Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая– Так, так! Назаркой, значит, зовут. Хорошее имя!
Назарка улыбнулся, сглотнул слюну и только после этого кивнул, переступив с ноги на ногу. Шапку он держал в руках, машинально выщипывал из нее волосинки и отряхивал их с кончиков пальцев.
Перед ним за длинным столом сидел пожилой усатый мужчина. На висках и возле глаз его густой сеткой собрались мелкие морщинки. Лицо вытянутое, щеки впалые, словно человек долго голодал. На скулах яркие кружочки, будто по ягоде бруснички раздавили. Черные взъерошенные брови срослись вплотную над переносицей. Комиссар смотрел на паренька, почесывал мизинцем кончик длинного заострившегося носа и улыбался. Цвет глаз у него был какой-то особенный, непривычный для Назарки – будто льдинки, подсвеченные закатным солнцем.
«Самый большой начальник со мной говорит!» – с уважением подумал Назарка.
– Чего это я! – спохватился вдруг комиссар и выразительно показал на табурет. – Сюда вот садись!.. Стоя в о рона не скараулишь.
За последнее время Назарке столько довелось пережить, испытать, увидеть, что при одном лишь воспоминании о недавнем у него начинала кружиться голова... Убитые мать и сестренки, незнакомые люди с красными звездами на шапках, грохот пушек и всплески пламени от разрывов снарядов, бегущий отец с занесенной для удара винтовкой, мигающие совсем близко огоньки пулемета и распластанный на снегу человек с неестественно запрокинувшейся головой – все перемешалось в каком-то беспорядочном клубке. Порой Назарке казалось, что он видит странный сон и никак не может проснуться. Опять же – какой тут сон? Перед ним большой начальник—комиссар Чухломин. Над карманом гимнастерки какой-то значок, через плечо перетянут узенький блестящий ремешок с пряжкой. Когда комиссар говорил, под подбородком его подскакивал большой острый кадык.
– Значит, отец с красными теперь! Слышал. Молодец! Добровольно вступил. Другим пример подал. В наших рядах якутов пока не очень-то много.
– Я сначала не знал, что к нам красные чаевать заехали. Откуда знать? Отец погостить пришел от Павла – страшно испугался. Задрожал, будто мокрый щенок. А красный не тронул его. Долго они толмачили – забыл даже, сколько трубок табаку тогда выкурили. Потом отец сказал: «Ладно, я с вами поеду, узнаю – где настоящая правда!» Он ушел, а Павел выгнал нас из юрты, ругал всяко-разно, в камелек плевал... Потом...
Назарка опустил голову и замолчал. Дышать стало трудно. Комиссар тоже помрачнел, подпер подбородок ладонью и вздохнул.
– Слышал, мальчик мой, о вашем горе, – тихо произнес он, и в глазах его точно погасли солнечные лучики. – И ты расти беспощадным к врагам!
Просторный дом полнился приглушенными людскими голосами, топотом, шарканьем подошв. Беспрерывно хлопали двери, вразнобой скрипели половицы. Слышались невнятный говор, отдельные выкрики и смех. В комнате было тихо. Вдоль голых щелястых стен рядками вытянулись широкие скамьи. Сиденья их блестели от долгой службы. На стене висела большая разноцветная карта. Красным и синим на ней были обозначены различные кружочки и стрелы.
Внимание Назарки привлек портрет. Немолодой мужчина с доброй улыбкой на губах, слегка прищурившись, смотрел, похоже, прямо на него. У мужчины были небольшие усы и бородка клинышком. Козырек кепки задорно вскинут кверху. Назарке даже представилось, будто человек этот вот-вот дружески подмигнет ему и скажет такое интересное, веселое, что и ему, Назарке, тоже станет хорошо.
Начальник встрепенулся, отодвинул от себя закапанную чернильницу и ручку.
– Отец твой с отрядом Пешкина к Якутску ушел. Там опять дело усложнилось, – понизив голос, произнес он, и в груди его что-то тоненько пискнуло. – А вот с тобой, честное слово, не придумаю, что делать. Ума не приложу – куда пристроить?.. Сам понимать должен, время какое сейчас беспокойное. Очень беспокойное! – подчеркнул он, и в груди его уже не пискнуло, а взбулькнуло.
Назарка вспомнил слово, которое дал над матерью и сестренками. Слово то слышали отец, командир красного отряда товарищ Пешкин, Тарас и другие красноармейцы. Неужели комиссар считает Назарку маленьким и неразумным? Назарка ведь уже побывал в настоящем бою, когда прорывались к реке через станок, занятый белобандитами. И никто не скажет, что молодой боец Никифоров перетрусил или отстал от остальных.
Назарка шагнул к столу, сжал кулаки и напористо сказал:
– Я буду против тойонов, против богачей воевать! За мать, за сестренок мстить надо! Павлу мстить буду! Слово такое людям дал... Наши якутские старики говорят: «Заветное слово – нерушимо!» Никак нельзя отступиться!
Чухломин скрыл в усах невольную улыбку. Вид у Назарки был воинственный. Давно не стриженные волосы торчали в стороны, будто еловые колючки. На лбу обозначилась прямая, как линейка, морщина. Сбычившись, он смело, неуступчиво смотрел на комиссара.
– Милый ты мой! – участливо произнес Чухломин. – Да кабы война была вроде детской забавы! Маловат ты еще... И куда пристроить? – Он вдруг закашлялся, и лицо сразу приобрело нехороший желтоватый оттенок. Начальник уронил голову на стол и затрясся, издавая хриплые лающие звуки. Потом долго сидел неподвижно, одной рукой сжимал подбородок, другой вытирал со лба пот. Дышал он, словно загнанная лошадь. – Ну, да ладно! Чуешь, белые все ближе к городу подбираются. Некогда с тобой заниматься будет. Оставить на чьем-либо попечении... Идет, быть тебе воспитанником Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Только вот винтовка, пожалуй, будет тяжеловата...
– У меня ружье есть, малопульное! – обрадованно воскликнул Назарка. – Зверя им стрелял. Хорошо бьет!
– Быть по-твоему! Воюй за свое счастье, как сознательный пролетарий!.. Найди командира взвода Фролова или военкома Горохова. Передашь им.
Комиссар что-то быстро написал на бумажке, бережно перегнул ее пополам.
– Счастливого пути тебе, хлопчик! – пожелал он, протягивая записку.
Так Назарка стал красноармейцем.
Первым делом он укрепил на старенькой заячьей шапке пятиконечную звезду. Для прочности крест-накрест притянул ее к мохнатому козырьку суровой ниткой. Выйдя на улицу, гордо расправил плечи, вскинул голову и победно посмотрел вокруг. Не беда, что на ногах пока изношенные торбасишки с прохудившимися подошвами, а тело закутано в залатанную шубейку, перекроенную из материнской...
Когда отряды красных с артиллерией ушли к Якутску, белоповстанцы начали стягивать свои силы к городу. Чаще и чаще на бордонской тропе или вдоль опушки леса появлялись их конные разъезды. Дороги были перехвачены противником, и сообщение с центром прервалось. Ночами нет-нет да и поднималась стрельба, и спавшие одетыми красноармейцы вскакивали по тревоге.
Вместе с бойцами Назарка ходил на строительство укреплений. Подтаскивал и укладывал в штабеля навозные балбахи, на санках возил из проруби воду в тяжелом обледенелом бочонке. Красноармейцы поругивали Назарку, если он старался сверх меры. В простуженных грубоватых голосах парнишка из далекого наслега улавливал отеческое беспокойство. Командир Фролов совсем было хотел освободить его от работы, но Назарка, обычно послушный и сговорчивый, вдруг заупрямился, как бык. Сидеть сложа руки, когда все горожане, даже женщины, трудились так напряженно, он считал преступлением. В Назаркином понимании ничего не делающий, отдыхающий человек был все равно что тойон. А тойонов с недавнего времени он люто возненавидел.
Научился Назарка не сбиваясь ходить в ногу с красноармейцами, четко выполнял команды «становись», «смирно», «вольно». Он твердо усвоил, что, если бойцы в строю, а Фролов крикнул «равняйсь!», голову тотчас нужно повернуть направо и видеть грудь четвертого человека. Именно четвертого. Вперед выступать нельзя и западать не положено: командир сделает замечание. Вот какая сложность!
Назарка пробовал стрелять из тяжелой боевой винтовки – трехлинейки. После очередного выстрела его чуть отбрасывало назад. От удара прикладом ныло плечо. Каждое попадание его в центр самодельной мишени красноармейцы отмечали шумными возгласами одобрения. Однако свою малокалиберку – подарок Павла Цыпунова – Назарка любил больше: он привык к ней и не делал промахов.
Взвод Фролова разместился в просторном доме, сложенном из массивных круглых бревен. Обширный двор и пристройки были обнесены высоким прочным заплотом из вытесанных топорами лиственничных плах. На коньке покатой крыши, уныло покосившись, покачивался и монотонно скрипел ржавый жестяной петух. Трубу увенчивал насквозь пропитанный дымом обтаявший снеговой колпак. Подогреваемый снизу, он ухарски съехал набок и выпустил из-под себя гирлянду грязных сосулек.
Днем, когда б о льшая часть отряда возводила укрепления или занималась учениями, в доме было довольно свободно. Вечером же, после переклички, трудно было протиснуться из угла в угол.
Назарке особенно нравилось неподвижно стоять в строю. Ноги ныли от усталости, спина немела, но переступать и шевелиться было нельзя. Таков воинский закон. Не мигая, придерживая дыхание, Назарка смотрел на старшину, долговязого Кешу-Кешича, и когда тот выкликал: «Никифоров!» – он бойко, стараясь выкрикнуть возможно громче, отвечал: «Я!»
Это называлось «вечерняя поверка». После нее в комнате царили теснота и давка. Полы полушубков и шинелей, ремни винтовок, подсумки, котелки – все, казалось, нарочно путалось под ногами, мешало, некстати подвертываясь под руку. Семилинейные лампы скудно освещали почерневшие от времени и копоти стены, по которым ошалело метались лохматые бесформенные тени.
Спать устраивались прямо на полу, на мешках, набитых сеном. Одеял не водилось. Накрывались верхней одеждой. Впрочем, в доме к утру даже без подтопки и с открытой вьюшкой становилось жарковато. Под головы пристраивали не отличавшиеся полнотой и богатством содержания вещевые мешки. Плита с расшатавшимся над дверкой кирпичом отлично заменяла стол. Настоящий стол выволокли на улицу. Обедали, расположившись на полу, стиснув котелки в коленях, упираясь спиной в спину соседа, – так удобней было сидеть. Ложки носили за голенищами валенок и торбасов, патроны – в подсумках на ремне, чтоб были поближе, всегда под рукой.
Назарку определили воспитанником к пожилому красноармейцу Теплякову, которого бойцы называли «товарищ командир отделения» или просто «отделенный». Назарка тоже хотел обращаться к Теплякову как остальные, но тот обнял его за плечи, стиснул так, что у парнишки внутри что-то хрустнуло, и посоветовал:
– Зови-ка ты меня, Назарка, просто – дядя Гоша. Лучше и понятнее. Да и по годам ты мне самый раз в сыновья!
До Октябрьской революции Тепляков работал кузнецом. Детство у него сложилось, как и у миллионов подобных ему. Низкая тесная лачуга-полуземлянка в Голодаевке, захлебывающейся в грязи, нечистотах и зловонии. На полу голые малыши со вздутыми животами, искривленными ногами. Отца своего Гоша помнил смутно. Хмурое, коричневого цвета, лицо, до глаз заросшее бородой, толстые вывороченные губы, словно присыпанные толченым кирпичом. Большие, перевитые синими жилами руки, прожженный фартук и ни с чем не сравнимый привкус каленого железа.
Отец умер, когда мальчику не исполнилось и семи лет. А через год мать отдала сына в ученье к кузнецу – приятелю отца. Тяжело было слабыми ручонками поднимать многофунтовый молот, ворочать тугие, неподатливые меха, раздувая в горне злое сине-зеленое пламя. Да что поделаешь? У матери осталось их шестеро, мал мала меньше – лесенка. Гоша был старший.
Вечерами невыносимо болели руки, разламывало поясницу. Гоша крепился, но слезы сами набегали на глаза:
– Больно, мама. Моченьки моей нету!
Мать прижимала его к себе, гладила по вихрастой голове и с виноватой, извиняющейся улыбкой говорила:
– Бросишь кузню, а как я одна прокормлю вас? Терпи, родненький! Христос терпел, и нам велел нести этот крест.
Так вот и пронеслось детство – ни одного радостного дня, ни одного светлого воспоминания.
К семнадцати годам Тепляков стал добрым кузнецом – в родителя пошел: тот славен был своим умением. Однако вскоре за непочтительность, за дерзкие ответы владельцу кустарного заводика пришлось подыскивать другое место. Гоша устроился в железнодорожное депо. Здесь впервые услышал он о помещиках и капиталистах, о классе эксплуататоров и эксплуатируемых, о борьбе рабочих за свои права.
С юношеской горячностью и самоотверженностью Тепляков отдался революционной деятельности. По заданию местного комитета РСДРП он распространял листовки, расклеивал воззвания и прокламации. С помощью товарищей овладел грамотой и все свободное время отдавал книгам.
Первый раз «фараон» поймал его с листовкой в руке и отвел в околоток. Там, состроив глупое лицо и сославшись на неграмотность, Тепляков побожился, что подобрал эту «гумажку» на тротуаре свертывать цигарки. Ему поверили. Полицейский чин ограничился зуботычиной и посоветовал парню больше щупать девок, чем собирать всякие злокозненные листики, которые подбрасывают смутьяны.
Немного погодя Теплякова арестовали за революционную пропаганду в своем депо. Мастер-немец случайно подсмотрел, куда Георгий прятал прокламации, и выдал его. Год Тепляков отсидел в тюрьме. Затем его по причине политической неблагонадежности отправили по этапу в Якутскую область и поселили в глухом наслеге, где не было ни одного русского. Примерно через месяц слава об искусном кузнеце из «сударских» разнеслась по всему улусу. А через полгода Тепляков совершенно свободно изъяснялся с якутами на их родном языке и пользовался у местных жителей огромным авторитетом...
Первое время Назарка терялся, робел. Ему представлялось, будто красноармейцы удивительно схожи между собой, особенно в доме, и он путал их. Все в одинаковых гимнастерках, подпоясаны одинаковыми ремнями, у всех стриженые головы.
Дни летели незаметно, заполненные необычным, волнующим содержанием. Назарка попал в отряд Фролова в студеном феврале и ахнул, узнав, что уже на вторую половину перевалил месяц рождения жеребят [38]38
Март.
[Закрыть]. Сколько нового, сказочно необычного узнал Назарка, сколько русских слов выучил!
Разве сейчас без смеха вспомнишь, как впервые он мылся в бане? До чего же глуп был!.. К приземистому, вросшему в землю домику без крыши, стоявшему на отлете, они пришли отделением и тесно набились в полутемную клетушку. Дядя Гоша сказал Назарке, что это предбанник. Весело гогоча и перекидываясь шутками, красноармейцы – вполне взрослые мужчины – быстренько разделись догола. Назарку тоже заставили снять с себя всю одежду, хотя он и не видел в этом никакой надобности: в предбаннике было мозгло, сыро и весьма прохладно. К груди красноармейца Ларкина прилепилась какая-то птица с распростертыми крыльями, хищно оскаленным клювом и растопыренными когтистыми лапами. Назарка с суеверным страхом уставился на диковинную птицу, сумевшую каким-то образом впиться в человеческое тело.
«Это – хотой [39]39
Орел.
[Закрыть]!» – подумал он и невольно отступил от Ларкина. Тот перехватил недоуменный Назаркин взгляд, звонко шлепнул себя по груди и пояснил:
– По классовой несознательности царского зверя разрешил наколоть! В моряках тогда служил, на славном Балтийском флоте. А моряк без татуировки – салага!.. Теперь ничем не отскоблишь, хоть шкуру снимай!
Затем Тепляков повел Назарку в следующее помещение, откуда тянуло приятным теплом и застоявшейся прелью. Едва он приоткрыл дверь, его обдало горячим и влажным воздухом. Назарка отпрянул было назад, но отделенный предусмотрительно крепко ухватил его за руку – не вырвешься! Смутно различимые за паром, привидениями мелькали нагие бойцы. Шуму и гаму здесь было еще больше, чем в предбаннике. Кто-то невидимый взвизгивал и ухал, будто филин. Другой хохотал, словно ему щекотали пятки. В углу негромко пели.
Тепляков усадил Назарку на скользкую скамью и поставил шайку с горячей водой.
– Мойся! – коротко приказал он.
Дядя Гоша взял темный, неприятно пахнущий кусок и начал ожесточенно натирать им волосы. Потом не менее яростно принялся скрести голову ногтями. И удивительное дело – волосы его тотчас скрыла белая пелена, совсем как кёрчах – взбитые сливки. Назарку взяло любопытство, уж очень аппетитный у них вид, и он попробовал пену на вкус. Сморщившись, выплюнул. Она была горькая-прегорькая, хуже тальниковой коры. И вдруг что-то едкое попало в глаза. Назарка начал отчаянно тереть их кулаками. Однако боль быстро усилилась до того, что парень не вытерпел и завыл истошным голосом.
«Зачем это людям надо? – сердито подумал Назарка, когда дядя Гоша сполоснул ему лицо холодной водой из ушата. – А может, и надо... Без пользы кто бы стал себя мучить?»
На ступенчатом возвышении, которое называли «полок», Назарка чуть не задохнулся. А когда еще поддали пару, он подумал, что умирает: в голове мутилось, грудь сжимало. Никакие увещевания дяди Гоши не помогли. Назарка перелез на пол, поближе к заледенелому окну, от которого наносило прохладой. Лишь здесь он почувствовал некоторое облегчение.
Потом Тепляков, румянотелый, довольный, разложил Назарку на скамье и так натер его вихоткой, что кожа стала яркая, словно переспелая хаптагас [40]40
Красная смородина.
[Закрыть]. Кричать Назарка уже не смел – стыдно. Поэтому он лишь сопел да кряхтел.
– С часа рождения твоего родители, похоже, не купали! – добродушно приговаривал Тепляков, смывая с Назаркиных боков застарелую грязь. – Ишь, сколько накопилось. Залежи!
– Летом в озере иногда плавали, – сказал Назарка.
После бани у Назарки появилось ощущение, будто с него сняли тяжелый, намозоливший плечи груз. В теле была не испытанная доселе, будоражащая легкость. Хотелось прыгать, скакать, кувыркаться. И дышалось удивительно свободно, всей грудью, которая как бы увеличилась в объеме.
– Кулун тутар... март... бюттэ... кончал! – с улыбкой произнес Назарка и до отказа развел руки в стороны.
Тепляков задумчиво посмотрел вокруг, потер ладонь о ладонь и сказал:
– Верно, Назарка. И здесь весна заняла исходные позиции. Теперь вперед, только вперед – ломать рога быку-зиме! Значит, и нам повольготнее станет. А то в морозы дюже трудно!
Действительно, на южной стороне домов, заборов, амбаров проступили первые черные отметины – подтаяло под лучами солнца. Над такими местами в часы пригрева едва заметно курился пар и бесследно исчезал, уносимый невидимым воздушным потоком. Снег, набившийся за зиму в пазы стен, в щели заплотов, словно защищаясь от тепла, обволакивался узорным кружевом инея. Чуя приближение лучших времен, ожило воробьиное племя. Пичужки громко, задиристо чирикали, задрав хвосты, носились друг за другом. А под застрехами, где особенно припекало, они рассаживались рядком, взъерошив перышки, вбирали в себя тепло, пока еще скудно посылаемое солнцем.
За этот месяц Назарка узнал больше, чем за всю свою недолгую жизнь, наполненную сплошными невзгодами. Оказывается, Земля столь огромна, что даже невозможно себе представить. Назарка и сам знал, что она велика. От их наслега до города и то вон сколько, а до конца тайги? Попробуй измерь! Но то, что Земля круглая, просто не укладывалось в голове... Далеко-далеко от Якутского края, так далеко, что, пожалуй, за зиму и лето туда не добраться, есть знаменитый город. Люди называют его Москва. Дядя Гоша рассказывал, будто в том городе, куда ни кинь взгляд, – дома, дома и дома. Многие из них даже составлены друг на друга.
Чудно Назарке. Как это юрту на юрте или хотон на хотоне пристроить? И зачем? Неужели людям места не хватает? Если в самом деле там так уж тесно, почему в тайгу не кочуют?..
Самое главное – в Москве живет лучший друг хамначитов и бедных – Ленин. Назарка о Ленине слышал. Наверное, нет такого якута, который бы о Светлом Человеке не знал. Его ждут в каждом наслеге, в каждой семье. Он принесет радость и счастье всем неимущим и обездоленным.
– Когда Светлый Человек к нам придет? – доверчиво прильнув к Теплякову, спросил Назарка. – Много про него и разное говорят...
– Когда приедет Владимир Ильич в Якутию – не знаю. Да и вряд ли приедет. Если бы ты хоть чуточку представил себе, сколько у него забот и работы!.. Ленин нас к вам прислал, народу твоему помочь бороться против тойонов и других угнетателей.
Назарке полюбились беседы с дядей Гошей. Он свободно владел якутским языком и все очень просто, доходчиво объяснял. Правда, Назарка не всегда мог определенно представить себе то, о чем рассказывал Тепляков... От него Назарка узнал, что много, много людей, побольше, однако, чем деревьев в тайге, поднялись на борьбу с разжиревшими кровососами, тойонами. Это Ленин их научил. Тойонов тех зовут помещиками и капиталистами и еще – буржуями и контрой. Тут вроде бы ясно. Помещик он или капиталист – все едино похож на тойона Уйбаана или на его сына Павла.
А вот что такое «революция», «гражданская война», «коммунизм», Тепляков Назарке поначалу никак втолковать не мог. Видимо, что-то уж слишком мудреное. Но Назарка не унывал. Дядя Гоша сказал, что ему надо овладеть грамотой. Тогда и загадок никаких не останется.
Общими усилиями красноармейцы переобмундировали своего любимца. Из кавалерийской шинели Фролова с обгорелой по низу полой перекроили для Назарки шинель по росту. Благо, теплое время близится – не замерзнет парнишка. На ноги невесть где раздобыли маленькие, почти не ношенные валенки с красными узорами. Нашлась гимнастерка и объемистые брюки-галифе, складками наползающие на колени. И как сюрприз – новенький, приятно пахнущий кожей ремень с блестящей пряжкой.
Целый вечер бойцы не уставали восхищаться своим воспитанником.
– Вот что значит форма! – рассудительно говорил Тепляков, поворачивая Назарку. – Одел – и совсем другая песня. Будто новый человек перед тобой!
– Даже посмотреть приятно!
– Сразу видать – сознательный боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии! – удовлетворенно заметил Фролов, сдвинув на затылок папаху.
Он одернул на Назарке гимнастерку, поправил ремень. Затем отступил на шаг и прищурился, критически оценивая творчество самодеятельного портного старшины Кеши-Кешича.
Правда, шинель на Назарке выглядела несколько мешковато. Она была великовата в плечах. Ее можно было бы сделать поуже в талии, и хлястик пришили низковато. Да и кто будет обращать внимание на подобные мелочи!
Старшина Кеша-Кешич влюбленно поглядывал на Назарку, важно расхаживал вокруг него, гордясь созданием своих рук. Только шапка осталась у Назарки прежняя, отцовская. Не нашлось другой, подходящей по размеру. Достали красноармейцы несколько ушанок, да не по голове оказались. И ружье у Назарки осталось старое, малокалиберное. Уж очень тяжела еще была винтовка-трехлинейка для молодого бойца. Вздернет он ее по команде ремнем на плечо, а приклад без малого волочится по земле, за бугорки и за прочие неровности задевает.
Так и стоял Назарка в мохнатой заячьей шапке, в длиннополой шинели самым крайним на левом фланге. Называли его «замыкающим».
А события бурно развивались. Белоповстанцы заняли ближние населенные пункты, ликвидировали в наслегах ревкомы. Крупные вражеские отряды охватили город подковой, словно прижали вплотную к высокому обрыву реки, откуда ему никуда не убежать. Все дороги и тропы были перехвачены неприятелем. У опушки тайги почти постоянно маячили конные разъезды. Спешившись в лесу и таясь за деревьями, беляки подолгу высматривали, что происходит у красных, и часто открывали огонь.
Из центра не было никаких вестей. Что происходило в Якутске и по области, можно было лишь предполагать. Посланные тайком нарочные бесследно пропали.
За черту городских укреплений выходить стало опасно. Среди гражданского населения появились первые жертвы: беляки ранили нескольких женщин, шедших поутру к проруби. Там же было убито с десяток коров. Воду стали возить ночами в сопровождении вооруженной охраны. Скот к проруби гонять перестали.
Комиссар Чухломин приказал усилить ночные дозоры, выставлять секреты, чтобы повстанцы внезапным налетом не ворвались в город. В доме, где квартировали красноармейцы из взвода Фролова, стало посвободнее. Бойцы посменно находились в карауле. Подозрительные личности на окраинах задерживались. Все горожане обязаны были иметь при себе документы. Был введен комендантский час.
И все же в город проникало и распространялось с непостижимой быстротой множество самых различных слухов. Некоторые были пущены с определенной целью – посеять панику среди населения. Обыватели посостоятельнее шепотом, с оглядкой передавали из уст в уста, будто повстанцев вокруг скопилось великое множество, но они не наступают лишь потому, что хотят кончить дело миром, что им-де жалко зазря губить христианские души. А варнакам-красным нипочем человеческие жизни, и они ни в какую не желают сдаваться. В других улусах они-де целыми семьями, от младенцев до глубоких стариков, уничтожают якутов только за то, что те не поддерживают совдепы. Еще шептали, будто из-за моря везут пушки, пулеметы и невиданные чудовищные машины, которым не страшны никакие преграды и нипочем самые крупные снаряды. Тогда совдепам крышка! В порошок сотрут!
Некоторые с плохо скрытой неприязнью косились на красноармейцев. Они верили слухам о том, что если красные будут отчаянно обороняться, то пострадают все без исключения горожане.
С востока наплывала предночная синева, и выгнутые спины сугробов приобрели фиолетовый оттенок. Между ними затаились черные провалы. Высоко в поднебесье затеплилась лучистая звездочка. В вечерней тишине звуки раздавались отчетливо и резко. Дым из труб казался осязаемо плотным. Он висел над домами, похожий на фантастические деревья, перевернутые кверху корнями.
– Равняйсь!.. Смирно!.. Направо!.. Шаго-ом марш!
Красноармейцы строем вышли со двора. Отбивая шаг, повернули к западной окраине города, над которой дотлевала заря. Под ногами пронзительно повизгивало и скрипело. Отделение Теплякова вышло на охрану укреплений. Улицы словно вымерли – ни одного человека. Даже собаки куда-то попрятались – не лаяли. Лишь кое-где сквозь неплотно прикрытые ставни скупо мерцали желтые огоньки.
Под прикрытием заброшенной юрты красноармейцы остановились, тесно сгрудились вокруг отделенного. Тепляков начал что-то не спеша объяснять, показывая то на высокий вал из балбахов, залитых водой, то на лес, который в сгустившихся сумерках потерял свои четкие очертания. Командира слушали внимательно.
– А тебе, Назар, дневалить! – заметил дядя Гоша и пояснил: – Ребята дровишек натаскают – камелек пожарче растопи, чтоб было где отогреться, и кипяточек приготовь непременно. Я ушел дозоры расставлять!
Шаги постепенно затихли. Вновь воцарилась тишина. Назарка долго стоял неподвижно. В юрту идти не хотелось. В ней было пугающе пусто и таинственно, но приказ есть приказ.
У очага Назарка особым способом, по-охотничьи, наготовил стружки, из вороха дров ощупью повыдергал сухие поленья и установил их на холодную золу... Бырджа Бытык – дух огня, веселый добрый старик, – давно покинул это жилье. Сейчас здесь было тихо и темно – хоть глаз выколи. Безмолвие казалось неестественным, загадочно-зловещим. Лишь изредка в углу, похоже, кто– то пищал и возился, не мигая смотрел большим темным глазом. Назарке стало страшновато. Именно в таких заброшенных людских обиталищах вьет себе гнездо всякая дрянь из недоброго племени абаассы.
Назарка поборол вяжущий тело страх, наклонился, намереваясь ощупью собрать с пола стружки, и почувствовал, как кто-то пошевелил шапку. Почудилось, что вместе с шапкой приподнялись и волосы. Назарка онемел. Сердце бурно застучало. Стало трудно дышать, точно воздух внезапно загустел. Инстинктивно он попятился, стараясь не стучать зубами, чей-то коготь больно скребнул по затылку и сдернул треух. Привиделось, будто из-за камелька сверкнули зеленые очи, оскалились зубы в злорадной ухмылке...
Впоследствии Назарка не помнил, как очутился во дворе. Его трясло, словно в ознобе. Перед затуманенным взором стремительно раскручивались оранжевые кольца.
– Абаассы! – прошептал он непослушными губами, с ужасом таращась на немую юрту – пристанище нечистой силы.
Как же так? Тепляков убеждал, что никаких духов нет, ни злых, ни добрых. Может, Назарке все померещилось в непроглядном мраке? Все еще не веря себе, он провел взмокшей ладонью по голове. Шапки действительно не было. Не сама же она сорвалась! Никогда не падала. К тому же и затылок саднило.
Назарка растерянно огляделся: что же делать? В юрту, кажется, никакая сила не заставит войти. Даже вообразить себе жутко, что ожидает его там. И наказ дяди Гоши не выполнить нельзя. Камелек должен гореть. Продрогшие на посту красноармейцы уверены, что придут в тепло. Назарка зябко передернул плечами, с тоской посмотрел по сторонам. Ни одного человека. Уши начало больно пощипывать. Назарка потер их, машинально поднял воротник шинели. Захотелось плакать. Разве кликнуть кого-нибудь на помощь? Но ведь дядя Гоша предупредил: не кричать, не шуметь – ничем не выдавать себя. Стоять становилось невмоготу.
«Пойду! – с храбростью обреченного решил Назарка. – Дядя Гоша сердиться будет, перед строем поставит».
Затравленно озираясь и ежеминутно вздрагивая, он насобирал пучок сена, приготовил спички, с отчаянной решимостью, сцепив зубы, пошагал к юрте. Сразу за порогом поджег сухую траву и, щитом выставив перед собой ярко вспыхнувший факел, не смея глянуть в сторону, направился прямо к очагу. Первое, что увидел Назарка, – свою потертую заячью шапку. Чуть покачиваясь, она висела на крюке, на который хозяйки подвешивают котлы и чайники. Красным цветом выделялась пятиконечная звезда. Вот тебе и абаассы! Назарка отшвырнул прогоревшую траву и захлебисто захохотал, взвизгивая и размахивая руками.
Через минуту в камельке ярилось и гудело рыжее пламя. Оставляя после себя изогнутые дымные стежки, от горящих поленьев отлетали светлячки-искры. Иней, унизавший стены и потолок, бесследно исчезал, уползая в углы. На полу обозначился полукруг подтаявшей земли. Темная, подернутая паром полоса все дальше отступала от очага.
Назарка снял шинель. Вспомнив только что пережитое, не смог удержаться и снова рассмеялся. Он и досадовал на себя и в то же время был рад, что все так просто объяснилось.
– Вишь, какая у него благодать! – осипшим голосом произнес вошедший дядя Гоша.
О порог застучали подмерзшие валенки. Свободные от дежурства красноармейцы быстренько разделись. Назарка посмотрел на озаренные прыгающим пламенем лица бойцов и опять засмеялся.
– Кто тебя так развеселил, приятель? – лениво полюбопытствовал Тепляков, прилегший на орон с зажатой в зубах самокруткой.
– Э, черт пугал! Шапку мою хотел забрать.
– Черт? – озадаченно протянул командир отделения и даже сел. – Ну-ка, поведай, что у тебя тут без нас приключилось?
