Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Но тут неожиданно над валом и за ним оранжевыми кустами высветилось пламя. Назарку обдало горячим воздухом, давануло на уши. Гранаты лопнули с глухим треском. В мгновение необычайной, болезненно воспринимаемой всем существом тишины Назарка услышал крик. Пронзительный, режущий сознание крик, взметнулся, кажется, под самые звезды и, опадая, перешел в сдавленный стон. У Назарки непроизвольно застучали зубы.
– Огонь! – рявкнул Тепляков. – Залпами!
– А-а-аа-ах!
– Огонь!
– А-а-аа-ах!
Гулко и захлебисто ударил автомат Коломейцева.
– Вот сволочи! – выругался подбежавший Фролов и распластался рядом с отделенным.
– Я думал, они в город пробираются, – придя в себя, пояснил Тепляков. – В плен хотел заграбастать.
Налетчики скрылись в лесу и над пустынным полем нависло сторожкое безмолвие.
– Убитые есть? – заранее зная, какой последует ответ, хмуро осведомился взводный.
– Есть.
– Сколько?
– Троих наповал!
Фролов скрежетнул зубами.
– Нам бы вволю гранат... Глаз не сводить! – махнул он рукой в направлении противника. – Близко не подпускать! Эти гады на любую гнусность способны!
...Стружка месяца, сопровождаемая лучистой звездой, задралась к зениту. А на земле было зябко, скучно и сонно. В городе ни огонька, ни звука. Молчали на оборонительных сооружениях красных, безмолвствовала опушка леса, поглотившая последних беляков.
Трудно в такой час не поддаться липкой, засасывающей дремоте. Клонила голову усталость, смежала веки. К ним, представлялось, безболезненно припаяли толстые пластинки свинца. Удержать их на весу, открытыми, было невозможно. Беспокойный день, бессонная ночь...
Передернув плечами, Тепляков отряхнул с себя предательское оцепенение, невесело подумал: «Сколько же еще ждать?.. До смены, наверное, далеко!» Преодолевая вялость в руках, он пошевелил пальцами и полез за кисетом. Голос, раздавшийся поблизости, будто из-под земли, заставил отделенного вздрогнуть. Он выронил кисет и застыл, вытянув шею.
– Догор!.. Табаарыыс! – тихонько окликали с той стороны укреплений.
Тепляков судорожно рванул к себе звякнувшую винтовку, до рези в глазах всмотрелся в поредевший мрак. Чуть левее, у самого вала, он разглядел человека. Приподнявшись на локтях, тот задрал голову и что-то выискивал.
– Табаарыыс! – прибавил голосу незнакомец. Он пытался говорить по-русски: – Стреляй надо нет! Я – Сэмээнчик! Я красным пришел, сам пришел!
– Приготовиться! – опасаясь подвоха со стороны противника, распорядился отделенный.
Он медленно, изучающе обозрел окрестности, чуть прояснившиеся в свете приближающегося дня. Задержал взгляд на подозрительных неровностях. Ничего не обнаружил. Убитые по-прежнему лежали там, где упали. Новых бугорков и кочек не прибавилось. По-якутски Тепляков приказал перебежчику:
– Лезь! Не бойся! Не тронем!
Караульные подхватили повстанца и легко перекинули через вал. Тот неловко растянулся на снегу, незамедлительно вскочил и замер перед бойцами с низко опущенной головой. Про шапку он забыл. Коломейцев подобрал ее и сунул перебежчику в руки.
Незнакомца под охраной отправили в юрту; в камельке вовсю озоровало пламя, было тепло и светло. Дым из трубы во мраке неприятель не видел. На оронах вповалку разноголосо храпели сменившиеся с дозора бойцы. В прыгающих отсветах огня поблескивали затворы составленных по углам винтовок. Перебежчика провели поближе к очагу. Он дрожал всем телом, клацал зубами, затравленно озирался. Непонятно было – не то человек сильно перепугался, не то продрог на морозе. Кто-то протянул ему початую осьмушку махорки и обрывок газеты. Рассыпая табак трясущимися пальцами, он принялся неумело крутить папиросу. Разбудили Фролова.
– Байбал, командир наш, сказывал, будто пришельцы-красные всех якутов подряд убивают! – заикаясь и вздрагивая, торопливо выкладывал белый по-якутски. – Другие начальники тоже про то толмачили. Слух был, будто в Кангаласском улусе красные большую семью перебили. Мы верили. Шибко боялись красных, воевать против них пошли... А тут в Бордоне я парнишку из нашего наслега повстречал. Сказал, в городе у купца Голомарева батрачил. Отец того парнишки тоже в нашем отряде был. Потом домой погостить Байбал его отпустил. Куда после запропастился человек – никто не знал. Потерялся – будто олень волосок в тайге обронил! В Бордоне мальчишка тот сказал мне: отец его красных повстречал, долго курил и толковал с ними. Потом укочевал с красными узнать, где настоящая правда. Парнишка тот еще сказал, будто отец его никогда в отряд к Байбалу не вернется. Теперь он за красных стал воевать. Парнишка меня не обманывал, верно говорил. Долго думал я, плохо спать стал. Люди считали – заболел я... Тойон и хамначит все равно как волк и кабарга. В одной упряжке им, поди, не ходить... Послушал того мальчишку, к вам убежал. Вот и пришел!
– Правильно поступил, товарищ! – выслушав до конца перебежчика, воскликнул Тепляков и удивленно добавил: – Что-то уж очень на нашего Назарку похоже! Он, видимо... Ну-ка, поднимите его!
Разоспавшегося Назарку довольно невежливо растолкали и доставили к камельку. Когда Семен увидел сонного, насупившегося однонаслежника, испустил вздох облегчения, повеселел и уже безбоязненно осмотрел окружавших его бойцов. А ничего не понимающий Назарка таращил глаза на знакомого хамначита, с которым совсем недавно встречался в стане врагов, и никак не мог сообразить, каким образом тот сюда попал. Разобравшись, заулыбался, обнял Семена и обнюхал его лицо.
– Ну, теперь рассказывай, товарищ Семен, свои новости, что намерены делать ваши командиры? – попросил Тепляков.
– Новости, поди, есть всякие-разные! – пересыпая махорку из самовертки в трубку, охотно откликнулся Сэмээнчик. – Слух есть, нашим на подмогу шибко много русских собирается. Издалека придут, из-за моря. Еще толковали, будто богатых и бедных у них нет, все одинаковы, братьями друг друга называют. Скоро, однако, придут. Может, летом, может, осенью... А в Бордон два отряда приехали. Много у них людей – якуты, тунгусы, русские. Провианту [56]56
Местное название охотничьих припасов.
[Закрыть]привезли. Завтра, поди, на город полезут: спиртом всех поили. Главный начальник долго говорил.
– Вот оно что!.. – озадаченно протянул Тепляков и принялся шарить вокруг, отыскивая шапку. – Собирайся, приятель! – кивнул он Семену. – И ты с нами, Назарка!
В большом старом доме с выцветшим красным флагом над парадным входом в тот предрассветный час было неспокойно. Сообщение, что к городу подтянулись еще два белых отряда, а где-то появились «братья» врагов Советской власти, сильно взволновало комиссара Чухломина, да и не только его.
Чухломин решил немедленно созвать совещание и разослал по городу посыльных. Через полчаса в его кабинете уже было сизо от табачного дыма.
– Пока не поздно, надо твердо наметить: или сдать свои позиции без боя и пробиваться к Якутску, или до последнего выдерживать осаду, уповая на помощь из центра, – сказал комиссар Фролову.
– Да, тут мозговать да мозговать надо! – задумчиво промолвил взводный. – Все до точки взвесить.
В просторной комнате, скупо освещенной хилым огоньком лампы, собрались командиры отдельных подразделений, сведенных в единый отряд, ревкомовцы. Все были встревожены, сурово нахмурены и сдержанны: в такой неурочный час совещания по пустякам не собирают.
– Вот что, товарищи! – прокашлявшись, заговорил Чухломин и отодвинул от себя план города и оборонительных сооружений. – Перебежчик доставил нам ценные, но нерадостные сведения. К белякам присоединились еще два крупных отряда. Таким образом, положение наше сильно осложнилось. На вчера мы насчитывали приблизительно триста штыков, четыре пулемета. Вот, собственно, чем мы располагаем. У противника сил, пожалуй, раз в пять побольше. Допустим, при всем своем желании враг не сумеет штурмом овладеть городом, тогда осада затянется. И сколько она продлится – неизвестно. А припечет солнышко, и от наших бастионов останется навозная жижа. В дополнение к этому, у нас ограничен запас винтовочных патронов и всего сотня с небольшим гранат.
Чухломина слушали не перебивая.
– Правда, есть сведения, – ровно продолжал комиссар, – будто к нам на выручку направлен чуть ли не целый батальон пехоты и эскадрон кавалерии. Но где они, когда подойдут – никто ничего пока не знает. Посыльный передал сообщение на словах. Особенного доверия оно не вызывает. Если даже красноармейские части и движутся в наш район, то подоспеют они не скоро. Поэтому первое время мы должны рассчитывать и полагаться только на свои силы. А в эти дни, вы сами сознаете, будет наиболее сильный нажим.
Чухломин умолк, облизнул потрескавшиеся губы, глотнул из кружки воды и сел, выложив на стол руки с синими разветвлениями вен. В комнате надолго затаилась тишина. Ни кашля, ни возни.
– Такова обстановка на сегодняшнее число, – вновь заговорил Чухломин. – Оставить город и пробиваться на соединение к своим... Дадим врагу возможность развивать наступление дальше, в направлении на Якутск. А мы не знаем, каково положение там... Прежде беляки дадут бой и предпримут все от них зависящее, чтобы сжать нас в кольцо и уничтожить как боевую единицу. Отнюдь не исключено, что противник нас разобьет. Давайте смотреть правде прямо в глаза, не обольщать себя напрасными надеждами. Их в несколько раз больше. Конечно, и беляки обессилеют в стычке с нами. Не поклонами же мы их встретим. Поэтому продвижение к Якутску для них может потерять всякий смысл... Другой вариант, по-моему, наиболее подходящий, лучший – отстаивать город до последнего! Драться за каждую улицу, за каждый дом, не уступать ни пяди без жестокой борьбы! И как последнее – засесть в бывшем остроге. В этом случае мы сковываем силы противника здесь, на месте. Выступить на Якутск, оставив нас в тылу, – значит в какой-то момент оказаться между молотом и наковальней. На подобное они вряд ли рискнут. У белобандитов много офицеров старой армии. В стратегии и тактике они разбираются... Вот и давайте сообща думать!
Чухломин достал мятый клетчатый платок, раскинул его на ладони и вытер мокрое лицо. Прикрыв блокнотом рот, долго надрывно кашлял, всхлипывающе втягивая в себя воздух. Потом с излишним старанием закрутил папиросу и разжег ее от лампы, свет которой обессилила разгорающаяся заря.
В комнате по-прежнему висела ничем не нарушаемая тишина. Командиры, уставившись в затоптанный пол, молча покуривали и беззвучно сплевывали себе под ноги.
– Думайте, товарищи! – поторопил Чухломин. – Сила большевиков – в единодушии, в коллективности. Что порешим, на том и стоять будем!
И снова тягостное, сдержанное безмолвие. Донеслись отдаленные выстрелы. Командир добровольческого отряда хамначитов Бечехов о коричневый ноготь большого пальца выколотил пепел из трубки. Вставая, он прищурился так, что прорези век напомнили полоски, нарисованные тушью.
– Из города уходить не надо! Не надо! – отчаянно секанул он ладонью воздух. – Вон от тех бандитов Сэмээнчик к нам перебежал. Другие бедняки правильную правду про красных тоже знать хотят. Узнают ее – обязательно к нам придут. Укочуем мы, нас не станет, куда тогда от тойона-командира податься?.. Укрепления у нас славные, мастерили – не ленились. Сидеть будем. В тайге из засад нас быстро побьют.
За окном под ногами невидимых пешеходов проскрипел снег. Следом хлопнула дверь, и по коридору застучали окостеневшие на морозе подошвы валенок. Собравшиеся у комиссара насторожились, враз повернулись к выходу. В комнату вошел заиндевелый красноармеец.
– Товарищ комиссар! – охрипшим басом доложил он. – До нас от беляков пар... пар... в общем, ходатай пожаловал с белым флагом. Самое главное начальство подать ему потребовал. Предложение, сказал, поручено передать... Парень наш, расейский, и здорово под хмельком!
– Парламентер? – переспросил Чухломин и выразительно посмотрел на командиров. – Где он?
– Здесь... В кухне укрыли до вашего приказания!
– Введите!
Командиры завозились и в ожидании замерли.
Через минуту в комнату шагнул Васька Сыч, обежал взглядом хмурых вражеских командиров и помимо воли вытянулся по стойке «смирно». Лицо у посланника было бледное, испуганное. Дрожащие пальцы нервно комкали сверток. Рукав полушубка обтягивала широкая полоса белого муслина.
Артомонов кое-как уломал своего пролазистого денщика-адъютанта сходить к красным и передать им от имени командования «якутской свободной добровольческой армии» мирные предложения. Обычно сговорчивый и покладистый, Васька на этот раз будто сушеного мухомора проглотил – наотрез отказался выполнить приказ грозного штабс-капитана.
«Сам иди, идиот! – мысленно крикнул Сыч Артамонову. – Мне жить еще не надоело!»
Ни угрозы, ни побои не помогли. Васька был непоколебим. И только Павел Цыпунов сломил Васькино упрямство.
– Смотри, не то похлеще заработаешь! – многозначительно намекнул ему Павел. – И еще штабс-капитану расскажу...
Это возымело действие. А изрядный куш и кружка почти не разведенного спирта, преподнесенная самолично Артамоновым, сделали Ваську сговорчивым. Правда, в уме он уже распрощался с отцом, матерью, родственниками и друзьями. Васька уже видел себя не в лучшем положении, чем привязанный к коновязи ревкомовец возле штаба в Бордоне. Но ничего не поделаешь. Оставалось уповать на то, что басни о зверствах красных, которые небезуспешно сочинял и Васька, – выдумки.
У опушки Васька еще хлебнул изрядную порцию спиртного и почувствовал себя несколько уверенней. Артомонов перетянул ему рукав белой перевязью и еще раз повторил то, что Сычу поручено было изложить командованию противной стороны. Помявшись, Васька вышел на открытое пространство.
– Эгей-эй! – раскатисто, что было силы, рявкнул он и пошагал, неистово размахивая косо разорванной половиной простыни. Так его скорее заметят и не будут стрелять. Не приведи господи, со сна какой-нибудь обормот...
– Итак, что вы уполномочены передать и от имени кого? – шевельнув усами, спросил Чухломин.
Васька Сыч засунул грязноватое полотнище за пазуху. Конвоируемый по улицам, он не осмелился спрятать этот застиранный лоскуток материи, приобретший для него сейчас величайшую ценность.
– Меня, значит, э... упол... в общем, по заданию... по поручению свободной якутской армии. – Васька несколько оправился от смущения, помолчал и связно начал выкладывать заученное: – Наше командование предлагает вам, красным, прекратить бессмысленное сопротивление, в полной боевой сохранности и готовности сдать все наличествующее оружие. Этим мы избежим ненужное кровопролитие и сохраним много людских жизней... На ответ вам отпущено двенадцать часов. – Васька перевел дыхание, покосил глаза на застывших в неподвижности командиров и, убедившись, что слушают его с глубоким вниманием, а следовательно, не тронут, с нагловатой ухмылкой продолжал: – Мы собрали вокруг города все свои силы – огромную армию! – Этого говорить не полагалось, но расхрабрившийся Сыч надумал припугнуть красных. – У нас много пулеметов. Скоро от Охотского моря подойдет целая дивизия, да еще в усиленном составе! Нам обещали выделить две гаубичные батареи. Чуете? Пыль одна останется!
Сообразив, что начинает завираться, парламентер прикусил язык, с победным видом скрестил руки на груди и забарабанил пальцами по локтевым сгибам.
– Еще что имеете сообщить? – прокашлявшись, невозмутимо полюбопытствовал Чухломин.
Васька помолчал, припоминая, чему его наставляли Артомонов, Павел Цыпунов, Ярыгин и остальные командиры. Вроде бы сполна выложил. Да, еще есть.
– Мы руководствуемся гуманными побуждениями – избежать лишних жертв. Сохранить женам мужей, детям отцов, матерям сыновей! – с апломбом продолжал Васька. Оказывается, если вызубрить заранее, легко и складно получается. – Но если противная сторона отвергнет наши мягкие условия, через двенадцать часов будут открыты боевые действия!
– Они и так идут!
– Это что!.. Мы от скуки забавляемся! – осклабился белогвардейский представитель и ковырнул в носу.
– Хорошо! Ответ вы получите довольно быстро... Дежурный, уведите парламентера!
– Что?! Не имеете права задерживать! – заорал Васька, выпучив глаза. – Я наличность неприкосновенная! По мировому договору! Закон есть такой! Да за меня...
– Вас и не намерены задерживать, – скрыв в усах невольную улыбку, перебил его Чухломин. – Успокоитесь! На вашу неприкосновенность никто не покушается. Скоро получите наш ответ и доставите его по назначению.
Часовые увели порядком струхнувшего Ваську. Командиры не спеша закурили и подавленно молчали.
– Значит, показания перебежчика о каких-то «братьях», поспешающих на помощь повстанцам, подтверждаются, – раздумчиво проговорил Чухломин и низко опустил голову. Луч солнца скользнул по его землистого цвета лицу с запавшими щеками. На висках высветились редкие седые волосы.
– Нет! – вскочил Фролов и яростно хлопнул по столу зажатой в кулаке папахой. – Не об этом надо думать! Нельзя верить полупьяному бандиту! Вспомните Аллах-Юнь! У нас один выход – держаться до последнего!
– А может, лучше, вернее, пока не поздно, незаметно оставить город?..
– Почему?
– Мы сохраним свои силы, оружие, боеприпасы, то есть будем вполне боеспособны... Лошадей и остальное конфискуем у населения!
– Некоторые, видимо, считают, что, едва мы покинем город, сразу же оторвемся от преследования, – не вставая со скамьи, заметил Тепляков. – Нет! Мятежники кинутся за нами по пятам. Они не дадут нам ни минуты покоя! А в тайге разгромить нас силами, какими располагают белые, ничего мудреного нет.
– Комвзвода Фролов правильно предложил! Защищать город! До последнего, до самой крайности!
– Друзья, в тайге хуже! – вскочил Бечехов и принялся попеременно рубить ладонями воздух. – В тайге охотник все равно как в родной юрте: глаза закроет, а тропку отыщет! Из засады стрелять будут... Худо – у нас винтовочных патронов мало. Пулеметам их оставим. Поpox есть, свинец есть. Ружей полно. Мы воевать будем, а городские – патроны заряжать. Заставим! Помогут... Дома разбирать надо, бревна на оборону перетаскивать!
– Верно!.. Правильно!
– Ясно, товарищи, – подытожил Чухломин и помолчал. – Будем соблюдать все формальности. Голосуем... Кто за то, чтобы сложить оружие и сдаться на милость неприятеля, как ультимативно потребовали повстанцы, – поднимите руки!
Ответом было молчание. Никто даже не пошевелился, будто на всех внезапно накатило оцепенение.
– Кто за то, чтобы отстаивать город до предельной возможности и тем, кто уцелеет, защищаться в остроге, стоять до последнего? – ровно, не меняя тона, спросил Чухломин. На лбу его высыпали и набухали, на глазах увеличиваясь в размерах, капли пота. – Поднимите руки!
Медленно поднялись и замерли неподвижно неестественно выпрямленные руки со сжатыми пальцами.
– Единогласно! – выдохнул Чухломин и рукавом, от локтевого сгиба до обшлага, провел по лбу; не удержался и выкрикнул: – Мировую революцию совершат только самые стойкие и непримиримые!.. Введите парламентера!
Сыч замялся было у входа, но потом решительно, не глядя по сторонам, прошел к столу. Впрочем, показная лихость его тотчас испарилась. Лицо комиссара было сурово. Глаза его напомнили Ваське булавочные острия. Они, казалось, вот-вот вопьются в его переносье.
«Не к добру это! – перетрусил парламентер, не замечая, что челюсть у него отвисла. – Господи Исусе, матерь пресвятая богородица, вынесите меня отсюда живым, сберегите от петли и пули!.. В первый же праздник поставлю вам пудовые свечи!»
– Наш ответ краток: врагам рабочих и крестьян, заклятым врагам Советской власти красные бойцы не сдавались и не сдадутся! Все! Можете быть свободными!
Голос комиссара был глухой, негнущийся. И у Васьки по спине процарапал своими противными колючими коготками холодок. Сыч машинально поклонился и подумал, ощущая неприятное сокращение мышц где-то в области пониже поясницы: «А теперь покажут мне, где пиво раки пьют!.. Только бы не мучили...»
К немалому удивлению и радости Васьки, его провели на то же самое место, где задержали, и с миром отпустили на все четыре стороны. Сыч вытащил из-под полушубка свою простыню-охранительницу и пошел, ожесточенно размахивая ею.
«В зад бы не всадили!» – подумал Васька, испытывая зуд в ягодицах, и невольно оглянулся. Не совладав с собой, он прибавил шаг. Потом во весь опор припустил к опушке.
Назарка увлеченно напевал себе под нос. Мотив был протяжный, однотонно-вибрирующий, с правильно чередующимися подъемами и спадами. Назарка импровизировал, что вот с утра после чаепития он снаряжал патроны. Много, хорошо зарядил. Пыжи забиты крепко. Надежные патроны – не осекутся, не подведут... Назарка намотал на шомпол чистую фланелевую тряпицу, втолкнул в дуло и начал энергично гонять из конца в конец. Затем оборвал песню и заглянул в ствол. На отполированном, отливающем кольцами различной яркости металле редко были разбросаны черные крапинки.
– Плохо! – пробормотал он и покачал головой. – Лучше чистить надо. Любой обругает меня, бездельником назовет, а командир наряд раньше времени даст и перед строем заставит выйти!
Пользуясь нечастым за последние дни затишьем, красноармейцы отдыхали, лениво покуривали, перебрасываясь редкими фразами. Лежали на полу не разуваясь и не раздеваясь, чтобы по первому сигналу тревоги без суетни и толчеи занять свои боевые посты.
Покончив с ружьем, Назарка убрал со стола посуду, смел крошки и начал выводить буквы, которые нарисовал дядя Гоша... Вошли командир взвода и отделенный. Фролов был взволнован и озадачен. Папаха залихватски сдвинута на затылок, шинель распахнута. Тепляков, по обыкновению, был спокоен и сдержан, хотя и его вид насторожил Назарку.
– Выходи строиться! – подал команду взводный.
Небольшой отряд замер в ожидании. Фролов прошел вдоль строя, пытливо вглядываясь в знакомые лица бойцов.
– Товарищи красноармейцы! – Голос командира взвода звучал торжественно и приподнято. – Выкормыши мировой хищнической буржуазии, якутские белобандиты, стянули к городу большой кулак – все свои наличные силы. Они мечтают уничтожить власть рабочих и крестьян, завоеванную нашей кровью. Они вновь хотят надеть позорное ярмо рабства на бедняков и хамначитов. Белым бандитам помогают всякие-разные иностранные банкиры, капиталисты и помещики!.. Товарищи красноармейцы! Наступил решительный момент. Противник готовится завладеть городом, чтобы потом выступить на подмогу своим сподвижникам под Якутск. Мы застряли у них горше, чем кость в горле. Если они одолеют нас здесь, значит, смогут развивать подлую войну и дальше, несправедливую войну против освобожденных от ига капитала рабочих и крестьян! Лучше все, как один, поляжем, но не пустим врага в город! Жизни свои не пожалеем за дело революции!
Бойцы стояли не шелохнувшись, навытяжку и слушали с окаменевшими лицами. Назарка мало что понял из горячей речи взводного, но по общему настроению красноармейцев, по тому, с каким вниманием они слушали своего командира, он сообразил, что произошло что-то очень важное.
– Да здравствует вождь мировой революции товарищ Ленин! Да здравствует партия большевиков и пролетариат – могильщик капитализма! – закончил Фролов, перевел дыхание и объявил: – Сейчас в полном составе выступим на дополнительное укрепление обороны! Мобилизовано все трудоспособное и сознательное население!
Посуровевшие красноармейцы разошлись без обычного гвалта и шуток. Многие сгрудились вокруг дяди Гоши и о чем-то тихонько расспрашивали его. Назарка тоже начал было протискиваться поближе к отделенному, но Фролов, обмахивавший папахой залоснившееся лицо, поманил его к себе.
– Перебежчик Семен Чыбычахов в наш отряд просится, – сказал он. – Обязательно, говорит, хочу быть рядом с Назаркой! Быть по сему! В ваше отделение и назначили. Ступай в штаб, приведи своего земляка!
Назарка весело побежал к большому дому. Разве не отрадно, когда возле человек, знакомый тебе с детства, знавший твоих отца и мать, не раз бывавший в юрте, в которой ты родился!
Утрамбованный на тропинках снег размяк и с хрустом продавливался, если сильно давануть на него пяткой. Солнце стояло высоко и ослепительно сияло. Оно было замкнуто в огромный круг, по которому, казалось, безостановочно и плавно катились волны всевозможных цветов и оттенков. На стенах строений и на заборах выступили темные пятна. Они, словно живые, увеличивались в размерах, отпуская книзу щупальца-струйки. С крыш и с подоконников свесились тонюсенькие, до отказа наполненные радужным светом сосульки. И когда с них срывались капли, создавалось впечатление, что это, подарив миру мгновенный блеск, закатилось малюсенькое светило. На пригреве у хотонов, позабыв о жвачке, блаженно дремали коровы.
Весна. Назарка придержал шаг, вздохнул глубоко, всей грудью и с улыбкой посмотрел вокруг. О многом ему сейчас вспомнилось, о многом подумалось, но только не о войне.
Назад они шли вдвоем. Семен еще не освоился в новой обстановке и настороженно озирался по сторонам. Он ни на миг не выпускал из своей цепкой руки Назаркин локоть.
– Пожалуй, скоро будет большой бой, – заметил Назарка, прислушиваясь к непривычной тишине. Сейчас он чувствовал себя более старшим и более опытным, чем его взрослый спутник.
– Э, однако, дня через два воевать пойдут, – подумав, ответил Семен. Он шлепал по размякшей дороге протершимися подошвами и сопел. – В отряде толковали: у Павла разговор был, будто у какого-то начальника праздник скоро, шибко гулять будут! Корову трехтравую и жеребенка славного должны забить, языки оленьи привезли.
В самом деле, несколько суток от опушки не прозвучало ни одного выстрела. Однако дозорные неприятеля неусыпно следили за городом и две подводы, рискнувшие выехать за сеном на ближний алас, обратно не вернулись.
Дела в эти дни, как и обычно, у Назарки хватало. Вместе с бойцами он улучшал оборонительные сооружения. В ряде мест красноармейцы так залили водой вал и подступы к нему, что без коньков там и делать было нечего. Честно наломавшись на работе, Назарка немного отдыхал в «казарме», затем принимался за букварь. А тут еще Семен не отходил от него ни на шаг. Назарка посвящал его во все тонкости и хитрости отрядного бытия. А когда он склонялся над бухгалтерской книгой и выводил замысловатые буквы, Семен затихал и с немым благоговением наблюдал за действиями паренька.
На рассвете взвод Фролова подняли по тревоге. Красноармейцы расхватали оружие и через минуту были на своих местах. Вдоль опушки накапливались, на ходу рассыпались в цепь беляки. Зачастили одиночные выстрелы. Потом слитно громыхнул залп. Торопливо, словно стараясь опередить один другого, застучали пулеметы. Густые цепи врага, подобные ничем не удержимому обвалу, приближались к линии обороны. В морозном утреннем воздухе повис туман, образованный пороховой гарью и испарениями человеческих тел. Пули напоминали ос, растревоженных в своем гнезде и роем бросившихся на обидчика.
Залпы, пулеметные очереди, отдельные выстрелы, победные выкрики и вопли раненых, слова команды и матерщина – все слилось в сплошной переливчатый гул, страшной лавиной надвигалось на город.
Лежавшим красноармейцам становилось жарко. Пот застилал глаза, мешал смотреть. Назарка нетерпеливо сшибал его тыльной стороной руки, коротким взмахом поправлял шапку и вновь припадал к нагревшемуся ружью. В те минуты он ни о чем не думал, не испытывал ни радости, ни страха, ни горечи, ни сожаления. Автоматически, выработавшимися со временем движениями он загонял патрон в казенник, навскидку ловил цель на мушку и нажимал на теплый от пальца спусковой крючок. Иногда выбитый пулей из балбаха закаменевший осколок коровьего навоза впивался в лицо, и бисеринки крови, прочертив по щеке алые полоски, застывали на воротнике. Назарка ничего не замечал и не чувствовал боли.
То тут, то там вдруг вздрогнет красноармеец, привскочит, будто послышалась ему команда: «Вперед! В атаку!», и медленно осядет или опрокинется на бок. Вот уже винтовка выскользнула из разжавшихся пальцев, и убитый сполз вниз. Но некогда было смотреть, как умирали красные бойцы. Пододвинется другой красноармеец на освободившееся место, приладится, чтоб было поудобнее, и на время позабудет о товарище. Нет, вспоминали о них, когда в подсумках у живых не оставалось патронов... Легко раненные, наскоро перевязавшись, оставались в строю. Тяжело раненных волоком оттаскивали до ближней юрты. Там сдавали их на попечение бледных, но мужественно ведущих себя женщин, которых собрал Чухломин.
Пуля попала Фролову в руку, но он продолжал стрелять. При каждом движении из дырки на рукаве сыпались красные шарики. Тепляков то и дело утирал со лба кровь, заливающую глаза. Пуля скользнула по виску.
Беляки подходили по всем правилам – перебежками. Тут вскочил отрядник, потом в другом месте, еще, еще. Не уследишь: в глазах рябило. И все ближе, ближе. Уже отчетливо стали видны опухшие, изможденные лица, разгоряченные спиртом и бегом. Вот белоповстанцы поднялись все разом.
Левее группа белых, забросав красноармейцев «лимонками», прорвалась через вал и бросилась в город. Немало их было – несколько десятков. Кажется, конец. Перебьют с тыла...
– Ни с места! – рявкнул Тепляков и швырнул в скопившихся перед валом врагов гранату.
Закусив губу, Коломейцев устранил в своем автомате Шоша перекос патрона, почти в упор длинной очередью хлестнул по наступающим.
Нет, сражение еще не кончилось. Оставив тюрьму под охраной одного часового, комиссар с конвойными и несколькими работниками ревкома – среди них был однорукий – бросились на прорвавшихся повстанцев. Перекатисто рванули гранаты. Заработали штыки, пошли в ход приклады. Сошлись грудь в грудь. Стиснув зубы, били наотмашь, что было силы.
Ни один белобандит из проникших в город не вернулся к своим. Задыхаясь, хватая разинутым ртом воздух, Чухломин добежал до балбахов и упал, точно подсеченный. На губах его пенилась кровь.
Пять раз лес извергал из себя орущие цепи белых и пять раз укрывал под своими сводами их поредевшие ряды. Перед оборонительными сооружениями снег был изрыт, истоптан, словно его неоднократно избороздили, перепахали вдоль и поперек. Перед участком отделения Теплякова убитые лежали ровной лентой, будто трава, срезанная литовкой. Это поработал автомат Коломейцева. На пространстве от опушки леса до вала виднелись неподвижные человеческие фигуры. И чем ближе к городу, тем больше их было... Раненые кричали, плакали, молили о помощи, проклинали. Но слабые человеческие голоса тонули в сумятице боя. Кто был в состоянии, ползком пробирался к лесу, теряя на снегу кровь. Другие же лишь немощно вскидывали руки, делая слабые попытки встать.
Незаметно спустился тихий прозрачный вечер. Зашедшее солнце в розовое и нежное расписало редкие облака.
