Текст книги "Большой марш (сборник)"

Автор книги: Юрий Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 52 страниц)

3

На рассвете девятого мая гремит гром, молнии озаряют пепельно-голубым светом забрызганные дождем окна. Ливень шумит по крыше, клокочет в водосточных трубах; плещут пенной водой подставленные под них кадки.

Павел Сергеевич поднимается с кровати при первых трескучих ударах грома. В одном нижнем белье, гипсово-белый в трепетных вспышках, ходит от одного окна к другому, смотрит наружу с упавшим сердцем: все пропало, весь долгий труд его и оркестрантов, все старания, вся приготовленность… Ливень такой, что долго не уймется, настоящий потоп. Зальет весь райцентр, дороги. Не быть празднику…

– Ты погоди, не волнуйся раньше времени, – успокаивает мужа Ульяна Федоровна, также встревоженная, но старающаяся держать себя в руках. – Вспомни, два года назад тоже вот так было, всю ночь ливень, зато потом какой день…

Тускло, неохотно светает. А дождь все шумит по железу крыши, урчит в трубах сбегающая вода. Весь двор от калитки до крыльца – лужа, рябая от дождевых струй.

Но затем заметно проясняется. Дождь перестает, клубится туман, плотный и грязно-серый у земли, но светлый в вышине; чувствуется, что где-то над ним, вверху, солнце. Оно старается исправить дело, и его старания не напрасны: скоро оно прорывает толщу тумана, живым радующим светом и теплом разливается по земле. Все вокруг – сплошное сверкание, зеркально блещут мокрые крыши, алмазно вспыхивают и горят мириады капель, унизавших заборы, провода, ветки деревьев, нежную зелень распускающейся листвы. Прямо на глазах убывают лужи – их сушит солнце, поглощает в себя земля. Начинает казаться, что природа устроила ночной ливень вовсе не для того, чтобы сорвать долгожданный праздник, наоборот, это подготовка к нему, чтобы все умыть, освежить краски, сделать все вокруг нарядней. Распахивается во всю ширь синь неба. Во дворе Павла Сергеевича оглашенно чирикают воробьи. А уж когда они так заливаются – значит, перелом погоды полный, жди доброго дня.

Павел Сергеевич ничего не ест, наскоро выпивает стакан крепкого чаю и начинает собираться.

Его армейский китель, брюки с кантом висят на спинке стула. Ульяна Федоровна еще с вечера приготовила их, подшила кое-где отпоровшуюся подкладку, почистила и наутюжила.

Павел Сергеевич прикрепляет ордена и медали, облачается, натягивает сапоги, которые он сам накануне наваксил и долго полировал щетками и бархоткой.

Орденов у него, даже с теми, что за выслугу лет, немного; самые ему памятные, самые дорогие – первые два. Две «Красные Звезды». Фронтовые. С потертой, надколотой эмалью.

Однажды его пригласили в школу, в пионерский отряд. Пришли и другие участники войны. Был день Советской Армии, фронтовики вспоминали военные годы, рассказывали ребятам разные случаи, эпизоды. Дошла очередь до Павла Сергеевича.

– А сейчас наш гость, уважаемый Павел Сергеевич, майор в отставке, расскажет нам о своих боевых подвигах, – объявила пионервожатая.

Павел Сергеевич смущенно поднялся со своего места.

– Подвиг – слово большое, громкое… Ко мне оно совсем не подходит, никаких подвигов я не совершал…

– А ордена! – закричали ребята, показывая на его грудь.

– Это просто за выполнение заданий командования… Дело в том, ребята, что, хотя у меня и офицерское звание, но на войне я не командовал боевыми подразделениями, я был музыкантом, дирижером оркестра. Я всю жизнь только музыкант. Если сказать полную правду – я даже за всю войну не выстрелил ни разу по врагам…

– А что же вы делали?

– Мы играли.

– Как, только играли?

– Еще мы помогали доставлять на передовую боеприпасы. Но главное наше дело было – это играть. На всех переходах, маршах, для бодрости, на отдыхе, чтобы повеселить бойцов, в госпиталях, в освобожденных селах… В сорок первом году мы выходили с полком из окружения на Смоленщине. Шли по болотам и лесам, днем и ночью, бойцы были измученные, голодные, совсем без сил. Шли и падали… А кругом немцы. Подъедут на машине с репродуктором и кричат: русские, выходи, сдавайся, ваше дело безнадежное, мы вас всех перебьем! И надо было прорвать их кольцо. Командир полка собрал в голову колонны самых крепких, у кого еще остались силы, тех, кто с автоматами, человек десять всего набралось, в начале войны мало было автоматов, наш оркестр. Развернули знамя, мы заиграли – и полк пошел на прорыв…

– А немцы?

– Они понимали, что это наша последняя надежда. Пулеметы их строчили просто бешено. Было много раненых, убитых. У меня в оркестре убило двоих – трубача и барабанщика. Но полк вырвался.

– А если бы вам взять винтовки?

– Музыка была нужней.

– Почему?

– Почему? Это так не расскажешь… Это надо самому там побывать… Музыка поднимает дух, отвагу. Еще Суворов говорил: музыка утраивает силу войска! Знаете, как он брал Измаил? Тогда это была самая сильная крепость в мире. Глубоченный ров, в десять метров высоты вал, на стенах – двести пятьдесят орудий и тридцать пять тысяч турецких солдат, готовых яростно сражаться. А у Суворова солдат было даже меньше. Но он распустил все знамена, поставил в свои ряды оркестры – и турки не устояли…

– А еще за что вас наградили?

– А еще – вот как было. Вскоре же, зимой сорок первого. Немцы под Москвой, а далеко у них в тылу наши партизаны райцентр отбили. Представляете – целый районный город! Узел дорог, склады. Это была операция нескольких отрядов. И как раз новый год. Наше командование туда самолет направило. Медикаменты, патроны, оружие, табак, новогодние подарки. И нас, музыкантов. Причем решали, не лучше ли лишний груз какой-нибудь, чем музыку. Но партизаны радировали – нет, шлите музыку. Боеприпасы, продовольствие мы у немцев сами отобьем, а музыку – полгода не слышали. И вот в первый день нового года там был парад партизанских отрядов. Мы летели ночью, садились на костры на партизанском лесном аэродроме, а потом двадцать километров шли пешком. Снег по колено, мороз, в сорок первом году, знаете, какая лютая зима была, вспомнить страшно. На немцев наткнулись, на ихнюю засаду, но партизаны, наши провожатые, их сразу же смели. Жители райцентра под немцами уже провели полгода, всё пережили – облавы, обыски, расстрелы, виселицы на площади. Уже казалось, всему конец, никогда нашим не вернуться. Даже громко разговаривать отвыкли. И вот все, кто живой, сбились они на этой площади. Партизаны с алыми лентами на шапках, половина – вообще в красноармейской форме, в шинелях, ватниках. Четким строем, в ногу… И наша музыка! На весь город, на всю округу: «Москва моя, Москва моя, ты самая любимая!..» Представляете, что это было!

– Расскажите, расскажите!

Павлу Сергеевичу пришлось помедлить, справиться с собой, прежде чем говорить дальше.

– Разве словами расскажешь… Вообще – много памятного… Например, когда вот в Польшу вошли… Наша дивизия вырвалась вперед, и вдруг на пути – концлагерь немецкий, три тысячи заключенных. И кого только нет – и чехи, и поляки, и сербы, и австрийцы, и наши, русские… Самоходки проволоку смяли, охрана бежала, и тут же мы на грузовике, весь оркестр полностью. Мы за своими полками продвигались, а лагерь – совсем случайно вышло, никто о нем даже не знал. Из политотдела один офицер встретился, говорит, заворачивайте. Мы въехали, люди бегут, машут, кричат на всех языках, облепили. Хорошо, что мы на грузовике, а то б задушили в объятьях. Мы инструменты подняли, я ребятам говорю: «Тут же вся Европа! Штрауса! «Голубой Дунай»!» Заиграли, а вся толпа вокруг плачет. Смеются, обнимаются, целуются, танцуют – и плачут. И у нас самих слезы текут…

Просторная асфальтированная площадь перед новым зданием райисполкома в центре города, главная улица, проходящая через площадь, широко и прямо протянувшаяся из конца в конец Ольшанска, вымыты дождем лучше, чем это сделали бы десять уборочно-поливальных машин, блестят синью отраженного неба. Неощутимый ветерок слегка трогает флаги республик на фонарных столбах. По окружности площади – тоже флаги, транспаранты, большие портреты Героев Советского Союза – уроженцев района, кавалеров ордена Славы. Уже толпится народ, по площади бегают дети, возле деревянной трибуны с длинными подмостками по бокам – районное начальство. Виден крупный лоб Короткова с широкими залысинами, возвышается сухопарая фигура Галахова, его зеленая фуражка с красным околышем и лакированным козырьком.

При входе на площадь Ульяна Федоровна в последний раз бегло осматривает мужа, его китель, фуражку, снимает волосок с плеча, прикасается рукой к нагрудному карману.

– Ты помни, валидол тут. Сразу же прими, если что почувствуешь… Ну, иди! – говорит она, лаская и ободряя его своим взглядом, и остается в толпе собирающихся зрителей. На руке ее плащ Павла Сергеевича: взяла из дома, несмотря на его протесты. А вдруг опять дождь? Майская погода – коварная…

Галахов по-военному приветствует Павла Сергеевича, ладонью под козырек, потом сильно сжимает его руку своими жесткими пальцами. Улыбается: «Как настроение?» – собирая в складки худую коричневую кожу своего костистого лица, показывая длинные, обкуренные, желтые зубы. Павел Сергеевич не успевает ответить, подходят Коротков и Селезнев. Селезнев – тоже фронтовик, на лацкане – солдатская медаль «За отвагу», серебряная звезда ордена Славы на черно-желтой ленте. Рассказывают, в каком порядке пойдут колонны, что состоится на площади. Примерно все так же, как и в прошлом году, только еще на своих мотоциклах, украшенных флажками и кумачом, проедут спортсмены районного автомотоклуба.

Народу на площади все прибавляется. Все больше бывших фронтовиков с медалями и орденами на праздничных пиджаках. Спросить – за что они, и откроется вся история войны, все ее нелегкие этапы, до сих пор не забытые: морозные снега Подмосковья, горящие донские степи, окопы на сталинградских обрывах, у самой волжской воды, форсирование Днепра и Вислы, освобожденная Прага, разгромленный, поверженный Берлин…

Одна за другой с разных концов района прибывают забрызганные грязью колхозные автомашины, из них выбираются новые группы ветеранов и сразу же попадают в объятия друзей и знакомых, уже находящихся на площади. Бурные, с размахом от плеча, пожатия рук, так что на пиджаках звенит все золото и серебро, крепкие мужские поцелуи.

– Серега! Жив, чертяка! Давно ж мы с тобой не видались!

– Алешка, мать честная, кого вижу!

– Александр Егорыч! Александр! Сашка! Здорово, дружище!

– Иван, да тебя и не узнать, ну, брат, ты вырядился – прям генерал!

– Ложкарев, Колька, – ты? Как это вы доехали, у вас же три оврага на пути!

– Да сидели, буксовали. Спасибо, трактор шел, подцепил тросом…

– Марьинские, а что ж Жигалова с вами нет?

– Болеет Жигалов. Очень даже хотел, да нет мочи.

– А Лапиков?

– Э, Лапиков… Под восьмое марта отнесли… Доконал все ж таки его осколок…

– А эти откуда? А-а, колхоз Крупской… Шевырев, Сорокин… Василь Петрович… Василь Петрович, родной ты мой!

Пробежать взглядом по лицам – и резанет сердце: какие все они уже старые, в морщинах, седине, беззубые, даже те, кто был на войне мальчишкой… Но они не помнят сейчас об этом, не видят себя такими, какие есть, их молодит радость этого дня, встреч, объятий, поцелуев, и молодо, как тогда, в их фронтовые годы, бьются их сердца, друг для друга они по-прежнему Алешка, Колька, Васька, Мишка, друзья-однополчане, соратники по роте, батальону, дивизии, фронту, войне… Их уже много на площади, возле обтянутой кумачом трибуны. Но меньше, чем было в прошлом году, позапрошлом. И гораздо меньше, чем пять, десять лет. назад: убывает с каждым годом их племя… Когда-нибудь останется их всего полсотни человек на весь район, потом десять, потом один, а потом и ни одного, только имена, фотографии и народная память, почти легенда, какие это были люди – Великой Отечественной… Горели в огне, гибли под танками, а не сдались, спасли Родину, победителями вошли в Берлин…

Церемония начинается возложениями венков. Здесь же, рядом с площадью, в сквере с сизыми елками, гранитная стена с именами ольшанцев, что не вернулись с войны. Склонив голову, в бессменном карауле стоит бронзовый солдат, снявший каску, с автоматом на груди, струится вверх желтое пламя Вечного огня. Ветераны подходят группами, каждая от своего села, колхоза, кладут венки у подножия гранита, молча стоят минуту. И нет ни одного, у кого бы не было на граните имени близкого человека, а то и родного отца, брата. Суровы, нахмурены лица, словно сумрачные тени лежат на них, крепко сжаты губы. У иных взблескивает в углу глаза слеза, сбегает по щеке, стертая торопливым украдчивым касанием руки…

Тишина, вздохи толпы, всхлипы женщин. У них тоже на граните родные имена. Они плачут открыто. Почти сорок лет, а не выплаканы еще все слезы, не забыты близкие, до сих пор еще не стихло горе, не затянулись раны утрат.

Венок от районных органов власти несет сам Коротков с другими райкомовскими работниками. Кладут венки школьники, вначале – совсем маленькие, первоклашки, их ведут молодые учительницы, за ними – пионеры с красными галстуками, студенты трех ольшанских техникумов. Рабочие депо, местных артелей и фабрик, служащие учреждений…

Селезнев за плечом Павла Сергеевича пристально смотрит на растущие груды венков, на рыжую прядь бездымного пламени в середине бронзовой звезды. Вполголоса, только для Павла Сергеевича, вспоминает:

– Девятое мая я в эшелоне встретил… В марте вышел из госпиталя после третьего ранения, сразу же меня на формировку в часть, и вот опять товарняк, двухэтажные нары, – едем… А все чувствуют, знают, по каждой сводке видно – вот-вот должно уже кончиться. Три раза на фронт ехал – не было такого чувства, думал о смерти спокойно, а тут – как гложет изнутри. Неохота на самом конце погибнуть. И у всех так, на кого ни посмотрю. И вот рано-рано утром, развиднелось только, какая-то станция, совсем маленькая, а на платформе – полно народу, местные, женщины, девчата принаряженные, гармошки визжат, пьяные не пьяные, но – похоже, пляска… Что такое? Как током всех – неужели конец? А на столбе репродуктор, и как раз Левитан сообщение повторяет… Боже ты мой, что тут в эшелоне поднялось! У кого пистолеты были – в воздух палить. Старшины запасы свои открыли, то вроде не было ничего, а тут сразу нашлось, льют водку по котелкам, кружкам. Пожилые крестятся, были среди нас такие, кому за пятьдесят, еще на германской воевали, и на гражданской, и эту чуть не всю пришлось…

Галахов – он в двух-трех шагах – слышит рассказ Селезнева, придвигается ближе; в глазах его играют веселые искорки.

– А я в эти дни в северной Германии был… Впереди городок, названия сейчас не помню, длинное такое, не выговоришь. От пожаров весь черный, одна кирха белая, как свеча, торчит. Я батальоном командовал. Вечером приказ – наутро девятого взять этот городишко. Самоходки мне придали, три танка. Как стемнело, они подошли, укрылись сзади нас. В пять утра артподготовка – и штурм. Всю войну снарядов не хватало, а тут – завались, орудийцы прямо навязываются с огнем, на одного немца готовы по целому боекомплекту выкинуть. Поспали чуток, настроение бодрое, городишко возьмем, и сомнений никаких нет, но, конечно, все-таки немного знобит. И вот – подходит время, и вдруг – в тылу стрельба страшная, всполошная, полное впечатление – немцы в тыл прорвались, в самом центре полка бешеный бой идет. Я приказал танки и самоходки немедленно развернуть, а тут зуммер с командного пункта, сам командир полка в трубке: «Старик, ты там как, живой?» Я говорю – живой. Заняли круговую оборону, за нас не беспокойтесь, отобьемся. Вы там как? А он говорит: «Неважно. Закусь полная, какая хочешь, а горючки нема. По-настоящему надо бы сейчас шампанского, да где его взять?» У меня в голове сразу: что такое, новый код? Но почему меня не предупредили? Говорю – не понял, товарищ семнадцатый, разъясните! «Чего разъяснять, – говорит, – уши прочисть. Это же салют. Всё. Точка. Неужто не понимаешь?»

В душе Павла Сергеевича – своя память о той далекой уже дате, первых мгновениях наступившего мира. Городок Нёинкирхен вблизи Вены, ночная тьма, разогнанная взлетами сотен ракет, беснованием красного, желтого, зеленого, белого пламени в небе, и тоже – бешеная, взахлёб, пальба со всех сторон, из всего оружия. За оркестрантами прибежал посыльный: немедленно с инструментами к штабу! Побежали, не успев даже толком одеться. Волнение было такое, что не слушались руки, прерывалось дыхание. Играть не мог никто, играть было совершенно невозможно, и никогда еще так скверно не играли, но это была, наверное, самая замечательная музыка, которую кто-либо когда-либо слышал, это были минуты такого счастья, какого, верно, еще никогда не было за всю человеческую жизнь на земле…

Вдали раздаются звуки оркестровых труб, гулкие удары барабанов. К площади приближаются колонны. Ветераны заполняют трибуну, дощатые подмостки с обеих ее сторон.

Приветствуя их четким своим строем и чеканным шагом; как по шнуру держа в рядах равнение, перед ними проходит взвод курсантов военного училища – рослые, крепкие, стройные ребята.

Со знаменами впереди, тоже демонстрируя четкость строя и свою выправку, один за другим идут отряды школьников – участники Всесоюзной военизированной игры «Зарница». Каждый отряд – в своей особой форме, синей, желтой, голубой, зеленой, на всех портупейные ремни, пилотки, адъютанты знаменосцев – в серебряных аксельбантах. Трудно сказать, какой отряд лучше, все хороши, все стараются, как только могут, ведь это не шутка – смотрят настоящие фронтовики!

Оглушительно треща моторами, в облаке синего дыма, по четыре в ряд, медленно едут мотоциклисты автомотоклуба в кожаных куртках на молниях, красных пластиковых шлемах. Они завоевали приз на областном кроссе, хрустальный кубок, везут его в голове строя, как свое знамя и свою доблесть.

Яркой многоцветной мозаикой заливают площадь районные физкультурники. Пока они показывают гимнастические упражнения, пока перед ветеранами с танцами и пением выступают мальчики и девочки из Дворца пионеров, музыканты, покинув свои колонны, собираются на дальнем краю площади, на условленном месте. Все принаряжены, в лучших своих костюмах, белых рубашках, старательно выбриты. Даже Федулов сегодня красавец: подстригся, причесан, в клетчатом пиджаке, с розовым галстуком. Надо же – какой раздобыл! «Сухофрукты» начистили свои медные инструменты каким-то составом, от которого они горят теперь таким жарким блеском, будто это сами солнечные лучи у них в руках. Музыканты без суеты строятся, занимают в рядах свои места, к которым они уже прочно привыкли. Пользуясь последними секундами, некоторые снова и снова пробегают пальцами по клапанам, беззвучно повторяя свои ноты, прилаживаются губами к мундштукам. Только это выдает их нервозность да еще то, что все деловито напряжены и серьезны, не слышно обычных переговариваний, смешков, не видно улыбок.

Но самое большое волнение, самая большая напряженность – у Павла Сергеевича. Хотя он-то как раз выглядит наиболее спокойным и уверенным. Только Ульяне Федоровне, неотрывно следящей за ним издали, из толпы, в полной мере понятно, что значат скупость и четкость его движений, отчего Павел Сергеевич так весь подобран, сжат, прям, будто в нем до предела взведена какая-то пружина, отчего так резко обозначены складки его лица, такими козырьками сдвинуты и навешены над глазами его темные мохнатые брови.

И вот – наступает то, чего с самого начала праздника ждут все находящиеся на площади, и ветераны, и тысячная толпа зрителей, весь город, все другие тысячи людей, не поместившиеся в центре и заполняющие обе стороны главной улицы на всем ее километровом протяжении. Наступает очередь сводного оркестра, его, Павла Сергеевича, минуты.

Несколько секунд абсолютной, мертвой тишины. Триста человек оркестра, застывших перед Павлом Сергеевичем, – как одна туго натянутая струна…

Павел Сергеевич широко простирает руки в белых перчатках. В строю музыкантов взблеск: подняты инструменты. Еще мгновение, короткий знак – и воздух расколот, всей своей твердью, во всю свою ширь вздрагивает городская площадь.

У этого марша давно уже нет автора, ему сто или двести лет, он сложен во славу побед русского оружия и звучал, наверное, еще суворовским полкам, кутузовской армии у стен побежденного Парижа, на закованной в лед и снега Шипке, увенчанной простреленными русскими знаменами…

Площадь сразу как бы уменьшается в размерах, когда на нее вступает оркестр. Здесь, в окружении городских строений, он еще более огромен, чем на лугу. Грохот барабанов могуч и тяжек, как землетрясение, ослепительно полыхает золото поющих труб, светозарно радостен и пронзителен звон взлетающих над оркестром тарелок…

Все ближе трибуна, строй ветеранов, их ордена и медали, где каждый орден, каждая медаль – это смертный бой, мужество, подвиг, победа…

Есть все-таки бог! И сейчас он с оркестром. Он слетает со своих высот, незримо вселяется в каждый инструмент, в каждый звук; единым дыханием, как из одной необъятной груди, ревут широкогорлые басы, громогласно и певуче, как никогда в другое время, поют трубы, мужественно и крепко вторят им тромбоны; будто нити чистого серебра нежные трели кларнетов и флейт…

Раскатами грома, ликующе-звонкой меди плывет через площадь победный военный марш.

Дальше – улица. Оркестр занимает всю ее ширь. Улица возвышается к дальнему своему концу и потому видна вся. Это сплошной людской коридор, никого не осталось в домах, ни одного человека, все сейчас здесь, на тротуарах. И те, кто помнит войну, у кого от нее ранняя седина в волосах, и те, кто знает о ней лишь из кино. Старики и молодежь, женщины, девушки, подростки, дети. Молодые отцы подняли своих малышей на плечи – чтоб лучше им видеть, чтоб они запомнили, не забыли этот день, эту музыку, эти трубы в майском солнце, этого седого человека впереди в старом военном кителе.

Но это и так не забыть – потому что забыть такое нельзя…

1980 г.