Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Пуля угодила Назарке чуть пониже ключицы. К счастью, свинцовый кругляш не задел кость. Назарка сидел голый до пояса, осторожно придерживая на весу больную руку. Врач обследовал рану. Он был нескладный, рыхлый, а толстые пальцы – проворные и удивительно мягкие, словно на кончики их были нашиты кусочки ровдуги [58]58
Выделанная оленья кожа. Похожа на замшу.
[Закрыть]. Лицо усеяно редкими крупными оспинами. Глаза круглые, выпуклые. Нос крупный, красный.
– Итак, юноша, вы, абориген, тоже вмешались в мировую свалку, в которой сам черт не разберет, кто чего хочет, – говорил он, перебирая блестящие инструменты. – Браво! Похвально! «Кто был ничем, тот станет всем». Я же, юноша, остаюсь вне политики. Профессия у меня такая – лечить правых и левых, сильных и слабых, победителей и поверженных...
Потревоженная рана горела, словно в нее сунули раскаленный уголек. Назарка морщинил лоб и поскрипывал зубами. Врач закурил и присел у столика, выкрашенного белой краской.
– А я всякие сомнения, непонятности и прочие раздвоения личности разрешаю при содействии Бахуса... Спиритус вини и аква дистиляти. Чудодейственный бальзам! – смачно причмокнул он толстыми губами.
– Доктор, – сдержанно попросил Назарка, – ты не языком, а руками работай!
– Охотно подчиняюсь вам, юноша!
С рукой на перевязи, в накинутом на плечи полушубке, Назарка вышел на крыльцо, с облегчением перевел дыхание.
– Еще раз повторяю! – крикнул ему вдогонку врач. – Абсолютный покой! Первое время больше лежать!
Жизнь в городе над большой рекой давно уже вошла в привычное русло. Но было и много нового, незнакомого. Прохладный ветерок развевал алые знамена, особенно яркие в лучах весеннего солнца. Над входом в бывшее «Собрание» появилась вывеска. На листе жести краской какого-то неопределенного бурого цвета было выведено «Народный дом». У дома, где теперь был Совет, стояли лошади. Некоторые были запряжены в сани, часть – под седлом.
На базаре бойко шла торговля, и часто упоминалось необычное слово «кооператив».
Поредевший отряд Фролова разместился, можно сказать, с комфортом. После юрт с земляными полами, наспех устроенных шалашей с дымными кострами особенно приятно было улечься в кровать, на набитый сеном тюфяк, застланный чистой холщовой простыней. Благодать! А после жаркой, с паром, бани – вдвойне.
О красноармейцах позаботился Чухломин. Купцы, посредники и прочие эксплуататоры и нетрудовые элементы на собственной шкуре убедились, что с этим худым, костлявым человеком шутки плохи. Поэтому все необходимое было подготовлено точно к назначенному сроку.
Когда Назарка пришел, в «казарме» было пусто. Лишь на пригреве у ворот сидел полусонный дневальный, лениво дымил самокруткой и ковырял в зубах. Чайник на плите был горячий. Неумело действуя левой рукой, Назарка наполнил кружку, достал хлеба, сахару, масла. Потом не раздеваясь лег на постель, накрылся полушубком. И закрутились, завертелись, чудесно переплетаясь, распутываясь, снова свиваясь в клубок, события минувшего года...
– Назарка! – откуда-то издалека донесся простуженный тенорок Кости Люна. – Не спишь?
– Нет.
Костя ногой придвинул вплотную к кровати табуретку, сел на нее и шумно вздохнул. Он был аккуратно пострижен, выбрит. Веселой узенькой полоской вокруг загорелой шеи выделялся подворотничок. Отмытая от лесной копоти и грязи кожа лица казалась необычно белой, гладкой. Сразу и не узнаешь Костю: помолодел боец.
– Как плечо?
– Доктор лежать много велел!
– Слышь, Назарка! – низко наклонившись к нему, шепотом поведал Костя. – На днях собрание будет. В городе комсомол создают. Эркасээм. Ну, из молодежи, вроде нас с тобой, из голытьбы которые. Нас, красноармейцев, тоже пригласили.
Назарка повернулся к Люну, бросил полушубок на спинку кровати с никелированными шишечками.
– Какой эркасээм? – заинтересованно спросил он.
– Я с одним давеча познакомился, шустрый парнишка! Синицын фамилия. Сказал, что из ячейки, – пояснил Костя и задумался, покусывая губы. – Эркасээм?.. Ну, в общем, соберемся мы, из бедняцкого класса которые, вместе. Сделаем себе правило: один – за всех, все – за одного, чтоб капиталисты и помещики снова на нашего брата узду не нацепили... Понимаешь, вроде бы партия из рабоче-крестьянской молодежи, – все как у большевиков. И лозунги такие же. И товарищ Ленин тоже наш вождь... Обязательно велели прийти на собрание мне, тебе и остальным нашим. И каждому речь сказать надо будет. Так Синицын наказал!
Пристроив здоровую руку под щеку, Назарка задумался. Костя тихонечко вынул из оттопыренного кармана несколько твердых, точно кремень, мятных пряников, слипшиеся леденцы, завернутые в дырявую обертку, и пачку папирос. Положил в изголовье на одеяло.
– Это тебе! – застеснявшись, заметил он.
– Зачем, Костя? – удивленно покосился Назарка на подарки.
– Как – зачем? – нахмурившись, пробурчал Люн. – Поправиться тебе надо, и с раненой рукой махорку курить неудобно.
– Всех якутских парней собрать в эркасээм! – приподнявшись, заговорил Назарка. – Бедных и которые у тойонов в хамначитах – всех бы в эркасээм! А еще бы девушек наших пригласить, которые от скота не отходят и с коровами в байских хотонах спят...
– Силища! – увлеченный порывом друга, подхватил Костя. – Понимаешь, Назарка, если бы все якутские парни и девчата были с нами! Куда бандитам деваться? Крышка! Аллилуйя!
– Стараться я буду, Костя. Теперь, поди, маленько грамотным, сознательным стал!
Назарка опустил голову на пуховую подушку и опять задумался, улыбаясь чему-то.
– Ладно, Назар, коли доктор приказал, – отдыхай! – встал Костя. – Я на улицу... Девчата там. – И он хитро подмигнул.
Назарка вскрыл принесенную Костей пачку. Папиросы были залежалые, дореволюционного завоза. Некогда душистый, ароматический табак заплесневел, подопрел, и во рту появился неприятный привкус. Назарка отодвинул кровать, сел к окну, где было посветлее, и раскрыл книгу, которую принес ему Фролов.
Последнее время Назарка без разбору читал, что ни подвертывалось под руку – книги, брошюры, листовки, прокламации, объявления у Совета. А редкие газеты, попадавшие в отряд, он знал чуть ли не наизусть от названия до адреса, где эта газета издавалась.
И сколько еще встречалось сложного, непонятного! За разъяснениями Назарка обращался к комвзвода Фролову, старшине Кеше-Кешичу и к рядовым красноармейцам. Многих он ставил в тупик своими вопросами.
– Вселенский собор?! – озадаченно протянул Ларкин и с некоторой опаской покосился на объемистую книгу в темном кожаном переплете. – Может, забор?.. Хрен его знает, что за у всей Лены забор. Река эта, паря, длинная, никаких тебе заборов, пожалуй, не хватит... Шел бы ты, Назарка, лучше к ученым людям. Они тебе и просветлят мозги! – мрачно посоветовал он.
Лишь старшину Кешу-Кешича никогда не смущали Назаркины вопросы, какие бы неожиданные они ни были. Старшина очень серьезно, внимательно выслушивал здорово повзрослевшего парня, склонив к нему свою маленькую птичью голову, и, подумав, пускался в пространные объяснения. Неоценимую услугу ему оказывали мимика и жесты, без которых, кажется, он бы и двух слов не связал. Руки и мускулы лица зачастую опережали язык. При этом Кешу-Кешича нисколько не волновало, правильно он отвечает на вопрос или нет. Буквально обо всем на свете у него было собственное суждение. И о будущем устройстве общества старшина имел свою, отличную от других и довольно оригинальную точку зрения.
– При Николашке-кровососе как было? Капиталисту, либо помещику, или другому прочему, к примеру, эксплуататору – тысячу рубчиков на нос, а рабочему классу – целковый на горб! Где уж тут справедливость! – рассуждал Кеша-Кешич. – Вот последнюю контру прижмем к ногтю – и по своему жизнь повернем. Тебе полтину, и мне полтину, и Назарке непременно чтоб полтина была – всем по полтиннику! Тогда людям делить нечего станет, и войны не будет. Сплошь по России мир на веки вечные!
– А как мерить, старшина? – поинтересовался Ларкин. – Я, допустим, на заводе слесарничаю, а Костя в шахте уголек рубит. Как тут быть?.. Старатель, тот золото намоет. Куда его?
– Чтоб без обману, по рабочей совести! – горячился Кеша-Кешич. – Кашу мы ведь поровну делим! В каждую миску по ложке, и никто не спорит!
– А как с добавком?
– Зачем тебе добавок, коли всего хватает и соседу ты без отдачи взаймы одолжишь!.. Излишки, они будут, конечно. Не без того. В общий котел их. Появился у крестьянина жеребенок – сдавай его. Совет распределит – кому. Человеки-то рождаться, поди, тоже будут...
– Сочинитель ты, старшина! Большевики знают, что делать. К тебе за советом не придут!
Рубиновая заря с сиреневой окаемкой охватывала половину неба. Стекла в окнах как будто изнутри были освещены ярким огнем. Лес полностью стряхнул с себя зимнее одеяние и тихо, взбудораженно гудел, словно предчувствуя скорое пробуждение.
Красноармейцы были в сборе – не расходились. Фролов приказал ждать его. Назарка лежал на кровати, пристроив на стуле раскрытую книгу. Но что-то не читалось. Тянуло в пробуждающуюся тайгу, на волю, чтоб каждой клеточкой тела вдруг ощутить взбалмошную прелесть оживающей природы... Непонятное тревожное предчувствие томило Назарку.
Сопровождаемый настороженными взглядами притихших красноармейцев, в комнату вошел Фролов, у порога старательно вытер ноги. Двигался командир не спеша, осторожно ступая по чистым половицам. Потеснив Коломейцева, он присел к столу, снял папаху с протершейся до глянца залысиной, достал носовой платок и вытер вспотевший лоб. Потом оглядел бойцов своими голубыми, чуть навыкате глазами. По сосредоточенному, торжественному виду командира красноармейцы догадались, что их ожидает какая-то радостная весть...
В тот день, когда отряд вернулся в город, разгромив очередную банду, Фролов сказал Чухломину:
– Пообтрепались мои хлопцы – дальше некуда! Когда же обмундирование поступит?
– Что-то задержали с отправкой, да и трудно им там, – ответил Чухломин и раздумчиво пощупал усы. – А мы на месте устроим! Есть у меня на примете толстопузики. Припрятали товары – и ни гу-гу! Будто мы ничего не знаем... У, контра! Спят и видят, как бы нас поскорей скинули! Я бы их всех... Будет твоему отряду обмундирование. Дай список личного состава, укажи примерный размер каждого, да помалкивай до поры!..
И вот, загадочно улыбаясь, Чухломин сообщил Фролову:
– Готово! Гимнастерки, брюки, нижнее белье – все с иголочки! Жаль, что цвет не совсем одинаковый – зелень разная: есть посветлее, есть потемнее. Ну да ничего, до мировой революции сносить успеют!
– Вот праздник моим хлопцам! – Обрадованный Фролов ушел, не попрощавшись.
...Взводный выдержал многозначительную паузу и деланно равнодушным тоном произнес:
– Завтра новое обмундирование получать предписано!
– Н-но?! – радостно не поверил Коломейцев. – Неужели и впрямь дождались?
Он критически осмотрел свой полушубок и вздернул брови, словно впервые увидел прорехи и дыры. Потрогал полуоторванную заплату и скривился, будто нюхнул что-то противное.
– А ты свою старую лопатенку [59]59
Сибирское название плохой одежды.
[Закрыть]прибереги! – серьезно заметил Фролов Коломейцеву, который презрительно отшвырнул полушубок. – Может, придет время, и люди такие вещи собирать будут и в музеях вывешивать...
Взводный свернул папиросу и закурил, рассеянно слушая взбудораженный гомон бойцов. Потом встал, уперся ногой в табуретку и сложил на колено руки, ладонь на ладонь. Зажатая в пальцах цигарка вздрагивала и чадила.
– Внимание! Теперь дальше! – властно потребовал он. – Обновки – это еще не все! Война не кончилась. Недобитые бандюги снова сколотили несколько отрядов. В Тыннахском наслеге убили трех наших работников, сожгли ревком... Значит, опять в поход!
Известие о предстоящем выступлении встретили спокойно.
– Э, не впервой! – махнул рукой Люн. – Товарищ командир, надо по размерам подобрать бы...
– И чего белохвостики никак не утихомирятся! Генералу отходную спели, ждать новой помощи вроде бы неоткуда, а Советская власть амнистию объявила! Видать, тем людям жить надоело, землю-матушку топтать. Вот и ждут не дождутся, когда их на тот свет спровадят! – философски прокомментировал сообщение командира Ларкин.
– Оно, конечно, в городе не в пример приятнее, но коли контра по раю тоскует – пропишем им туда мандат! По всей форме! – глубокомысленно изрек Коломейцев.
Назарка сидел на кровати и с полуулыбкой смотрел на своих боевых товарищей. И вдруг его кольнуло.
– А как я? – громко спросил он и показал на подвешенную на косынке руку.
– Ты? – Фролов повернулся к нему, медленно выпуская дым через ноздри, осмотрел парня с ног до головы. – Здесь нас дождешься, Никифоров!
– Как же здесь!.. А вы? – растерянно бормотал Назарка, переводя взгляд с одного красноармейца на другого, словно искал у них поддержки. – Как же! Вы уедете, а я...
– Но ведь ты болен, Назар! – мягко заметил Кеша-Кешич, и угольник кадыка его беспокойно задвигался. – Болен!
– Кто болен? Я?
– Ну, а кто же еще! – невольно засмеялся Ларкин. – Чудо-юдо! Мы-то все – что твои быки: обухом не свалишь!
– Вы уедете, а я... – Назарка низко опустил голову, губы его подрагивали.
Кто разрешит взять раненого в тайгу?
– Да с меня командование голову за такое снимет и выставит для всеобщего обозрения! Как сам-то не поймешь? – Фролов пересел к Назарке на кровать. Он говорил, будто увещевал капризного, непонятливого ребенка:– Что ты станешь там делать? Ведь не пировать же мы собрались!..
До самой последней минуты не думал Назарка, что хотя бы на время он может остаться один. Отряд, по старой памяти именуемый взводом, друзья, товарищи – тут были его дом и семья. Почему-то стало странно пугающе и пусто вокруг.
– Как же я-то? – потерянно прошептал Назарка. – За лошадьми бы смотрел, костры разжигал...
Фролов обнял его за здоровое плечо, потерся гладко выбритой щекой о его ухо, запустил растопыренные пальцы в черные густые волосы парня.
– Раненому положено лечиться, а не воевать! – строго произнес он. – Поэтому я приказываю тебе остаться в городе!
– Приказ есть приказ! – сочувственно вздохнул Ларкин и заговорщицки подмигнул Назарке: – Воюй пока с доктором!
– Да, вечером в народном доме собрание трудящейся молодежи, – вспомнил Фролов, приглаживая вихры Назарки. – Ты чего? – удивился он, и голос его дрогнул. На ресницах Назарки повисли слезинки. К горлу командира подступил комок. – Чудак же ты! Мы же не навсегда – вернемся!
– Куда я без вас...
– Верно, без нас никуда!.. И оглянуться не успеешь, а мы уже вот – в городе!
Фролов, взволнованный, прошелся по комнате, машинально выискивая что-то в карманах. К Назарке подсел Костя Люн.
– Не забыл? Сегодня в нардом! – вполголоса напомнил он. – И речь приготовил? Про якутских парней из бедняков обязательно скажи. Ладно?
Назарка молча кивнул, размял папиросу. Знаком попросил Костю, чтобы чиркнул спичку. Раскурил и жадно затянулся.
В бывшем «Собрании» над входом в зал висел лозунг: «Вся власть Советам!» Красное полотнище сильно обесцветилось, да и буквы потеряли свой прежний, свежий вид. Стены голые – ни картины, ни лубка. Старорежимные убрали, а новые пока неоткуда было взять. На истертых, расшатанных скамьях чинно, степенно рассаживались приглашенные на собрание парни и девушки.
Запыленные окна скупо пропускали свет, и в помещении было сумеречно. Горьковато припахивало табачным дымом.
Посередине сцены, низкой и тесной, полушарием возвышалась суфлерская будка, намертво приколоченная к настилу из тяжелых лиственничных плах. Стол придвинули вплотную к будке и накрыли красным сукном.
Синицын встретил Назарку и Костю Люна в «курилке» – тесном коридорчике у главного входа. Он поздоровался с красноармейцами, точно давно был знаком с ними, приятельски похлопал каждого по спине и сказал, показывая на пустую еще сцену:
– В президиум изберем вас. Сейчас стулья принесут!
При первом знакомстве с Синицыным можно было допустить следующее вольное предположение: рос парнишка нормально, как все остальные, и вдруг кто-то так даванул на него сверху, что он осел и раздался вширь. Лицо у Синицына было несоразмерно большое, брови широкие, нос крупный, с горбинкой, губы толстые. В чертах его преобладали преимущественно короткие прямые линии. Грудь выпуклая, квадратом. Руки ниже колен. И голос крепкий, с хрипотцой.
– Губкомол направил к вам, вот и разворачиваюсь! – произнес Синицын, торопливо докуривая самовертку. – Положение у вас здесь сложное: пролетарской молодежи, почитай, нет. Какие были кузнецы, шорники, кожемяки, в ЧОН да в отряд Пешкина вступили. За Советскую власть дерутся. Остался в основном враждебный и колеблющийся элемент. Так что вам, ребята, выступить непременно надо! – заключил он.
– Насчет сплошного враждебного элемента загибаешь, товарищ! – сердито заметил Костя Люн. – Если бы в осаде побыл с нами, узнал бы, сколько у нас друзей!
Народу между тем прибывало. Опоздавшие размещались на самых дальних скамьях. В полумраке белели платочки девушек.
– Пора! – сказал, как ударил, Синицын.
Он зажег лампы-молнии, держа на вскинутых руках, понес на сцену. Костя расправил под ремнем гимнастерку, робея и скрывая это, пошагал следом за Синицыным. Назарка поспешил за Костей. Притихший зал уставился на марлевую косынку, в которой покоилась раненая рука Назарки. По рядам зашелестел уважительный шепот. Назарка понял, что все смотрят на него. Сразу стало жарко, а сердце застучало часто и сильно.
Никто не заметил, как в приоткрытую дверь, пригнувшись, на цыпочках вошел Чухломин. Потеснив девчат, присел на краешек скамейки.
– Товарищи!
И всем показалось, будто раскатистому голосу Синицына стало тесно в помещении. Шепот, возня, кашель тотчас прекратились.
– Героическая Рабоче-Крестьянская Красная Армия добивает остатки бандитских шаек и других белогвардейских полчищ – наймитов международного капитала...
Свет «молнии» резал глаза. Назарка передвинул лампу подальше, на самый край стола. Прищурившись, медленно, изучающе оглядел зал. Хорошо можно было рассмотреть лица лишь сидящих близко к сцене. В глубине люди угадывались неясной, расплывшейся массой. Костя Люн не спускал восторженных глаз с Синицына и, сам не замечая того, усиленно шевелил губами, словно про себя повторял каждое слово докладчика.
– Мы должны создать боевой союз коммунистической молодежи! – гремел Синицын, ежеминутно вскидывая длинную руку и поправляя ею волосы. – Мы будем верными помощниками эркапэбэ!.. Надо привлечь в наши ряды молодых рабочих, крестьян и молодежь прочих угнетенных когда-то классов. Мы все теперь равны. Национальному различию не будет места в наших рядах! У рабочих и крестьян всего мира один враг – капиталисты и помещики, гидра контрреволюции. Наш союз станет деятельно помогать большевистской партии и международному пролетариату...
В зале становилось душно. Окна запотели, слезились. Огоньки в лампах светили тускло и коптили. Многие разделись и положили шубы под себя. Девушки развязали шали и платки. Потом кто-то догадался – широко распахнул двери в коридор и на улицу. Освежающая струя воздуха хлынула в помещение, и все невольно повернули залоснившиеся лица к выходу.
– Нам необходимо разорвать путы проклятого прошлого, разбить вековые предрассудки, – продолжал Синицын. – Надо привлечь в наш коммунистический союз как можно больше девушек пролетарского происхождения. Надо относиться к женщине честно, по-товарищески, как равный к равному... Новая эра встала над миром.
Какой-то молодой человек с пушистым шарфом на шее, ссутулившись и, как слепой, выставив перед собой руки, начал пробираться к выходу. У двери он выпрямился, повернул голову с прилизанными на прямой пробор волосами к президиуму и громко сказал:
– Опять речи! Ничего интересного! Хотя бы представление какое показали!
Костя Люн подтолкнул локтем в бок Назарку и, показывая глазами на парня с шарфом на шее, зло прошептал:
– Скрытая контра!
Еще несколько парней и девушек, стараясь быть незамеченными, выскользнули из зала. Назарка хмуро смотрел им вслед. Его так и подмывало догнать этих и каждому закатить по здоровой оплеухе.
– Особое внимание мы призваны обратить на якутскую молодежь, – с прежним накалом продолжал Синицын. – Видите, сколько задач стоит перед нами. И мы их выполним! Будем достойны наших отцов и старших братьев, совершивших великую революцию!
Припоздавшие к открытию красноармейцы, уже в новенькой форме, разместились на задних скамьях. Оттуда лицо оратора виднелось круглым белым пятном с темными полосками бровей. Синицына слушали внимательно.
– Складно у него получается, как по-писаному! – одобрительно заметил Коломейцев, когда докладчик умолк.
– Тебе бы так! – сочувственно вздохнул Кеша-Кешич. – Стреляешь ты метко и штыком способен ворочать, а вот языком...
Синицын переждал, когда утихнут аплодисменты и возгласы одобрения. Он пыхтел и утирался платком.
– Может, у кого какие вопросы есть? – спросил Синицын, близоруко вглядываясь в зал.
Вопросы были, много было, самых разнообразных, пустяковых и важных, но парни и девушки стеснялись. Не привыкли они публично выступать. Вместе собрались впервые и побаивались друг друга. Спросишь что-нибудь неумное, и завтра над тобой станут потешаться. Еще и кличку, чего доброго, обидную пристегнут.
Долго тянулось напряженное, перемежаемое вздохами, молчание. Вопросов так и не поступило.
– Вас что-то интересует, – обратился Синицын к пареньку, который усиленно перешептывался с соседом.
– Нет, нет! – испуганно затряс тот головой. Он сжался, вобрал голову в плечи и замер, словно в ожидании удара.
В зале мгновенно установилась тишина.
– Выходит, всем все ясно, – подал голос Чухломин. – Продолжайте собрание!
– Тогда кто-нибудь желает слово свое сказать? – спросил Синицын и выразительно покосился на Костю Люна.
Ложбинки возле носа Кости побледнели, крылышки ноздрей приподнялись и затрепетали. Он встал и решительно произнес:
– Мне надо... Я буду... В общем, прошу слова!
Костя привычно оправил гимнастерку, прошел на край сцены, остановился возле суфлерской будки и глубоко, как перед нырком на купании, вздохнул.
– Граждане! – выкрикнул он, приподнявшись на носки. Голос его заметно дрожал. – Верно тут говорил эркасээм товарищ Синицын! Нужен нам свой союз, кровный, чтоб эксплуататорского духа в нем и в помине не было и чтоб лозунги у молодежного союза были, как у нашей доблестной Красной Армии: «Один за всех – все за одного!», «Сам погибай, но товарища выручай!»... А детство мне плохое выпало, братцы! Говорят, родила меня мама в землянке на соломе. В Черемхове то было. Матери не помню. Померла она. Нас лесенка осталась – я седьмой. Отец забойщик – уголек в шахте рубал. Куда ему с такой оравой? Привел другую. И у той трое пацанов. Мужа ее в лаве придавило. Вот как оно! Восьми лет пошел я на шахтный двор добывать себе на харчишки... Э, много чего вспоминается! – махнул рукой Люн. – Всего не обскажешь... Я, товарищи парни и девушки, про эркасээм пока мало знаю. Но чует сердце – это нашенская артель, рабоче-крестьянская! Мы за своих горой будем!.. Я вступаю в эркасээм! – заключил Костя и перевел дыхание. Лицо его было сплошь забрызгано потом.
Синицын что было силы захлопал в ладоши и закричал:
– Правильно! Да здравствуют красноармейцы!
– Про такое и я могу сказать! – громко произнес паренек, к которому обращался Синицын,
Преодолевая смущение, паренек вышел к сцене. На нем был пиджак явно с чужого плеча. Обут в большие стоптанные валенки, разрисованные красными волнистыми узорами. Походка у него была странная, как будто он опирался только на пятки, попеременно припадая на ту или другую ногу.
– Люди трепались, будто матка моя непутевая была и продала меня маленьким наслежному князьцу, а кому – про то народ не сказывал. У них я и по-якутски толмачить выучился. У того тойона я хорошо жил, сытно. Да раз ехали мы с ним из гостей. Хозяин пьяный. Я за ямщика, уснул и упал из кошевы. Доктор мне ступалки, почитай, наполовину и оттяпал. Ампутация это называется. Тойонец тот из больницы меня не взял. Кому калека ко двору?.. По людям жил. Слава богу, учитель и учителька его – славные, душевные были. У них за истопника и за водовоза мало-мало управлялся. Так-то я здоровый. Господь силенкой не обидел. Ходить только на пятках как-то несподручно, вроде тебя назад тянут и опрокинуть норовят... Я, товарищи и граждане, за молодежный союз. Истинно глаголят люди: «В куче и вдвое могуче!» Если что пособить в смысле грамоты – всегда с удовольствием. Возле учителей наловчился, книги разные читал... Рая нет и ада нет! – шепотом, как великое откровение, поведал он. – Врут попы про бога! Самолично читал. Это они в древности сами про великомученика Христа сочинили! – и заковылял на место своей странной припадающей походкой.
– Постой! Фамилия-то твоя какая? – спохватился Синицын.
Паренек обернулся, подумал, приподнял голову и пожал плечами.
– Настоящей не знаю. Князец ничего не упоминал про батьку с маткой. Люди Егоркой Худоногим прозвали, а учитель Северьян Пантелеевич Егором Горемыкиным окрестил. Значит, так тому и быть!
Когда слово предоставили Назарке, он вдруг испугался. Перед глазами завертелись и лампы с закоптившимися стеклами, и сидящая в зале молодежь. Он с усилием проглотил загустевшую слюну и сбивчиво начал рассказывать, как батрачил у хитрого и жестокого тойона Уйбаана.
– Уйбаанов сын, Павел, раз бил меня. Шибко бил, уздой, – рассказывал Назарка, машинально вставляя в речь якутские слова. – Разве хамначит мог заступиться? А русский человек, по имени Тарас, не побоялся Павла, заступился за меня, бить не позволил...
Желающих выступить оказалось много, и собрание закончилось поздно. Тут же, сгрудившись вокруг стола, активисты написали постановление: «Создать пролетарскую боевую ячейку РКСМ. Секретарем ячейки утвердить Синицына Христофора. В первую очередь всем выучить революционные песни. Переписание для размножения поручить Егору Горемыкину».
– Задержитесь, ребята, – негромко попросил Чухломин, незаметно поднявшийся на сцену.
Он натрамбовал в трубку табаку, раскурил и выдохнул из хрипучих легких дым. Подумал с минуту, поглаживая усы. Притихшие парни уставились на него.
– Вот что, молодцы! – с расстановкой заговорил Чухломин. – Первого встречного-поперечного в коммунистический союз молодежи не принимать! Строго проверять каждого! А то лишь раскрой ворота! Мало ли среди нас чужого элемента затаилось. Я сидел и наблюдал: Христофор про мировую революцию рассказывал, а у некоторых пасть в зевоте разрывало. Определенно, затаившийся недруг! И еще: на собрании почти не было якутских юношей и девушек. Правда, в городе мало якутской молодежи – единицы. Но на них надо в первую очередь обратить внимание!
Весенняя ночь, мягкая, многозвездная, висела над землей. Хотелось остановиться на полпути, задрать кверху голову и неотрывно смотреть в небо. Мысли были о чем-то неопределенном, смутном, но хорошем. На востоке мрак редел. Звезды, казалось, уходили от горизонта в вышину – тускнели. Чуть прорезались очертания далеких гор. Слабый ветер, словно зачуяв, что приспело время подъема, шевельнулся, нанес из леса терпкий душистый аромат смолы, поиграл на проталине сухими травинками...
Уже с полчаса Назарка сидел на кровати, низко склонившись. Перед ним на табуретке лежал лист плотной голубоватой бумаги, разграфленной красными линиями. Лицо у Назарки было нахмурено. На лбу образовалась гармошка из морщин, брови насуплены. Нервничая, он грыз кончик ручки, сплевывая с губ древесную крошку. Назар сочинял заявление в комсомол. Хотелось, чтобы вышло складно, красиво, и мысли в голове были весомые, прочувствованные. Но на бумаге почему-то получалось очень коротко и неинтересно. Как назло, перо попалось искривленное, заржавелое. Оно царапало бумагу и рассеивало по ней точечки чернил.
– Ты сегодня, однако, не кончишь! – процедил сквозь зубы Костя, в который уже раз останавливаясь перед вспотевшим другом.
Новенькая гимнастерка ладно сидела на коренастом парне. Воротничок только что подшит. Он плотно облегал шею белой каемкой. От скрипучих сапог пахло дегтем.
– А, как получилось, так и ладно! – отчаявшись написать лучше, вскочил Назарка.
Он аккуратно перегнул наполовину исписанный лист, провел по сгибу ногтями и спрятал его в нагрудный карман. Шинель одел внакидку. Костя помог ему застегнуть верхний крючок.
День выдался ветреный, прохладный. Темные кучевые облака беспорядочной массой стремились на юг. Солнце иногда скрывалось за ними, и окружающий мир мгновенно терял свои четкие, ясные очертания. Затем светило опять показывалось из-за облака, и окрестности вновь обретали свои яркие, сочные краски, а тени, будто живые существа, двигались по земле.
– Пойдем к Чухломину! – за воротами сказал Назарка и приподнял воротник шинели. – Он знает, где Синицын!
Однако Христофор сам повстречался красноармейцам. Он шагал размашисто, подавшись корпусом вперед, и размахивал длинными руками. Веселый, взбудораженный, порывистый, он, похоже, не отставал от солнца, ловко увертывался от туч, чтобы не попасть в серую, унылую тень.
– Салют! – крикнул он и подхватил красноармейцев под локти.
Назарка болезненно сморщился, отшатнулся от секретаря ячейки.
– Больно, – изменившимся голосом сказал он.
– Виноват! – отдернул руку Синицын. – Извини, Никифоров, совсем позабыл... Вы куда?
– Тебя искать! – ответил Костя и протянул ему бумажку.
– Заявление? Добре!
Отвернувшись от ветра, Синицын внимательно перечел написанное, озорно подмигнул Назарке и сунул листок в карман тужурки. Назаркину бумажку спрятал туда же, не читая.
– На заседании ячейки рассмотрим и примем! – пообещал он.
– А когда заседать будете? – полюбопытствовал Костя.
– Да денька через три, а может, через четыре, – ответил Синицын и вздохнул. – Чухломин свободно шагу ступить не даст, все ему доложи, объясни, получи разрешение. Не доверяет, что ли?..
– На то он и комиссар, и уполномоченный. У него власть! – философски заметил Костя и с сожалением добавил: – Значит, без нас ячейка будет!
– А вы куда? – повернул к нему свое крупное лицо Христофор.
– Бандюги опять закопошились...
– Ясно. Ну, а ты определенно здесь? – обратился Синицын к Назарке и выразительно посмотрел на его перевязанное плечо.
– Красноносый доктор не пускает! – сердито проговорил Назарка.
Ячейке РКСМ выделили помещение в бывшей инородческой управе, где разместились Совет и ревком. Комнатка была тесная, с потолка свешивалась паутина, толстая от насевшей пыли. У стенки напротив входа стоял кухонный стол с углублениями, которые некогда прожгли в досках раскаленные угольки, падавшие из поддувала самовара. По углам – стопками книги, свернутые в трубки какие-то бумаги.
