца, так он далеко с коня видит и соседскую клуню, и плотину, и околицу, и даже то, что за горизонтом. После дождя все блестит. Пахнет полынью, яблоневым цветом. Сколько мне лет было, дядя Иван? Наверно, не больше шести. Я клялся тогда быть таким, как отец. В прошлом году, когда пришлось мне лежать в снегу на маньчжурском кордоне, я вспоминал эту минуту своего детства. Товарища моего убило, он застывал рядом со мной. Другой побежал на заставу за подмогой. А я лежал, не чуя ран, мороза, снега, свиста японских пуль. На меня повеяло запахом яблоневого сада после дождя, и виделась отцовская улыбка: «Так, сынок, ни шагу назад, спокойно, вернее целься, не бойся, не нервничай». Я хотел быть достойным отца-большевика, достойным родины, достойным славных людей гражданской войны. Чего же вы хотите, дядя Иван? (Встает.) Чтобы я нервничал? Чтобы я стрелял без прицела? Чтобы я пугался, как норовистый конь? Скажите мне… (Подходит к кузнецам.)

Голешник. Молчи. Не говори.

Твердохлеб (обнимает Голешника и Горлицу, тихо). Может, он даже человеком стал? А мы будем нервничать. А, дядя Иван?

Входит Грицько, ведя за руку Христю.

Грицько. Здравствуйте, товарищи колхозники. (Молчание.) Здравствуйте, сват Омелько. (Молчание.)

Здравствуйте, Одарка. (Молчание.) Здравствуй, Иван, (Голешник отвернулся.) Здравствуйте, товарищ партизан Горлица. (Горлица плюнул и отвернулся.) И вам, дед Мелхиседек, доброго здоровья!

Дед Мелхиседек(очнулся). Га?

Грицько. Доброго здоровья, говорю.

Дед Мелхиседек. Трясца вашей груше! Разбудил-таки. Снилось мне, что я уже помер, И покойный кум подходит. И чарка на столе зеленеет. Ну, думаю, слава тебе господи…

Христя. Перед людьми скажи.

Грицько. Беру я тебя женою…

Христя. И еще…

Грицько. Любить буду и уважать…

Христя. И еще…

Грицько. Ничем попрекать не буду…

Христя. Так.

Молчание.

Грицько. Каюсь я перед вами, товарищи крестьяне, агитировал когда-то против колхоза, а теперь, через семь лет, стою перед вами и слезы застилают глаза мои… (Вытирает глаза.)

Твердохлеб. Можно посмотреть ваш документ?

Грицько (долго ищет). Вот он. (Подает.)

Твердохлеб (берет, читает, отдает Прыйме). В порядке?

Прийма (читает, возвращает Грицьку). В порядке.

Твердохлеб. Ну, пока живите. Вы с памп, Христина?

Христя. Разве я ему чужая?

Все уходят, остаются Василина, Христя, Грицько.

Грицько. Ха-ха-ха!

Горлица (заглянув в хату). Купил дуду себе на беду, стал дуть, аж слезы идут!

Занавес

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Ковровая мастерская в сельском Доме культуры. Под вечер.

Марийка, Саня и Докия ткут ковер. Поют:

 
Зелен сад-виноград,
Славне місто Ленінград,
А які твої слова
Про Сергія Кірова?
 

Марийка. Этот еще кончаем, подружки, а я уже новый узор сложила. Края на ковре будут из виноградного листа. Вот так стоит наше звено. Ты, Саня, ты, Докия, потом Мотря, потом я. В руках у нас виноград. Это мы принимаем на винограднике гостей. Самых дорогих гостей. Таких гостей, что и не выговорю. А вот так полем идут к нам и гости. Угадайте, подружки, о ком я задумала?

Саня. Ленин и Сталия. Кто же еще?

Докия. Это бы и я угадала!

Марийка. Улыбаются, идут рожью. Вверху солнце и ни облачка.

Саня. А я еще и песню сложу!

Докия. Ов-ва, какая ловкая! Пока ты думала, я уже сложила.

Саня. А ну, скажи, какую?

Докия. Так я тебе и сказала! Станем на винограднике, солнышко греет, ветерок чуть дышит, а я и запою. Виноград песню любит. Сразу уродит тысячу пудов с гектара!

Саня. Ой, Докийка, не говори. Еще сглазишь. Это же больше ста шестидесяти центнеров! А у хлопцев звено в том году собрало только сто тридцать.

Марийка. Возьмем, девчата! Я все подсчитала.

Саня. Страшно! Хлопцы засмеют.

Докия. Еще Мотрю примем в комсомол – тогда у нас все звено будет комсомольское. А ты боишься!

Марийка. Девчата! Докия! Саня! Исключайте меня из комсомола. Я не могу. Пускай на вас не падет тень.

Саня. Да ну тебя!

Докия. Напишу хлопцам, чтобы бросили курсы в районе и неслись бегом сюда. Марийку исключать. Вот глупая девуля!

Марийка. Подружки мои милые! Если бы вы знали, как мне тяжело. Раньше, бывало, наработаешься за день и спишь, не шелохнешься. А теперь – ночью проснусь, не могу заснуть. Будто он около меня ходит…

Саня. Кто? Мой Семен?

Марийка. Не шути, Саня, не Семен. Сердце у меня стучит, а он ходит, ходит… Вдруг меня злость возьмет – так бы и столкнула в речку… А потом – другая мысль: он одинокий, он страдает…

Докия. Ты же от него бегаешь?

Марийка. То пугает, то просит, то гостинца передаст. То Христю подошлет. А я убегаю, а я убегаю…

Слышна музыка.

Докия (выглядывает за дверь). Хоть бы сюда не лезли. Нам надо ковер кончать. Мы виноградницы, мы и ковровщицы, красота!

Саня (выглядывает). Все равно как Христя – и молодуха и роженица.

Докия. Саня! Как тебе не стыдно?

Саня. «Саня, Саня!» Даже опротивело. За дверями вечеринка, а ты и потанцевать не даешь!

Докия. Кончим ковер, тогда натанцуешься.

Саня. А я сейчас хочу. Марийка! (Подхватывает Марийку, вертит.)

Марийка. Пусти, у меня ноги не свои!

Докия. Отпусти ее, Саня. Слушай, Марийка, спрашиваю тебя по-комсомольски…

Марийка. Спрашивай.

Докия. Ну вот, например… Если бы этот твой бывший отец остался врагом, ты пожалела бы его?

Марийка. Нет, Докийка. Я давно отреклась.

Докия. Если бы понадобилось – жизнь за социализм, тебе не жалко было бы?

Марийка. Нет.

Докия. Вот и все.

Саня. Ну, что это вы, право, завели! Лучше вон взгляните, как на свету играет. (Хочет повернуть ковер. Докия не дает.)

Докия. Не надо, не надо. Потом! Ты, Марийка, постереги, а я сбегаю за шерстью. Это, наверно, Саня ее спрятала, она у нас лентяйка… Ей бы все танцевать.

Саня. «Саня, Саня» – все на Саню!

Докия. Бедная Саня, никак десятерых не переговорит. (Уходит.)

Саня. А я ей соврала, а я ей соврала! Я не танцевать пойду, а пойду к Семену и скажу ему: «Братик-голубчик, кудрявый чубчик, одна дивчина тебя ожидает, слезы, как горох, рассыпает…» (Убегает.)

Марийка. Саня, обожди! (Бежит.)

Входит Семен Твердо хлеб.

Твердохлеб. Марийка! Марийка!

Марийка (остановилась). Чего тебе?

Твердохлеб. Чего-ничего, лишь бы было чего, коли нет ничего. (Смеется.)

Марийка. А мне плакать хочется…

Твердохлеб. Уж и плакать! Пускай враги наши плачут!

Марийка. Семен…

Твердохлеб. Я за него.

Марийка. Не люби меня, Семен…

Твердохлеб. Вот здорово. Я сам собирался спросить, любить тебя или нет… А ты словно угадала!

Марийка. Не люби меня, лучше мне одной остаться…

Твердохлеб. Марийка, это никуда не годится. Отними руки от глаз. Так. А теперь мы слезы утрем… Платок у меня чистый. (Утирает.) А слез как много! Ай-яй-яй! А еще звеньевая! (Выжимает платок.)

Марийка. Я не хочу, чтобы он был моим отцом. Я честно отреклась… Имею я право не хотеть? Мне хочется быть сиротой. Если бы я не жалела, то сказала бы ему… Нет, я бы не сказала, а просто забыла бы его… и все… А так – жалко, но жалеть не хочу. Я чувствую, что он чужой… Чужой…

Твердохлеб. Знаешь что? Он на несколько дней приехал. Потом уедет. А мы останемся. И все пройдет, позабудется…

Марийка. Бабушку Василину с собой заберет, Христю заберет, когда уедет. Меня дочкой называет, а у самого глаза мертвые, не улыбнутся…

Твердохлеб. Слушай. Нельзя так бояться. Он же не волк. И у нас не лес, а колхоз. Поняла? Пойдем, потанцуем… Вечеринка так вечеринка…

Маринка. Я вот с ковром… (Утирает глаза.) Теперь слез не видно?

Твердохлеб. Нет.

Уходят.

В другую дверь входят Горлица, Голешник, Одарка, Прийма.

Голешник. И тут его нет. Скрывается, что ли?

Прийма. На что он тебе понадобился?

Горлица. Разговор есть.

Прийма. Тихий или громкий?

Голешник. На полный голос – чтобы никто не слыхал.

Горлица. Не только семь – семьсот лет с ним не помиримся. Из наших рук ему уже никуда не уйти.

Прийма. Как председатель сельсовета, заявляю вам…

Голешник. И не заявляй!

Прийма.…заявляю вам – посажу куда следует, и тогда пеняйте на себя!

Горлица. За кого, Одарка? За кулака?!

Голешник. За недорезанную контру?! Честных революционеров?

Прийма. Я предупредила, а там ваше дело.

Горлица. Одарка! Это не твой голос. Это не ты говоришь. Помнишь, как мы контру в расход пускали? Ну-ка вспомни, что ты тогда говорила?

Голешник. А сказала ты: «Собаке – собачья смерть, бей деникинцев, догоняй время!»

Горлица. Догоняй время! Вот что ты тогда говорила!

Прийма. Как же вы догоняете время? Учитесь? Инженерами стали?

Горлица. А сеялку кто изобрел? Такую сеялку, что агроном за голову схватился!

Прийма. И сказал, что такая конструкция уже есть.

Голешник. Значит так? Плыл, плыл, да на берегу и потонул? Да?

Горлица. Говори, Иван. Пускай знает, что мы тоже люди. Довольно молчать!

Голешник. Я скажу, только и ты не молчи. Пускай услышит! Если у нее осталась еще революционная совесть…

Прийма. И это ты про меня?

Горлица. Молчи да слушай! Мы уже до края дошли. Допекла!

Голешник. Доняла!

Горлица. В Европе был – не встречал!

Голешник. Говори, Иван. Все, до дна. Раскручивай гайку. Молчи, Одарка!

Прийма. Да молчу, молчу.

Горлица. Ага, теперь молчишь! Испугалась? Ничего, еще не то будет!

Голешник. Скажи ей, Иван, как ты бобылем остался, ее ожидаючи. По сей день себя свету лишил. Как ты в плену о ней думал, на Европу не глядел. В партизанах ее любил, под Перекопом. В колхозе из сердца не мог вырвать. Да, да, не мог!

Горлица. И ты ей скажи, Иван, как тебя жена из-за нее бросила. Один-одинешенек в хате вздыхаешь, кого-то поджидаешь. Кого, Иван-друг, кого? Разве у нее сердце? Кусок ржавого железа вместо сердца!

Голешник. Сколько лет вдовствуешь! Дочка комсомолка! А мы все ждем? Когда же ты одного из нас выберешь? Молчи, Одарка!

Прийма. Молчу.

Горлица. Оба мы сватов засылали, перед людьми срамились. Докия твоя про нас колядку сложила. Га! Думаешь, легко нам переносить?

Голешник. Таких надо в церкви… тьфу! – в клубе проклинать!

Горлица. Кого ты ждешь? Профессора?

Голешник. Может, деда Мелхиседека? Покамест он в лета выйдет.

Прийма. Тсс, вот он и сам.

Голешиик. Опять не дали договорить. Только было разошлись.

Горлица. Двадцать лет не можем до конца довататься!

Входит дед Мелхиседек.

Дед Мелхиседек. Думают, как я дед, то уже и петь не способен?! Врешь! Я свое еще не отпел! (Поет.) «В месяце июле выпала пороша, за то бабу дед любил, що баба хороша…» (Приплясывает.)

Прийма. Уважают вас, дед, здоровье ваше берегут.

Дед Мелхиседек. Я сам себя уважаю! Выпил четверть вина – разве по вино?

Голешник. Дед Мелхиседек, вам бы и помирать пора!

Дед Мелхиседек. Что говоришь?

Голешник. Помирать, говорю, пора!

Дед Мелхиседек. И помру, трясца вашей груше! Душа моя прямо в рай зажужжит.

Голешник. Да и нас в раю ожидайте!

Горлица. Учиться надо, дедушка! Науку проходить.

Дед Мелхиседек. Что говоришь?

Горлица. Институт надо кончать!

Дед Мелхиседек. Мне не треба. Я ученый. Знаешь, кто я? Я есть геолог. Слыхал? Из академии приезжал один. Говорит мне: «Дедушка, как вы воду под землей находите?» Так, мол, говорю, и так. «Эге, дедушка, говорит, да вы целый геолог!» Вон кто я!

Голешник. Может, вы еще и профессор?

Дед Мелхиседек. Вот миловал от этого. Вот бабка Медунка – та профессор. Прибегала Христе помогать. Ведь та пришла с Грицьком, захотела потанцевать, да как застонет!

Прийма. Стонет?

Дед Мелхиседек. Оглохли вы все, что ли? Говорю ж вам, что баба Медунка прибежала!

Прийма. Ой горюшко! (Убегает.)

Голешник. Вы две жизни разбили, дед.

Горлица. Да, да. (Уходит с Голешником.)

Дед Мелхиседек(один). Уж и разбил. (Нюхает табак.) Не видали вы, как бьются! Вот у нас, бывало. Сойдется родня на крестины. Или на именины. Или на свадьбу. На спаса. На Миколу. Вот бились! Теперь уже так не бьются. Не тот народ пошел. Кость слабовата. (Нюхает табак, чихает.) Ишь правда! Бывало, вдаришь кума или свата, а тот крякнет только. Теперешний кум, может, и дуба бы дал! Да! Бывало, сойдемся на родины. Вся семья за стол усядется. В красном углу старые деды. Бороды аж зеленые – никто до ста десяти годов не помирал. Рядом сидят просто деды. За ними мужики. Бабье племя – старухи, женщины, девчата. Парни, юнцы. Ребятишки кишмя кишат! Сидим. Друг друга угощаем. Женщины на стол подают. Чарочки звенят. Колбасы – соблазн один. Ах леший тебя побери, всего вдоволь! Понемногу и песни заведем. Вот эту, как ее? (Поет.) «В месяце июле выпала пороша!..» Или еще вот эту. (Припоминает, напевая.) «В месяце июле выпала пороша!..» Разговор уважительный, слова приятные. «А чем вы, брат, засеете тот клин, що по-над леском?» – «Чем засею? Да, может, гречкой, сват, она и лес украсит и каши даст!» – «Ой, брат, неладно вы сделаете, вымокнет гречка у леса». – «Вас не спросил». – «Вот-вот – велика Федора да дура». – «Это я дура?!» – да трах кулаком по миске. Похлебка с тарелки в потолок. Тут и почнется. За чубы возьмутся, только сопят. Грохот по хате пойдет, хоть богов выноси! Ухваты попереломают. Полку с посудой кому-нибудь на голову наденут. Печь развалят. Двери сорвут, пока во двор протолкаются. Во дворе – раздолье. Кто люшню ухватит, кто трепалку. Кто ворота ломает, кто доску с колодца отдирает. Помогают горю, кто чем может. А я не знаю, что делать – то ли топором рубать, то ли в меже переждать? (Нюхает табак.) Дружно жили. (Уходит.)

Входят Грицько и Христя.

Грицько. Малость выпил и чую, уже будто кто мои мысли развязывает, так и лезут на люди, так и лезут…

Христя. Разве они такие нехорошие, Гриць, что ты их боишься? Меня бабка Медунка прогнала – не лежи, да и только! А я и с мыслями не соберусь.

Грицько. Люди скрозь одинаковые.

Христя. Я спрашиваю, мысли, что ли, нехорошие?

Грицько. Мысли обыкновенные. По земле соскучился.

Христя. А я по тебе…

Грицько. Так бы вот и обнял… Не подходи никто!

Христя (жмется к нему). Да… Пускай никто не подходит…

Грицько (нехотя обнимает). Родная моя! Вечная моя! Пахучая моя!

Христя его целует.

Отцовская. Дедовская. Потом и кровью поенная…

Христя.(вырывается). Кто?

Грицько. Земля.

Христя. Я думала – меня обнимаешь, а ты – землю!

Грицько. Поначалу тебя, а потом землю.

Христя. Поначалу меня и потом меня.

Грицько. А есть что будем?

Христя. Заработала я, Гриць! На тебя, на себя, на малыша моего – на всех хватит. На год, а то и больше. Корова дойная. Трудодней – полна клуня: пшеница, гречка, чего хочешь. И картошка, и деньги, и вина два ведра.

Грицько. Не стану есть твоего хлеба! Пришел оборванный – одела меня. Пришел голодный – накормила. Купить меня хочешь?

Христя. Бог с тобой, что ты говоришь?!

Грицько. Люди от меня, как от чумы, шарахаются. На улице стороной обходят. Родную дочку супротив меня настроили. А разве я не человек? Разве сердце у меня не живое? Слезы у меня разве не людские?

Христя. Вот глупенький! Сколько ты в себе гордости носишь! А я тебя пригрею, жизнь тебе проясню. Сердце смягчу. Я не гордая. Я добрая.

Грицько. Лес рубил – о тебе думал. Канал копал – ты передо мной. Только глаза закрою – хата моя, груша дедовская, земля вокруг родная – и ты перед глазами…

Христя. И я о тебе мечтала, да так за землей ходила, каждый комочек, бывало, руками разомну, каждую ямку горстями засыплю – роди, земля, больше – на нас и на детей наших, на Красную Армию, на нашу державу…

Гринько. Общая земля – не про нас. Пускай Семен Твердохлеб на ней управляется!

Христя. А я?

Гринько. Поженимся – по-другому жизнь пойдет.

Христя. По-другому, да лучше ли? Значит, тебя и семь лет на колхозную сторону не повернули?

Грицько. Почему не повернули? Только как же терпеть, коли Семен Твердохлеб председатель? Лодырь, молоко на губах, неужто не было получше?

Христя. Вижу теперь, какие у тебя мысли.

Грицько. А ты как думала? Пускай колхоз рушится?

Христя. Вот, думала, цветок подвенечный. Думала, мостиком будет тебе к людям…

Грицько. Зубы заговариваешь?

Христя. Мечтала, ключиком станет. Дам тебе этот ключик, а ты двери отомкнешь и войдешь. «Здравствуйте, добрые люди, скажешь, простите меня, люди, за прошлое – проклял его я и забыл». И цветок в руках…

Грнцько. Цветок?.. (Вырывает цветок, бросает, топчет.) А… Вот как! Вот как!

Христя. Спасибо, милый мой!

Грицько. Покрытка!

Христя. И за это спасибо, нареченный мой!

Грицько. Замолчи, не раздражай!

Христя. Гни ветку, пока молода.

Грицько. Я и теперь согну! (Схватил Христю за косу.)

Христя (отталкивает). Э, нет! Насчет этого – шалишь!

Грицько. Прости меня, Христя! Сам не знаю, что творю!

Христя. Знаешь, Грицько! И как еще знаешь! Лучше бы ты не знал. Легче бы у меня на сердце было.

Грицько. Ну, добивай… Наплюй на мою любовь, ведь у тебя Семен на сердце?!

Христя. На Семена брехать – на колхоз брехать!

Грицько. Не набрешешь – хозяином не будешь.

Христя. Ишь какой хозяин на готовое нашелся! Да знаешь ли ты, что Семен герой? Семен – гордость наша! Семена двенадцать пуль пробило, а он ни на шаг не отошел от кордона! С Семеном старые люди советуются! Семен у нас государственный человек.

Грицько. И я государственный человек.

Христя. Не того государства, может?

Грицько. А какого же?

Христя. Кабы свинье крылья – она бы и небо изрыла!

Грицько. Слушай! Ты меня знаешь. Да не совсем.

Христя. На что тебя знать? Любила – не знала, а теперь и подавно не надо. Только сердце щемит, голова кружится… Прощай, Грицько, пускай тебе путь-дорожка легка станет…

Грицько. Христя…

Христя. Я все ждала, что ты скажешь. Как жене будущей скажешь. И мы вдвоем бы посоветовались, людей спросили, к прокурору бы поехали… Советская власть – близкая своим людям, как мать близкая…

Грицько. Я тебе все сказал!

Христя. А о том сказал, что не будешь тут жить? Что через три дня уедешь отсюда?

Грицько. Мне позволят здесь жить.

Христя. Может, и нет. Прощай! Жалко мне тебя.

Грицько. А мне не жалко! Головой об стену буду биться! Повешусь посреди села – глядите, радуйтесь! Детей приводите! Посреди села!

Христя (ядовито). Думаешь, поверят?

Грицько. Молчи! Убью!

Христя. На себя взгляни. Разве такого отца ребенок примет?

Грицько. Вот же твоему ребенку! (Бьет Христю ногой в живот.)

Христя (падает). Спасите! Люди!

Грицько. Тише… Христя… Потерпи…

Христя (стонет). Собака…

Грицько. Умоляю… (Падает на колени.) Христя… ради любви… Не убивай!..

Твердохлеб (входит). Что случилось?

Грицько (поднимает Христю). Вот… Упала… Схватки… Родить надумала… Га, перед свадьбой родить… Ты слышал такое, товарищ Твердохлеб?.. Вставай, молодичка, а то холодна водичка…

Христя(сквозь зубы). Пусти… Семен, я упала…

(Держась за стену, идет.)

В дверь вбегают Докия и Саня, уводят Христю.

Твердохлеб. Надо за врачом!

Гринько. Марийка уже побежала. Твердохлеб. Это очень хорошо. На радость всем. Новый колхозник на свет просится.

Грицько. И вам дай боже того же. Твердохлеб. А мне откуда? Я еще не женатый.

Грицько. Это дело поправимое. Всему колхозу видно, как вы на мою Марийку поглядываете.

Твердохлеб. Ну и что?

Грицько. А она на вас. Видная выйдет пара. Я свою Марийку за кого попало не отдам! Только за героя! За гордость нашу! За того, кто двенадцати пуль не испугался! Государственного человека!

Твердохлеб. Я и не знал, что вы оратор. Грицько. А какую свадьбу отхватим! На всю губернию! Еще бы – Григорий Чорный выдает свою дочку Марийку не за кого-нибудь, а за героя-пограничника, за Семена Твердохлеба!

Твердохлеб. Вы, наверно, забыли, что вас никто и спрашивать не будет?

Грицько. Я понимаю. Это дело деликатное. Любовь. Голубку спугнешь – порх! – и нету ее.

Твердохлеб. Григорий Чорный, вы сказали Христе, что приехали к нам на время?

Грицько. Зачем мне беспокоиться, если вы сами ей сказали?

Твердохлеб. Я с вами не шучу.

Грицько. Я думал, мы на посиделках, и пошутить не грех. Если обидел вас, простите и не гневайтесь… Я Христе все рассказал. Документы показал… Твердохлеб. А она?

Грицько. Когда женщина любит – и каторга не помеха. Жалко мне брать ее с собой, отрывать от родного колхоза. А она: я семь лет тебя ждала, вместе будем жить, где ты – там и я. Думаю еще и мать взять, сами знаете, пускай старый человек в хате порядок соблюдает, за детьми ходит…

Твердохлеб. Мать любит вас?

Грицько. Уж так любит, так любит…. Если не возьму с собой, пешком за поездом побежит.

Твердохлеб. Григорий Чорный, вы уже присмотрелись к нашим людям?

Грицько. Человек себя не скоро показывает.

Твердохлеб. Так ничего и не увидели?

Грицько. Меня семь лет в лагерях исправляли. Газеты читал. Людей слушал. Работал так, как на себя никогда не работал. Сознательный пришел, а вы спрашиваете.

Твердохлеб. Значит, вы понимаете, что Христю мы вам не отдадим?

Грицько. Неужто в колхозе и любовь на счету?

Твердохлеб. В колхозе все на счету. Вот вы и подумайте, следует ли вам обманывать Христю. (Уходит.)

Грицько (вслед), А если у меня любовь? (Один.) Боже! Помоги мне хоть на этот один день! Лучше с десятерыми Иванами дело иметь, чем с одним Твердохлебом! (Уходит.)

Входят Омелько и Василина.

Омелько. Да видано ли, чтобы вот так танцевалась горлица? (Притопнул деревянной ногой.) Горлица вот как танцуется! (Показывает.)

Василина. Нет, ты мне горлицей зубы не заговаривай! Мать я или не мать? Имею я право заступиться за сына?

Омелько. Имеешь право. Пока сама веришь ему.

Василина. А как же? Верю. Отец его был сукин сын, а у Грицька есть и моя кровь. Человека он не убьет… Только резкое слово скажет – ударит кровь в голову – так и вспыхнет!

Омелько. Вот поживешь на его харчах – не то будет! За няньку. Да помыкать тобой будет – тогда узнаешь!

Василина. Мне к сыну не в примаки идти, У меня есть свой дом. Так ему и в глаза скажу.

Омелько. Побоишься сказать. Он на вас такого страху нагнал.

Василина. Э-э, нет, скажу. Вот пойдем.

Омелько. Ну, идти так идти!

Уходят.

Марийка (входит, зажигает свет). И чего тут бояться? Пхи! Я той зимой на винограднике волка встретила – и то не испугалась. Губы закусила, больше ничего. Еще и палкой его ударила. А это ж не волк! Ну, что он – укусит? Так – поругает, поругает, а я и слушать не стану. Буду смотреть на узор да цветы подсчитывать: один цветок, второй цветок, третий цветок… Пускай он ругает! А ну как ударит? Нет, я не смолчу! За меня все звено заступится, бригада! А Христя его не боится? Неужели она и вправду любит? Может, и любит. А кто любит… Не буду об этом, не буду, не буду! Волк зимой – ой страшный, а это человек! Не убьет же он меня? Вот глупая. Сама себе что-то выдумываю. (Поет.)

 
Ой, десь гуде, ой, десь грає,
Скрипка витинає,—
Ой, там вдова своїй доні
Весілля справляє!
 

А мне так нравится жить! Дед Мелхиседек говорит, что его бабка до ста десяти лет жила. И я хочу до ста десяти лет. Выберут меня в Москву. (Вдруг, увидев кого-то, прячется за ковер.)

Входят Грицько и Василина.

Грицько. Хорошо, что и вы тут. Слушайте, что я скажу.

Василина. Прежде ты меня выслушай. Мало я тебя била в детстве. Тебя добрым словом не проймешь!

Грицько (угрожающе). Мама!

Василина. Людей позову, чтобы поучили тебя!

Грицько. Молчите, когда я говорю! Там Христя рожать надумала. Подите туда. Не отходите ни на шаг. Если слово какое вырвется – рот ей зажмите…

Василина. Какое слово?

Грицько. Это, мама, не вашего бабьего ума дело. Идите и делайте, что я говорю!

Василина. Судьба тебя покарает…

Грицько. Покарала уже – такой матерью!

Василина. Чтоб язык твой огнем спалило!

Грицько. Я с вами по добру, а могу и не так! (Замахивается кулаком. Василина испуганно отступает за дверь.) Словно рехнулись все!

Входит Омелько.

А, сват Омелько! Заходите, заходите!

Омелько. Василина сюда шла…

Грицько. Заходите, заходите. Она сейчас. Неужто и старому так же не терпится, как молотому?

Омелько. Болтаешь, как пьяный. Почему Христя упала?

Грицько. Время пришло падать, не видите, что ли?

Омелько. Вижу.

Грицько. Правду тоже видите?

Омелько. Твоя правда хуже брехни.

Грицько. Разве правда не одна?

Омелько. Наша правда болюча, а твоя во все стороны гнуча.

Грицько. Всю жизнь вы стадо пасли. Грешное тело под луной грели. Много ли вы заработали? Старость да нищету.

Омелько. Жизнь заработал.

Грицько. Жизнь, жизнь… Напихали себе в голову пустопорожних слов! Жизнь! Разве так живут?

Омелько. А как же надо жить?

Грицько. Неужто все колхозники скрозь одинаковы? Ну вот, представьте себе, что где-то в другом районе или в другой области есть такой колхоз. Передовой, богатый, образцовый. Только наш. Понимаете – наш!

Омелько. Не твой, известное дело.

Грицько. Рода нашего. Хозяйского рода, работящего. Без нищих, без побирушек…

Омелько. Так, так.

Грицько. Смотрите. Вот для примера. Для практики возьмем, Марийка моя – звеньевая. Христя моя – бригадир. Вы – около скотины. Мать моя – на огороде.

Омелько. А ты сам?

Грицько. Мы только к примеру говорим. А я и на черную работу стану. Каждый будет знать, где его земля, чтобы, случаем, не забыть. Разбогатеть можно!

Омелько (с издевкой). Без коммунистов?..

Грицько. Хозяйство-то разве так пойдет? Я вам новую хату поставлю. Поженю на моей матери – живите. Отцом вас буду называть. Сердце у меня не камень, кровью исходит за народ!

Омелько. Это и все? Только и всего дела?

Грицько. Неужто мало?

Омелько. Чего ж ты не скажешь, по чьему приказу действуешь? По японскому? Га?

Грицько. Бог с вами, сват Омелько. Помилуй бог…

Омелько. Сам от себя работаешь? Без хозяина? На три дня приехал и не каешься?

Грицько. Вам слово скажи для практики, а вы сразу – за грудки! В шпионы меня пишете! Мало мне одного несчастья?

Омелько. Ну ладно. Не хотел я тебе говорить, а теперь скажу. Тоже для практики. Чтобы знал ты, если еще не знаешь.

Грицько. Обойдусь, может?

Омелько. Говоришь, я стадо всю жизнь пас? Да, пас. Чуть не нагишом ходил. Солнце пекло, на холоде трясся, слезами умывался, снидал – луком, обедал сухарями, а вечерял – помоями.

Грицько. Добре.

Омелько. Пригоню, бывало, скот на отдых, гляну на поцарапанную землю – да только и моего, что в мечтах! Липовый чурбачок таскаю с собой. Вырезываю из дерева фантазии – то Христа на ослике, то попа нашего с молодицею. Судили меня паны за это вырезывание. При всем народе карали, а работу сожгли.

Грицько. Правильно.

Омелько. Неправильно! Талант я теперь – памятники ставлю. В четырех колхозах уже поставил. Ленина вырезал из дерева. Сталина на трибуне. Тараса Шев-ченка с бандурой, Кирова, Кармелюка, Чапаева!

Грицько. Будто это дело для хозяина?

Омелько. Вишневый сад насадили на том лугу, где я двадцать лет скотину пас. Колхоз мне там хату построил. Завтра семь лет колхозу, в новую хату перейду. Свадьбу с Василиной справим. Без тебя! Ульи поставлю. Сяду и буду смотреть, как пчелы далеко-далеко, вниз через речку летят. Будто золотые ниточки тянутся от меня, от хаты, от сада – на поля, на воду, на цветы, на весь свет!

Грицько. Внуков вспомните! Они спросят.

Омелько. Тебя не спросят, потому что у тебя их не будет. А меня пускай спрашивают. Ежели взвесить, сколько я пережил, то выйдет, что и потомков мне не страшно, я сам себе уже потомок! Товарищ потомок, принимай землю, которую мы у чертей бездельников забрали! Спасибо, товарищ предок! (Грицьку.) А твоя земля – вот! (Тычет кукиш, уходит.)

Грицько (один). Сказывал дед, как отец его копил на землю. Пошел к цыгану-ворожею. «Убей, – говорит цыган, – того, кто на церкву собирает, вот и разбогатеешь. На святые деньги надо богатеть». Дедов отец пошел и убил. Двадцать три рубля с пятиалтынным взял. И душу человеческую взял. (Заглянул за ковер, увидел Марийку, отступил к двери.)

В дверь навстречу Горлица с водкой, Грицько поворачивается к другой двери – навстречу Голешник с тарелкой огурцов.

Горлица (запирает дверь). Ну здравствуй, сукин сын.

Голешник (запирает вторую дверь). Спасибо Христе, родить надумала. Никто сюда и не зайдет.

Горлица (садится за стол). Ну садись, сукин сын!

Грицько садится.

Голешник (ставит огурцы, садится). Ты думаешь, нам легко убивать тебя?

Горлица (наливает). Выпей, сукин сын!

Грицько. Выпьем по полной, чтобы жизнь была долгой! (Пьет.)

Голешник (пьет). Пошла водочка по животу, как брехня по селу. (Закусывает.)

Горлица (наливает себе). Как же тебя убивать? (Пьет.) Помалу или сразу?

Голешник. Силы набраться надо. (Наливает себе.) Тебя попросту не убьешь.

Грицько. За что, земляки?

Горлица (наливая Грицьку). Пей, сукин сын!

Грицько (пьет). Может, не потрафил чем, – извините, земляки.

Горлица (наливает). Пей.

Грицько. Я выпью, я компанию уважаю. (Пьет). А вы смилуетесь надо мной и не тронете.

Голешник. Ой, не надейся, казаче!

Горлица. Ты зачем к нам приехал?

Грицько. А что?

Голешник. Мы спрашиваем!

Грицько. Матери земно поклониться, дочку мою единственную к сердцу прижать. Христю, нареченную мою, обнять.

Голешник. Марийку хочешь на свой лад переломить?

Грицько. Скотина – и та своего детеныша лижет, а я ж отец! Никто меня не услышит, только дочка, только Марийка…

Горлица. Мать свою, и Христю, и Омелька – всех на агитацию взял! Каждый твой шаг записан в нашей бухгалтерии!

Голешник. Все дела твои – как на ладони!

Горлица. Семь лет стоит наш колхоз. Как Верден стоит. Как Царицын стоит! Слышишь?

Грицько. Меня закон отпустил, а вы убить хотите? Стреляйте! Не боюсь!

Голешник. Мы тебя без стрельбы. Видишь руки? Кузнецкие. Полосы железные гнут.

Грицько (бросается на Голешника). Убивайте, душегубы! Убивайте! (Схватил за горло.)

Голешник (отрывает руки от горла). Извиняюсь. (Бьет Грицька кулаком.) Сядь!

Горлица. Давай начинать, а то на него не скоро душу выбьешь.

Грицько. Налейте ж мне водки, чтоб не чуять хоть, как помирать буду!

Горлица (наливает). Зря водку переводим!

Грицько (пьет). Припомните, как вы меня босого по снегу гнали! Как вы хозяйство мое рушили! Мало вам горя моего? Сердце свое спросите!

Горлица. Не поп!

Голешиик. Сердце не замай, у меня нервы слабые.

Грицько. Прощайте, земляки. Умираю от рук ваших безвинно. Пускай бог вам простит, а я прощаю. За упокой души моей подайте. Живите счастливо. Мне бы хоть с матерью попрощаться… (Обращаясь к ковру.) Прощай, дочка моя родная!

Голешник. Не расстраивай меня.

Грицько. Может, и сами увидите, что загубили безвинную душу. Я зла не имею. Вы люди чистые. Оставляю вам деньги, какие семь лет закопанные лежат. Берите, добрые люди. Я вас люблю.