Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Стрельба мало-помалу прекратилась.
Красноармейцы поднимали головы, оглядывались, не веря тишине, и отрывали от винтовок грязные, онемевшие от невероятного напряжения и холода пальцы. На обветренных губах появились улыбки, первые улыбки за сегодняшний день – робкие и застенчивые. И все, словно по призыву, прежде всего взялись за кисеты.
– Похоже, на этом спектакль закончен, – заметил Фролов, осторожно касаясь поврежденной руки.
– На сегодня – да! Занавес опущен!
– Теперь можно и перевязочку поаккуратнее сделать.
За юртой взводный сдвинул с левого плеча шинель. Поверх потемневшего рукава гимнастерки была намотана тряпица, пропитавшаяся кровью.
– Мастери ладом! – хмуро приказал он старшине Кеше-Кешичу, исполнявшему на добровольных началах обязанности отрядного лекаря. – Кость, кажись, не повредило.
– Сходили бы в больницу, товарищ командир взвода. Там доктор вжик-швык и – готово! – посоветовал Кеша-Кешич, наперед зная, что Фролов никуда сейчас не уйдет, и полез в сумку за бинтами.
– Чуть-чуть не свалила! – улыбнулся Тепляков, показывая на висок. Правая половина лица была в засохшей крови. – Благо, только слегка поцеловала, зазнобушка!
Чухломин, покачиваясь, сидел на снегу. Схватившись руками за грудь, он тяжело, всхлипывающе дышал.
На опушке, задернутой тенью, появилось несколько человек. Размахивая белым флагом, они пошли к городу и старательно обходили неподвижные человеческие тела.
– Эй, красные! – донеслось до укреплений. – Не стреляйте! С предложением к вам! Дело есть!
– Пусть идут, – сказал Чухломин, с трудом утвердившись на подгибающихся ногах.
Комиссар положил руку на плечо Теплякова, и они медленно двинулись навстречу парламентерам. Остановились в нескольких саженях друг от друга.
– Командование якутской свободной добровольческой армии предлагает заключить перемирие до восхода солнца завтрашнего дня, – часто моргая воспаленными веками, шепеляво говорил белоповстанческий представитель. – И вы и мы веруем в одного господа-бога и материмся одинаково. И что бы там ни было, должны выполнять Христовы заповеди. Исходя из соображений гуманности и человечности, мы предлагаем прекратить военные действия на упомянутый мною срок. Каждая сторона за это время подберет своих раненых. Об убитых нечего упоминать: они не прокиснут. Но бросить на произвол судьбы несчастных, нуждающихся в немедленной помощи, – христианская мораль запрещает!
Пока парламентер говорил, тщательно подбирая слова, Чухломин медленно обводил взглядом поле боя, вслушивался в крики и стоны.
– Наших, положим, здесь нет, – устало заметил он. – Но все равно мы согласны на перемирие, руководствуясь теми же принципами, что и вы... Наши условия: санитары должны быть без оружия, с белыми нарукавными повязками. Не больше двадцати человек. Вместе у наших оборонительных сооружений не собираться. Захваченные нами в плен здоровые и раненые обмену не подлежат! Стрельба запрещается!
– Это само собой разумеется! – покривил губы парламентер.
– Я не профессиональный военный и не все параграфы знаю! – отрезал Чухломин.
– Хорошо! Ваши условия будут строго выполняться... Итак, ни одного выстрела до восхода солнца завтрашнего дня!.. Желаю вам всего доброго! – поклонился вражеский уполномоченный.
Весь этот трудный, запомнившийся почему-то лишь отдельными эпизодами, день Назарка провел возле Теплякова. Патронов, снаряженных заблаговременно, хватило ненадолго. Назарка воспользовался винтовкой Усова, который, неестественно прогнув спину, лежал рядом. Небольшое круглое отверстие виднелось над переносицей. От него к незрячему глазу растрепанной, в три пряди, веревочкой протянулась заледеневшая кровь. Левая бровь, пропитанная ею, была значительно толще и мохнатее правой.
– А твой приятель Семен молодец! – в сопровождении Чыбычахова подошел к Назарке Костя Люн. – Не из робкого десятка мужик! Я сначала, честно говоря, не надеялся на него. Еще подумал: как бы не задал тягу... Стрелять умеет малый!
По-русски Семен не понимал, но догадывался, что речь зашла о нем. Он смущенно улыбался, переступал с ноги на ногу и вопросительно поглядывал на Назарку.
– Хорошо про тебя говорит, – посмеиваясь, заметил ему Назарка. – Смелый, говорит, человек!
Бойцы расположились на завалинке. К ним подсел Ларкин. Левая щека у него побагровела и сильно вздулась, глаз заплыл и стал будто щелка, лицо казалось незнакомым, неприятно перекосившимся.
– Я думал, уже конец, амба! – делился он своими впечатлениями. – Гляжу, посыпались через вал, ровно горох, и в город. А наших – пусто! «Ну, держись, брат, – убеждаю себя. – До последнего патрона держись!» И гранатой хлесть в них. Точненько угодил! «Эге, – думаю, – не понравилось!» Тут и комиссар со своими подоспел. Отчаянный мужик! Одного из маузера в упор, другого в бок, третий – ружьишко в сторону и руки к небу. Смотрю, остальные назад попятились. «Эге, – мыслю себе, – не смоетесь, варнаки!» И – наперерез им, а сам ору: «Мать-перемать!.. Так их, товарищи! Крой их! Лупи контру во все печенки-селезенки!»
Назарка этих подробностей не видел. Он был в другом месте, несколько правее. Да и разглядывать-то, где что происходило, было некогда.
– А тут что у тебя за бяка?– полюбопытствовал Коломейцев, показывая на внезапно располневшую щеку бойца.
Ларкин неопределенно хмыкнул, осторожно, кончиком пальца коснулся опухоли.
– Так себе, волынка, – нехотя отозвался он. – Один бандюга прет назад, ровно сумасшедший. Я винчестер у него вышиб и, как на грех, поскользнулся. Тут он меня со всего размаху кулачищем!..
– Да, страшновато было в тот момент! – подтвердил Кеша-Кешич, заканчивавший перевязку.
– Теперь мой черед, – подошел к старшине Тепляков,
– Тебе бы до доктора, товарищ отделенный! – вздохнув, произнес Кеша-Кешич. – Ранка у тебя своевольная, с норовом и уж больно на хитром месте. А я какой лекарь? Самозванец!
– Лечи, лечи! Некогда по докторам разгуливать! – сердито перебил его дядя Гоша. – У него сейчас без меня дела невпроворот. Сам понимать должен!
Глава шестаяЗагустевшая вечерняя синь скатилась за горизонт. На небе ярко разгорелись звезды, будто в костре раздули затухающие угли. Мрак скрыл землю, и опушка леса смутно вырисовывалась неровной изломанной линией, образованной вершинами деревьев. Снова в мире господствовали тишина и покой, точно не было пальбы, рева наступающих повстанцев, стонов раненых и хрипа умирающих.
Красноармейцы собрались в ближней юрте, из которой жителей заблаговременно переселили.
– Устал я! – повалился на лавку Ларкин. Щеку его с расплывшимся фиолетовым синяком дергало. – От войны устал! Скорей бы покончить с проклятой гидро-контрой! Потом бы отдохнуть, по-настоящему, вволю...
Тепляков внимательно посмотрел на него, присел рядом и заскорузлой ладонью пощупал лоб бойца. Затем отделенный проверил подсумки. Копчиками пальцев, точно драгоценности, извлек две обоймы.
– Патроны на исходе. Это похуже усталости, товарищ Ларкин! – с укоризной заметил он.
– У меня, товарищ командир отделения, совсем кончились! – вставил Костя Люн. – Даже в магазине ни штуки! – И он для пущей убедительности до отказа отвел назад давно не чищенный затвор.
– И я последнюю обойму загнал!
Фролов, насупившись, исподлобья обвел взглядом исхудалые, давно небритые лица бойцов. Помедлив, он широко развел руки в стороны.
– Нету патронов! Норма! – глухо произнес он. – Винтовочные для пулеметов беречь надо. А у гладкоствольных, сами знаете, запас гильз – раз, два и – обчелся! Тоже на всякий случай иметь надо... Поначалу не очень-то беспокоились о шестнадцатом и двенадцатом калибрах. После первого же выстрела – гильзу в снег. Вот и добросались.
– Как же быть? – растерянно привстал с лавки Ларкин и заморгал воспаленными веками.
Ему не ответили. Красноармейцы сосредоточенно молчали и не смотрели друг на друга.
– Братцы! – привскочил вдруг Коломейцев и отчаянно замахал руками. – Я придумал! Я знаю! Вон где боеприпасы! – показал он в сторону опушки леса. – Убитых беляков – как поленьев. А они стреляли куда меньше наших... Как, братцы, рискнем?
– Про такое один знаменитый французский писатель писал, – заметил дядя Гоша. – Мальчишка, по имени Гаврош, для революционеров патроны с убитых солдат перед баррикадой собирал.
– А и правда! Если сотен по пять, по шесть каждые сутки у них добывать – оно и славно. Можно было бы огрызаться изо всех дыр! – оживился Фролов и крепко потер заросший подбородок. – Попытка – не пытка, верчок – не щелчок! Кое-что там насобираешь. А в нашем положении – бородавка и то прибавка... Ночи сейчас темные. Луна всходит поздно. Обеспечь тишину и полную маскировку. Рискнем, ребята!.. Старшина, срочно раздобудь несколько простыней почище!
– Есть раздобыть несколько простыней почище! – браво ответил неунывающий Кеша-Кешич.
Он тут же собрал свой немудреный «хирургический» инструмент и, пригнувшись, нырнул в дверь.
Темень была плотная, не имеющая границ и очертаний. Легкие перистые облака обессиливали свет звезд. До восхода месяца оставалось не менее двух часов. Перевалившись через щербатые, изрытые пулями балбахи, Фролов крадучись прошел немного вперед. Затем он остановился и долго всматривался во мрак. Немного погодя перебрались через вал несколько красноармейцев.
На снегу скорее угадывались, чем были различимы, темные расплывшиеся бугорки. Ни шороха, ни звука, ни огонька. На земле и в воздухе полная неподвижность. Можно было подумать, что враг покинул свои обжитые позиции.
– Ну, в добрый час! Почин – дороже денег! – шепотом произнес Фролов и махнул рукой. – Только чур – не увлекаться. Помните о луне. Чуть чего, тягу назад!
Костя Люн, Коломейцев, Кеша-Кешич и Назарка, пригнувшись, разошлись в стороны и потерялись из виду.
Плотно приникая к стылой земле, Назарка подполз к первому трупу. Быстро, стараясь не лязгать зубами – страшно и неприятно быть рядом с мертвым, – ощупал его. Острым ножом полоснул по ремню. Подсумки были объемистые, тяжелые. Со вздохом облегчения Назарка пихнул их в мешок. Полежал, выравнивая дыхание, поправил на себе простыню и пополз дальше. Следующий убитый был на совесть увешан сшитыми из сыромятной кожи патронташами. Назарка забрал их, пробрался к следующему трупу. Он то и дело замирал, прислушиваясь до звона в ушах. Мысль, что товарищи поблизости, придавала бодрости, да и белобандиты ничем не проявляли себя.
«Однако, хватит», – решил Назарка, когда мешок его изрядно набух, и кинул взгляд на небо.
Он повернул обратно. Сначала, припадая к земле, Назарка передвигался на четвереньках, потом закинул поклажу за спину и припустил во весь дух по утоптанному снегу.
– Во сколько! – ликующе сообщил он встретившим его красноармейцам. – Еще можно столько же набрать! А ружья ни одного не видел.
Вскоре появился Костя Люн. Ноша его тоже была нелегка. Потом вернулись Коломейцев и Кеша-Кешич.
– Голь на выдумки хитра! – смеясь, заметил Кеша-Кешич. – Еще кое-что насобирали. – И он извлек из-за голенища камуса фляжку, сильно взболтнул ее. Во фляжке звучно булькнуло.
– Добро!.. Добро! – приговаривал Фролов.
В юрте поярче расшуровали камелек. Тепляков, в грязноватой повязке-чалме, раскинул на земляном полу шинель, принялся бережно высыпать на нее содержимое принесенных мешков. Вокруг сгрудились красноармейцы. Латунные и медные гильзы тускло поблескивали в прыгающих отсветах пламени.
– Эх, братцы! – не скрывая разочарования, протянул Ларкин. – Я гляжу, тут шрапнель всяких калибров и систем. Винтовочных-то – тю-тю!
– Все сгодится! – ответил Фролов и приказал: – А ну давай, сортируй трофеи! Винтовочные сюда, винчестерные тридцать на тридцать – туда, шестнадцатого калибра ко мне, двенадцатого – в ту сторону!
Красноармейцы принялись за дело.
– Вот и славно! – удовлетворенно произнес взводный, потирая ладонь о ладонь, когда весь боезапас был рассортирован по отдельным кучкам. – Товарищ Ларкин, свои оставшиеся обоймы передайте Люну, а сами берите вот эти. За винчестером сходите в штаб. Тут вам на целый день доброго боя, пожалуй, хватит... Товарищ Чыбычахов, забирай, догор, берданочные. Вишь, их сколько!
...Тихо. Измотанные сверх всякой меры, красноармейцы спали в ближней юрте.
Но выдвинутые далеко вперед дозорные бодрствовали.
Вроде бы все спокойно. Лишь где-то за деревьями, на переднем крае врага, то тут, то там мелькнет неясная тень или блеснет огонек. Это, наверное, мерещилось усталым глазам. Вот ветер нанес, кажется, знакомый запах крепкого сэбэряшного дыма... Сон одолевал измученных людей, клонил к земле тяжелые головы, полнил их надоедливым гулом и шумом. Чтобы стряхнуть с себя расслабляющую дрему, внезапно не провалиться в сладкую бездну сна, Коломейцев принялся считать.
Чуть поодаль притих Костя Люн. Глаза его, помимо воли, склеивались. И нужно было чертовское усилие, чтобы разодрать веки. А дремота, будто хмель, обволакивала, мутила сознание. Немного погодя Костя Люн услышал, чем развлекается Коломейцев. Он сплюнул и сипло прошептал:
– Кукуешь?.. Сколько осталось годков до женитьбы?
– Я не суеверный!.. Моя невеста еще не родилась!
Назарка пристроился левее, в нескольких саженях от дяди Гоши. Он стремился только к одному: не уснуть.
Огоньки на опушке, кажись, замелькали гуще. Ослабленное расстоянием, донеслось что-то напоминающее бормотанье. Чуть слышно заржала лошадь и... родной алас сразу исчез. Назарка, насколько возможно, расширил глаза. Не доверяя себе, повернул голову, снял шапку.
Через некоторое время дозорные явственно разобрали монотонное поскрипывание снега. Лязгнул металл о металл.
– Назарка! – окликнул Тепляков. – Беги до наших! Передай Фролову: беляки потихоньку стягиваются к опушке.
Назарка немного отполз, вскочил и побежал, перепрыгивая через убитых.
– Товарищ взводный, белые на опушке! – закричал Назарка, дергая за руку Фролова. – Тревога!
– Тревога?! – вскочил командир взвода. Толком не разобрав еще, в чем дело, схватил папаху. – Подъем!.. В ружье!
Трах!.. Трах!.. Трах!..
Зачастили винтовки, словно поторапливали разоспавшихся красноармейцев. Назарка первым выскочил из юрты. За ним последовали бойцы.
От леса бесшумно надвигалась какая-то темная полоса. Полоса была неровная, подвижная. Назарка опрометью кинулся к своему месту на валу. Справа, слева, сзади него, хрипло дыша, бежали красноармейцы.
Слитный скрип снега, топот ног, бряцанье оружия и множество других звуков приближались, усиливались, вселяя в сердца слепой, неподвластный разуму ужас.
Назарка до боли стиснул зубы, сдерживая в руках дрожь, зарядил ружье и выстрелил. Где уж тут целиться.
– По местам, – не пригибаясь, бегал вдоль укреплений Фролов. Папаху он или обронил или забыл на ороне, на котором спал. Растрепанные волосы его покрывались инеем.
Повстанцы шли молча, без единого выстрела и выкрика. Казалось, они надвигались неотвратимо, как весеннее половодье, все смывающее на своем пути.
Не сознавая, что делает, Назарка забыл про ружье и начал медленно отползать. Он не мог оторвать остановившегося взгляда от молчаливо надвигающихся врагов, точно был загипнотизирован. Тепляков закатил Назарке пинка, но тот даже не ощутил боли и продолжал пятиться.
– На место! – крикнул дядя Гоша и вставил в гранату запал.
Приказ не произвел на Назарку никакого впечатления. Тогда Тепляков схватил его за воротник шинели, приподнял, как беспомощного кутенка, и бросил на вал. Тут только Назарка словно проснулся от кошмарного бредового сна. Совсем близко он увидел закушенную губу и раздувшиеся ноздри дяди Гоши, до сознания его наконец дошло, чего от него требуют. Он перелез на свое ложе и непослушными руками взял ружье.
– Спокойнее! – перебегал от бойца к бойцу своего отделения Тепляков. – Не робей, ребята! На испуг хотят взять! Шалишь! Мы почище видели!
А страшная в своем молчании цепь повстанцев была совсем близко. Уже отчетливо слышался визгливый заливчатый скрип снега, кашель и хриплое дыхание людей.
– Не торопись! Стрелять залпами! По команде! Готовь гранаты! – звучал повелительный голос Фролова. – Разом по команде!.. Держись, ребята! На врагов-неприятелей открытыми глазами смотреть надо!
Секунды были как вечность. На линии обороны оцепенелая немота. Ни возни, ни шороха, ни звука. Назарка придержал дыхание, прильнув пылающей щекой к прикладу.
И наконец звонкое, облегчающее, освобождающее от гнетущего ожидания:
– Пли!
Над балбахами вспыхнула и мгновенно погасла ломаная стежка желтых огней. Слаженно громыхнуло. В следующий миг опять воцарилась неестественно звонкая тишина. Затем короткое лязганье затворов, и снова тишина, наполненная звуками, которые не задевали сознание.
– Пли!
А-а-ах!... Тайга подхватила слившийся в сплошное треск выстрелов, широко расплеснула его по окрестностям и ломким перекатистым эхом вернула обратно.
Волна наступающих на какое-то мгновение замерла. В следующий миг Назарке почудилось, будто с диким животным ревом на балбахи ринулось какое-то чудовище. И непонятно было, что за сила удержала Назарку на месте.
Беляки с сумасшедшими выкриками, свистом и гиканьем бросились в атаку на полуразрушенные укрепления. В этот момент над полем боя взвились две ракеты. Неестественный, мертвенно-бледный свет залил местность, расстелив повсюду черные тени. Стало, пожалуй, светлее, чем днем.
Дрожа и всхлипывая, Назарка прижался к Теплякову. Все происходящее представлялось ему дьявольским наваждением, могущим случиться только в «нижнем мире».
К ним подбежал Фролов. Глаза его были широко раскрыты.
– Гранатами!.. Гранатами! – срывая голос, завопил он.
Остальное сохранилось в Назаркиной памяти отдельными, удивительно яркими кусками. Перед ним возникло перекошенное лицо с разинутым ртом. Пряди русых волос колечками рассыпались по взмокшему лбу. В ноздри ударил запах винного перегара. Ствол Назаркиного ружья уперся в живот беляка. Пламя выстрела было столь яркое, что резануло глаза. Следом сильный удар выбил ружье из Назаркиных рук... Сэмээнчик, прыгнувший как рысь, повис на вражеском солдате... Приклад с глубокой вмятиной, занесенный над дядей Гошей... Рукав, разорванный под мышкой, и вскинутый белый подбородок. Уголок стоячего воротника с золотой окантовкой. Борт распахнутой шинели, блестящая пуговица на нагрудном кармане мундира...
Судорожный рывок – Назарка выхватил из ножен свой быхак. Острый нож легко вошел в горло врага. Упругая струя крови хлестанула в лицо. Назарка отшатнулся.
– Гранатами!.. Гранатами! – истерически кричал где-то Фролов.
Назарка мельком увидел Чухломина в меховой жилетке. Вскинув маузер, тот выстрелил и побежал дальше.
А-ах!.. А-ах!.. Выбрасывая кверху всплески пламени, разрывались гранаты. И невозможно было попять, чьи это – свои или вражеские? Затем гулко над самым ухом застучал пулемет. Рядом опять возник совершенно непохожий на себя дядя Гоша. Вскинув перед собой винтовку, он пробивался вперед.
– В штыки!.. Бей контру!.. Вали!
И тут Назарка увидел вместо взопревших, раскрасневшихся лиц, лихо сдвинутых шапок, распахнутых полушубков и шинелей – спины. Они удивительно походили одна на другую.
– Вперед!.. В атаку!
– Ура-а-а-а! – стоголосо всколыхнулось вокруг.
Белобандиты не привыкли да и боялись воевать в открытом бою, тем более в рукопашном, когда сходятся грудь в грудь. Они дрогнули и попятились.
– Ура-а!.. Мать их!.. Христа!.. Бога!..
Повстанцы начали отходить к лесу. Выдвинутые далеко от опушки, затараторили пулеметы.
– Назад!
Красноармейцы тотчас повернули обратно в укрытие. Дыша точно загнанные лошади, они переметывались через вал и тут же безжизненно валились на снег.
Назарка пришел немного в себя и увидел на шинели загустевшие подтеки крови. Мгновенно вспомнился белый выпяченный подбородок, отогнутый угол воротника с засалившейся каемкой. И горячая упругая струя, упершаяся в щеку. Кровь на ней насохла корочкой и неприятно стягивала кожу. К горлу подступил комок, во рту появился солоновато-горький привкус, и Назарку вырвало.
– Послушай, Никифоров, – тронул его за рукав Ларкин и поспешно отвел глаза в сторону. – Чыбычахов, друг твой, кликнуть тебя просил... Худо ему... Отходит, похоже. Поспешай!
Назарка вскочил и, позабыв про ружье, побежал, куда ему указали,
Чыбычахов лежал на раскинутой мехом кверху дохе, поджав распадающиеся в коленях ноги. Драная шуба была распахнута, рубашка задралась. Живот, испещренный по бокам морщинками, то резко вздымался, выпячивался полукружием, то опадал. Следующего вздоха не было пугающе долго. Ниже пупа воронкой внутрь зияло отверстие. При каждом выдохе из него, как из кратера, фонтанчиком выжималась кровь.
Семен узнал земляка, и улыбка, больше похожая на гримасу страдания, тронула его запекшиеся губы. Он шевельнул рукой, и тотчас лицо его неузнаваемо исказилось. Видимо, Семен, испытывал чудовищную боль, но крепился – не охал и не стонал.
Назарка сообразил, что нужно было Семену, и низко наклонился, так что волосы его коснулись лба Чыбычахова. Сбиваясь и путаясь, Семен быстро-быстро зашептал, но что наказывал земляк, о чем просил, как ни старался, как ни вслушивался Назарка, разобрать не смог, хотя и покачивал утвердительно головой. Делал он это машинально.
В камельке пощелкивали смолистые поленья. В трубе протяжно, с посвистом гудело. Бойцы зачарованно уставились на огонь. В веселом, беззаботном трепыхании пламени мгновенно возникали и тотчас пропадали фигуры, неясные, бесформенные, точно призраки. Какое-то странное оцепенение овладело людьми. Можно было подумать, что они уснули с открытыми глазами, и то, что им виделось в огне, – был сон.
В юрту вошел Чухломин, но никто не пошевелился, не повернул головы на скрип двери. Комиссар постоял и помолчал, вглядываясь в неподвижные, окаменевшие лица красноармейцев. Затем он сдержанно кашлянул и сказал:
– Бечеховские вдоль и поперек облазили всю опушку – ни одной живой души! По-видимому, отошли на переформировку. Потерь у них... Товарищ командир взвода, направьте разведку по бордонской дороге. Пусть продвинутся по ней, насколько это представится возможным. Но только не забывайте о засадах!.. Остальные в казармы и спать, не раздеваясь!
Группа бойцов собралась в поход. Командиром разведчиков назначили Кешу-Кешича. Инструктировали их Фролов и дядя Гоша.
Лишь сейчас, когда отдых стал реальностью, Назарка почувствовал в теле тупую, нудную боль. Руки и ноги, представлялось, были стянуты заузленными волосяными веревками. Перед глазами расплывалось и двоилось. Камелек пошатывался, будто он хлебнул лишку спирта, а самого Назарку словно раскачивали на качелях: земля под ногами колебалась.
– Пошли, Назар! – позвал его наконец Тепляков.
На улице развиднелось уже настолько, что хорошо стали различимы крыши домов. На утоптанном поле, как грибы после теплого летнего дождичка, выделялись тела убитых врагов. Назарка скользнул по ним безразличным взглядом. Скорей бы спать. Никаких иных желаний не было.
– Вряд ли еще сунутся! – жестко произнес Тепляков, будто маленького, взял Назарку за руку и прибавил шагу.
– И зачем люди кричали, вроде они дурные мальчишки! – недоумевающе пожал плечами Назарка и шмыгнул носом.
– На испуг хотели взять! – просипел Тепляков, двумя пальцами потрогал горло и покачал головой. – В психическую бросились, значит, дело у них кислятиной запахло... Здесь крепкие нервы нужны, браток! Заметил, как некоторые дрогнули и побежали? Не выдержали, струхнули. Теперь, наверное, самим стыдно, а тогда ничего не понимали. Еще чуток – превратились бы в стадо баранов...
– Правда! – серьезно подтвердил Назарка.
Лишь сейчас до его сознания дошло, какого пинка залепил ему дядя Гоша, а потом приподнял и швырнул. Назарка горестно вздохнул.
Не мешкая, Назарка втиснулся между храпящими красноармейцами. Проснувшись, он долго не мог понять, что вчера происходило в действительности, а что виделось во сне: настолько одно переплелось, перемешалось с другим.
Тишина, суровая, торжественно-печальная. На тесной площади в центре города, у отвесного приречного обрыва, черным провалом зияла братская могила. Полуденное солнце пригревало горку свежевывороченной глины, и над ней висела легкая дымка испарений. Плечом к плечу, как в строю, лежали бойцы, отдавшие жизнь за Советскую власть, за свободную Якутию. Лица их непривычно белые, с желтоватым оттенком. На груди каждого красноармейца шапка, большой пятиконечной звездой обращенная к сияющему, по-весеннему щедрому солнцу. Ни венков, ни цветов, ни слез, ни причитаний. У изголовий в несколько рядов, с окаменевшими исхудалыми лицами, стояли боевые товарищи павших.
Назарка затуманенным взглядом осмотрел погибших. Как много знакомых, но уже ставших чужими лиц! Еще несколько дней назад многие из них были здоровы, полны энергии и желаний. Каждый из них мечтал, надеялся, стремился к большому, настоящему счастью.
Третьим с краю, вытянувшись будто по команде «смирно», лежал Усов, стрелок из отделения дяди Гоши. Тонкие обескровленные губы его были плотно сжаты. Снежинки припорошили лицо, будто омолодили его черты. Слабый ветер перебирал пряди светлых волос, словно приводил в порядок прическу, что забыли сделать люди. В критический момент, когда группа повстанцев прорвалась через оборонительный рубеж, Усов не побежал, не попятился. И в ту секунду, когда враг уже дрогнул, сделал первый шаг назад, в грудь красноармейца угодила пуля...
Рядом с ним Семей Чыбычахов, Назаркин земляк. Только у красных узнал Семен: фамилия человеку дана для того, чтобы к нему уважительно обращались. На лице бойца застыли боль и недоумение. Что Семен так страстно хотел сказать Назарке в последние мгновения, когда уже умирал?..
– Не довелось тебе, Чыбычахов, до конца узнать нашу правильную правду, – тихо произнес Тепляков.
И вот их не стало, испытанных боевых друзей. Даже как-то не верилось, не укладывалось в сознании, что приспело время прощания. С детства не привык плакать Назарка, какое бы горе его ни постигло, а сейчас не удержался: поправляя шапку, смахнул рукавом навернувшуюся слезу. Что-то горячо, взволнованно говорил комиссар Чухломин, и голос его дрожал. Потом по команде все вскинули винтовки. Троекратным залпом отдали красноармейцы свой последний долг товарищам по оружию.
На вечную память остались холмик мерзлой, комковатой земли и красная пятиконечная звезда, которую прибили к свежеоструганному сосновому столбику.
Белоповстанцы отчаялись взять город приступом. Однако они не отступились от своего намерения, осаду не сняли, видимо дожидаясь весны. Наступит тепло, и непреодолимые бастионы из навоза и льда растают, а голод сделает красных более сговорчивыми.
За трупами убитых, за кучками старых полуосыпавшихся балбахов и другими укрытиями поблизости от оборонительных сооружений с ночи стали тщательно маскироваться вражеские стрелки. Ну, а искусству точно попадать в цель таежного промысловика учить не надо. Белобандитские снайперы терпеливо подкарауливали очередную жертву. Забудется красноармеец, приподнимет голову над валом – и эхо уже разносит трескучий выстрел. Не один боец поплатился за свою неосторожность.
У осажденных давно уже кончились винтовочные патроны. Небольшой запас их свято хранили для пулеметов. Повстанцы проведали, что красноармейцы ночами собирают боеприпасы с убитых врагов, и организовали охоту за смельчаками. Впрочем, выход нашли. Тюрьму превратили в мастерскую по снаряжению разнокалиберных патронов. Трудились торгаши, перекупщики, спекулянты и прочие представители «цвета» города, арестованные по подозрению в контрреволюционном заговоре.
– Для своих они старались исподволь, не очень-то утруждая себя, – заметил Чухломин. – А на нас они станут работать в полную силу!
Ежедневно каждому заключенному давался определенный урок. Невыполнение его исключалось, так как продолжительность рабочего дня определялась заданной нормой. По примеру лучших норму повышали остальным. Отставание не допускалось. У арестованных были свои особые метки, которые они ставили на каждом заряженном патроне. За качество отвечали головой.
Отщебетали свое вестники приближающегося тепла, милые пичужки – снегири. Днями пригревало уже основательно. Стоило побыть немного на припеке, и солнечные лучи проникали сквозь одежду. С крыш сыпались серебристые ливни, образуя у завалин водяные беспокойные запрудки, окаймленные зубчатой кромкой сглаженного льда. Под солнцем они напоминали крупные, неровно обломанные куски стекла. У подворотен скапливались сморщенные ветром лужицы. По вечерам откуда-то наносило горьковатым дымом, свежим навозом и смолистым запахом хвои. Таежный воздух был удивительно чист, прозрачен, и далекие горы, казалось, придвинулись ближе к городу.
Отобедав, красноармейцы расположились на крыльце, сыто отдувались и неторопливо толковали о насущных солдатских делах. Назарка сидел рядом с Тепляковым, дремотно привалившись к его плечу. Постепенно он всем сердцем, по-сыновнему привязался к дяде Гоше. Неназойливым вниманием, дружеским искренним участием Тепляков постепенно сломил у Назарки чувство отчужденности и недоверия к людям. Парнишка ощутил неподдельность грубоватой мужской ласки и всей душой потянулся ей навстречу. К тому же дядя Гоша в совершенстве владел якутским языком и, сколько мог, удовлетворял ненасытную Назаркину любознательность.
