Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
– Русский врет!
– По этой дороге никто из города летом не ездит.
Павел и сам прекрасно знал об этом. Красноармейцы вышли на дорогу.
– Заворачивай обратно.
– Куда?
– Там узнаем, из какого ты города!
– Почему неволите! Где хочу, там и еду! – закричал Павел. – Почему мешаете?!
Красноармейцы подходили.
– Мы только проверим, что везешь. Приказ такой, товарищ! – миролюбиво сказал один.
Не снимая с колен двустволку, незаметным движением руки Павел начал наводить ее на дозорных.
Назарка с замиранием сердца слушал непонятный разговор. Он чуял, что приключилось что-то непредвиденное и очень опасное. Подросток смутно начал догадываться, почему они не поехали через город, а выбрали эту захолустную тропу. Под ним ровными рядами лежало оружие.
Когда красноармейцы приблизились к телеге, Павел рванул за спусковые крючки. Дублет гулким басом хлестнул по тайге. Вихрь вздрогнул, присел на задние ноги и помчал. Ближний красноармеец вскрикнул, схватился руками за грудь и медленно осел на землю. Его напарник шарахнулся к деревьям и открыл огонь по удаляющейся подводе. Вверху тоненько завизжали пули. «Пи-и... Пи-и», как надоедливый комар над ухом.
Павел дико взвизгивал и остервенело стегал жеребца. Телегу швыряло из стороны в сторону. Казалось, что она летит по воздуху, едва касаясь колесами земли.
Назарка поймал рукой ускользающий край телеги и приподнялся. В этот момент что-то жгучее резануло чуть повыше локтя, рука подогнулась. Назарку отбросило к краю, и он стукнулся головой о задок. Перед глазами поплыли ослепительные, как солнце, круги. Павел смешно перевернулся и куда-то исчез, лес почему-то оказался выше луны. Потом наплыла темнота. Постепенно ослабевая, замерли звуки.
Промелькнула поляна. Выстрелы давно прекратились, но Павел продолжал нахлестывать жеребца. С боков Вихря хлопьями летела пена. Придорожные деревья слились в одну сплошную стену. Плеть то и дело со свистом рассекала воздух и впивалась во взмыленный лошадиный зад. Жеребец уже не мог бежать быстрее и после каждого удара лишь отмахивался хвостом.
Погони слышно не было. Павел натянул вожжи, придерживая разогнавшегося Вихря, перезарядил ружье.
– Хорошо, что картечь вложил! – пробормотал он.
На висках тойона крупными каплями выступил пот, скатываясь, падал в глаза. Он вытер его рукавом пиджака. Подбородок часто и мелко дрожал.
После пережитого Павел обратился к Назарке как ко взрослому. Заговорил хриплым, срывающимся голосом:
– Пропали, думал, Назарка. Нет, живы еще! Ишь, поворачивай обратно! За оружие у них строго. Досталось бы...
С усилием он проглотил клейкий сгусток слюны, посмотрел вокруг расширившимися глазами – не заметно ли где воды. Увидел слабый блеск озера, соскочил с телеги и, не выпуская из рук ружья, пригнувшись, побежал к нему. Жадно, большими глотками принялся пить, погрузив лицо в воду. Руки его медленно погружались в тину, меж пальцев проскакивали и с бульканьем лопались пузырьки. Вытянув шею, подогнув ноги, держа тело на полусогнутых руках, Павел напоминал изготовившегося к прыжку хищника. Наконец, он оторвался от воды, шумно перевел дыхание, вытер тыльной стороной ладони губы и смачно сплюнул. После этого несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь.
– Назарка, пить не хочешь? – спросил он.
Батрачонок не откликнулся.
– Ты что, спишь?
И опять в ответ молчание. Павел дернул Назарку за ногу. Ему хотелось говорить. После случившегося молчать тойон не мог. Павел схватил батрачонка за плечи, намереваясь основательно встряхнуть его, и почувствовал под руками податливую мякоть расслабленных мышц.
– Назарка! – громко выкрикнул он.
Павел наклонился к побледневшему лицу Назарки, заметил темное пятно, которое все шире расползалось на груди, пропитывая рваную рубашку.
«Убили!» – кольнула мысль, и к горлу подкатил приступ тошноты. Размазывая кровь, дрожащими пальцами он торопливо ощупал тело мальчика, уловил слабые ритмичные удары сердца. «Нет, жив!» – облегченно вздохнул Павел.
– Эге! Вон куда угораздило! – определил он, приподняв опухшую, в сгустках крови, руку батрачонка.
Разорвал и сдернул с Назарки рубашку. Тот не двигался, расслабленный, будто мешок с травой. Павел достал котелок, побежал к озеру. Под ногами сочно зачавкала тина. Возвратившись, облил голову Назарки водой, смыл с руки кровь, затем снял с себя нижнюю рубаху, разодрал ее на полосы, туго перетянул рану. Остаток воды хотел выплеснуть, но передумал и выпил всю до капли.
Склонившись к закату, одинокая луна уныло висела над тайгой. На востоке проступали белесые пятна. Они постепенно превращались в узкую бледную полоску, наливались слабым румянцем. Воздух, казалось, помутнел, и лес окутала дымка предрассветного тумана.
Телега негромко погромыхивала на выбоинах, легко катилась по размягченной обильной росой земле.
Глава втораяТело было расслаблено. Веки тяжелые, как будто на них наклепали свинцовые пластинки. Губы обсохли и потрескались. Лицо осунулось, смуглая кожа плотно обтянула заострившиеся скулы.
Назарка ничего не слышал и не понимал. Когда же на короткое время возвращалась память, старался узнать, где он находится, что с ним приключилось. Но проблески сознания случались редко. В такие моменты голова сильно болела, словно внутри ее колотили в чугунные доски, какие кладут на могилы богатых наслежников. Думать было трудно. Всякое напряжение вызывало жгучую боль. Левой руки, казалось, не было. Плечо обтягивали мягкие тряпки. Назарка часто бредил. Иногда обметанные коркой губы его чуть слышно просили пить. Прохладная вода успокаивала, становилось легче дышать.
Случались мгновения, особенно ночью, когда Назарка с невероятными усилиями приподнимался, дрожа всем телом, пытался вскочить и бежать. Тогда ему мерещилось, будто он мчится через тайгу так быстро, что летучие облака остаются позади. На самом же деле он делал лишь несколько слабых конвульсивных движений, отрывал от подушки голову, исступленно вращая глазами. В эти моменты перед воспаленным взглядом возникали две тени с тускло поблескивающими штыками. В ушах раздражающе-настойчиво звучал пронзительный человеческий крик.
Назарке казалось, что крику не будет конца. И вдруг он обрывался внезапно, сразу. Наступала темнота – забытье. Но вскоре вновь накатывал кошмар. Невидящие Назаркины глаза бессмысленно скользили по задымленному потолку юрты, с которого густо свисали паутинки, толстые от насевшей пыли и копоти.
И всегда чьи-то руки, ласковые мозолистые руки, мягко удерживали Назарку, бережно опускали его горячую голову на подушку, обтирали холодной водой пылающее лицо. Когда к Назарке возвращалось сознание, он сердцем чувствовал рядом с собой теплоту самого близкого, знакомого с детства, самого родного существа на свете, но кто именно это – понять не мог.
Старый Степан плохо спал третью ночь. Усталость клонила его поседевшую раньше времени голову, но он крепился, стряхивал с себя липкую, засасывающую дремоту. Рядом, облокотившись на стол, чутко дремала жена. При каждом движении Назарки она открывала глаза, прислушивалась к его неровному дыханию.
Невеселы были думы Степана. Мало ему в жизни выпало светлых, радостных дней, а тут еще такое горе нежданно свалилось на него.
Привез больного сына тойон Уйбаан, постоял немного около Назарки, почмокал, повздыхал, сожалеюще разводя руками, но не сказал ни слова. Только когда уезжал, напомнил о долге, срок которого истекал. А что произошло с Назаркой, кто его искалечил, тойон умолчал, как будто ничего и сам не знал. Степану ясно одно: рука у Назарки прострелена и вспухла, как лесина, долго пролежавшая в воде. Голова разбита. Кровь зловонной коркой запеклась на свалявшихся волосах. Кто мог стрелять в мальчишку, кто бил его по голове? И главное – за что? Ничего неизвестно. Степан терялся в догадках. Сам Назарка третьи сутки метался в бреду, порывался вскочить, бежать куда-то, кричал дурным голосом, словно в него вселились злые духи.
Горе, словно невидимый нудный постоялец, прочно поселилось в юрте потомственного хамначита Степана Никифорова. Не так давно за старые невыплаченные долги доверенный тойона Уйбаана увел единственную корову с теленком – последнюю надежду семьи. В опустевшем хотоне ночами тоскливо завывал ветер. Старику казалось, что это добрый дух огня Бырджа Бытык рыдает, прощаясь с родным очагом. Значит, будет худо! По утрам вместо запаха парного молока, перемешанного с запахом свежего навоза, из хотона наносило кислой, застоявшейся гнилью.
Руки опускались у привычного к работе Степана, когда вспоминал о развалившемся хозяйстве. До чего хитер старец Уйбаан! Кто ему задолжал – не забудет. А Назарка сколько у него проработал, но о расчете с ним тойон даже не упомянул, будто позабыл.
– За что на меня такая напасть! – жаловался Степан тускло краснеющим в камельке углям. – Беда!.. Кругом беда! Совсем плохо жить стало... И на зимний промысел трудно надеяться: нет пороху, нет дроби. Разве у господина попросить? Но ведь он же сказал: больше не клянчи, все равно ничего не дам: ты долги плохо платишь. Берешь, а отдавать не любишь. Но чем платить? Теперь коровы даже нет, девчонки без молока остались. И мальчишку жалко. Помощник бы был надежный. Я стар стал, устаю быстро. Назарка уже на охоту ходил, зайцев приносил, горностаев добывал. Черканы [13]13
Ловушка на горностая.
[Закрыть]сам мастерил, плашки, петли ставил. Четырнадцатую весну встречать будет. Маленький, а не ленивый, работать любит. Лучше бы не отдавал его в хамначиты. Пробыл у тойона три месяца. Телку не дали, а мальчишку искалечили. Одна надежда на него была. Вдруг он умрет или худоруким останется? Кто отца с матерью в старости кормить будет, кто о сестрах позаботится? Страсть как худо быть хамначитом! А тут еще наслежники твердят, что война в тайге скоро начнется.
Не привелось Степану за свою долгую жизнь видеть войны. Однако он слышал, будто это жуткое и страшное – люди убивают друг друга. Правда, давно уже известно, что далеко от якутской земли, в стране, где живут русские люди, идет большая война. Но это очень далеко.
За стенами юрты, одиноко притулившейся на краю аласа, медленно передвигала звезды темная августовская ночь. Неподвижные листья березы, схваченные первой желтизной, были обсыпаны росой.
Степан подавил вздох. Он сидел около сына, сгорбившись так, что подбородком касался колен. Загорелое лицо с крупными морщинами и взъерошенными бровями выражало тупое безразличие. Рука, густо переплетенная синими прожилками вен, лежала на ногах сына. Корявые огрубевшие пальцы машинально теребили одеяло.
– Однако, на озера надо кочевать, балыксытом [14]14
Якут-бедняк, в хозяйстве которого ничего не осталось. Такие переселялись на берега озер и питались в основном рыбой.
[Закрыть]стать, – прошептал он. – Иначе с голоду помирать придется!
Назарка пошевелился, приподнял воспаленные веки и уставился на отца. Он не узнал его в полусумраке юрты, равнодушно перевел взгляд кверху и чуть слышно прошептал:
– Пить...
Степан поднес к его губам чашку с водой.
– Назар, Назарка! – тихо окликнул отец. – Это я, посмотри.
Но Назарка ничего не слышал, не узнавал. Он жадно припал к чашке и принялся пить частыми судорожными глотками, захлебываясь и перемежая глотки вздохами. Приподнятая голова тряслась. Вода капала на подушку, не впитываясь в засаленный ситец, шариками скатывалась под одеяло. Колеблющийся огонек светильника передвигал тени, меняя выражение Назаркиного лица. Казалось, он передразнивал кого-то, видимого ему лишь одному.
Напившись, Назарка устало закрыл глаза и обессиленно откинулся на подушку.
Степан осторожно отвел со лба сына пряди растрепавшихся волос, вытер концом платка губы. В юрте стояла тишина. Не слышно было привычных шумных вздохов коровы и ее мерного жевания.
«Где-то она теперь?» – подумал Степан.
Он мысленно представил в просторном хотоне тойона свою кормилицу, за которой ухаживают чужие, неласковые руки. Сердце защемило. Обида на свою беспросветную жизнь, на безжалостного Уйбаана, на окружающий враждебный мир закипела в нем, слезы горечи и бессилья готовы были сорваться с ресниц. Но Степан не заплакал – не привык. Он до боли стиснул зубы, с усилием проглотил комок, внезапно подкативший к горлу, и с излишним старанием начал уминать в трубку табак.
В крохотное подслеповатое оконце из кусочков стекла, вшитого в бересту, медленно, как бы нехотя, проникали проблески бледной зари. Поднявшийся ветер принес в юрту глухой перекатный ропот тайги. Деревья шумели однообразно и тягостно.
Степан выкатил из камелька алый уголек, подбрасывая его на ладони, пристроил на трубку и усиленно зачмокал. Усевшись на прежнее место, он долго курил, выпуская изо рта тонюсенькую струйку дыма. Потом еще раз вздохнул, поправил постель сына и разбудил жену.
По приезде домой Павел надумал серьезно поговорить с отцом. Старик, несмотря на свой преклонный возраст, никак не хотел отходить от управления своим обширным хозяйством. Ключи от многочисленных сундуков и амбаров он неизменно держал при себе, не расставаясь с ними ни днем, ни ночью. Что хранилось в некоторых сундуках, не знал даже сын.
Павел и раньше не раз делал попытки взять хозяйство в свои руки, но отец не уступал. Разъяренный настойчивостью сына, он грозил выгнать его из юрты, кричал надтреснутым бабьим голосом, плевался. Павел отступал. Но постепенно его притязания становились все более настойчивыми.
Павел видел, что отец с годами становится все более скупым, занимается мелочами, забывая о главном. А Уйбаанов сын мечтал зажить наконец по-настоящему, стать полновластным распорядителем, чтобы никто не ограничивал, не стеснял его. Мелкие придирки отца порой доводили Павла до бешенства.
На этот раз он решил добиться своего во что бы то ни стало. Если не отстранить отца от хозяйства, то старик может помешать в создании отряда. А Павел после совещания тойонов принял твердое решение – бороться с новой властью.
Все произошло в тот самый день, когда Уйбаан отвез Назарку к его отцу и сидел в юрте один, отдыхая после поездки. В юрту вошел Павел, встал перед камельком, заложив руки за спину. Старик следил за ним выцветшими глазами, не выказывая ни радости, ни удивления. Но морщинистая рука, помимо воли, потянулась к ключам. Кончиками пальцев он погладил холодные железки. Павел, шурша подошвами торбасов о земляной пол, перешел к столу, сел на другом конце от старика. Уйбаан догадывался, зачем в неурочный час пожаловал сын, и выжидающе молчал, пощипывая седую бородку. Он беззвучно шевелил губами, словно заранее подбирал слова, которые выскажет сыну.
– Отец! – вкрадчиво заговорил Павел после продолжительного тягостного молчания.
– Не дам! – замахал Уйбаан руками, догадавшись, о чем хочет сказать сын. Изо рта полетели брызги. – Не говори!.. Не дам!.. Когда умру, все возьмешь, все твое будет! Тогда своей волей заживешь!
Павел слушал старика, не отводя взгляда от его одутловатого лица с обвислыми щеками. Он видел, как тряслись под подбородком складки кожи, разделенные глубокими морщинами, как нездоровым румянцем наливались скулы.
Павлу вдруг вспомнился отец молодым, богато одетым, с властным, надменным голосом. Перед ним, согнувшись в три погибели, суетились хамначиты. Никто из прислужников не смел взглянуть в глаза грозному владыке. По существу, эти полуоборванные бедняки были рабами Уйбаана. От его каприза зависели их благополучие и сама жизнь. На минуту Павлу стало жаль сидящего перед ним немощного старика, но он решительно подавил в себе это чувство. Жалость – плохой помощник.
– Выслушай меня, отец, – промолвил Павел как можно спокойнее, когда Уйбаан замолчал, задохнувшись. – Я уже взрослый. Сам же говорил, что мне жениться пора, невесту даже хотел найти – умную, городскую. Тебе тяжело одному, стар уже. Я же тут останусь, ты все видеть будешь, советом поможешь. И тебе лучше и мне...
– Не дам! – перебил отец.
В груди Павла копилась злость, но он сдерживал себя, хотя это стоило ему немалых усилий.
– Пойми же ты, – как ребенка, убеждал он отца, – мне нужна сейчас мука, чай, сахар, денег много надо.
– Мешок муки бери, сахару маленько бери, спирту возьми. Куда тебе шибко много? Гулять, наверное, хочешь, мое мотать? Дружки сразу отыщутся. К сбитой холке все мошки липнут!
Старик не хотел понять или действительно не понимал его, и это бесило Павла. Он скрипнул зубами, тяжело уронил на стол жилистую руку. Под ногами доверчиво вертелся щенок. Павел яростно пнул его носком торбаса. Щенок с отчаянным визгом отлетел к двери и долго еще тихонько взлаивал и скулил, забившись под орон.
– Мне надо не мешок муки, а всю муку... Ты дай ключи!
– Не дам! – упрямо ответил Уйбаан и отодвинулся подальше от сына.
– Почему не дашь? Еле ходишь, штаны не застегнешь, а за ключи держишься. Понимаешь ли ты – скоро будет война! Мне нужны мука, чай, мануфактура – все нужно. Ты мешать будешь. А красные придут – у тебя все равно отнимут богатства. Тогда и ты и я бедняками станем. В услужение к презренным хамначитам пойдем. Ты совсем немощный стал, у тебя и мальчишка отобрать может.
– Какой красный? – подозрительно покосился Уйбаан на сына, ожидая подвоха с его стороны.
– Люди такие появились. У богатых все забирают! – скупо пояснил Павел. – Ты же слышал об этом!
– Ты врешь, и люди врут! – убежденно ответил старик. – Какой дурак тебе поверит! Кто у богатого может отнять? Один царь плохой был, другого найдут! Порадовались, пошумели тогда – и хватит. Наслежного писаря, как ни назови, все равно писарем будет. И я ему хозяин!.. Врешь ты!..
– Зачем врать! Правду говорю!
– Не дам, и не проси!
Павел подошел к камельку, разгреб подернутые пеплом угли. Подхватил один уголек щипцами и бросил в берестяное ведро с водой. Подождал, пока в ведерке перестало шипеть и булькать. Резко обернулся к отцу.
– Не дашь – сам возьму! – заявил он угрожающе.
– Как возьмешь! – закричал старик, вскакивая. Голова его затряслась, как у паралитика. – Чужое возьмешь?.. Твое это?.. Разбойник!.. Не дам тебе ничего, с собой в могилу лучше возьму. Отцу родному так говоришь!.. Из юрты выгоню, последним хамначитом сделаю, без штанов ходить будешь!.. Да я тебя...
Старик задохнулся, лицо посинело от натуги. Он мелко дрожал, хватался руками за грудь – не хватало воздуха, спазмы сжимали горло.
– Никуда ты меня не выгонишь! – криво усмехнулся Павел. – Хамначитом я не буду. А ключи давай. Не дашь – отниму!
Старик сделал было шаг к двери, но сын заступил дорогу. Ошеломленный, Уйбаан раскрыл рот, вытаращенными глазами уставился на сына. Такие дерзкие слова он слышал впервые.
– В город жаловаться буду! – почему-то шепотом пригрозил Уйбаан.
– Жалуйся, жалуйся! – ощерив в улыбке зубы, издевался Павел. – Там тебя только и ждали. В городе новая власть, не наша! Большевики тебе посочувствуют...
Уйбаан собирался что-то возразить, но, заикнувшись, осекся на первом звуке. Судорожно скрюченными пальцами потрогал ключи. Они звякнули протяжно и жалобно. Уйбаан никак не мог в мыслях даже представить, что его богатствами будет распоряжаться кто-нибудь другой, хотя бы и сын.
– Давай ключи!
Павел шагнул к отцу и протянул руку с растопыренными пальцами. Старик не ответил.
– Давай ключи! – требовательно повторил сын.
Павел вплотную подошел к отцу и уставился на него давящим, немигающим взглядом. Уйбаан видел, как наливались кровью глаза сына, и в ужасе попятился. Старику подумалось, что сын вот-вот вцепится ему в горло и задушит.
– Что ты! – зашептал он побледневшими губами. Не сводя расширившихся глаз с сына, торопливо зашарил рукой по поясу. – Не дам! – кликушески выкрикнул он. – Не дам!
– Нет, дашь!
Павел рванул старика за плечо так, что у него мотнулась голова.
– Ты что, Пашка! – забормотал сразу обмякший Уйбаан.
– Ключи!
– Бери... Только ты сумасшедший... Прямо сумасшедший!.. Как можно...
Старик, обессиленный, опустился на пол посредине юрты и всхлипнул. Павел сгреб тяжелую связку звякнувших ключей, спрятал в карман. Затем молча повернулся и вышел, даже не взглянув на отца. Пораженный происшедшим, Уйбаан словно окоченел. Его остекленевшие глаза неподвижно уставились в одну точку, но ничего не видели.
Тем временем Павел вышел во двор, окинул посветлевшим взглядом зашторенное тучами небо, шумно высморкался и почти весело произнес:
– Ну и старик, дьявол прямо!.. Теперь и начинать можно.
Затем он громко, от души рассмеялся, представив себе перекошенное в страхе лицо отца, его прыгающий, срывающийся голос.
«Не беда! Стар уже! – успокоил себя Павел. – Свое отжил!»
Он властным, хозяйским взглядом окинул обширное подворье и, твердо ступая, зашагал к амбару.
– Ступай сюда! – приказал Павел хамначиту Семену таким тоном, что тот вдруг согнулся так, как никогда не сгибался перед старым хозяином.
Шли дни. Знойное лето незаметно перешло в осень с ее душистыми запахами вянущих трав и ароматом поспевших ягод. Золотистые, красные и багряные листья с легким печальным шелестом устилали землю, раскрасив ее в многоцветный узор. По ночам слышалось призывное кряканье собирающихся в отлет уток. С зарею на юг, в теплые страны, со свистом проносились торопливые табунки. Оголились березы. Уныло поникли их гибкие тонкие ветви. Дождем посыпалась желтая хвоя с лиственниц. В лесу стало светлее, просторнее и тише. Только ели да сосны стали как будто еще зеленее, готовясь к суровым, трескучим морозам.
Назарка, худой, побледневший, смотрел вокруг, словно все эти знакомые с детства места видел впервые. После тяжелого, спертого воздуха юрты грудь вздымалась легко и свободно. Лесной воздух был опьяняюще чист. Сегодня Назарка впервые после болезни вышел из юрты и остановился у дверей, врасплох захваченный красотой осеннего утра: окружавшая алас тайга оделась в предзимний, самый яркий из всех времен года наряд.
«Долго я, однако, лежал! – подумал Назар полуиспуганно, полуудивленно. – С месяц, поди, будет. Ого, много!» – свистнул он.
На его свист из-за юрты, уже обмазанной к зиме навозом с глиной, вылетел мохнатый черный ком и с радостным визгом прыгнул Назарке на грудь. Паренек едва устоял на ногах. Как это он забыл о своем верном четвероногом друге?
– Пранчик! – воскликнул Назарка обрадованно. – Не забыл меня, Пранчик?
Собака, взбудораженная встречей не меньше хозяина, виляла пушистым хвостом, негромко подвывала, припадала на передние лапы, прогибая спину. Назарка гладил ее густую, свалявшуюся в комки шерсть, трепал за стоячие уши. Пранчик облизал ему нос, щеки, подбородок.
Из юрты вышла мать, маленькая, худенькая. Несколько прядей седых волос выбилось из-под платка. Она ласково глянула на сына, приветливо улыбнулась и, шлепая прохудившимися торбасами, направилась в амбарушку.
Назарка доволен. Кругом так хорошо, все рады ему. Только не слышно тягучего мычания коровы и по утрам уже не пахнет навозом и парным молоком. А так все осталось по-старому.
– Назарка! – послышался голос матери. – Обед отцу отнесешь?
– Конечно! – охотно согласился тот.
– Он около пашни жерди рубит.
Назарка взял старый, задымленный котелок с жидкой болтушкой из муки и заболони [15]15
Мягкая прослойка под сосновой корой. Обычная пища якутской бедноты.
[Закрыть], в которой плавало несколько кусков зайчатины, половину сухой ячменной лепешки и, кликнув Пранчика, пошел. Больная рука у него действовала хорошо, как и раньше, и лишь два розовых рубца напоминали о ранении. К счастью, пуля не задела кости.
Еле заметная узкая тропинка причудливо извивалась под могучими обомшелыми деревьями. Мох, густо унизавший нижние, отмершие ветви, свисал длинными растрепанными косами. Под вековыми сводами тайги царил сырой полумрак. Даже в жаркие летние дни здесь было прохладно. Вершины деревьев сомкнулись и ловили живительные солнечные лучи высоко вверху, не оставляя земле ничего. Пахло застоявшейся прелью. Ноги бесшумно ступали по опавшей лиственничной хвое.
Пранчик бежал впереди, свернув хвост калачиком. Иногда он останавливался и смотрел на молодого хозяина умными, понятливыми глазами, словно говорил: «Все ладно будет, Назарка!»
Мальчик осторожно нес похлебку, широко открытыми глазами смотрел по сторонам, шмыгал носом, останавливался и, прислушиваясь, вспоминал дорогу к пашне. Через несколько минут до его слуха донеслись слабые удары. Вскоре он уже явственно различил отдаленный стук топора, повторяющийся через равные промежутки. Назарка прибавил шагу. Деревья расступились. Открылся небольшой, овальной формы алас. Кусочком слюды на нем сверкало озерко, обрамленное с одного бока пожелтевшими камышами. На другой стороне аласа Назарка увидел отца. Его худое тело, точно маятник, равномерно поднималось и опускалось. На минуту Назарка остановился, долго смотрел на отца. Степан рубил. Из-под топора широкими полосами, поблескивая на солнце, летели щепки. Удары следовали один за другим часто, резко. Подрубаемое деревцо вздрагивало, словно ему было нестерпимо больно. Затем покорно повалилось на землю.
Здесь было крохотное поле Никифоровых, на котором отец весной высевал ячмень. Урожай собирали старательно, каждый колосок срезали ножом. Потом мать сушила колоски перед камельком и вышелушивала из них зерна.
Пранчик, стоявший неподвижно, с громким, заливистым лаем побежал вперед. Назарка припустил за ним. Услышав лай, отец обернулся, устало разогнул спину, смахнул с бровей нависший крупными каплями пот. Голова его была повязана платком.
– Тятя! – издалека закричал Назарка. – Скоро зима. Мне ружье дашь? Белки, поди, много будет...
– Ладно, Назар, – уныло ответил отец и, размахнувшись, изо всей силы всадил топор в пенек.
Не повернулся язык сказать, что не будет ни свинца, ни пороху. Самому даже не верилось. Ведь его считали опытным, удачливым охотником. Люди полагали, что дедушка Байанай благоволит к нему... Степан предчувствовал надвигающуюся беду – голод, бескормицу, хворь. И казалось, ничем ее не отвратишь.
Всю жизнь рушились планы так же легко, как ложится под косой-горбушей скошенная трава. Всю жизнь он был виноват, и только виноват. А тойон всегда оказывался прав: на его стороне был закон – жестокий и неумолимый. Нет пороху и дроби. Но в груди Степана все же теплилась слабая надежда, что Уйбаан смилостивится и одолжит припасы, хотя он и знал, что слово у тойона как камень, особенно когда просят в долг. Сказал – не даст, значит, не даст... Может, схитрить, шепнуть Уйбаану, будто он знает, где поселилась черно-бурая лисица с белым пятном на груди? За такую шкурку торговцы заплатили бы щедро. Только вряд ли Уйбаан поверит.
– Тятя! – вновь пристал к отцу Назарка. – Меня белковать возьмешь?
Степан потускневшим взглядом посмотрел на сына, неопределенно мотнул головой. Что он мог ему ответить?
От отца Назарка направился напрямик к своему другу Таппыю, который жил на третьем аласе. Но по дороге Пранчик вспугнул бурундука и, то яростно подвывая, то заливаясь лаем, начал его преследовать. Назарку захватил охотничий азарт, и он помчался за удирающей добычей. Перед глазами мелькала полосатая шкурка проворного зверька. Назарка так увлекся затянувшимся преследованием, что ни на что не обращал внимания. Пранчик требовательно подавал голос, призывая охотника. Не заметил Назарка, как тайгу окутали молочно-синие сумерки, не обратил внимания, что бежит совсем в другом направлении; когда он остановился, тяжело дыша, с подбитым бурундуком в руках, его окружала однообразно молчаливая тайга. Темнота наваливалась плотней. Назарка растерянно огляделся и никак не мог сообразить, куда же ему идти.
Что делать? Он пошел наугад, к угасающей стороне горизонта...
Старый Степан с заходом солнца вернулся в юрту. В камельке ярко полыхал огонь. Трескучие искры, растянув за собой дымные стежки, светлячками рассыпались по земляному полу. Назарки не было. Сутки о нем не вспоминали. Обычное дело: ребят знакомых повстречал и остался у них ночевать. Но вот миновали сутки – Назарки нет. Пошли вторые. Степан успел нарубить около пашни немало жердей, уложил их аккуратными рядками. В тот вечер пораньше заявился домой. Назарки все не было.
Марина, мать, забеспокоилась: где же ему быть? Куда он мог запропаститься? Навестила ближних соседей. Там ее сына даже не видели. Разве дальше куда отправился? Предупредил бы...
А Назарка брел. Надежда сменялась приступами отчаяния, затем опять появлялась надежда. Так продолжалось до вечера. Он долго петлял вокруг незнакомого озера, потом угодил в кочковатое болото и едва вылез из него. Передохнув немного, снова пустился в путь. С запада небо загромождали темные лохматые тучи. Когда исчезла последняя яркая полоска дня, по вершинам высоких лиственниц пронесся первый гудящий вой. Издалека нарастал дробный шум дождя. Тайга притаилась, стала зловещей. На время наступила оцепенелая тишина.
Назарка, свернувшись комочком, притих под раскидистой елью. Пранчик устроился рядом с ним и спрятал морду под пушистый хвост. Назарка сунул ноющие от усталости и холода ноги под собаку. Стало немного теплее. Вдруг Пранчик вскочил, закрутился на месте и радостно, с подвыванием, залаял.
– Тише, Пранчик! – зашептал испуганно подросток и обнял собаку, зажимая ей пасть.
Ему показалось, что сейчас лес оживет. Со всех сторон поползут косматые, страшные чудовища, протянут свои когтистые лапы, разинут клыкастые огнедышащие пасти и проглотят его... Ведь лес густо заселен безобразными свирепыми абаассами [16]16
Черти в якутской мифологии.
[Закрыть].
Собачий лай далеко разносило кругом. В ответ ему неслось протяжное, стонущее эхо. Пес не унимался. Он заглядывал хозяину в глаза и не переставая лаял, будто приглашал следовать за собой.
Назарка вскочил и побежал, боясь оглянуться. Ему мерещилось, что кто-то крадется за ним, безликий и огромный. Помахивая хвостом, Пранчик бежал впереди. Назарка не отставал.
Они бежали, не разбирая дороги, очень долго. Ноги ежеминутно цеплялись за корни, невидимые в темноте ветки больно хлестали по лицу, расцарапанные щеки саднило. И вдруг отчетливо пахнуло горьковатым дымом. Жилье близко! С удвоенной силой Назарка рванулся на запах. Собака уверенно вела его туда, где были люди. Только сейчас Назарка сообразил, что надо было и вчера слушать собаку. Он ругнул себя за недогадливость.
Неожиданно лес расступился, и перед ним легла неширокая ухабистая дорога. Чернели глубокие колеи, выбитые копытами лошадей. Назарка замедлил бег и прислушался. Слева чуть слышно доносило заливистый лай собак.
«Шибко что-то разлаялись!» – подумал он, размашисто шагая по узкой травянистой колее.
Начинало уже светать, когда Назарка вышел к незнакомому аласу. Виднелись остроконечные стога сена, обнесенные изгородями. Подросток глянул вперед и замер. По дороге ехало несколько подвод с людьми, поблескивали штыки. Назарка инстинктивно отпрянул назад и спрятался за деревьями. Пранчик угрожающе зарычал, но Назарка руками и коленями сжал ему морду.
