Текст книги "Яновский Юрий. Собрание сочинений. Том 3"

Автор книги: Юрий Яновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– Вы меня отпустите?

– Отпущу…

– Его зовут Кривой Яшка, настоящего имени не знаю, он живет тайно под охраной полиции, хромает на одну ногу… Ей-богу, больше не знаю, пан партизан!..

– Ладно. Отпущу тебя…

– Спасибо!

– Прямо в райскую обитель отпущу! По казненному герою революции – салют!

И связной, отскочив назад, швыряет гранату под ноги полицая. Взрыв.

6. Явочная квартира

Кухонька в рабочей донбасской семье. Рядом – комната, занятая немецким офицером, который время от времени орет оттуда, требуя то или другое. Хозяйка квартиры, измученная и скудно одетая женщина, несет постояльцу миску с водой и кувшин. Затем она тащит гитлеровцу приготовленную ею пищу, выносит ночную посуду.

У кухонного стола сидят – знакомый уже старик Иван Иванович и молодой парень Федя. Парень усердно полирует офицерские сапоги. Со злостью плюет и трет щеткой. У окна – сапожные принадлежности на столике, табуретка с сиденьем из кожаных ремней.

– И между прочим, Федя, – говорит старик, – я замечаю в тебе прогресс…

– Какой прогресс?

– А такой прогресс: ты начал понимать, что не всегда позорно чистить немцу сапоги…

– Не солите мою рану, дед. Я и так с трудом удерживаюсь, чтобы не забросить этот сапог к чертовой матери! Эх, попасть бы мне на фронт, Иван Иванович!

– В свое время и при соответствующих обстоятельствах, товарищ комсомолец! А пока что за эти разговоры объявляю тебе замечание…

– Тише, – просит собеседников хозяйка, – он по-нашему понимает, не дай бог, подслушает…

– Дай нам, мама, хоть бурякового чаю, – говорит Федя, – у деда кишки смерзлись…

– Дам, дам. Вот только фрийа ублаготворю. Денщика послал за вином, а я должна разрываться…

– Не беспокойтесь, хозяйка, – деликатно отказывается старик, – я уже ухожу. Договариваюсь с Федей, чтобы он мне валенки обшил…

– Не мое это дело, о чем договариваетесь. Лишние уши только помеха. А когда и я понадоблюсь – скажете.

Федя бросает сапог под стол и обнимает мать.

– Отец на фронте за нас не покраснеет, правда, мама?

Офицер что-то орет из своей комнаты, и женщина выбегает к нему.

– Ты же помни, Федор, – обстоятельно повторяет старик, – одну бумажку – на площади, по твоему выбору, две остальные отдай размножить. Это первое…

– Да я не глухой, слышал…

– Потом, дорогой Федя, – так же обстоятельно продолжает старик, – значит, вопрос о связном партизанского штаба. Пусть твои ребята – парни, девчата, даже школьники и пацаны – всюду сунут носы и разнюхают…

– Понятно, Иван Иванович. Ставьте точку. Замётано. Дяде Мише не забудьте передать Валину информацию.

– Только завтра, Федя. Сегодня он готовится к докладу. Значит, Валя твоя подслушала в полиции, как начальник полиции посылал полицая к Кривому Яшке, который пьет запоем и просит по пускать его на улицу, чтобы он сдуру не попался на глаза подпольщикам. Так?

– Так.

– А почему ты думаешь, что Яшка имеет отношение к казненным товарищам?

– Можно проверить, дед. Пускай дядя Миша суммирует…

И сейчас же Федя продолжает громче и определеннее, явно рассчитывая на чужие уши:

– Вам придется принести свою кожу, дедушка. Может, старые голенища завалялись. О цене договоримся, я сапожник недорогой.

Входит в кухоньку из комнаты немецкий офицер в домашнем виде, без мундира, в туфлях. Сигарета. Самодовольно-снисходительное выражение лица.

– Я думаль, потчему мой Федька не принес мой сапоги? Вхожу и вижу – она имеет интимный бесед с один отшень старый партизан! Ха-ха-ха!

Старик встал со скамейки и степенно поклонился офицеру.

– Это – заказчик, герр офицер, – говорит Федя, – он принес подшить валенки…

Федя поднимает с полу и показывает офицеру ветхий валенок. Офицер небрежно футболит его ногой, валенок летит на плиту.

– Отшень интересный валенок, – цедит офицер, – один раз его приносит молодой девушек, вторичный раз – этот бедный старик! Как это понять, мой Федька?

Федя смущенно берег с плиты валенок:

– Разве валенки не все одинаковы, герр офицер?

– Вы должны знать, молодой шумахер, что каждый обувь имьеет свой лицо. Вы хотите обманывать германский официр? Это очень пльохо. Германский официр имеет, как это, – очень бистрий глаз. Если пришель к тебе один гостильник, мой Федька, ты дольжен сказать официру. Зачем валенк? Фуй, мне стидно на вас!

И офицер, насвистывая, уходит в комнату.

– А ведь, правда, дед, – шепчет Федя, – валенок тот самый…

– На такой мелочи нас и ловят!.. Учишь, учишь вас, сопляков, да, видать, не в коня корм! Вот снаряжу тебя вон, как не оправдавшего доверия райкома!

– Иван Иванович, разве все учтешь?

– А пока ты будешь учитывать, молокосос, погибнут на твоей явке люди, и сам к черту засыплешься! Приходя к тебе, я должен быть уверен, что ты мне не подсунешь мину вместо валенка!..

– Иван Иванович!..

– Откуда ты знаешь мое имя-отчество? Я для тебя просто "дедушка", понятно?

– Понятно...

– И на этом явочную квартиру считаю ликвидированной!

Федя грустно опускает голову и с еще большей яростью продолжает чистить сапоги.

Вдруг взрыв невдалеке. Пауза. Выстрел. Другой. Автоматная очередь… Взрыв еще один, глухой. Захлебываются автоматы.

Выскакивает из комнаты полуодетый офицер с револьвером в руке. Старик стоит и крестится дрожащей рукой.

– Партизан! Всех стреляй! Мой сапог! Одевай сапог, Федька! Одна движение – пуля в голову! Где мой шинель?

Федя одевает офицеру сапоги, мать подает шинель, немец вылетает во двор, выстрелив попутно в потолок.

Все замерли, прислушиваясь к воцарившейся тишине. Слышны только далекие крики, шум.

– Он, – говорит старик.

Мать недоуменно смотрит.

– Он, говорю. Геройский, видно, связной. Извещает о своем прибытии, Федор.

– Погиб парень, – шепчет Федя.

– Ну, брат, такие не гибнут. Орел. Вижу почерк. Походку слышу!

7. «Я спасу Германию!»

Палата бывшей районной больницы, уступившей место немецкому госпиталю. Одна кровать. На ней полусидит знакомый уже гитлеровский генерал. Он тяжело контужен, у него появился тик, левую ногу и руку ему сводит судорога. Но он человек долга, нельзя упускать драгоценного времени. Он лающим и мало внятным от контузии голосом торопит врача, который его осматривает:

– Господин главный врач… Доложите мое состояние…

– Абсолютный покой, – вскакивает со стула, щелкает каблуками и орет врач, – никаких волнений, не двигаться, строгая диета!

– Вы касторка! – прерывает генерал. – Немецкий военный врач не должен, как попугай, повторять пустые слова! Отвечайте на мои вопросы!

– Слушаюсь, экселенц!

– Короче. Раны опасны для жизни?

– Нет, экселенц, – несколько царапин. Но граната очень близко разорвалась от вас, экселенц. Поскольку вы имели счастье, экселенц, упасть вовремя на пол, вам досталось только очень сильное воздушное сотрясение, экселенц, которое требуется изучать…

– Какого дьявола! Призовите сюда всю вашу вздорную медицину и сделайте так, чтобы у меня не трещала голова, и не плавали перед глазами зеленые круги, и в ушах не было бы адского звона…

– У вас, экселенц, из ушей шла кровь…

– Попрошу без ваших замечаний!

– И, кроме этого, ваши внутренние органы, а также мозговой аппарат находятся в состоянии сильного потрясения, экселенц. В любую минуту может наступить ухудшение. Сердце ваше несколько депрессировано…

– Что? Сердце? Дайте мне кофеин, камфару или еще какую-нибудь дрянь, я должен действовать…

– Но вы не железный, экселенц…

– Запомните, клистирная трубка, что это вас не касается, – железный я или не железный! Марш! Тащите сюда эту сволочь, которая не обеспечила охрану в городе! Бегом!

Врач выбегает из комнаты, а генерал корчится на кровати, ему сводит бок контузия, он откровенно стонет.

Четко заходят: гестаповец, начальник полиции и человек в штатском.

– Хайль Гитлер!

Генерал устало машет рукой.

– Что выяснили?

– Мало кого пришлось допрашивать, экселенц…

– Громче. Ничего не слышу. Сплошной гул.

– Четверо убитых немцев, экселенц, трое ранены, включая вас, экселенц, – докладывает гестаповец, – плюс один убитый полицай.

– Кого допросили?

– Один из раненых без сознания, второй поражен шоком…

– Кто они?

– Немецкие солдаты, экселенц…

– Население допрошено?

– Вследствие раннего часа, господин генерал, – разрешает себе раскрыть рот начальник полиции, – вследствие раннего утреннего часа никаких цивильных лиц поблизости не обнаружено…

– Молчите, один большой идиот! Как вы смеете открыто вешать партизан, когда у нас затруднения под Сталинградом?!

– Главная квартира фюрера передает, экселенц, – поправляет гестаповец, – советы отброшены на исходные позиции, наши доблестные войска выпрямляют линию фронта…

Быстро входит врач со шприцем.

– Вот, экселенц. Успокаивающее и утоляющее боль…

– Колите, – говорит генерал. – Принести сюда обоих раненых… Я допрошу их сам. Надо не терять времени, господа, чтобы иметь полную картину преступления…

Врач, делая впрыскивание:

– Один раненый скончался только что, экселенц…

– Давайте второго! Он тоже может умереть, мы останемся без свидетелей! Чума вас забери!

Полицейские бегут исполнять приказание. Врач массирует место укола.

– Ох, – стонет генерал, – они меня загонят в могилу. Ох! Мне кажется, что к моим кишкам прикасается раскаленное железо…

Начальник полиции и человек в штатском вносят носилки с раненым немецким солдатом. Гестаповец рассматривает на ходу документы.

Носилки ставят на пол.

– Ну? – рычит генерал.

– Документы этого солдата, – говорит гестаповец. – Был на излечении, направляется снова на фронт. Уроженец Гамбурга. Сорок лет. Вот фотография семьи. Письмо, по-видимому от жены. Детский почерк на открытке…

– Бросьте! – приказывает генерал. – Что с ним, доктор?

– Ранение в грудь, руку, шею, экесленц. Состояние общего тяжелого шока, раненый не реагирует ни на какие возбудители. Опасаюсь внутреннего кровоизлияния, экселенц. Нужен покой и выжидание…

– Опять выжидание?! Но это наш единственный свидетель, холера бы вас побрала со всей вашей идиотской медицинской терминологией! Как представляется картина нападения партизан на город? Говорите вот вы…

– Я затрудняюсь ответить, экселенц, – отвечает гестаповец, – никто никого не видел, все слышали выстрелы и взрывы, многие сами стреляли, но целей не было замечено…

– Прошу разрешения высказать одно предположение, ваше превосходительство, – произносит человек в штатском.

– Это еще что за чучело? – возмущается генерал. – Гоните его вон!

– Это, экселенц, – доверительно сообщает гестаповец, – очень дельный работник. Специалист по партизанам. Благодаря его помощи мы арестовали здешнее подполье. Он знает всех в лицо… Говорите, Яшка…

Штатский самодовольно улыбается и переминается с ноги на ногу. Это – плотный мужчина лет сорока с неестественно светлыми глазами и одутловатым лицом горького пьяницы.

– Вы, ваше превосходительство, не представляете себе, какой народ эти партизаны…

– Ближе к делу, – шипит начальник полиции.

– Будучи связан с красным подпольем, ваше превосходительство, я имею сведения о том, что один большевистский шпион прибывает в наш город для диверсионной деятельности.

– Он, наверное, дурак? – обращается генерал к начальнику полиции. – При чем здесь какой-то шпион, когда мы имеем дело с нападением банды партизан?

В это время шевелится раненый солдат, лежащий на носилках, и свистящим шепотом, с паузами, произносит:

– Разрешите доложить, экселенц… Вся эта полиция – форменные дармоеды… Даром жрут немецкий хлеб… Я б их на месте фюрера перестрелял, как бешеных собак, экселенц… Они пьют водку, а мы с вами получаем одни неприятности на службе нашему фюреру…

– Стой, солдат! Это ты спас мой портфель?

– Какие могут быть счеты, экселенц… Я – ваш солдат, вы – мой генерал… Портфель – ерунда… Вот когда один здоровенный детина с красной лентой на шапке бросился с гранатой к вашему окну и я упал ему под ноги, а граната полетела в другую комнату… Вот это да!..

– Ты представлен к награде, солдат!

– Спасибо, экселенц.

Врач умоляюще протягивает руки:

– Экселенц, вам вредно возбуждаться!

– Да. Мне все вредно… Только верность солдата сладка для меня. Всем выйти вон. Какая безумная боль… У меня лопается голова… Вон все! Мой солдат спасет Германию…

Когда все выходят и остается только врач, держащий у генерала пульс, раненый солдат бормочет:

– Черт бы их побрал, эти несовершенные немецкие взрыватели. Мог бы остаться инвалидом…

И громко, отвечая генералу:

– Да, экселенц, я спасу Германию!..

8. Облава

Федя идет по улице донбасского городка.

Он – в поношенном тулупчике, разбитых валенках, в ватной шапке. В руках у него кошелка.

Прекрасна родная улица, покрытая снегом. Даже изредка проходящие немцы – и они не портят настроения.

Впереди видна главная магистраль, по которой непрерывно движутся машины, тягачи, транспортеры, пушки, автобусы, слышится гул машин и гогот голосов.

Федя идет и напевает от избытка чувств.

Справа видна над домишками верхушка террикона, занесенная девственным снегом: шахта взорвана, и не идет на террикон порода.

Слева к горизонту виден силуэт металлургического завода и разрушенный поселок домов-красавцев поблизости.

Федя вполголоса поет, сочиняя на ходу слова песни:

 
"Вот и Совинформбюро сказало,
Что холера фрицев похватала.
На победу, партизан, надейся,
Но на печке не сиди, не грейся.
Шилом, мылом, толом и гранатой
Выгоняй фашиста вон из хаты.
Это говорю тебе я, Федя,
Принимайсь за дело и немедля…"
 

Федя запутался в рифмах и перешел на мелодекламацию – хорошо, что фрицы не слышат:

"Как замечательно будет жить после победы! Запоет завод, засветятся яркие окна заводского городка, дворца культуры, кругом зазеленеет парк, и будет бесконечное количество цветов, благоухание наполнит воздух!.."

"А бывший подпольный работник Федя К. поедет радистом в, Арктику. – Кто этот отважный парень, радирующий со льдины? – спросят Майку ее товарищи. – Это мой лучший друг и муж, – ответит Майка, – Федя К., бывший работник подполья…"

– Федька, что ты бормочешь, с ума сошел! – слышится голос, и Феде наперерез выбегает из калитки девушка. Она одета очень бедно, лицо измазано, зубы неестественно торчат. Подбежав к Феде, она вдобавок начинает усиленно хромать.

– Ого, Фрося, здорово ты себя изукрасила!

Иду передавать девчатам опыт. Сама придумала. Смотри…

Левушка быстро вынимает изо рта картофельную прокладку и снова водружает ее на место: между губой и челюстью.

– Я тебя, конечно, понимаю, Федя, – говорит девушка, – мне самой хочется иногда петь, декламировать стихи… Давай соберем ребят в частном порядке – попеть и поплясать, а?

– Соберемся, Фрося, – задушевно говорит Федя, – дай вот с делами поуправимся, план выполним. Кстати вот, на, перепиши в пятидесяти экземплярах, забрось на окрестности, вплоть до шахты "Наклонной"…

Из кошелки Федя достает маленький горшочек масла и передает девушке.

– Масло сверху нам в премию? – спрашивает Фрося.

Они приближаются к людной улице, и Федя спешит узнать нужные ему данные:

– В госпитале дежуришь? Что нового?

– Генерала лечим, – подбили добрые люди гранатой. Уже отнялись рука и нога…

– Следи за ним в оба, Фрося, – понятно? Предпримем меры…

– Тихо, – предупреждает Фрося.

– Так ты, значит, так, – громко говорит Федя, и сам заметив идущего полицая, – пойди в клинику и пускай тебя быстренько лечат. Скажи им – фюрер и великая Германия нуждаются в твоем самоотверженном и бескорыстном труде… Иначе – полная кругом невыдержка…

– Но, но, ты не дуже, – говорит ему полицай, – возьму на заметку! Разве я не знаю, чем вы дышите…

Федя низко скидает шапку:

– Так ведь темные мы, господин полицмайстер!

И идет через улицу к базару, не прощаясь с Фросей, повернувшей к калитке направо.

Федя на базаре. Эта институция при гитлеровцах стала центральным общественным местом, где люди имели право собираться, видеть друг друга, обмениваться новостями, отдать барахло за пищу, посмеяться над фрицем.

Но иногда и угодить… в облаву.

Феде как раз и выпала эта возможность. Свистки, выстрелы, люди стали шарахаться из стороны в сторону. Новоиспеченные купцы – владельцы деревянных торговых "точек" – стали у дверей, загораживая вход. Люди с тачками, продающие убогую ветошь, складывают свой товар. Дети, продающие спички и сигареты, разрезанные на три части, усиленно предлагают курево и вопят во весь голос.

Здоровенный мужчина с окладистой бородой, в темных очках, гадающий на картах, торопится закончить свой сеанс.

– Нет, дяденька, – громко протестует довольно молодая женщина, – это не гаданье получается, а обыкновенный эрзац. Начал красиво, утешительно, по чистой совести, а чем кончаешь?!

– Облава, тетка, – шепчет испуганно гадальщик.

– Какая облава? – возмущается тетка. – Ведь ты кинул на картах, что я буду жива и здорова и мой Павло фрица добьет и вернется в дом с победой… А теперь наскоро что-то харамаркаешь…

– Умоляю, тише… После облавы все доскажу подробно…

Федя проходит, невольно улыбаясь, и направляется прямо к владельцу лавчонки, торгующей хозяйственными вещами, корзинами, кошелками…

– Господин Гарба, – говорит он доверительно, – вышел приобрести сапожного товару, взял в кошелку несколько бутылок спирту, а тут облава. Разрешите поставить в ваших владениях?

Торговец поворачивается молча спиной к парню, и Федя мгновенно ныряет в лавчонку и выходит оттуда без кошелки. Проходя мимо хозяина, бросает:

– Пол-литра ваши…

У раскладки, где продаются обноски, старые голенища, войлок, распоротые валенки, Федя говорит продавцу, торопливо запихивающему все в мешок, чтобы уходить:

– Сиди на месте, друг. Ты же торговая единица! После облавы я вернусь к тебе и вручу мыло с прожил-ками пока спрятал в лавке у Гарбы. Как подвигается фильм?

– Будет в срок, – отвечает продавец, – детонаторы проверили?

– Прожилки фирменные, хорошей марки…

– Как передашь?

– Приготовь кошелку, просто разменяемся кошелками… Пока!

Федя идет к пропускному пункту облавы, достав из кармана и держа наготове документы. Разыгрывается ветер. Дует порывами, метет и кружится снег. Федя идет.

По дороге он задевает девчонку – подростка.

– Миля, приготовь пропуск!

– Я маленькая, покажу немцу дулю вместо пропуска и пройду!

– Сбегаешь к Кондрату, пускай ко мне не приходит.

– Ха-ха-ха! – залилась Миля, ныряя в толпу.

А Федя спокойно и почти благоговейно продолжает путь к пропускному пункту. Над базаром кружит метель. Свистит ветер. Гитлеровцы кутаются в шарфы и танцуют, стуча ботинками. Мороз выжимает из их глаз слезы. Снег летит в рот, заставляет отплевываться.

Проверяют документы два полицая, отшвыривая подозрительных к грузовику, где распоряжаются немецкие солдаты, сажая людей в машину.

В стороне наблюдает офицер. Это – жилец Феди.

Федя, высоко подняв документ, шествует к полицаям. На ходу он четко козыряет офицеру.

– А, мой Федька, – узнает его офицер и шлепает хлыстом по спине, – пропустить этот ужасный партизан! Он кладет гранат в мой ночной нужник! Ха-ха-ха!

Полицаи выталкивают парня, не проверив его документов. Федя, уходя, шлет сладкую улыбку офицеру:

– Положу, ваше благородие. Спасибо за идею!..

9. Коечный больной

Ночь. Коридор больницы. Ходит в нижнем белье и пилотке немецкий солдат. Голова забинтована, левая рука привязана к груди. Видно, что он превозмогает боль, но ходит и ходит. Это – связной.

– В нашем деле без тренировки никуда, – бормочет он, стараясь ровно ступать и ровно дышать.

Подходит к выходу в другое отделение. Там стоит на страже полицай. Часы показывают час ночи.

– Стоишь, оболтус? – спокойно спрашивает солдат. – Не понимаешь, что я говорю? Генерал никуда не удерет. Его немецкий кондратий трахнул. Не слыхал "кондратия"? Это русское слово, селедка ты маринованная! Смирно! Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – орет обалдело полицай.

Солдат двигается обратно по коридору.

Останавливается возле немецкого часового, стоящего у двери в генеральскую палату.

– Пускает газы старик?

Солдат ухмыляется и невольно осматривается по сторонам.

– Его душа уже на тот свет законтрактована! Я, брат, много таких видел. Трах-бах, и генеральский мундир остается у вдовы на вешалке… Ты откуда, парень?

– Часовому нельзя разговаривать.

– Эх ты, вшивая труха! Кого учишь, тыловой кролик?! Да я таких, как ты, под Сталинградом кушал, не разжевывая… Смирно! Отвечай по уставу. Кто такой фюрер Адольф Гитлер?

– Спаситель немецкого народа!

– Дурак. Наш фюрер пришел на землю, чтобы установить тысячелетний германский райх. Понятно?

– Так точно.

– А тебя, длинноухого баварца…

– Я из Саксонии!

– …длинноухого саксонца, фюрер поставил охранять священную жизнь немецкого генерала, контуженного партизанской гранатой. Как ты исполняешь свой долг? Если бы к тебе подошла сама смерть, ты обязан был бы сделать шаг назад, взять автомат на изготовку и решительным немецким голосом сказать: "Гальт, госпожа смерть, здесь священный порог!" Повтори!

– Гальт, госпожа смерть, здесь священный паром!

– Не паром, а порог, крыса! Как ты автомат держишь? Сними ремень с шеи! Приклад – в живот. Каску надвинь на морду! Вот так…

Здоровой рукой связной вырывает автомат у часового и толкает его, обалделого от неожиданности, в дверь к генералу. Сам входит вслед за часовым и плотно прикрывает за собою дверь.

И вот у палаты генерала снова стоит часовой. Каска его низко надвинута на глаза. Шинель подпоясана, на поясе две гранаты. Только ниже шинели непорядок: на ногах нет сапог, красуются больничные шлепанцы. Левая рука небрежно засунута в карман.

Заперев на ключ дверь в палату генерала и положив ключ в карман, новый часовой двигается по коридору к выходу. По мере приближения к другому концу коридора часовой старается ступать тверже. Но шлепанцами не стукнешь, как солдатскими сапогами.

И часовой, ставя ногу, одновременно стучит о пол автоматом.

Подойдя к полицаю, охраняющему выход из коридора, новый часовой командует, направляя автомат:

– Вперйод! Зови генералу доктор!

Полицай идет, сопровождаемый немцами, к дежурке. Заходит. Там сидит с книжкой девушка в халате.

Закрыв за собою дверь, немецкий солдат бьет полицая автоматом по голове. Тот падает, не вскрикнув.

Девушка в ужасе вскакивает. Это – Фрося.

– Боже! Что вы сделали!

– Тише, сестричка, – говорит по-русски немецкий солдат, – мне нужно срочно обуться. Одной рукой я не могу ничего сделать. Давай, снимай быстро…

Девушка бросилась снимать с полицая сапоги.

– Вы, значит, не немец? Ну ни за что бы я не сказала! А контузия? А ваша рана?

– Стоп. Оставь сапоги, свяжи прежде полицая…

Девушка ловко пеленает полицая полотенцем, отбирает винтовку, револьвер, патроны, документы.

– Молодец, – хвалит связной, – мама неплохому тебя научила! Натягивай мне сапоги…

Сапоги натянуты. Можно идти.

– Дай, девушка, чего-нибудь крепкого понюхать. Что-то у меня организм скрипит.

Фрося понимающе кивает головой и наливает в стакан спирту.

– Собери медикаментов, – командует связной, держа стакан в руке, – надо будет мне кончить лечение. За твое молодое и красивое здоровье, сестричка…

Связной пьет.

В это время распахивается дверь, и двое немецких солдат врываются в дежурку.

Они, по-видимому, не ожидали встретить здесь третьего солдата. Остолбенели, тянутся руками к револьверам.

– В порядке, друзья, – говорит связной, отдавая стакан Фросе, – спирту хватит и вам…

– Хенде хох! – вопит вдруг с невозможным акцентом один из пришедших.

– Что? – удивляется связной. – Вы, оказывается, тоже не немцы? Сестричка, это твои знакомые?

– Товарищи! – опомнилась после оцепенения Фрося. – Наш, товарищи!

– Наш или не наш – это видно будет после взаимной проверки документов, сестричка. А тем временем пошли, пока не поздно!

– У нас приказ относительно генерала, – напоминает второй пришедший.

– Генерал в порядке, – говорит связной, – на тебе ключ, пойди в палату проверь, чтобы не было осечки. А мы с сестричкой и твоим напарником – на воздух. Возьми меня, милая, об руку…

Фрося быстро одевается, берет за талию связного, один из пришедших поддерживает с другой стороны.

– Ведь я, ребятки, все-таки как-никак коечный больной, – пытается шутить побледневший связной, – вы со мной осторожнее!..

10. Хозяин и лакей

Кабинет начальника полиции. Начальник сидит за столом, небрежно отвалясь на спинку кресла. Перед ним – на краешке стула – Кривой Яшка в довольно-таки плачевном состоянии: голова у него забинтована, глаз подбит, заплыл, и, когда ему надо взглянуть на собеседника, он должен пальцем приподнять заплывшее веко.

– Я вас пригласил, господин Яблочко, – цедит начальник полиции, – чтобы поставить в известность о недовольстве вашей работой немецкого командования и господина шарфюрера…

– Ваше благородие, – сипит Яшка, – но ведь меня полностью блокировали! Вот слышите, как я говорю, – это от отравы, подсыпанной в самогонку. Желудок, слава богу, выдержал, а голос, говорят врачи, не восстановится. Позавчера на коротком отрезке от дома до, извиняюсь, выходного места так ударили по голове, что теперь больница мне предлагает ложиться на излечение. А как я лягу, если там даже генерала не уберегли… Я – один, а их много…

– Немецкое командование, – перебивает начальник полиции строго, – и господин шарфюрер крайне недовольны вашей деятельностью. Цумбайшпиль – например; мы думали, что вы выдали нам все подпольное руководство. Так, хорошо. А что же получается? Какой, так сказать, кредит? У вас не хватило терпения и выдержки. Подполье как работало, так и работает. Партизаны среди бела дня делают налет на наш гебит. Генералы гибнут, как мухи. Так, хорошо. Я не отрицаю, что вам тяжело. Но у меня ведь тоже голова не казенная, господин Яблочко!

Яшка молчит, понурив голову.

– Я могу подумать, – продолжает начальник полиции, – и господин шарфюрер может так подумать, что вы, цумбайшпиль – например, неискренне пришли к нашему немецкому командованию…

– Ваше благородие! – молящим голосом восклицает Яшка.

– Что вы хотите обмануть полицию и тем самым его превосходительство самого фюрера!

Начальник вытягивается в сторону портрета бесноватого Гитлера и делает на всякий случай салют рукой.

Яшка готов лезть под стол от ужаса:

– Ваше благородие! Испытайте мою честность! Чем угодно заслужу! Но в этом районе я не работник! Эх, если бы вы знали, как трудно смотреть им в глаза! А тот советский агент, ваше благородие, который был немецким солдатом и исчез из больницы, – ведь он из нас свиных отбивных наделает!

– Но, но! – орет начальник полиции. – Не распускай язык, скотина! Ты говорил, что имеешь явку в Н.?

– Имею, ваше благородие. Прикажете кому передать?

– Нет, зачем же. Сам пойдешь. Там замечены следы одного дела. Получишь подробные инструкции.

– А если явка устарела?

– Наведешь справки в полиции. Все. Можешь идти. Сборов никаких. Да не вздумай бежать. Я тебя из-под земли достану! Доннер веттер!

Яшка уходит, и почти сразу же после него входит в комнату гестаповец. Начальник подобострастно вскакивает с кресла и уступает его пришедшему. Сам садится на место ушедшего Яшки. И такая же Яшкина поза.

– Ну, господин полицай, он согласен?

– Я его так напугал, господин шарфюрер, что он полезет к черту на рога! Инструкции передать письменно?

– Нет, вы очень примитивно работаете, господин русский. Мы, немцы, так не работаем. Инструкции он получит в Н. от немецкого начальника…

– Да, да, господин шарфюрер…

– А ты, грязная свинья, – вдруг свирепеет гестаповец, – какое поило ты мне вчера подсунул? Я думал, что у меня все кишки порвутся! Сволочь! Застрелю!

Начальник полиции падает на пол и замирает в полной покорности, пока бушует гроза.

11. Райком дубль

Разрушенный, взорванный и сожженный металлургический завод в Р. Покосившиеся и рухнувшие домны, поваленные крыши громадных цехов, покрошенный бетой.

В хаосе и запустении, среди немыслимых руин – далекое окошко.

Если, обходя другие пути, по воздуху проникнуть в него, можно увидеть необычайное зрелище: жилую комнату. Более того – комната дышит миром и спокойствием. Столик, накрытый красной материей. На стене – портреты Ленина и Сталина. Дядя Миша, как хозяин, встречает приходящих. Уже на месте: дед Иван Иванович, Федя, один старик в ватнике и очках, один бородатый – по виду настоящий Илья Муромец, связной в штатском, очень незаметно одетый, похож и на крестьянина, так как куртка домотканая, напоминает и шахтера кожаным картузом. Рука на перевязи.

Входит еще одно лицо – худой, бритый, с впалыми щеками и неульгбающимися глазами, с виду – инженерный работник.

– Ну вот и хорошо, – говорит дядя Миша, – все сошлись вовремя, опоздавших нет. Никого не удивляет место, где мы собрались? Я подумал, что подпольный райком партии, представляющий Советскую власть, может назначить свое заседание там, где найдет нужным, не считаясь с немецкими захватчиками. Вот почему мы и собрались здесь, на заводе… Уточняю: на бывшем заводе…

Для немцев это предприятие – мертвое дело. Уже сколько месяцев они разбирают завалы, хотят наладить силовое хозяйство, чтобы хоть ремонтик сякой-такой можно было производить. Но что у них получилось? Ничего. Потому что хозяева-то не они, а мы. Придет время – разве мы так долго будем возиться с разрушенным заводом? Да он у нас, как скрипка, заиграет! Где тот народ и возьмется! И механизмы притащат, и руки приложат, и сноровку… Смотри – и накренившуюся домну выправим, как молоденькую…

– А что ж, Михаил Михалыч, – подает реплику старик в ватнике и очках, мастер доменного цеха, – об этом предположения уже имеются. Дайте только команду!

– И дадим в свое время, Кузьма Павлович, – улыбается дядя Миша, – так же, как и нашему деду Ивану Ивановичу, мартеновскому заправиле…

– К делу давайте, – говорит притворно сердито дед, – нечего раны бередить. Вы за мартены не беспокойтесь…

– Мы с шахтенной тоже не отстанем, – басит бородатый "Илья Муромец", – кой-чего в мозгах наметили…

– Таким образом, товарищи, – резюмирует дядя Миша, – мы решили собраться здесь, на заводе. Главный инженер, наш уважаемый Валентин Фролович, приготовил нам это помещение среди заводских руин. Охрана расставлена, в случае чего уйти можно будет относительно спокойно, входы и выходы мы здесь знаем, товарищи, не первый день…

Я пригласил на заседание районного комитета нашего комсомольского секретаря, известного всем присутствующим Федю, а также связного Центрального партизанского штаба – товарища Алексея. Остальные – члены нового райкома, заменяющие погибших.

И долгая пауза воцаряется в комнате.

– Почтим, товарищи, память погибших наших предшественников.

Все встают, опустив головы. Минута молчания.

– И сразу же, товарищи, я разрешу себе доложить райкому мой анализ причин провала и гибели наших дорогих и незабвенных друзей. Произошла обычная жизненная вещь, недопустимая в практике подпольных организаций: кто-то сблагодушествовал и проболтался о явке, этим воспользовался враг, проник в наши ряды. Но врагу явно не хватило терпения, выдержки, он должен был бы выждать, пролезть глубже, узнать больше. Если бы это случилось, товарищи, – скольких еще друзей мы не досчитались бы на сегодняшний день!