Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Степан должен был вернуться в отряд на следующее утро, но прошло четыре дня, а его все не было. Между тем на павловском становище, окруженном валом из навозных балбах, началась горячка. Отряд готовился к выступлению. Табунщики ловили сильных, выносливых лошадей, и над обширным аласом не умолкало заливистое тревожное ржанье. В хамначитской юрте с утра до вечера снаряжали патроны. Командир получил известие, что артомоновский отряд уже выступил, и торопился. Вот-вот должен дать знать о себе Эверов.
Перед обедом Павел вспомнил о Степане и велел его позвать. Командиру доложили, что Никифорова нет. Отсутствие отрядника особенно не удивило. Соскучился по семье и не спешит, да и по хозяйству кое-что накопилось сделать. Павел решил сам съездить к Степану, спокойно подумать наедине о своих делах. Он выехал после полудня на любимом жеребце, запряженном в легкие санки. Замещать себя поручил Станову. У ворот командира нагнал всадник и вручил ему пакет. Павел спрятал его за голенище торбаса и подстегнул рысака.
Велика же была злость и бешенство Павла, когда он узнал, что в юрте Никифоровых ночевали красные и Степан ушел с ними. Командир сначала не поверил. По его требованию Назарка повторил свой немногословный рассказ. И тогда у Павла вспухли на скулах желваки, задергалось веко, на залоснившихся щеках пятнами выступил румянец. Оттолкнув подростка, Цыпунов, тяжело дыша, прошел к столу, грузно, расслабленно опустился на орон.
Павел долго сидел молча, потом вспомнил, что на выезде нарочный вручил ему пакет от Эверова, сунул руку за голенище торбаса, нащупал плотный конверт. Он достал его, разорвал и развернул измятые, захватанные жирными пальцами листки. Углубился в чтение, посапывая носом.
Эверов писал крупно, далеко отставляя букву от буквы. Видимо, каждое слово давалось ему с трудом.
«В Баягантай пришел большой отряд красных. Страшно мне стало. Решил уйти в тайгу. Только плохо получилось. Двадцать улусников сбежали от меня. Домой, однако, вернулись. Отрядники говорят, что-де красные за бедняков заступаются. Не знаю, что и делать. А у нас те красные никого из наслежников не обидели. Только у меня из стогов брали сено да зарезали двух коров на мясо. Ты среди нас вроде самый главный, подскажи. Про наше якутское государство мужики не шибко-то верят. «Мы, говорят, с русскими крестьянами дружно жили. Они нас землю пахать научили, от наших женщин дети у них растут, зачем выгонять русских крестьян?»
Почему на город не наступаете? Там красных, сказывают, совсем мало. Почему боитесь! Ты да Артомонов – вон вас сколько. И я пойду».
Павел судорожно скомкал письмо, не дочитав до конца.
«Жирный дурак! – подумал он. – Бить крикунов надо! Без всякой жалости бить, иначе пропали!.. У меня много не порассуждают!»
Он опустил устало плечи, уронил голову в распрямленные ладони и задумался.
Вообще его авторитет тоже за последнее время заметно пошатнулся, особенно после дикой выходки Хабырыыса. И почему он тогда пожалел Степана?.. Цыпунов хотел воспитать из якутов таких бойцов, какие были ему нужны, дерзких и бессердечных. Но, несмотря на все старания, того, что он хотел, не получалось. Его отрядники были мирные люди. К тому же приближалась весна, у каждого дома была масса дел, а вместо работы приходилось сидеть сложа руки.
Многие вслух выражали свое недовольство, все чаще бросали косые, недружелюбные взгляды на русских помощников командира, которые держались замкнуто, обособленно. Тайком они скупали пушнину, выменивали ее на спирт и на табак. Надо было что-то предпринимать. Если отрядники пронюхают, что Степан бежал с красными... «Ничего, я заткну крикунам глотки! О Степане, конечно, все скоро узнают, этого не скроешь. Надо выступать к городу. А этим я придумаю...»
– Э-эх ты, черт! – сорвалось с губ Павла.
Он рывком встал, напружинив мускулы, шагнул к Назарке, тот инстинктивно попятился.
– Ну, ничего! – усмехнувшись, заметил тойон и скрипнул зубами. – Сова улетела, осталось гнездо с птенцами...
Испуганная Марина затаилась в углу, прижимая к себе дочерей. Назарка заслонил их своим телом, не смея шелохнуться. Перед его носом то и дело мелькала плеть с серебряным черенком. Назарка ожидал, что вот-вот заплетенная в тугой жгут кожа вопьется в щеку, и у него появилось желание схватить Павла за руку и вышвырнуть за порог.
– Когда ушел отец? – сдавленным от ярости голосом спросил Павел и больно ткнул подростка черенком в грудь.
– Три дня назад, – ответил Назарка, опуская голову, точно был виноват в этом.
– Когда обещал приехать?
– Не знаю, ничего не сказал.
– Врешь, собака!.. Сговорились?
Назарка бросил на Павла угрюмый взгляд:
– Назар никогда не врал.
– Замолчи, бурундучий выродок!
Назарка примолк. Командир крупными шагами, точно измеряя, обошел юрту, остановился у камелька и плюнул в огонь. Это было высшим знаком презрения к хозяевам.
– Много красных было?.. И этот Тарас с ними?
– Полная юрта. И Тарас был.
– Куда уехали?
– Не знаю.
Павел мысленно принялся поносить разведчиков, которые у себя под носом не увидели противника. Но, вспомнив, что сам же не велел далеко уходить, перестал ругаться. Он ногой отпихнул стол, сел на него. Помахивая хвостом, к Павлу доверчиво подошел Пранчик и обнюхал торбас. Павел что было силы огрел его плетью. Взвизгнув, пес отскочил. Но вдруг ощетинился, оскалил зубы и зарычал на обидчика.
– И ты на меня? – взъярился Павел, расстегивая кобуру.
Исступленно закричала Марина. Назарка метнулся к двери, распахнул ее, и Пранчик выбежал во двор.
В юрте наступила тишина. Командир чувствовал себя безраздельным хозяином и, подтянув одно колено к груди, оперся подошвой о стол. Лицо у него было нахмуренное, на лбу изогнулись морщины. Назарка хотел было закурить, но не рискнул.
Наконец Павел медленно, упершись руками в бока, встал, большой, грузный, с заплывшими глазами, остановился перед Мариной.
– Вот что, паршивое семя, отправляйтесь-ка вслед за папашей!
Назарка не понял.
– Из юрты вон, скоты! – рявкнул Павел и показал на дверь.
– Куда мы пойдем, зима, – несмело возразил Назарка.
– Куда твой отец пошел?
– Не знаю.
– И я не знаю... Все! Чтобы завтра вас здесь не было, а то...
Павел неожиданно улыбнулся.
– В город поезжайте! – ласковым голосом посоветовал он.
«Мой тунгус их выведет... А свалим на красных. Васька сделает. Степан рад будет в волчью шкуру залезть, да поздно! От меня за так не уйдешь!»
– В город вам дорога! – жестче сказал он.
Павел так рванул дверь, что она слетела с кожаной петли, и в помещение хлынул мороз. Остывший жеребец с места взял в галоп.
И вот он, Назарка, должен эту юрту оставить, юрту, в которой родились он, отец и дед; он должен покинуть свое маленькое хозяйство, на которое положено столько труда. А кто засеет ячменем крохотный участок земли, отвоеванной у тайги? Слезы горечи и обиды навернулись на глаза. Отомстить бы Павлу! Так отомстить, чтобы на всю жизнь запомнил. Да что Назарка может сделать!.. Подкараулить где-нибудь из засады... Всхлипывания Марины вернули его к действительности. Он обнял разрыдавшуюся мать, зашептал успокаивающе:
– Не плачь, мама... В город поедем. Там отца найдем, все ему расскажем!
Воля тойона в наслеге – закон. Хочешь не хочешь – отправляйся в город. Никто из соседей к себе не пустит, боясь гнева Павла.
Назарка вздрогнул, вспомнив слова: «Чтобы завтра вас не было, а то...» Это не сон. Родная, знакомая до последнего сучка юрта показалась чужой, неуютной.
Назарка подошел к камельку, не зная, для чего, взял щипцы, повертел их и положил обратно. Обида сжимала сердце, слезы ползли по щекам. Он раскурил трубку и так стиснул зубы, что хрустнул мундштук. Зачем огонь заставил гасить?
«Кто что плохого сделал Павлу? Зачем из юрты выгнал?» – без конца спрашивал себя Назарка.
Сборы были коротки. Много ли у бедняка вещей? К тому же Назарка и мать прекрасно понимали, что, не исполни они того, что повелел Павел, завтра будет еще хуже. Незатейливый скарб они сложили на сани, впрягли единственного быка, худого, облезлого, со сломанным рогом, и тронулись в путь. Куда – Назарка и сам отчетливо не представлял. В город так в город. Дорогу туда он помнил очень смутно, отдельными местами, кроме того зимой туда ездили напрямик через болота и озера. Марина давно, еще до замужества, слышала, что где-то в городе живут ее дальние родственники. Их-то и решили искать... Укутали потеплее сестренок, сверху накинули на них одеяло. Марина взяла хлыст и принялась погонять быка, который понуро опустил голову и медленно задвигал ногами.
До свидания, родная юрта! Назарка окинул прощальным взором знакомые, дорогие сердцу места: хотон, амбар, сэргэ, покосившийся столб у двери. «Поправить бы надо, – машинально подумал он. Скользнул взглядом по лиственнице с затесанной сбоку корой. – Хвост коню так и не дорисовал!» Высек огнивом искру, раскурил трубку, смахнул невольно набежавшую слезу и пошел догонять сани, оставившие после себя на снегу две блестящие полоски.
– Пранчик, Пранчик! – спохватившись, закричал Назарка. – Пранчик!
Он вернулся обратно на двор, облазил все закоулки, заглянул в юрту, где в камельке умирал огонь. Верный пес исчез.
Возвратившись в отряд, Павел немедленно приступил к выполнению своего намерения. Не раздеваясь, он велел позвать лазутчика-тунгуса. Тот несмело вошел, остановился у порога. Неподвижное лицо его с глубокими морщинами и запавшими щеками казалось грубо высеченным из гранита.
– Собирайся! – не глядя на него, сказал Павел. – Дело тебе есть...
А утром Павел повел отряд к городу. На пути их дожидался штабс-капитан Артамонов со своими головорезами, о которых население говорило с ужасом и только шепотом.
Ехали очень осторожно. Высланная далеко вперед разведка обшаривала придорожную тайгу. Отрядники разместились так, чтобы по первому сигналу тревоги можно было легко соскочить с седел. Оружие держали наготове.
Павел со Становым ехали в кошевке последними. Между ними шел разговор о пустяках. От Павла попахивало спиртом. Оба за последнее время старались не затрагивать волнующие их вопросы. Поручик вообще теперь держался подальше от командира. Его страшил угрюмый вид повстанцев. Того и жди, в спину получишь пулю. Предчувствие чего-то недоброго, рокового не покидало его.
Станов дал себе зарок при первой возможности уйти из отряда.
За последнее время Павел особенно обозлился, стал подозрительным, кругом видел врагов. Ночами командир осторожно подкрадывался к юртам, где спали отрядники, высверливал в льдине отверстие и подслушивал разговоры. С внутренней дрожью, холодящей спину, он ожидал, что вот-вот раздадутся слова: «Убить Павла надо!..»
– Что-то Макар Иванович воды в рот набрал! – заметил Станов. – Связного бы к нему послать, обстановку уточнить.
Голос его как будто разбудил командира. Непонимающим, отрешенным взглядом он окинул тайгу, растянувшихся цепочкой всадников, своего соседа поручика. Прерывисто вздохнул.
Все происходящее показалось ему страшным, кошмарным сном.
Глава тринадцатаяВаська Сыч чувствовал себя превосходно. На нем кожаная тужурка, а под ней для тепла меховой жилет. На поясе давнишняя мечта – маузер. Павел, видать, хороший человек, не жадный. Кабы не он... И Васька с дрожью вспомнил нацеленный ему в грудь кинжал Дацана. В карты он больше не играл. Карманы артомоновского адъютанта приятно оттягивало золотишко. Тут были и потертые царские десятирублевки, и кольца, и браслеты, и даже портсигар с монограммой. Как все это попало к нему в объемистые карманы, знал только Васька. В потаенном местечке он припрятал мешок пушнины, которая, как известно, очень ценится в Харбине. А дорога у него из Якутии одна – за границу. В Россию пути заказаны. Кому охота за решетку? Ваське рассказывали, что в Харбине жизнь – лучше и желать нечего. Достать можно все, чего душа захочет, развлечения – какие угодно, были бы деньги. А денег Васька раздобыл.
Чего бога гневить, он устроился совсем неплохо. Он личный адъютант у Артомонова, командира крупного отряда. Здесь Васька не нуль. Ему, как положено, отдают честь, называют по имени и отчеству. Сыч – это за глаза кличут. Прозвал его так какой-то дурак, которого, наверное, давно убили. Да и правда, Васька любил лазить по темным закоулкам и выискивал там кое-что. Якуты – народ простой, хитро прятать свое добро не умеют. Засунет соболя или лисицу под балку в амбаре и думает, что никто их не найдет.
«Ничего, – размышлял Сыч, равномерно покачиваясь в седле, – много ли мне надо? Я не особенно старый, только двадцать пять стукнуло. Живу пока дай бог каждому, а дальше еще лучше пойдет. Главное – не теряться. Там в Харбин смоюсь. Эх!»
В предвкушении будущих удовольствий Васька крякнул, пришпорил кожаными пятками починенных валенок низкорослую лошадку, догоняя Артомонова. Штабс-капитан ехал далеко впереди, сразу за разведкой. Заломленная назад смушковая папаха мелькала из-за кустарников.
– Господин штабс-капитан, скоро на реку выедем?– почтительно обратился Сыч к командиру, худощавому человеку, с полукруглым шрамом над левой бровью.
Артомонов недовольно покосился на адъютанта и ничего не ответил. Он был не в духе: ему последнее время дьявольски не везло. «Дернуло же меня залезть в этакую глухомань! – ругал себя Артомонов. – Не сообразил поближе быть. Кому лакомство, а мне объедки... Теперь поздно каяться. Цыпунов и тот удачливей. Имел несколько боев и все выиграл. У него совсем мало русских, больше якуты. Какие они вояки! Дерьмо! Нет, просто не повезло. У меня почти все русские, сорвиголовы, а поди ж ты как обернулось. Мои больше по юртам шныряют, барахло целыми возами за собой прут. Вот и допрыгались...»
– Поручик Станов своего командира полковником величает! – захихикав, поведал Сыч. – Вам тогда генералом надо быть!
Но и на этот раз штабс-капитан не удостоил своего адъютанта вниманием.
Васька понял, что командир сердит, и погнал лошадь дальше, стараясь первым увидеть долгожданный спуск к реке. Там должен быть станок, где намечена встреча двух отрядов.
«Как возьмем город, – поглядывая вперед, мечтал Сыч, – первым делом в ресторан, музыку закажу. По– настоящему развернуться надо, давно уже не гулял. Только там, кажется, нет ресторана. Вот гадство! Как люди в такой дыре живут!»
– Не видать еще? – спросил Ваську подъехавший командир.
– Словно провалилась река! – неохотно ответил Сыч, оторвавшись от поглотивших его заманчивых мыслей.
Артомонов приподнялся на стременах и долго смотрел вперед. Сегодня он был особенно зол на свои неудачи, на мороз, который больно кусал щеки и проникал сквозь одежду. Ноги онемели и были точно чужие. Даже покалывать их перестало. Артомонов часто бил себя по коленкам, но не ощущал ударов.
«Не отморозил ли?» – всполошился он.
Обернувшись назад, задубевшей рукавицей поманил вестового:
– Васька, помоги-ка слезть!
Командир неловко сполз с седла, неуверенно шагнул, будто разучился ходить. Потом, переваливаясь как утка с боку на бок, припустил семенящей рысцой. Сыч, не отставая, тянул за поводья лошадей.
– Иван Ильич, город возьмем, на Якутск двинем?
– Не твоего ума дело!
– Я просто так.
– То-то, сколько раз говорить: не суй нос не в свои дела! Давай коня и фляжку достань. Если все вылизал, шкуру спущу.
Он отхлебнул несколько глотков и милостиво разрешил Ваське тоже приложиться к горлышку.
В воздухе заметно похолодало, чувствовалось приближение большой реки. Дорога, долго петлявшая по тайге, прямой, сверкающей нитью потянулась вниз. Там был станок, там ожидал Цыпунов. От него приезжало несколько посыльных с просьбой поспешать. Многие артомоновцы слезали с саней, закинув за плечи ружья, шли пешком, разминая затекшие ноги.
– Да, братцы, не мешало бы сейчас погреть душу! – проговорил один, пытаясь окоченевшими пальцами свернуть папиросу. Но ничего не получилось, и он бросил бумагу в снег. – В тепле перекурим.
На него недовольно косились:
– Помолчал бы. Не может язык примерзнуть, треплется без умолку!
Васька Сыч галопом доскакал до уклона, осадил коня. Перед ним на белом полотнище реки далеко в обе стороны клиньями выделялись острова, поросшие мелким тальником. Их разделяли узкие полоски проток. Противоположный берег, нависший над рекой обнаженными скалами, четко выделялся на безоблачном, синем небе. Его освещали косые лучи заходящего солнца. Ели, росшие на выступах, издалека казались игрушечными.
– Река-то большая! – заметил Сыч.
– Ничего себе, порядочная... Ну, Васька, теперь близко! Вон, смотри, дорога идет по берегу. Видишь, листвяшки группой стоят?.. Да куда гляделки пялишь? Сюда смотри. Там и ждут нас.
Хотя Сыч, сколько ни напрягал зрение, ничего разобрать не мог, он делал вид, что рассматривал показываемые Артамоновым места, серьезно кивал головой, вставлял свои замечания. Иначе нельзя. Командир не в духе, он легко рассердится на Васькину непонятливость, и запросто схлопочешь оплеуху.
– Трогай! – закричал штабс-капитан подъехавшему отряду, подхлестнул плеткой уставшую лошадь и поскакал вперед.
При неверном свете луны Цыпунов пожал руку Артамонову. В порыве чувства полупьяный Артомонов полез было целоваться, но Павел мягко отстранил его.
– Господин штабс-капитан, – сказал он, – недалеко отсюда обнаружены два вражеских отряда. Они, похоже, охотятся за нами. Нужно быть осторожнее.
– А ты думаешь, мои глаза и уши не лазают по тайге? – ощерился в улыбке Артамонов. – Знаю про красноперых, и пухалки ихние видели. Постараемся встретить-приветить. – Он обернулся и зычно крикнул: – Васька, собрать командиров!
В юртах размещались белоповстанцы. Дым от вонючего самосада и махорки потянуло к потолку. Командиры и их приближенные собрались и рубленом домике, в котором одиноко жил почтовый чиновник-старичок. Васька Сыч устроился возле камелька на скамейке и совал пропотелые ноги чуть ли не в самый огонь. Насвистывая, он извлек из кобуры маузер и не мог налюбоваться на него. Покровительственно говорил двум сидящим около него отрядникам:
– Я, братцы, давно мечтал этакую штуковину заиметь. С нее можно палить: не просто наганишко, а маузер. Понимаешь, маузер! – добавил он таким тоном, будто его не понимали, и выпрямил указательный палец. – Глянь, как ловко патроны подает.
Повстанцы равнодушно молчали.
– Он не хуже винтовки хлещет, – продолжал Васька. – А главное – удобный. Хлопает тебя по ляжке, и руки свободны, делай что хочешь.
Ванька Рыжов, прозванный Косоклюем за перебитый когда-то в драке нос, не вытерпел, с обидой ответил:
– Много не форси, адъютант. Стрелять сначала путно научись. Ворону с двух шагов не подшибет, а тоже туда лезет!
Косоклюй с затаенной неприязнью оглядел Ваську. Сыч угрожающе приподнялся на локте. Угреватое лицо его с рыжеватыми бровями и редкими оспинами покраснело.
– Смотри, легче на поворотах. В ухо получить можешь!
Косоклюй мрачно отвернулся и сплюнул.
«Ничего, когда-нибудь посчитаемся! – утешил он себя. – Нос кверху задрал очень. Подумаешь, адъютант! Подлизался, харя, и воображает из себя начальника, подстилка!»
И действительно, Васька Сыч в совершенстве постиг характер своего командира. Если захотелось Артамонову выпить и он задвигал кадыком, Васька тут как тут, несет бутылку. Осерчал штабс-капитан на кого-нибудь, только размахнулся, а провинившийся уже летит от Васькиного кулака. Зачесалась у Артомонова спина, Васька ногтями скребет и отпускает непотребные шутки, до которых Артомонов большой любитель. Надо на ком-нибудь злость сорвать – Васька рядом. Влепил ему затрещину, и на душе вроде легче стало. За все это Артомонов дорожил Сычом.
– Васька, – послышался из-за ситцевой занавески голос штабс-капитана, – шагай сюда! Да живее, тюлень!
– Сей момент!
Сыч поспешно сунул ноги в валенки, прицепил маузер, одернул френч. Часть комнаты была отгорожена ситцевым пологом, там за двумя сдвинутыми вместе столами сидели Артомонов, Павел, Станов, Кулебякин и другие приближенные. Шел военный совет. На столе была развернута самодельная карта. Она была испещрена разноцветными линиями, стрелками, кружочками. Васька скосил глаза на измятый лист и подумал про своего командира: «Мозги затемняет!» В стороне незаметно стоял человек. Худощавое лицо его, иссеченное морщинами, было неподвижно, точно изваянное из камня.
– Я прибыл! – молодцевато отрапортовал Васька и козырнул, хотя шапки на голове не было.
Артомонов с серьезным видом водил грязным пальцем с длинным, загнувшимся ногтем по карте и морщил лоб. Павел внимательно посмотрел на Ваську и заговорщицки подмигнул. Сыч непонимающе пожал плечами.
– Вот что, Вася! – поднял голову командир. – Возьми человек десять наших, кто получше стреляет, и ступай. Он покажет дорогу, – кивнул Артомонов в сторону незаметно стоявшего человека. – Из улуса в город должны ехать несколько ревкомовцев. Вооружены они? – обратился он к лазутчику.
Тот утвердительно кивнул. Лицо его не изменило своего непроницаемого выражения.
– Так вот, они должны ехать на одной подводе. Ты постарайся успокоить их. Разумеешь? Только молчок, никому!
– Есть угомонить! – гаркнул вестовой.
– Действуй.
– Улусники лошадей попрятали. На быке товарищи ползут! – усмехнувшись, заметил Павел.
Васька вышел. Тащиться куда-то Сычу чертовски не хотелось. Мерзни, волнуйся, когда можно спокойно поспать в тепле. Но адъютант хорошо знал Артомонова. У него еще не совсем зажила голова – так угостил его командир рукояткой нагана за возражения. Ему не перечь. Похоже, и Павел тут замешан, чего он подмигнул ему?..
«Ладно, возьму с собой баклажку побольше. Буду сидеть в сторонке, потягивать по маленькой, время и пройдет», – успокоил он себя.
Кожаную тужурку Сыч оставил на хранение Косоклюю, натянул меховой жилет, полушубок, перепоясался кушаком и пошел выбирать стрелков. Через полчаса десяток повстанцев, лазутчик и Сыч собрались во дворе. Искристый снег слабо мерцал при мертвенном свете луны. Проводник дал знак следовать за собой, и отрядники молча, один за другим, след в след, тронулись за ним. Васька приотстал, перед уходом с ним хотел переговорить Цыпунов. Сыч с тоской смотрел на освещенные окна юрт и про себя крыл Артомонова всеми ругательствами. Скрипнула дверь, и кто-то заслонил своим телом красноватый изнутри выход.
– Ты, Вася? – негромко окликнул Сыча Павел.
Васька насторожился. По тону Цыпунова он понял, что тот намерен сообщить что-то важное. Павел приблизился и таинственно зашептал:
– Услуга за услугу, приятель!.. Не ревкомовцы поедут. От меня один к красным удрал. С его семьей разделайся для острастки. Мы потом скажем, что вот, мол, отец сбежал, за ним семья потянулась, а красные их перебили. Только умненько сделай. Половину долга с тебя сниму. Не забыл? А если деньги нужны... – Павел полез в карман.
Васька попятился от него. Хоть он и убивал людей, женщин и детей «успокаивать» ему еще не доводилось. Но как откажешь человеку, который спас от ножа? Да и страшного в этом ничего нет. Не в него же будут стрелять.
– Много их? – хрипло спросил Васька и облизнул пересохшие губы.
– Баба, парнишка и две девчонки. Ничего опасного!
– Черт с ними, коли собрался, пойду! – буркнул Сыч. – Деньжонки-то не лишние – одолжи.
– Только, Вася, ни звука, и своих предупреди!
– Знаю!
Скрип снега затих. Двенадцать человек ушли в ночь. Ожидая вооруженного противника, отрядники были насторожены. Павловский лазутчик знал всю гнусность затеянного дела, но его лицо не изменяло своего непроницаемого, застывшего выражения. У Васьки немного дрожали руки, по спине время от времени пробегали мурашки. Чтоб отвлечься, он отпил из посудины и принялся считать шаги.
Третий день шагал к городу худой, едва передвигавший ноги бык. Мутные его глаза были уныло устремлены на бесконечную ленту дороги. Назарка каждого повстречавшегося путника тщательно расспрашивал об оставшемся пути. Да встречных попалось совсем мало, всего трое. Хорошо, что Никифоровых сегодня догнал один человек, пастухом, сказал, работает. Он долго разговаривал с Назаркой, угостил его и Марину славным табачком, подробно расспросил, куда и зачем они направились. Потом Назарка поинтересовался дорогой, и попутчик толково объяснил, как проехать в город, даже на снегу хворостинкой начертил оставшийся путь. Обозначил свороты в наслеги и перечеркнул их.
Невеселы были думы Назарки. Хоть он и небольшой еще, но сколько бед обрушилось на его неокрепшие плечи. Побои тойона сейчас вспоминались смутной щемящей обидой. А теперь по приказу того же тойона брошена юрта. Куда они ехали, он и сам точно не знал. Люди в один голос говорили, что эта дорога приведет в город. А дальше что? Где искать отца, чем кормить мать и сестренок? У кого остановиться в незнакомом месте? Обо всем теперь приходилось беспокоиться Назарке. Мать рассказывала, что в городе где-то есть родственники, но где они – не знала.
– Хай! – поднимая отягощенную печальными мыслями голову, подгонял Назарка понуро шагавшего быка.
Рядом, закутанная в старую, заплатанную шубу, пригорюнилась мать. Сестренки по временам высовывались из-под затрепанного одеяла, поблескивали черными любопытными глазенками. Ледяные иголки больно покусывали и щипали щеки. Младшая, Аныыс, плакала и настойчиво просила есть. Марина, нагнувшись, что-то шептала, и девочка, соглашаясь, кивала головой. Однако через минуту снова начинала требовать молока. Назарка хотел было прикрикнуть на нее, но раздумал. Аныыс маленькая и не понимает, что надо терпеть. Вон старшая и слова не вымолвит.
Пар, вылетая изо рта, красивыми узорами украсил ресницы матери и девочек. Чтобы немного согреть коченеющие ноги, Назарка часто соскакивал с саней и бежал вперед, отчаянно махая руками. Одет он был явно не по морозу. Немного отдышавшись, он подтыкал под ноги матери отвернувшуюся полу шубы, смахивал с бровей сестренок налипшие льдинки.
Скоро должна быть река. Там станок. Приятно после стольких часов пребывания на жгучем холоде вдосталь напиться горячего чаю, посидеть около пылающего камелька с трубкой в зубах. Там и табаком разжиться можно. От своего сэбэряха, наполовину смешанного с размельченной лиственничной корой, горчило во рту. Возможно, на станке кто-нибудь видел отца или что-либо слышал о нем. Вот хорошо было бы!
«Приеду, сена попрошу, быка накормлю. А то он совсем худой стал, как бы не упал, – намечал Назарка. – От реки город близко. Завтра, может, приедем. Все расскажу отцу, как Павел в камелек плевал, как Пранчика ударил, как ругал нас».
– Так ладно будет!
Васька Сыч остановился и посмотрел вокруг. Дорога в этом месте делала поворот и, перевалив пригорок, спускалась к реке. Деревья стояли вплотную к наезженной колее.
– Ты точно знаешь, что здесь поедут?
Лазутчик утвердительно кивнул. Он сам этой дорогой обогнал Назарку, долго беседовал с ним, объяснил дальнейший путь.
– Вы, – обратился Сыч к отрядникам, – цельтесь в людей. А ты, – ткнул он пальцем в грудь низенького якута, – бей по лошади, да не промахнись! С первого выстрела!
– У них не лошадь, а бык, – разомкнул первый раз челюсти лазутчик.
Голос у него был глухой, сиплый, словно произносить слова ему было трудно.
– Все едино, хоть на корове – вали одной пулей!
Повстанцы, переминаясь, выбирали места поудобнее.
Васька устроился позади, прикладывал к губам баклажку и тихонько матерился, поминая и святых и грешников.
С севера, заволакивая небо, наползали тучи. Они заслонили луну, и сразу стало темней. Светлячки на снегу потухли. Кругом было так тихо, что звенело в ушах. Поддаваясь окружающему безмолвию, люди старались ступать бесшумно, словно боялись неосторожным движением нарушить застывший покой. Слух напряжен до предела. Каждый случайный звук громким стуком отдавало в сердце. Лишь Васька, ополовинив флягу, сидел равнодушно и сонно. Он-то знал, что беспокоиться нечего. Стрелки быстренько устроили упоры для бердан и замерли.
Вот вдалеке чуть слышно заскрипели полозья. Все встрепенулись: не почудилось ли? Полозья скрипели однотонно; постепенно приближаясь, задевали за нервы.
– Едут! – облегченно вздохнул Васька. Ожидание мучительнее всего.
Повстанцы будто застыли, лишь чуть покачивались ружейные стволы. Сыч вынул маузер, спустил предохранитель. На повороте расплывчато обозначились сани. Мерный скрип нарастал. Усиливаясь, он заполнил собой весь мир. Над санями уже можно было разглядеть два темных бугорка.
– Двое караулят, остальные спят! – беззвучно выдавил из себя артомоновский адъютант и медленно поднял маузер.
Вообще Васька врал без всякого зазрения совести, подтверждал свои слова всевозможными клятвами, случаями из жизни, которых никогда не было. Но в эту минуту даже ему стоило усилия произнести несколько лживых слов.
В детстве Васька был религиозен. Но все давно уже забылось. Как осколок прошлого осталась у Васьки довольно странная религия. В трудные минуты, когда смерть заглядывала в глаза, он вспоминал, что есть бог, и искренне в него верил, молился, горячо нашептывая обрывки сохранившихся в памяти молитв. В такие минуты он давал бесчисленные обеты отслужить молебен, поставить свечу, пожертвовать нищим и увечным. И он верил своим обещаниям, но, оставшись цел и невредим, Сыч забывал клятвы, зароки и без тени смущения ругался отборным матом. Когда было спокойно, бога он забывал. Он нужен был Ваське как костыль для временно охромевшего.
Сани поравнялись с засадой.
– Спят! – облегченно определили в засаде.
Наметанный глаз стрелков начал ловить на мушки неясные силуэты.
Наступил момент, когда нервы натянулись, как тетивы на луках, и даже из полуоткрытых ртов не вылетал пар.
– Пли!
Нестройный залп полоснул по тайге. Дробясь и перекатываясь, эхо покатилось по вершинам деревьев. Раздался жалобный рев смертельно раненного животного. Без команды ударил второй залп. Затем наступила тишина. С дороги неслись последние судорожные вздохи быка. На санях не было заметно никакого движения. Лишь фигуры сидевших стали как будто пониже.
– Готово! – прыгающим голосом выкрикнул Сыч. Во рту у него было сухо, к горлу подкатывали неприятные приступы тошноты.
Повстанцы с ружьями наготове по одному выскакивали на дорогу. Васька, засунув маузер за кушак, в несколько прыжков преодолел расстояние до саней и замер в напряжении. В этот момент в разрыве между тучами появилась полная луна. На Сыча, застланные дымкой смерти, но еще с проблесками сознания, уставились глаза. Он увидел лицо старой женщины, хмель разом вышибло из головы. В ужасе Сыч отскочил от саней, хотел что-то сказать, но язык не повиновался. Запинаясь, он с усилием выдавил из себя:
– Эт-то-то о-ш-ши-бка!..
Девочки тоже были мертвы. Лазутчик приподнял еще вздрагивающее худенькое тельце. На лице его не дрогнул ни один мускул. Он накрыл убитых одеялом и первым повернул от саней.
