Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
– Мы еще в Якутске спорили, – понижая голос, заговорил Синицын. – Некоторые наши ребята настаивали: все старые книги, картины и прочее такое надо уничтожить. Все это-де буржуазное, враждебное рабочему классу. Поэтому и в «Интернационале» поется: «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем». А у меня, ребята, сомнение. Разве возможно все прошлое сжечь? Этак и спички заново изобретать надо... Вот глянь, сочинения Василия Андреевича Жуковского. По правилу – в огонь их или в речке утопить, – с затаенной тоской продолжал Синицын. – Царским холуем, прислужником был. А мне до того жаль – сердце щемит. Как складно он писал! Читаешь, а в голове будто музыка или какой-нибудь мотив под стихи припоминается.
– А Пушкин Александр Сергеевич? – шепотом спросил Назарка.
– Все они царские блюдолизы и помещики! – возвысил вдруг голос Синицын. – А сочиняли красиво на потребу собственному удовольствию. Нечего жалеть! Рабочий класс лучше напишет. Вон «Интернационал», запоют хором – аж дрожь прошибает, на смерть без страха! Это тебе не «Боже, царя храни»! Ну, до свиданья! – повернулся Синицын к Косте. – Я к Чухломину.
Он пожал красноармейцам руки и хмуро проговорил:
– Контра любую лазейку ищет, чтобы пробраться в наши ряды и затаиться там до поры. Жалость и прочие такие вредные чувства – тоже враги пролетариата!
Отряд Фролова выступил из города рано утром. Солнце висело еще низко, в воздухе была бодрящая морозная свежесть. Наст был крепкий и звонкий. Красноармейцы строем прошли на бордонскую дорогу. На опушке леса их ожидали мобилизованные из окрестных наслегов подводы.
Назарка шел рядом с командиром и с застывшей улыбкой смотрел на товарищей.
С гомоном и прибаутками красноармейцы расселись на санях.
– Успехов вам, товарищи! – крикнул подошедший Чухломин и с усилием перевел дыхание. – Никакой пощады врагу!.. Мы проявляем милосердие, а они истязают и убивают наших людей!
Передовой ездок подхлестнул вожжой коня. Полозья взвизгнули на обтаявшей мерзлой колее. Вставшее над лесом ослепительное солнце отбросило на заискрившийся снег длинные тени бойцов и лошадей. Они текли вдоль дороги, переваливаясь через бугорки и заструги, заполняя низинки. С конских боков летела липкая, едко пахнущая потом шерсть. Лошади линяли.
– Прощай, Назар! – крикнул Фролов и приподнял свою неизменную папаху.
– Жди нас с победой! Поправляйся! – выпрямившись в санях во весь рост, яростно крутил шапкой Костя Люн.
– Назарка-а-а, проща-ай!
Назарка махал здоровой рукой и улыбался. Солнечные лучики, раздробившись на тысячи осколков, застилали глаза. Он сжимал веки, встряхивал головой, но они набегали вновь, соленые непрошеные слезы.
«Увижу ли всех живыми?» – подумал Назарка и взмахнул последний раз: подводы скрылись за поворотом.
– Пошли, Никифоров! – позвал Чухломин и дружески протянул Назарке кисет с махоркой.
Они закурили и медленно пошагали в город.
– К заклятым врагам приходится быть беспощадным! – говорил Чухломин, попыхивая дымком. – Против Советской власти организовываются заговоры, устраиваются мятежи и восстания. Эсерка Каплан стреляла в товарища Ленина. На террор белогвардейщины мы ответили красным террором. Самый удобный враг – это мертвый враг! Если бы каждого белобандита бить, как они били меня... Восстание в Якутии давно бы уже раздавили, если бы мы приняли самые жесткие меры! Нет, новый командующий Якутской области начал гнуть свою политику – уговорами да убеждениями, амнистию объявили, отъявленных головорезов под честное слово на волю выпустили! Посмотрим, чем умиротворение это еще кончится. Сколько еще красноармейской крови будет пролито...
– Дядя Гоша Тепляков и Фролов другое говорили! – возразил Назарка, испытывая двоякое чувство к шагавшему рядом с ним человеку. – Бедняк, хамначит откуда знают – неграмотные! Якутов против Советской власти тойоны поднимали. Обманом поднимали, товары людям даром давали, долги прощали. Не надо хамначитов убивать! Якутские бедняки Ленина – Светлого Человека давно ждут. Откуда им знать, что красных к ним Ленин послал? Хамначит правду узнает – от бандитов сразу уйдет, обязательно уйдет!
– А ты, приятель, как окунь, – колючий! – с улыбкой заметил Чухломин и прибавил шагу. Он заложил руки за спину, закрыл глаза и, улыбаясь, подставлял сияющему солнцу изможденное, землистого цвета лицо.
Временно, до возвращения отряда, Назарку поселили у вдовы политссыльного Матрены Павловны Волошевской.
– Вот и славно! – ответила Матрена Павловна на предложение взять к себе временного постояльца. – По-якутски будем с ним капсекать. А то я родной язык совсем, почитай, забыла.
Стараясь не шуметь, Назарка прикрыл за собой дверь, шапкой обмел валенки. Хозяйка в своей неизменной меховой душегрейке возилась у русской печи. Ей помогала глухонемая девушка.
– Нохо! – услышав возню у входа, позвала Матрена Павловна. – Проходи сюда. Завтрак готов.
– Не хочу, Матрена Павловна! – ответил Назарка.
Он прошел за ситцевую занавеску, где поставили его кровать, приладил под больную руку подушку и раскрыл книгу.
– Ты сначала поешь, а потом уж читай! – настаивала Матрена Павловна.
– Не хочу!
– Тогда я в печку поставлю! – немного погодя сказала Матрена Павловна. – Хлеб на тарелке под салфеткой... Я к коровушке.
В пальцах давно потухла самовертка. От напряжения ломило в висках, глаза слезились. Назарка уткнулся лицом в подушку, зевнул. Воображение перенесло его на незнакомую таежную дорогу. Пофыркивая, шустро бежали лошади. В санях, убаюканные равномерным покачиванием, дремали Фролов, старшина Кеша-Кешич, Коломейцев, Костя Люн... Его разбудила хозяйка:
– Вставай!.. Так и не позавтракал, негодник! Время-то за полдень уже. Мне товарищи красноармейцы строгий наказ сделали: кормить тебя хорошо, чтоб быстрей поправился. А ты голодом себя моришь!
– Забыл, Матрена Павловна!
Назарка спрыгнул с кровати, не одеваясь вышел на кухню, набрал в ковш воды со льдинками. Выйдя на двор, сполоснул лицо и плеснул струйку за воротник. Не удержавшись, зычно ухнул и передернул плечами. Вялости как не бывало.
– Тут к тебе приходили, – сообщила Матрена Павловна, протягивая Назарке полотенце, и пошевелила губами, припоминая незнакомое слово, – в яч... ячейку звали... сегодня.
Назарка с аппетитом хлебал наваристый суп. Старушка сидела напротив, через стол, и с явным удовольствием разговаривала с постояльцем на родном языке.
– Отец-то у тебя, поди, есть?
– Есть!
– И мать есть?
– Нет, матери у меня нету! – со вздохом произнес Назарка и отложил ложку.
– Умерла, что ли?
– Убили!
– Ахти, боже мой! – всплеснула старушка руками, – Кто злодейство такое совершил?
– Белые, Матрена Павловна, и маму мою и двух сестренок застрелили.
– Душегубы, за что дитев-то? – негодующе воскликнула хозяйка.
– Отец с красными ушел, правду узнать. За него отомстили! – глухо проговорил Назарка, и воспоминания отозвались в сердце тупой ноющей болью.
«Где-то теперь отец? Живой ли?» – подумал он и вздохнул.
Заседание ячейки было назначено на шесть часов. Назарка пораньше отправился в больницу. На сегодня была назначена перевязка. Но изрядно подвыпивший врач не спешил. Он то и дело заряжал красный ноздреватый нос понюшками табака, отчаянно сморщившись, чихал и, словно заведенный, говорил, перескакивая с одного на другое. Задавал пациенту вопросы, не дождавшись ответа, сам же на них отвечал.
Назарка потерял терпение и попросил врача поторопиться.
– А куда спешить, молодой человек? – благодушно полюбопытствовал тот, икнул и лениво начал скатывать бинт. – Впереди нас ждет вечное блаженство, но меня что-то не прельщает попасть туда до срока, уготованного мне судьбой!
Через полчаса запыхавшийся Назарка осторожно заглянул в приоткрытую дверь. В комнатушке сидели юноши и девушки и негромко переговаривались. Синицын прислонился к перегородке и подбрасывал на ладони карандаш. Возле окна, вытянувшись, стоял паренек. Сжатые в кулаки руки его свисали вдоль тела. Конопатое лицо было напряженное, сосредоточенное.
– Значит, предложение одно – принять! – ступив к столу, сказал Синицын. – Будем голосовать.
Он приосанился, развернул плечи и строго оглядел собравшихся... Когда повеселевший парнишка, задевая ноги сидящих, пробрался на свое место, Назарка ступил на порожек и спросил:
– Разрешите?
– Почему опоздал, товарищ Никифоров? – поднял свое крупное, с прямыми линиями, лицо Христофор и, сбычившись, исподлобья осмотрел Назарку. – Дисциплина и у нас сознательная, красноармейская!
– На перевязку ходил! – чувствуя, что краснеет, ответил Назарка. – А доктор пьяный... Не хотел ругаться с ним – ждал.
– Садись!
Назарка быстренько сел на скамью и огляделся. Соседкой его оказалась девушка в поношенной жакетке-душегрейке с меховым стоячим воротником. Назарку поразили ее глаза. Большие, открытые и ярко-синие, они смотрели на мир с удивлением, будто в ожидании чего-то. Волосы у девушки были густые, каштановые. Две толстые переплетенные косы с разлохматившимися кончиками покоились на груди. Клетчатый платок сдвинулся на затылок.
– Вступаете? – шепотом поинтересовалась девушка, наклонившись к Назарке.
– Поступаю, – ответил Назарка.
– А меня уже приняли! – доверительно сообщила соседка Назару и улыбнулась.
В улыбке девушки, выражении ее лица с черными, полукружиями, бровями было что-то такое, что вызывало к ней доверие и благожелательность. Голос у нее был грудной, приятный.
Надо было что-то сказать в ответ, но мысли, подобно стайке снегирей с дороги, упорхнули из головы. И язык стал – будто его в смолу окунули. Между тем девушка заметила, что у парня под шубейкой рука на перевязи.
– Вы ранены? – участливо спросила она и так заглянула Назарке в глаза, что у того холодком обдало спину.
Девушка с нескрываемым любопытством и в то же время уважительно рассматривала соседа. Назарка, смущенный, растерявшийся, потел и сидел, неестественно выпрямившись. На перевязку, а оттуда в ячейку явился в старом залатанном полушубке, шапке-треухе и стоптанных, не по размеру ичигах, которые на весну уступила ему Матрена Павловна. Назарка берег свою новую армейскую форму.
– Где вас ранили? – допытывалась девушка, и ее большие глаза стали еще больше.
Назарка глубоко вздохнул и обежал взглядом комнатушку. Синицын за столом писал, нетерпеливо забрасывая волосы назад. Паренек, которого приняли в ячейку, стоял возле секретаря. Он тайком потягивал папиросу, зажатую в кулак, и, выпятив губы, пускал дым в распахнутую створку окна.
– В бою ранили, – зашептал Назарка, придвинувшись ближе к девушке. – Я и Костя пошли в разведку. И еще Коломейцев с нами. На собрании видали – высокий такой?
Соседка покачала головой:
– Я на общем собрании не была.
– На лыжах мы бежали, а бандиты нам навстречу, на лошадях. Мы бросили в них гранаты и начали стрелять. Бандиты растерялись, а потом тоже начали стрелять. Их много, а нас двое. Коломейцева к своим послали предупредить... Тут и попала пуля. Круглая, самодельная.
– Да вы, оказывается, герой! – не скрывая восхищения, тихонько воскликнула девушка. – Никогда бы не подумала...
В этот момент Синицын размашисто расписался, отложил ручку и сердито сказал:
– Орская, прекратите шептание!.. Товарищи члены Российского Коммунистического Союза Молодежи, – уже другим тоном продолжал он. – В нашу ячейку поступило два заявления о приеме от красноармейцев Кости Люна и Назара Никифорова. Но, поскольку товарищ Люн в составе отряда выступил против недобитой контрреволюции, рассмотрение вопроса о нем, по-моему, надо отложить. Ваше мнение, товарищи?
– Отложить!
– Назар Никифоров недавно был ранен вражеской пулей. Сейчас он залечивает рану и пришел на заседание.
Назарка встал, расстегнул полушубок и пригладил волосы. Парни и девушки с любопытством уставились на него.
– Не волнуйся! – подбодрила его соседка, и Назарка с благодарностью взглянул на нее.
– Итак, товарищи, задавайте вопросы, – предложил Синицын, зачитав Назаркино заявление.
– Социальное происхождение твое, Никифоров! – спросил паренек, которого только что приняли.
Назарка не понял вопроса, смутился, виновато заморгал глазами. Потом обратил свой взгляд к Синицыну, ища у него поддержки.
– Отец у тебя кто: тойон, князец, богатый человек, скота много имеет, хамначитов держит? – пряча улыбку, поинтересовался секретарь.
– Э, какой там тойон или князец! – взмахнул здоровой рукой Назарка и даже засмеялся. – Отец страшно бедно жил! Скота совсем не было. Хлеб маленько сеял. На озера уже хотел укочевать, рыбой кормиться. Меня в хамначиты тойону Уйбаану отдали. Работать там много заставляли. Старик Уйбаан сердитый был, а сын его Байбал – еще хуже. Ругался и бил всех. Сильный. Вы слышали про него – бандитский отряд Цыпунова. Командиром у них он, Павел.
Назарка увлекся воспоминаниями и рассказывал о своем прошлом. Его слушали внимательно. Поведал Назарка своим новым друзьям о гибели матери и сестер, описал, как ходил на разведку в стан белобандитов, в Бордон.
Наконец Назарка умолк, поправил косынку, на которой была подвешена рука, и осмотрелся.
– Отец в наслеге по-прежнему горб гнет? – поинтересовались от окна.
– Э, нет! – спохватившись, воскликнул Назарка. – Совсем забыл! Отец сначала в отряде Павла был, потом с красными ушел, с отрядом Пешкина.
– С отрядом Пешкина? – переспросила девушка с таким видом, точно она ослышалась. – Правда?.. Так и мой папа в отряде Пешкина! На прошлой неделе письмо от него было.
– Орская, о постороннем потом! – одернул ее Синицын.
Когда вопросы к Назарке иссякли и все в его биографии было выяснено, слово взял Христофор. Выступать он любил и произносил длинные речи.
– Товарищи! Я думаю, что нам совершенно очевидно, кого мы в данный момент принимаем в нашу ячейку эркасээм – семнадцатилетнего красноармейца Назара Степановича Никифорова. Он с малых лет познал подневольный труд, издевательства и побои негодяя-тойона. Он мужественно сражался с белобандитами, собственной грудью отстаивал завоевания рабочего класса и трудового крестьянства. Сегодня он среди нас лишь потому, что ранен. Командир и товарищи отзываются о нем хорошо...
– Принять! – крикнула девушка, сидевшая рядом.
«За» проголосовали единогласно. Назарка вытер со лба пот, подвигал шеей: воротничок почему-то стал тугой и стеснял дыхание.
– Поздравляю! – Девушка дружески протянула Назарке руку, и он ощутил на своей ладони твердые бугорки ее мозолей. – Значит, вас Назаром зовут, а меня – Ниной. Отец мой тоже в отряде командира Пешкина. Вместе будем ждать. Я вам потом папино письмо прочитаю.
Назарка смотрел в лицо девушке. Пережитое располагало к тому, чтобы с кем-то поделиться своими думами.
– Однако, скоро война кончится! – заметил Назарка. – Вы, наверное, тоже помогали нам против белых?
– Конечно! Мы с девчатами для красноармейцев шили одежду и белье, – не без гордости сказала Нина.
«Может, мою гимнастерку шила?» – мелькнуло у Назарки.
Назарка медленно шел домой, с хрустом проламывая прохудившимися ичигами застывшие лужицы. Настроение у него было приподнятое. Новые, радостные мысли теснились в его голове. И было их так много, и были они столь разнообразны, что сразу и не разберешь, о чем, собственно, думается.
У ворот Назарка остановился. Окна были черные, неживые. Матрена Павловна давно спала. Назарка решил не беспокоить старушку и не спеша пошагал к обрывистому берегу реки.
– Нина, – раздумчиво произнес он имя девушки с большими, удивленно смотревшими на мир глазами, помолчал и повторил: – Ни-на!
И почему-то стало грустно.
Глава девятая– Получай! Береги! Храни! – движением бровей выделяя каждое слово, произнес Синицын.
Он встал, выдержал продолжительную паузу, подчеркивая этим значимость момента, и протянул Назарке комсомольский билет. Тот осторожно, кончиками пальцев, взял маленькую красную книжечку с отогнувшимся уголком, внимательно осмотрел ее, развернул, перечел написанное и положил в нагрудный карман гимнастерки. Долго и старательно застегивал пуговицу. Лицо его было серьезно, губы плотно сжаты.
– Если пуля в сердце попадет, тогда, может, потеряю! – торжественно проговорил Назарка. – А пока живой...
– Садись, – кивнул на стул Синицын, – потолкуем по душам. – Он вдруг засмеялся, стянув к уголкам глаз озорные морщинки. – Некоторые парни бунт против моего имени поднимают! Как же так, мол, комсомольцы – народ неверующий, а у тебя имя от основателя религии происходит – Христофор. Папа и мама, отвечаю, несознательными были, не предполагали, что их сынок секретарем ячейки станет, – и уже совершенно иным тоном поинтересовался: – Что о дальнейшем загадываешь, Никифоров, как жизнь свою строить намечаешь?
– Я? – Назарка нахмурил лоб, глянул на будто врубленное углом переносье Синицына. – Куда отряд – туда и я! Скоро рана заживет. Пожалуй, через месяц совсем буду здоров.
– А если к нам в ячейку? О переводе договорились бы...
Назарка улыбнулся и покачал головой:
– Нет, я с отрядом!
– Жаль! – вздохнул Синицын и откинулся на спинку стула. Помолчав, передвинул поближе к собеседнику жестянку с табаком. – У нас ведь тоже работы невпроворот. Сам знаешь, только-только организовываться начали. По наслегам бы тебя отправили, якутскую молодежь агитировать и поднимать.
– Верно, – согласно кивнул Назарка. – В городе комсомольцы все, однако, русские, а в наслегах, пожалуй, из якутов в эркасээме никого еще нет. Наверное, и о комсомоле-то не слышали.
– Здорово, если бы молодежь помогла там в распределении сенокосов. Тойонов поприжать, вековые традиции поколебать!
По коридору простучали каблуки. Дверь распахнулась. В комнату вошел Чухломин. Потухшая трубка, зажатая в уголке рта, плавно покачивалась в такт шагам. На впалых щеках его, как всегда, полыхал нездоровый румянец.
– Здравствуйте, молодежь! – сказал Чухломин.
– Здравствуйте, товарищ комиссар! – по-военному ответил Назарка, встав и выпрямившись.
– Ишь ты! – с улыбкой глянул на него Чухломин. – Какой герой вымахал! Орел, прямо – орел!.. Посмотрел бы ты на него, Синицын, когда он впервые к нам попал. Маленький, пришибленный какой-то, как зверек перепуганный, озирается, по-русски ни бельмеса. Одет в рвань несусветную... Чем сейчас занимаешься, Никифоров?
– Э, так себе, товарищ комиссар! Лечусь, – пробормотал Назарка, чувствуя себя в чем-то виноватым перед Чухломиным, и в сердцах добавил: – Медленно заживает! Больно еще шевелить. – Он коснулся пальцем повязки и поморщился.
– В комсомол приняли уже или только готовите? – повернулся Чухломин к Христофору и кивнул на Назарку.
– Только что вручил Никифорову билет... К нам бы его, по наслегам!
– По-русски хорошо научился? – согнав с губ улыбку, спросил Чухломин. – Грамоте по-настоящему уразумел: читать, писать, считать?
Он чиркнул спичку, принялся не спеша раскуривать трубку, а глаза исподлобья, не мигая были устремлены на Назарку, словно ощупывали его.
– Вроде бы все понимаю, товарищ комиссар. Стихотворения люблю.
– Добре! Пойдешь со мной! – тоном, не допускающим возражений, произнес Чухломин. – У меня теперь новая должность – председатель Чека, Чрезвычайной Комиссии по борьбе с врагами Советской власти... Пока рану залечиваешь, помогать мне станешь. Дело это сложное, хитрое.
Чухломин встал, протянул Синицыну сухую горячую руку и пошел к выходу. Назарка послушно пошагал сзади, внимательно рассматривая высокую нескладную фигуру комиссара. Тот усиленно размахивал руками, и худые лопатки попеременно остро выпирали из-под суконной гимнастерки. В дырки, образовавшиеся на локтях, проглядывала нижняя рубашка. На брюках– галифе виднелись большие, неуклюже пристроенные заплаты.
– Вам бы тоже новую форму, товарищ комиссар, – поравнявшись на улице с Чухломиным, вполголоса заметил Назарка. – У вас тоже порвалось.
– А? Заплаты, говоришь?.. Успеется, – рассеянно ответил Чухломин. После продолжительного молчания он сказал, опустив ладонь на плечо парня: – Хотя... Мало мне жизни осталось, Никифоров. Совсем мало – с заячий хвостик! Лично мне ничего уже не надо... Для Советской власти, большевистской партии успеть бы сделать как можно больше полезного! Возможно больше! – И такая тоска послышалась в голосе этого человека, что Назарке стало не по себе.
– Лечиться надо, товарищ комиссар! – искренне желая Чухломину самого наилучшего, посоветовал Назарка.
– Милый мой мальчик! – Чухломин привлек к себе Назарку и горько усмехнулся. – В мире нет лекарства, которое совладало бы с этой проклятой болезнью... Вы, молодые, создадите новую жизнь, построите коммунизм, тогда и с чахоткой научатся бороться. Да и сама болезнь, пожалуй, к тому времени исчезнет: не станет условий для ее возникновения. И будут о ней вспоминать, как о кошмарном прошлом, как о многом плохом, порожденном неравенством, отчего вы навсегда избавитесь.
Солнце приятно пригревало спины. Они неторопливо шли вдоль тихой пустынной улицы, направляясь к реке.
Природа стряхнула с себя зимний покров. Вдоль берега, под крутым обрывом, зеленели тальники, увешанные нарядными сережками. В березах и лиственницах забродили живительные соки. Почки набухали и становились клейкими. Лес наполнился волнующими запахами и звуками. Лишь широкая река сверкающей белой подковой охватывала город. На голубом фоне неба утесы, отвесно падающие в воду, как бы передвинулись ближе к окраинным домишкам. В пронизанной солнечными лучами вышине распластал крылья неподвижный коршун.
Чухломин и Назарка вышли к обрыву, остановились, залюбовавшись величественной панорамой закованной в лед реки, от которой наносило свежестью и прохладой. В сморщенных ветром заберегах, словно опавшие листья, осин, купались солнечные блики-серпики. Вытаявшие из-под снега торосы горели холодным рубиновым пламенем. Острые грани их ореолом окружало сияние. Издалека можно было подумать, что вся долина реки наполнена разноцветными огоньками, которые, затухая в одном месте, с новой силой вспыхивали в другом.
– Ну, пошагали, Никифоров. Теперь эти красоты навсегда наши. О них еще напишут поэты!
Чека разместилась в конторе бывшего острога. На пригреве вдоль стены трава уже выкинула из земли изумрудную щетинку. По площади, позвякивая боталами, бродили отощавшие за зиму коровы, жадно выщипывали первую зелень. Тут же лениво бродила собака. С боков ее клочьями свисала шерсть.
В кабинете Чухломина было светло и пусто. Ничем не прикрытый стол, несколько скамеек, табуреток – вот и вся обстановка. В окне между рамами жужжала и билась о запыленные стекла проснувшаяся муха. На противоположной от окна стене лежали дрожащие прямоугольники солнечного света.
– Раздевайся, Никифоров, и садись! – сказал Чухломин и выложил на стол трубку, кисет, спички. – Разговор у нас предстоит большой и серьезный,
Назарка сел в простенке между окнами, где было попрохладнее, свернул папиросу и притих. Не такой человек комиссар, чтобы заниматься праздной болтовней. Чухломин, волоча ноги, ходил по комнате и попыхивал трубкой. Руки он сложил на пояснице и безостановочно шевелил пальцами.
– Это факт: Советская власть прочно утвердилась по всей стране, – покашливая, говорил Чухломин. – Лишь в закутках, вроде нашего, остатки белогвардейщины еще огрызаются и делают попытки причинить нам вред. Впрочем, и в глухомани Красная Армия допевает отщепенцам отходную. Товарищ Ленин уже новую внутреннюю политику объявил. Поэтому войну можно считать законченной. Однако враг, Никифоров, не замирился. Нет! – Чухломин взмахнул трубкой, из которой серой струйкой посыпался пепел. – Он затаился, притих, замаскировался до поры до времени. По-моему, они способны выжидать годами, десятилетиями подходящий момент, чтобы внезапно нанести предательский удар и свергнуть Советы. Враги будут прикидываться нашими искренними друзьями. Они переменят свое обличье подобно хамелеонам, запасутся фальшивыми документами и, где только представится возможным, станут пакостить нам. Недруги наши всеми способами будут пробираться в большевистскую партию, в эркасээм, в органы государственного управления, с тем чтобы взорвать нас изнутри.
Назарка слушал Чухломина, и ему становилось страшно – сколько же у власти рабочих и крестьян явных и скрытых противников! Удастся ли справиться с ними?.. Как бороться с контрой, что ей противопоставить? Чухломин сел рядом с Назаркой, намял в трубку очередную порцию табака. Взмокшее от пота лицо его было точно смазанное маслом.
– Только беспощадностью к врагам мы сбережем советский строй, за который заплатили очень дорого. Лишь при этом условии наша революция устоит и не будет растоптана, как другие революции. Ты понимаешь мои мысли, Никифоров?
Назарка кивнул, хотя, если честно признаться, мало что уразумел из рассуждений председателя Чека. А частое упоминание слов «беспощадность», «безжалостность» было неприятно само по себе. Чухломин вскочил, будто вспомнил что-то неотложное, и снова размашисто зашагал по комнате. Он был взволнован и не пытался скрыть этого.
– Некоторые милосердные, слезливые товарищи склонны обвинять меня в излишней жестокости. Напрасно! Я тоже испытываю жалость, сострадание, горечь, обиду. За жизнь я не зарезал ни одной курицы, не стрелял ни зверя, ни птицу. Но настоящий революционер обязан связать свои чувства в узелок и выбросить их к чертовой матери! Он все должен подчинить одному – достижению поставленной цели. Ни на йоту не отступать с завоеванных позиций. Стоит лишь чуточку сдать – и ты уже способен пойти на сделку с совестью. В итоге – свернешь с намеченного пути. Повседневность засосет тебя, затуманит мозг, притупит бдительность и принципиальность... Старый мир пустил столь глубокие, прочные корни, что их необходимо перерубить все до последнего, выкорчевать все отростки. Для этого нужно на некоторое время стать жестоким. Да, да, именно жестоким! Ради счастья будущих поколений. Только при этом условии мы выдержим натиск неприятельских сил, окрепнем и построим социалистическое общество.
Приступ кашля остановил Чухломина. Он схватился руками за грудь. На висках вздулись синие жгуты вен. Пот мелкой сыпью покрыл лоб. В изнеможении он привалился к столу и уронил на него голову. Несколько минут прошли в безмолвии. Назарка отчетливо слышал, как надсадно, со свистом втягивал в себя воздух Чухломин. В груди его что-то переливалось и булькало.
– В Ачинской пересылке легкие мне отбили, – прошептал он, сплевывая в платок. – С того и началось.
Отдышавшись, Чухломин поднял голову и, приглаживая растопыренной пятерней волосы, улыбнулся.
– Вот и отпустило, – сказал Чухломин и распрямил спину. Он нашарил трубку и с излишним старанием принялся уминать в нее табак. – О чем мы толковали?.. Так вот, Никифоров, главнейшая задача органов Чрезвычайной Комиссии – выявлять явных и тайных противников рабоче-крестьянского государства и обезвреживать их. Сам знаешь, бандиты редко сдаются по доброй воле. Мы будем выявлять и разоблачать сознательных врагов диктатуры пролетариата, которые никогда по-честному не примирятся с нами. Таких необходимо отделять от сомневающихся, заблуждающихся и обманутых. Это особенно сложно у нас, в Якутии... Тебе, Никифоров, не по годам много привелось испытать в жизни. Уверен, что у тебя развилось классовое чутье, классовая непримиримость и ненависть... Будешь помогать мне. Я ведь не забыл твое путешествие в Бордон и как ловко обвел ты вокруг пальца Цыпунова. Не будь тебя, еще неизвестно, чем бы кончилась осада...
Вечером Назарка опять был в кабинете председателя Чека. Чухломин зажег лампу, прикрыл ее жестяным колпаком так, чтобы лицо оставалось в тени. Пришпилил на окна листы серой оберточной бумаги. С наступлением темноты в просторном нежилом здании затаилась особенная тишина. В караульной гулко раздавались шаги.
– В последней стычке с бокаревской бандой наши захватили несколько человек. Вот и будем выяснять, что это за рябчики... На цыпуновский след бы напасть. По слухам, он опять свое отребье собирает, – сказал Чухломин.
Он ходил по комнате. Потом сел на табурет и крикнул дежурному, чтобы привели пойманного бандита. Немного погодя в кабинет вошел плечистый мужчина в распахнутой оленьей дошке, на груди угольником отвисла разорванная рубашка. Волосы у него были раскосмачены, подбородок зарос щетиной. На щеке выделялась черная подсохшая корка – когда-то сильно поморозил. Он угрюмо, исподлобья осмотрел Чухломина и Назарку. Взгляд его был насторожен и колюч. Пленный поддернул плечом сползавшую дошку и в нерешительности остановился у порога.
– Чего стал? Проходи! – буркнул охранник и подтолкнул его прикладом.
– Присаживайся! – пригласил вошедшего Чухломин и кивком головы отпустил конвоира.
Пленный беляк сел осторожно, на краешек табуретки, точно боялся, что пол под ним внезапно разверзнется. Чухломин между тем занялся трубкой, и в комнате надолго установилась тишина.
– Расскажи, где ваш главарь назначил новое место сбора? – не поднимая головы и не глядя на захваченного, попросил Чухломин.
– Не знаю! – Тот завозился, усаживаясь удобней, и вдруг сказал: – Табачку разреши, комиссар! Ты с трубкой возишься, а у меня слюны полон рот.
Чухломин молча протянул кисет и спички. От листа бумаги оторвал неровный лоскуток. Пленный не спеша закурил, с наслаждением затянулся несколько раз подряд, облаком выдыхая из себя дым, и миролюбиво произнес:
– Не допрашивай меня, комиссар: бесполезно! Ничегошеньки я не знаю. Никаких свиданий никто не назначал. Напрасно будешь мучить и себя, и меня!
– Ах, вот ка-а-ак! – протянул Чухломин, и впадины на щеках побледнели. – Не желаете разговаривать с представителем революционного правительства!..
Покусывая губы и вздрагивая ноздрями, Чухломин замедленными движениями расстегнул кобуру, не спеша извлек из нее маузер и взвел курок. В тишине сухо и резко щелкнуло. Назарка оцепенел, задержал дыхание, стиснув в кулаке папиросу. Захваченный бандит дернулся, глаза его расширились, и даже цвет их вроде бы изменился. Однако он тотчас овладел собой и глухо заговорил, торопливо и жадно заглатывая дым:
– Ты меня оружием не стращай, комиссар! Я пужаный-перепужанный! Советская власть амнистию объявила. Самосудом расправляться теперь вашему брату запрещено!.. Разбираться будут. Может, я по несознательности или по какой другой надобности на службе у Бокарева состоял...
– Вот что, друг! – четко выговаривая слова, произнес Чухломин, не спуская загоревшегося взгляда с пленного. – Я перед революцией и перед Советской властью заслуженный человек, и за одного сволочного гада, как ты, ничего мне не будет! Понятно, несознательная личность?.. Не укажешь, где и когда назначен сбор, выстрою завтра ваших и перед ними самолично тебя шлепну! Жалуйся на том свете! Небось подействует на дружков-приятелей, развяжут языки! Думай до утра: после будет поздно. Уведите!
