Текст книги "В тайге стреляют"
Автор книги: Юрий Шамшурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Чухломин погасил лампу: без нее уже было светло. Он старательно выколотил пепел из трубки и потянулся. Под припухшими глазами залегли синие полукружия.
– Ты останешься работать в Чека! – тоном, не допускающим возражения, сказал он.
– А как же отряд, Петр Маркович? – привстал Назарка, озадаченный решением Чухломина.
– Это мы уладим!
– Но война-то не кончилась! – начал горячиться Назарка. – Как бросить товарищей? Что они про меня подумают?
Чухломин сел рядом с ним. Назарка посмотрел на его большие костлявые руки с вздувшимися извилинами вен. Ему показалось что он чувствует, как напряженно бьется пульс у Петра Марковича и как ему трудно дышать.
– Ты считаешь, Никифоров, что, где неприятель, где стреляют, там и фронт? Глубоко заблуждаешься, милый мой мальчик! Сегодняшней ночью разве мы с тобой были не на передовой позиции, разве не дрались мы с тобой за свое рабоче-крестьянское государство?.. Вот в этой самой комнате сидеть, пожалуй, посложнее, чем в открытом бою палить из винтовки. Сам же убедился, с кем имеем дело. Хитрят, лгут, изворачиваются, как умеют, прикидываются дурачками, а приглядись повнимательнее – у каждого на руках кровь наших товарищей. Вырвется такой на волю и опять поднимет оружие против нас.
От бессонной ночи и частого курения у Назарки разламывало голову. Он страдальчески поморщился и потер кулаками виски.
– Согласен, Никифоров?
Назарка промолчал. Сейчас ему хотелось спать. Только спать.
– Видишь ли, – сдержанно продолжал Чухломин, – я не хочу насиловать твою волю. Я мог бы оставить тебя приказом. Чека даны большие права. Однако я надеюсь, что ты осознал всю важность и значимость нашей работы.
– Я не могу убивать людей, – жалобно произнес Назарка и опустил голову на скрещенные руки.
– Не людей убивать, а разоблачать заклятых врагов рабочих и крестьян, врагов Советской власти! – сурово поправил его Чухломин. – Это понятия совершенно разные.
– А отряд? Ведь они мне будто родные.
Голосом, ставшим вдруг упругим и сильным, Чухломин проговорил:
– Быть настоящим революционером, большевиком трудно, очень трудно! Но нужно! Понимаешь, нужно!.. Иначе не стоило и огород городить, проливать народную кровь!
– Понимаю вас, Петр Маркович, – вскинул голову Назарка. – Если надо, буду работать в Чека!
Чухломин закашлялся.
Глава десятаяПоследней в природе от зимнего покрова освободилась река. Напрягла она все свои неизмеренные силы, приподняла вешними водами, собранными с боковушек, могучий ледяной панцирь и медленно поволокла его вниз. Огромные белые поля разламывались, дробились и, мельчая, убыстряли свой бег. Над долиной, не затихая, висел плотный, однообразно шуршащий шум движущихся ледяных масс. В узких обрывистых местах образовывались заторы. Крошась и ломаясь, льдины могуче напирали друг на друга. Вспучиваясь, они хаотически нагромождались в плотины и, влекомые течением, достигали дна. Живая подвижная запруда с оглушающим гулом и скрежетом росла на глазах, вздымалась все выше. И над этой шевелящейся громадой беспокойно метались цветастые радуги. Омытая водой ледяная крошонка в солнечных лучах напоминала ограненные алмазы всевозможных оттенков.
А взбаламученная вода сверху напирала и напирала, широко разливалась вокруг, затопляя пойму, по речушкам-боковушкам прорывалась в аласы и луговые низины. Чудовищная сила легко выжимала на берег огромные льдины двухметровой толщины, насыпала в островерхие кучи песок и гальку, сворачивала многотонные валуны, казалось нерушимо вросшие в землю.
Наконец не выдержала временная запруда титанического натиска реки. Похоже было, вдруг сдвинулись, качнулись прибрежные скалы и утесы. С утробным грохотом и гулом, раскалываясь на части, рванулась ледяная перемычка и, набирая скорость, помчалась дальше, на север, к Полярному океану...
Назарка стоял у обрыва и зачарованно смотрел на величественную, грозную в своей неукротимости картину весеннего ледохода.
С реки упруго дул резкий холодный ветер. По небу на запад стремились мелкие облака-барашки и ненадолго прятали солнце. Над рекой летели бесчисленные стаи гусей и уток. Доносилась взбудораженная птичья перекличка.
«Сегодня же пойду на охоту!» – решил Назарка, провожая очередную станицу казарок загоревшимся взглядом.
Кто-то тронул его за локоть. Назарка оглянулся – Синицын. Нос и щеки у того на ветру посинели. Христофор хитровато прищурился, заговорщицки подмигнул и сказал:
– Лады! Уломал Чухломина. Три раза в неделю он будет выпускать тебя по окончании рабочего дня из острога. Поведешь кружок. Вечером собираем желающих. Я уже объявил!
– Вот тебе и раз! – Назарка развел руками, ладонью потер захолодевшие на ветру губы. – А я вечером на охоту мечтал. Давно с ружьишком не бродил!
– Дичь от тебя не уйдет, настреляешься еще за милую душу! – досадливо поморщился Синицын. – Ребятишки показали амбар. Помнишь домик, где ссыльные жили? У них во дворе, заколоченный был. В амбаре книг – кучи. Сверху которые – уже поиспортились, сгнили. А внутри – совсем целехонькие. Я копался. Всякие есть. Одну прихватил. Может, и сгодится. Ссыльные те революционеры были!
Он протянул Назарке фолиант в коричневом переплете. Нижний уголок был оторван. Назарка взял массивную книгу, раскрыл и раздельно прочитал на титульном листе:
– Сочинения Эн Вэ Шелгунова. С портретом автора и вступительной статьей, – посмотрел в оглавление: – Статьи социально-экономические. Статьи критические. Воспоминания.
– Может, подойдет для кружка? Как считаешь, Никифоров?– озабоченно спросил Синицын. – Надо же ребятам революционную сознательность поднимать! А то ведь пни пнями!
– Да-а! – глубокомысленно протянул Назарка и глянул на секретаря. – Шелгунов большевик?
– Кто его знает! – пожал плечами Синицын. – Что-то про такого не слышно было. Не из главных, наверное.
С сосредоточенным видом Назарка принялся изучать содержание книги. Христофор терпеливо ждал, пошвыркивая носом.
– Ага! – обрадованно воскликнул Назарка и ткнул пальцем в страницу. – Рабочий пролетариат в Англии и Франции. Нам тоже надо бы знать про рабочий класс в других государствах... Знаешь что, – нашел он выход, – я покажу книгу Чухломину. Если он одобрит – самый сёп!
– Я в той амбарушке еще покопаюсь, – пообещал Синицын. – Может, еще что путное, интересное есть. А мы и духом не ведали... Значит, сегодня к заходу солнца. Не опаздывай! – напомнил Синицын и, пригнувшись под ветром, пошагал вдоль улицы.
Время близилось к обеду, и в Чека никого не было. Назарка решил сходить к Чухломину домой. Петру Марковичу последние дни сильно нездоровилось. Он почти непрерывно кашлял и сплевывал кровь. По всему было видно, что на ногах он держится только усилием воли. Раза три Назарка насильно выводил ослабевшего председателя Чека из кабинета и в сопровождении чоновца [61]61
Боец ЧОН, части особого назначения.
[Закрыть]отправлял домой. Чухломин вяло сопротивлялся и послушно, автоматически выполнил то, что ему велели.
Петр Маркович снимал небольшую комнатку в доме многодетной вдовы. Два узких оконца выходили во двор, и солнца в жилье было мало. У обогревателя плиты стоял топчан, сколоченный из неоструганных досок и застланный серым солдатским одеялом. Подушка в застиранной бязевой наволочке была тонкая, ровно блин. На стенке висели кольт в потертой кобуре и шашка с золоченым эфесом – именное оружие. Под ними пожелтевшая фотография – в центре полная пышноволосая блондинка, а рядом – остриженные наголо мальчишки вытаращили глаза на объектив. В углу, на ящичке, – стопки книг, на столе – вырезанный из газеты портрет Владимира Ильича Ленина под стеклом в самодельной рамке.
Когда Назарка, негромко постучавшись, открыл дверь, Чухломин лежал на топчане под полушубком. Сжавшийся в комочек, он показался Назарке беспомощным, совсем расхворавшимся. Увидев своего помощника, председатель Чека сел, свесил худые ноги и уперся в край лежанки руками. Шея у него была обмотана шарфом. Щеки ввалились еще больше, тонкие бескровные губы, казалось, стали еще бледнее. Глаза втянулись под надбровные дуги.
– А, Никифоров! Назар! Проходи! – обрадованно улыбнулся Чухломин и кивнул на табурет. – Раздевайся, садись и выкладывай новости!
В нескольких словах Назарка поведал председателю Чека все, что ему довелось узнать за день. Чухломин закрыл глаза и, покачиваясь, слушал. На губах его застыла странная улыбка. Назарке подумалось, что рассказ его не доходит до сознания Петра Марковича, что думы его сейчас далеко-далеко от маленького городка, затерянного в глухой якутской тайге. И вспоминается ему что-то близкое и бесконечно дорогое, с чем даже в мыслях расстаться трудно и очень больно.
– А у меня, Назар, сегодня памятный день, очень печальный памятный день! – тихо произнес Чухломин, и в голосе его Назарка уловил необычные интонации. – Три года назад колчаковские изверги убили жену и сынишек. Вот они какие орлы! В полную силу поднимались! – глазами показал на фотографию. – Алешка и Сережка. Старшой, наверное, в Красной Армии уже служил бы. По годкам рановато – добровольцем пошел бы...
За меня как заложников расстреляли. Я тогда командовал партизанским отрядом. Колчаковцам удалось схватить мою семью... Предложили разоружиться, распустить отряд и выйти с повинной к властям, да разве я способен на... Могилку видел. Специально ездил, когда освободили уезд. Селяне ухаживают за ней, берегут. Весной цветы насадили, березки принялись... Веришь, Никифоров, утром подкатило к сердцу – вздохнуть трудно. Я и всплакнул малость, – и такая нечеловеческая тоска прорвалась в его голосе, что у Назарки засвербило в носу.
Чтобы скрыть вдруг затуманившиеся глаза, он низко опустил голову, зашарил по карманам и с излишней поспешностью начал крутить папиросу.
– Кто сказал, что я одинок? – помолчав, возвысил голос Чухломин. – Нет! Ошиблись! Меня не осиротишь! Со мной партия, народ, Советская власть.
Назарка глотал дым и молчал. За беленой дощатой перегородкой возились, шептались и потихоньку смеялись дети хозяйки-вдовы. Чухломин долго не мигая смотрел в окно на синее небо, испятнанное мелкими белыми кудряшками. Потом, не поворачивая головы, на ощупь отыскал в изголовье трубку, кисет и знаком попросил, чтобы Назарка запалил спичку.
– Скоро поправлюсь, Никифоров, – проговорил он. – Весна для нашего брата – самый вредный, каверзный период года. Хозяйка горячим топленым молоком поит. Кутаться потеплее заставляет... Что за книга у тебя? – поинтересовался Чухломин.
– Петр Маркович, непонятно нам. – Назарка придвинулся ближе к председателю и протянул ему сочинения Шелгунова. – Как по-вашему, можно такое с комсомольцами в кружке учить? Тут о положении рабочего класса в государствах Англия и Франция.
Чухломин взял книгу, перебрал несколько страниц и громко, внятно прочел:
– «Вообще говоря, рабочий – современный раб того, на кого он работает. Раб в такой степени, что он ценится и продается, как товар, и, как товар, поднимается и падает в цене. Поднимается запрос на рабочих – поднимается и цена на них. Падает запрос – падает цена. Если же запрос так мал, что часть рабочих остается без дела и залеживается, то и лежит он, как товар без сбыта... А как одним лежаньем существовать невозможно, то им и нет другого выхода, кроме голодной смерти...» Для буржуазных стран и для старой России совершенно правильно! Твой отец тоже ведь был самым настоящим рабом – хамначитом! – сказал Чухломин и вернул Назарке книгу. Подумал, плавно покачиваясь всем телом, и решил: – Вообще-то можно. Только сначала сам разберись, что к чему, не то запутаешься и ребятам мозги затемнишь.
Назарка встал. Не меняя положения, Чухломин кивнул ему и вдруг улыбнулся по-детски застенчиво и растерянно.
– Ты, Никифоров, забудь! Забудь! Подпустил к себе слабину, вот оно и прорвалось наружу! – извиняющимся тоном говорил он и доверчиво поглядывал на Назарку. Выставил перед собой костлявую руку. На тонких длинных пальцах утолщения в суставах напоминали узлы. – Много я этой рукой колчаковских да прочих срубил! А и мне черед наступает. И не вражеская пуля или шашка сбили меня – болезнь скрутила!.. После обеда на работе буду. Чувствую себя вроде бы ничего, терпимо.
По реке плыли уже разрозненные льдины. Между ними мутная взбаламученная вода казалась расплавленным свинцом. Солнце склонилось к закату и перекинуло через реку зыбкие, колыхающиеся понтоны – тени от прибрежных скал. Вода уже шла на убыль. Высший уровень ее в прибрежных тальниках был отмечен травинками, щепками, корьем и прочим мусором, нацеплявшимся на ветви.
Назарка придержал шаг, любуясь открывшимся перед ним видом. Постоял, посмотрел, рассеянно отвечая на приветствия знакомых, и медленно пошел дальше. У ворот его нагнал запыхавшийся председатель Чека, дружески хлопнул по плечу. По виду его Назарка сразу определил, что Чухломин получил какую-то приятную весть.
– Как полагаешь, Никифоров, где отряд Фролова?– не тая радости, спросил Петр Маркович.
– Ну! Едут? Где они?.. Да говорите скорей! – нетерпеливо выкрикнул Назарка, грудью наступая на Чухломина, схватил его за локти и привлек к себе: – Ну, чего вы?..
– Пойдем в кабинет, там и выложу тебе все! – посмеиваясь и подкручивая усы, ответил председатель и первым вошел в караулку.
В комнате Чухломин не спеша, словно испытывая Назаркино терпенье, снял шинель и повесил ее на гвоздь. Кинул на подоконник фуражку с коротким выгнутым лакированным козырьком. Назарка тоже разделся, одернул гимнастерку и поправил ремень.
– С нарочным пакет поступил, – сообщил Чухломин, расчесывая жидкие волосы половиной женского гребешка. – Твои на днях здесь будут. До самого Охотского моря дошли.
– Все живы? Пишут, нет? – обеспокоенно перебил его Назарка.
– Восьмерых похоронили, – понизил голос Чухломин. – Двенадцать ранено, один – тяжело.
– Кого убили?
– Не писал Фролов.
Потирая ладонь о ладонь с такой силой, что кожа белела полосами, Назарка ходил по кабинету, как слепой натыкаясь на стулья.
– Белобандитский отряд полностью не уничтожен, рассеялся по тайге. Большая группа во главе с Павлом Цыпуновым сумела замести следы. Это худо! Есть предположение: Цыпунов повернул в родные места... Наши захватили с десяток пленных. Восемнадцать бандитов постреляли в стычках. Захватили два пулемета. Жаль, самого главного, самого заядлого не ликвидировали. Он вроде ртути. Пока вождя не обезвредим, бандитизм будет продолжаться. Схватим его – наступят спокойствие и мир... Да, вот еще что, Никифоров. – Чухломин подошел вплотную к Назарке, повертел пуговицу на кармане его гимнастерки. – Поедешь навстречу отряду. Дожидайся своих на Хамагаттинском спуске. Видишь, какая дурная вода! Заранее подготовь лодки, помоги им без лишних хлопот переправиться. Потом отбери нескольких красноармейцев, и верхами разведайте дорогу в направлении Томтора. Из наслега сообщение поступило: недавно там в активиста стреляли. Проверь!
– Слушаю, товарищ председатель Чека!.. Когда выезжать?
– Чем скорее, тем лучше.
– Я уже готов!
– Действуй, действуй! – Чухломин легонько хлопнул Назарку по спине, подумал и снял с себя маузер в деревянной кобуре. – Возьми, Никифоров! Карабин тоже прихвати... Вообще-то в окрестностях спокойно, но, неровен час, наткнешься на недобитышей... Ну, в добрый путь! – Пряча глаза, Чухломин порывисто обнял Назарку и подтолкнул его к выходу.
Прежде всего Назарка навестил Синицына. Поприветствовав секретаря ячейки поднятой кверху рукой, Назарка с порога возвестил:
– Занятия в кружке надо отменить!
– Почему? – вскинул на него глаза Христофор и нахмурился. – Вилять начинаешь... С Чухломиным я же договорился!
– Не сердись, секретарь! – с улыбкой заметил Назарка и протянул ему сочинения Шелгунова. – Срочно уезжаю!
Часа через три, когда светозарная северная ночь ненадолго угомонила непоседливое пернатое царство, Назарка верхом на широкогрудом коренастом жеребце выехал на мыс. За плечами путника тускло поблескивал вороненый ствол карабина. Сбоку, на широком ремне, – маузер. Назарка придержал лошадь и по сносно натоптанной тропинке спустился с приречного взлобка к берегу. Слабо прохрустели вдавливаемые в податливый песок зеленые хвощи. Потом кованые копыта, высекая искры, звонко ударили по обкатанной гальке.
У кромки воды сплошной, непреодолимой преградой тянулся навороченный в диком беспорядке лед. Перламутром отливали сбегающие с него жгутики воды. От ледяного хаоса наносило холодом. Назарка поежился и поднял воротник тужурки. Пустил жеребца хлынцой – неторопкой развалистой рысью.
Картинно, красочно рисуя в воображении встречу с друзьями – объятия, возгласы радости, улыбки, Назарка широко ухмылялся, качал головой и в нетерпении принимался колотить пятками по вздутым лошадиным бокам.
– Хат!.. Хат!.. – покрикивал он и дергал за повод.
В ответ на понуканья жеребец встряхивал головой, прял ушами, фыркал, но шагу не прибавлял. А Назарку одолевало нетерпение: скорей бы, скорей бы!.. Вот он представил себе спокойного, уравновешенного Коломейцева и тихонько засмеялся. А высокий костлявый Кеша-Кешич... Сколько будет суеты!
После нескольких безуспешных попыток Назарка убедился, что никакими понуканьями жеребца бежать не заставишь, и бросил поводья. Склонившись, насколько это было возможно, к седлу, чтобы ветер не раздувал махорку, он принялся крутить самовертку. Жеребец почувствовал свободу и перестал мотать головой. Не замедляя своей неторопкой рыси, он ловко хватал с обочин траву, росшую пучками среди галечника.
Через несколько никем не меренных верст дорога круто вильнула в сторону от реки. Ее тотчас плотно стиснула веселая разноголосая тайга. Великаны-лиственницы стояли, точно окутанные прозрачной зеленой дымкой, – стройные и торжественные. По вершинам деревьев, осторожно раскачивая их, разгуливал ветерок, и лес полнился умиротворенным перекатистым шумом. Он напоминал затихающее после бури волнение на реке. Синичка задорно цвинькала и деловито, по-хозяйски обследовала ветви. Издалека подавала свой глуховатый тоскующий голос кукушка-бездомница.
Жеребец вдруг с храпом мотнулся в сторону, и размечтавшийся Назарка чуть не полетел с седла. Из-под копыт лошади взвилась крупная пестрая птица – копалуха-глухарка.
– Ишь, нашла место для гнезда! – беззлобно проворчал Назарка, разглядев у валежины белые яйца.
В тайге уже по-летнему было тепло и душисто. Пряно пахло разогретой смолой, багульником и одуванчиками. Над ухом нудно, раздражающе ныли первые комары, злые и голодные. Назарка машинально отмахивался от них рукой. Потом сломил подвернувшуюся еловую ветвь...
Вечером, когда солнце краем врезалось в горизонт и погружалось в него все глубже, Назарка подъехал к одинокой юрте, притулившейся на краю небольшого аласа. Посередине его поблескивало блюдце-озерко. Отсюда напрямик через реку был Хамагаттинский спуск. Здесь удобнее всего было, пожалуй, подождать отряд.
На опушке, под прикрытием деревьев, Назарка придержал усталого жеребца, привстал на стременах, изучающе оглядел окрестности. По аласу, пощипывая зелень, бродили коровы. Усадьбу с водопоем связала прямая, крепко утрамбованная копытами тропа. Из трубы юрты тонким столбиком поднимался дымок. Над лесом ветер резко перегибал его влево и раздергивал в клочья.
Назарка рысью пустил жеребца к жилью.
Новый человек для жителей тайги – всегда радостное событие. Хозяин юрты и его жена радушно встретили гостя. Женщина тотчас разгребла в камельке угли, бросила на них сухое смолье. Пристроила котлы с кониной и зайчатиной. Затем она сняла с полки начищенный до блеска медный самовар. Вскоре самовар дружелюбно загудел, пустил из-под крышки кудрявый султанчик пара.
Хозяин – седоголовый старик – и Назарка уселись на переднем ороие под иконой в потемневшем литом окладе. Ясно, в первую очередь закурили. Старик до отказа намял сэбэряху в обшарпанную, прогоревшую по краям трубку с коротеньким мундштуком. Он жадно затягивался горьким табачным дымом, блаженно жмурил глаза, потирая ладонями грудь, задерживал дыхание. Он не курил, а наслаждался.
– О-о! – сладостно протянул хозяин, тонюсенькой струйкой выпуская дым изо рта, и расслабленно откинулся на кумалан.
По случаю прибытия гостя хозяйка переоделась в ситцевый холодай, волосы повязала платком. Занятая у очага, она сначала крепилась, надеялась, что муж по укоренившейся привычке не забудет и ее – даст докурить трубку. Вскоре старушка убедилась, что ожидания ее тщетны. Трубка в зубах мужа уже хрипела, захлебываясь, но старик и не помышлял открыть глаза. Тогда хозяйка, не в состоянии овладеть собой, подошла к столу, дрогнувшей рукой взяла Назаркин кисет.
– Пожалуйста, кури, эмээхсин [62]62
Старая женщина, старуха, бабушка.
[Закрыть]! – спохватился гость. – Извини, устал с дороги, забыл предложить тебе!
Старушка несколько раз глубоко затянулась, зашаталась, будто пьяная, и повалилась на орон рядом с мужем.
«Чего это они?» – удивленно подумал Назарка, вглядываясь в побледневшие лица стариков.
Оказывается, обитатели юрты давно уже не пробовали настоящего табака – сэбэряха.
Вдоволь накурившись, старик, которого звали Басыкка, отложил горячую трубку и по обычаю подступил к Назарке с расспросами. Интересовало его многое – от мировых проблем до стоимости коровы или воза сена на городском рынке. Добрый гость должен полностью удовлетворить любознательность хозяев. Назарка обстоятельно, пространно отвечал на вопросы. Особенно подробно он говорил о Советской власти, о распределении земли и сенокосов.
Ужин между тем поспел. Старушка Хоборос выставила перед Назаркой все имевшиеся у нее в запасе яства. Она была довольна пришельцем. На столе появилось непроваренное, с кровинкой, конское мясо. В ух е , заправленной молоком, плавали икряные караси. Хоборос наломала свежей ячменной лепешки, вывалила на оловянную тарелку зайчатину. Хозяин поточил на брусочке нож гостя и свой, предоставил Назарке право первым выбрать себе кусок по вкусу.
В свою очередь и Назарка не остался в долгу. Он извлек из мешочка несколько крупных кусков рафинада и осьмушку кирпичного чая «Большая рука».
Ели не спеша, степенно. За чашкой чая Басыкка закурил трубку, почмокал губами и раздумчиво сказал:
– Говоришь ты, приятель, шибко хорошо, складно, вроде бы олонхосут [63]63
Народный певец-сказитель.
[Закрыть]. И не скупой. Только беда – в городе ты живешь. Врешь, поди, все: городские всегда врали, крали да обманывали!
Назарка опешил от столь странного вывода старика и удивленно уставился на него с поднесенным ко рту блюдцем.
– Почему? – только и нашелся спросить он.
– Как почему?– усмехнулся Басыкка наивному вопросу. – Купец врал, обманывал? Скажешь, не было? Начальник – тоже? Тоже! И поп с ними. А все они в городе живут! Они тебе гостинцев на языке привезут, а ты им сумами возвращать обязан. Они тебе сладкие слова, а ты им – мяса да масла. И ты, наверное, у них научился. Худая наука – быстрая!
– Э, нет! – повеселел Назарка. – Ты о прошлых людях толкуешь. Больше таких не будет. Теперь начальники новые – большевики. Они за бедняков, за обездоленных. Они жизнь иную наладить хотят, по справедливости... Бандитские командиры, тойоны да богачи многих якутов обманули и воевать против большевиков заставили. Красных те немало побили, а Советская власть не мстит. Она прощение объявила белобандитам. Приди, сдай берданку или винчестер, дай слово, что против новой власти ничего худого не станешь замышлять, не вступишь в банду, – и ступай домой, хозяйством занимайся. Будешь жить мирно, красные никогда тебя не тронут!
– Он, поди, нарочно сказал, чтобы отрядники поверили и сдавались? – спросил Басыкка.
– Амнистию объявило правительство Якутской Автономной Республики! – с гордостью пояснил Назарка. – Наше правительство, народное, якутское!.. Первым пароходом товаров много привезут. Советская власть справедливые цены установила. Никто не посмеет их нарушить!
– Оннук! Оннук! – рассеянно подтвердил Басыкка, думая о чем-то своем. – Славно бы было...
В стаканах давно остыл крепко заваренный чай. Перед Назаркой стояла фарфоровая чашка с отбитой ручкой. В нескольких местах чашка треснула. В иных краях эта посудина за ненадобностью давно бы оказалась на свалке. Но в хозяйстве якута-бедняка такими ценностями не разбрасывались. Попробуй купи новую – сколько она стоит! Искусно стянутый узкими полосками жести, фарфор продолжал исправно служить людям.
В юрте надолго установилась тишина. Старушка Хоборос, внимательно слушавшая разговор, сделала вывод, что приехавший из города коренастый якутский паренек – важный начальник новой власти. Это ее встревожило и озадачило. Зачем он нежданно-негаданно нагрянул к ним?.. Хоборос переводила взгляд с Назарки на мужа, ожидая продолжения беседы. Зачем Басыкка так откровенен и резковат в своих суждениях?..
Вторично протянуть руку к табаку у старушки не хватило смелости. Она сосала пустую трубку, опуская в нее алые угольки. Назарка заметил это, протянул Хоборос кисет и сказал:
– Кури, эмээхсин! Меня не спрашивай, бери, когда захочешь. Скоро табаку у вас будет вдоволь!
– Ой ли, приятель!? – покачал головой старик. – Наш наслежный ревком бывает у нас, мунньах [64]64
Собрание.
[Закрыть]собирает. Толмачит много, еще больше сулит. Послушаешь его, скоро сохатый сам во двор к тебе прибежит – готовь нож да посуды побольше. Наше правительство, говоришь? Хорошо, если народное. И товары, говоришь, будут? Новая власть привезет?
– Будет, огонер, все будет! Главное – бандитов разогнали. Они людям спокойно жить мешали. Теперь некому пароходы и баржи поджигать. Свободно стало в наших краях! – Назарка прихлебнул из блюдца и переменил тему беседы! – Одни в старости доживаете? Тоскливо и трудно, поди?
– Нет, парень взрослый есть! – захлебнувшись дымом, торопливо ответила Хоборос и бросила быстрый взгляд на мужа. – Женить бы пора...
– Где же он? – полюбопытствовал Назарка и осмотрел юрту. В углах ее скопилась темнота. Неясно, расплывчато вырисовывались лики святых.
– Люди сказывали, будто выбрасывать их заставите! – показал Басыкка на иконы.
– Зачем? – пожал плечами Назарка. – Грамотным станешь – сам в амбар вынесешь... Сын-то где?
– Э, к соседям уехал! – неопределенно махнула рукой чем-то взволнованная старушка.
В юрте установилось тягостное безмолвие. Назарка чувствовал, догадывался, что хозяева побаиваются его – «начальника». Они что-то скрывают и переживают. Однако Назарка не приставал с расспросами. Мало ли что у людей бывает! Он вышел на улицу, постоял лицом к западу. Посвежевший ветерок охлаждал вспотевшее тело. Прикосновение его было приятно. Закатные краски уже вылиняли, поблекли; небо было голубым и прозрачным, но звезд высеялось мало – виднелись самые крупные; над горизонтом лежала широкая нежно-розовая полоса. Назарке подумалось, что если бы добраться до небесного купола и щелкнуть по нему ногтем, то по всей тайге разнесся бы мелодичный переливчатый звон. Он усмехнулся: придет же на ум!
Расседланный жеребец с хрустом жевал сено. На спине и по бокам его виднелись темные пятна – подсохший пот, завивший шерсть в упругие колечки.
Минула короткая пора молчания. Якутская ночь опять полнилась птичьими голосами. С ближнего болота доносило раскатистый, угрожающий рев «водяного быка» – выпи. Немало легенд и преданий связано у якутов с этой птицей. На озере самозабвенно, стараясь перещеголять собратьев, орали мородушки, поднимая каскады брызг, гонялись друг за другом. Взметнувшийся ввысь бекасик раздул зоб и начал падать отвесно к земле, рассыпая вокруг свое звонкое, дробное «бэ-э-э».
– Ку-лик!.. Ку-лик!.. – жалобно, монотонно выкрикивал куличок-непоседа.
Назарка послушал задиристую птичью перебранку, похлопал по холке своего немолодого жеребчика и направился обратно в юрту. На головном ороне ему уже была приготовлена постель. В очаге, взбодренный новой порцией дров, полыхал огонь. Искры, исчертив воздух дымными трассами, сыпались на земляной пол.
Назарка не спеша снял торбаса, кянчи, повесил их на перекладину перед камельком. Басыкка подсел к гостю, затаив в уголках губ улыбку, хитровато заглянул ему в глаза:
– Ты сейчас говорил и другие тоже – вроде купцов больше не будет? Прогнали их! А кто табак, чай, порох привезет?
– Другие станут торговать, огонер, кому это поручат, – позевывая, ответил Назарка.
День езды верхом утомил. Хотелось спать. У Назарки возникло ощущение, будто его посадили на самую вершину дерева и принялись сильно раскачивать – голова кружилась.
– Купец, значит! – хихикнул в кулак Басыкка. – Кто другой способен торговать?
– Нет! Совсем нет! – поморщившись, произнес гость недовольным тоном. – Того человека продавцом называют. Товары не его. Себе их взять он не имеет права. И цены не он назначает!
– Я много встречал весен и знаю, что всех торгующих якуты, и тунгусы, и остальные кочующие называли купцами! – стоял на своем Басыкка. – Как и что будет дальше – я не шаман, не могу угадывать. В нашем наслеге уже случалось такое, что не всякий мудрейший скажет, к чему это – лучше станет или хуже.
– Пойми, огонер, не купцы будут теперь торговать! – прижав ладонь к сердцу, убеждал его Назарка. Он был рассержен непонятливостью старика, но не выказал этого. Человеку нужно доказать, убедить его. – Купцы были плохие, обманывали, обсчитывали неграмотных и доверчивых. Наживались на них. А сейчас другое – специально подбирают и назначают людей, которые торгуют в лавках и ездят по тайге. Цены на товары у них твердые. Добыл ты, к примеру, лисицу, сколько она стоит, столько и получай. Ни больше, ни меньше. И подарков продавцу преподносить не надо: он получает жалованье.
– О, как славно было бы! – одобрительно заметил Басыкка.
Он почесал переносицу, подвигал губами и вдруг решительно наклонился к самому уху Назарки. Теплое дыхание его щекотало кожу.
– Молодой новый начальник, рожденный якуткой, скажи: можно ли верить слухам, будто сложившего добровольно оружие отпустят домой? – нашептывал он, скосив глаза на застывшую в ожидании жену. – За последние годы я запутался, разучился отличать, где правда, где ложь. Я не знаю, кому верить: каждый доказывает свое. Открой мне сердце, чтобы легче дышалось, чтобы старые глаза мои увереннее смотрели на мир.
Басыкка перевел дыхание и ожидающе умолк. Ревматические пальцы его судорожно шевелились, а лицо было непроницаемо. Желваки застыли на скулах, словно спрятанные под кожей камушки. Запавшие глубоко и вылинявшие от времени глаза его в упор, строго и требовательно глядели на Назарку. Хоборос тоже подошла к гостю и замерла, бессильно опустив руки.
– Басыкка, и ты, Хоборос, простые славные люди, поверьте мне, единокровному с вами. – Назарка тоже заволновался, сам не зная отчего. – Якутское правительство объявило: все, кто добровольно сложит оружие, придет в Совет и даст честное слово, что больше не будет воевать против красных, тому ничего не сделают и отпустят домой. У русских есть пословица: «Повинную голову и меч не сечет!» Так объявлено повсюду по Якутии!
