Текст книги "Большой марш (сборник)"

Автор книги: Юрий Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

9

Для человека, прожившего двадцать лет, а потом еще дважды по столько же, в ежедневном напряженном труде, постоянно занятого серьезными делами, первое двадцатилетие, заслоненное взрослой, с уже полностью развернувшимся сознанием, деятельной жизнью, которой было в два раза больше, должно казаться далеким-предалеким временем, призрачным и туманным, как привидевшийся сон. Так и происходит у подавляющего большинства людей.

С Василием случилось по-другому. Память ли его оказалась такой, трудовые ли годы прошли так, что не было в них ничего особенно яркого, или же главная причина была в том, что его мальчишкой, на пороге жизни, проволокло по самой кровавой из всех войн, но через сорок лет ему представлялось, что в жизни его только и было, что детство да война. Не тронутая огнем и разрушениями, нисколько не отдаляясь от него, напротив, делаясь с годами всё отчетливей, ближе и родней, во всей красе своих старинных вязов, тополей и лип продолжала существовать в его мысленном зрении его довоенная улица, на которой он вырос, выводившая к реке, на «быстрячок» напротив Петровского цейхгауза, возвышавшегося на острове посреди речного русла. Не умирая и не тускнея своими красками, продолжали гореть видные только ему давным-давно, в далеком его прошлом, сгоревшие розовые утренние зори, что открывались с его горы и были каждый раз так захватывающе великолепны, – с легким молочно-серебристым туманцем над нижними береговыми улицами, приречными лугами, стаями голубей, взмывающими из этого тающего с каждой минутой молока в высь чистого светлого неба, в лучи солнца, огромным малиновым шаром разгорающегося над степным левобережьем. Половину этой его памяти занимала школа, которая всегда одновременно притягивала его и пугала – внезапным, когда он совсем не подготовлен, вызовом на уроке, контрольными по русскому и математике, которые давались ему хуже всех других предметов, позорным провалом на переводных экзаменах. Этого с ним не случилось ни разу, но томительное чувство обязательно тесно сдавливало у него грудь, когда в свежей, выглаженной рубашке, новых брюках со складочкой он шел в дни майских экзаменов в школу, – как на праздник и на Голгофу в одно и то же время… И сколько раз потом, в годы его взрослой жизни, ему хотелось повторения хотя бы одного такого утра! Чтобы опять была та ранняя, прохватывающая дрожью свежесть, плывущая на городскую гору от сонной реки, яркая небесная синь политых дворниками булыжных мостовых, чтобы опять всё стояло на своих местах, как прежде, что тогда было – все те дома, деревья, заборы, калитки – со всеми своими тузиками и шариками, высовывающими из-под низа и в щели свои черные влажные носы, и он – опять шестнадцати-семнадцатилетний, такой же легкий, как воздух, наполняющий безлюдную Мясную площадь, которую он, спеша, пересекает, с ужасом чувствуя, что от учебника, хотя он добросовестно прочитан два раза, в голове ничего, ни строчки, ни слова… И чтобы опять тот же его детский, сжимающий грудь, страх перед красным экзаменационным столом с торжественным букетом цветов, перед билетом, который возьмет его рука… Боже мой, сколько во всем этом было прекрасного, даже в том его детском, ученическом страхе, – самом большом страхе, какой он тогда знал…

Со всею явственностью, ничего не утратив, оставался в нем великолепный, волнующий запах мотоцикла – запах новенького кожаного сиденья, масла, бензина, резины. Этот мотоцикл «Красный Октябрь» с лакированным, почти шаровидным бачком, сверкающий никелем руля и фары, купил живший на их улице дамский парикмахер Соломон Соломонович Мовзон, – рослый молодой красавец с соболиными бровями на кораллово-розовом, младенческой, девственной чистоты, пухловатом лице. Он первым в городе освоил новомодную завивку «перманент», у него была огромная клиентура, жаждущие «перманента» дамы являлись к нему даже на дом, деньги текли в его карман рекой, и он решил позволить себе дорогую забаву в виде мотоцикла, что тоже тогда входило в быт, было новым, модным, настоящим шиком, мечтою и стремлением для тех, кто хотел известности, чтобы о них шла молва, чтобы к их именам прибавлялось: «А, это тот, что гоняет на «Красном Октябре»!..» Соломон Соломонович быстро освоил езду, перекатал всех младших мальчишек улицы, а старшим позволял проехаться самим. Он не был жадным, не жалел ни стекающихся к нему денег, ни своего блестящего лаком и никелем мотоцикла. Однажды он посадил на кожаное сиденье и Василия, показал, куда поставить ноги, за какие рукоятки держаться, как давать газ, как тормозить, слегка подтолкнул мотоцикл сзади, и Василий навсегда запомнил восторг и чудо механического движения, восторг и чудо своей власти над железной машиной, с чуткостью живого, разумного существа исполнявшей его волю. Даже рычаги могучего танка впоследствии не дали ему такого ощущения, как маленькая, всего в сто метров, поездка на мотоцикле парикмахера Соломона Соломоновича Мовзона…

Война осталась в нем вся, со всем, что суждено было ему видеть и прочувствовать с первого ее дня и до последнего, начиная с бравурных маршей, несмолкаемо гремевших всё двадцать второе июня из всех репродукторов, дробного топота первой колонны мобилизованных, проходивших через город на вокзал, на погрузку в эшелон из двухосных товарных вагонов.

А всё, что было потом, когда, всё ускоряясь, побежало мирное время, побежали будни, к которым прорывались четыре кровавых года и с таким счастьем, с таким восторгом, со слезами такого ликования и радости прорвались, – это была для Василия уже какая-то карусель, безостановочная суета, сначала – суета ученья, затем – суета работы, домашних, семейных дел, всё каких-то мелких, досадных, раздражительных, но неотвязных, репейно-липких, так что даже взглянуть по сторонам, на что-нибудь другое, некогда. И годы, десятилетия промелькнули у него бесследно, слились, как сливается в одну серую массу всё за окном мчащегося поезда… Перебрать в памяти все эти сорок пробежавших лет – вроде бы сколько всего было! И в то же время вроде и не было ничего, – настолько всё бледно и мелко в сравнении с тем, чем наполнила, что оставила после себя война…

Профессия досталась ему совсем неожиданная, о какой он никогда и не думал. Просто у лежавшего в развалинах города была в таких профессиях крайняя нужда, радио и газеты усиленно звали к ним молодежь, соблазняли немалой по тем временам выгодой: рабочие карточки даже на период учебы, бесплатная трехразовая кормежка в студенческой столовой, казенная и опять же бесплатная обувь и одежда. А потом и совсем здорово: спецпайки, каждый: месяц премиальные, печное топливо в первую очередь… Знакомые говорили Василию: да тут и думать нечего, где еще такое снабжение, разве что на железной дороге? Но зато как там вкалывают! Поработаешь год, другой, пока жизнь полегчает, а там пути тебе не заказаны, ты молодой, можно еще не один техникум кончить, институт… Внутренний голос подсказывал то же самое, и Василий поддался, отнес заявление, документы, и скоро уже имел на руках диплом и звание специалиста по водоснабжению. Его сразу же назначили мастером на один из городских участков, а потом, увидев, что он в своих обязанностях не халтурит, есть в нем армейская привычка к исполнительности, в делах разбирается не слабее инженеров, – и начальником этого же участка.

Первое время, пока город поднимался из руин, было интересно, чувствовались важность и нужность работы, хотя была она невероятно трудна: без схем, чертежей (всё погорело, исчезло, утратилось) водопроводчики, на одном лишь своем чутье и опыте, восстанавливали порванные водоводы, находили и ремонтировали запрятанные под землей коллекторы, включая в водопроводную сеть всё новые и новые улицы, целые жилые районы, задыхающиеся без воды городские предприятия и фабрики. Каждое такое подключение выливалось в стихийные праздники, особенно на городских окраинах: всё население домов высыпало наружу, взрослые, дети устраивали на улицах буйное ликование, обливались водой из оживших уличных колонок, плескали друг на друга из ведер. Мастеров целовали и чествовали, как героев, тащили к накрытым посреди улиц столам, наперебой угощали самодельными наливками, испеченными по такому радостному поводу пирогами и пышками.

Но прошли годы, устроился быт, всё стало обычным и привычным, уже никому не казалось праздником, радостью, что из крана на домашней кухне бежит чистая, как родник, вода, труд водопроводчиков стал самым заурядным и малоденежным, а сами они – безымянными и бесславными работягами, о которых никто не думает и не вспоминает, пока всё в порядке, или же которых принимаются дружно ругать распоследними словами, если авария, хотя бы совсем недолгий перебой в подаче воды.

Каждый день у Василия был похож на предыдущий, каждый день повторялись одни и те же надоевшие дела: разбирательство жалоб на неисправные колонки, бесконечные расчистки бесконечных «засоров», то там, то здесь закупоривших водопроводы, мучительное ломанье головы – где достать дефицитные детали, прокладки, вентили, ругня с домовладельцами, щедрыми поливками своих садов и огородов создающими летом острую нехватку воды. Параллельно, так же из одного дня в другой, шла нудная, не приносящая успеха война Василия со своим штатом слесарей: тот на работе напился, сорвал график, план, тот – калымит, за каждую починку требует с домохозяев бутылку, жалоба за жалобой, сигнал за сигналом, надо выгнать, а кого взять, дельных и непьющих не манит такая работа; третий, пятый – «левачат» в ущерб производству, уходят вроде бы по вызовам, а сами за «левые» деньги мастерят кому-нибудь водяное отопление в доме, летний душ во дворе или пристраивают от сети отвод для садовых поливок, с чем сами же обязаны бороться. Сто раз, не меньше, решал про себя Василий переменить свою хлопотную, малоденежную службу, но куда денешься? На любом другом месте с его такой узкой специальностью придется начинать заново, с самого низа, прилаживаться, приспосабливаться и притираться к новым людям, новым для себя отношениям, и кто знает, сколько и чего натерпеться, а здесь он всё же «начальник», со своим кабинетиком, телефоном, в последние годы даже автомашина заимелась для оперативных руководящих выездов на места работ, «газик-вездеход». Уже и кое-какие прибавки к зарплате выслужены, и льготы, с которыми жалко и просто неразумно расстаться…

Как с профессией, которая возникла у него в порядке случайности, просто подвернувшись, к которой он совсем не стремился и про которую долго думал, что она – временно, на пока, а там он займется чем-то другим, уже настоящим, а она, однако, оказалась пожизненной, так же без его настоящего выбора и желания, а больше волею обстоятельств сложились у него семейные дела. В техникуме и на его курсе было много девушек; война с ее убылью мужской молодежи устроила огромную диспропорцию во всех учебных заведениях: на одного парня не меньше, как пятнадцать – двадцать девчат. Все они, естественно, стремились замуж; понимая, как мало у каждой надежд и шансов, сами искали внимания к себе, дорожа любым знакомством, любым ухаживанием. Никому не отдавая предпочтения, ни в кого не влюбленный и совсем не помышляя жениться, – ведь ни профессии еще, ни ремесла, ни одного рубля еще не заработано собственными руками, и живут они с матерью всё еще как бедные квартиранты, под ногами, на проходе у Павлина Аркадьевича Солохнюка, – Василий все же иногда провожал какую-нибудь из сокурсниц домой, ходил в их компаниях в кино, на спектакли, – почему-то довольно часто у них оказывался лишний билетик, который больше некому было предложить, как только ему. В конце его улицы жила Надя, белолицая, рыжеватенькая девушка, и нередко ему доводилось идти домой с нею вместе, забегать к ней за конспектами, тушью для чертежей, циркулем или линейкой; полностью отвыкший от школы, он всё еще никак не мог приладиться к учебе, завести для нее всё нужное, и постоянно ему чего-нибудь недоставало. Влюбленность в Надю он чувствовал только на воскресных вылазках к Лысой горе, где целый день купались, играли в мяч, парни – в одних трусах, девушки – в разноцветных купальниках, и можно было лицезреть во всей откровенности Надину стройную фигуру, ее крепкую, туго налитую грудь, уже не один год томящуюся праздно, без возможности исполнить свое назначение, даже без тайно желаемых прикосновений мужской руки. Это был всего лишь голос плоти, ничем остальным в себе Надя его не волновала и не влекла, но кто в двадцать с небольшим лет разбирает, где – просто природная мужская страсть, а где – серьезное сильное чувство… Водя свое знакомство с Надей, становящееся всё более близким, обнимаясь и целуясь с нею украдкой, в ночной тьме у калитки ее дома, Василий, однако, и тут ни о какой женитьбе не помышлял и очень бы удивился, если бы кто-нибудь назвал его и Надю женихом и невестой. Никакие они не жених, не невеста, просто дружат, встречаются, надо ведь с кем-то дружить, встречаться, всё нормально, и если парень при этом иногда целует девушку, которой это приятно, это тоже нормально, почему бы нет… Но вскоре оказалось, что все его женитьбы ждут: все его сокурсники и сокурсницы, ведь он провожает Надю чаще, чем кого-нибудь еще, и проводит с нею времени больше, чем с другими, ждет этого с трепетом и волнением сама Надя, ее мать – иначе зачем он так часто заглядывает в их дом, этими своими появлениями, присутствием возле Нади закрыл к ней дорогу другим женихам, которые могли бы найтись; ждет и мать Василия, – о Наде она уже навела все, какие надо, справки, девушка ей нравится, простая, не набалованная, в доме труженица, не лежебока, внутренне мать уже приняла ее как свою будущую невестку и никакой другой подружки Василия на это место не хочет… Ждет вообще вся улица, и если не жениться – этого никто не поймет и не простит, это будет поступок против общественного мнения, который навсегда и непоправимо уронит Василия в глазах всех его соседей и окружающих людей. И они расписались с Надей в загсе… Был, как полагается, свадебный пир, небогатый питьем и закусками, но многолюдный, наполовину в доме, наполовину на улице, с приглашенным баянистом, танцами в тесном пыльном кругу, со счастливыми глазами Нади и горькой, даже не скрываемой завистью в глазах ее подруг и многих собравшихся на свадебный шум девушек, которые не могли надеяться на такое же событие в своей жизни. Василий при всех целовал Надю, когда кричали «горько!», и тоже казался всем счастливым, нашедшим свою долю женихом, а сам про себя чувствовал, что эта его женитьба тоже что-то для него ненастоящее, не навсегда, а вот потом, через какое-то время, будет у него другое, уже то самое, что должно быть, и уже навсегда, прочно, без всяких перемен…

В роли жены Надя оказалась вполне подходящей; самая обыкновенная во всем, без каких-либо интересных, приметных качеств, не выше, как самого среднего развития и ума, она старательно вела домашнее хозяйство, без ропота, недовольства и отказа тянула этот нелегкий воз через все рытвины и ухабы, что выпадали на их совместной жизненной дороге. И жизнь у них шла, в общем, вполне нормально, нормальней и слаженней, чем у многих других вокруг; не всегда без претензий друг к другу и прорывающегося то в одной, то в другой форме раздражения, но зато без больших и долгих обид и ссор, которые развалили бы их союз. Василий продолжал хранить в себе чувство, что что-то у него еще будет, но ничего не приходило, не появлялось, годы шли и шли, и большая, настоящая любовь стала уже ни к чему; выросли, повзрослели дочери, повыходили замуж, сделали его дедом, а сам он и внешним своим видом, и внутренне стал уже стариком; серая седина сплошь покрыла ему голову. Главные мысли его и желания стали уже только о том, как при своем здоровье дотянуть оставшийся до пенсии срок, да чтоб вышла она побольше, насколько это возможно при его должности и зарплате. Самому ему и Наде много не нужно, скромно, но они обеспечены, есть двухкомнатная квартира на пятом этаже, с газом, ванной, телевизором, даже с телефоном: лет десять добивались, ждали, и всё-таки дождались. Но растут внуки, в семьях дочерей не всё ладится, у старшей муж попивает, постоянные нехватки того, этого, и деду с бабкой надо помогать, нести и дальше свой родительский крест; раз уж родил детей, пустил их в жизнь, какими бы взрослыми они ни стали – в сторону всё равно не уйдешь, на ключ в своей квартире от них не замкнешься…

В эту пору, на подходе, как говорится, к «последней финишной прямой», у Василия появилась страсть не страсть, увлечение не увлечение, трудно точно назвать, привычка, что ли, которой раньше не было: ездить в дни отдыха с приятелями и знакомыми на степные пруды, удить карасей. Не столько радовали сами двухвершковые караси, которые после жарки превращались почти что в одни хрустящие на зубах косточки, сколько возможность оторваться от города, всех дел, хоть на время забыть огорчения и неприятности, подышать чистым, не испорченным дымом производств воздухом, освежающим грудь и голову. Привычка эта укрепилась у Василия еще и потому, что устраивать такие поездки за тридцать, пятьдесят километров стало совсем нетрудно: многие его знакомые обзавелись своими автомобилями и охотно приглашали разделить с ними рыбалки, хороших дорог в области всё прибавлялось, и, покинув, скажем, город в рассветный час, на восходе солнца можно было уже глядеть на свои поплавки на розовой глади исходящей утренним паром воды где-нибудь под Анной или Таловой. Чаще всего Василий ездил с инженером вагонного депо Корниловым, ровесником ему по годам, человеком одного с ним поколения и почти такой же судьбы. Корнилову война тоже покорежила жизнь, не дала по-настоящему выучиться, обрести своего желанного дела; инженером он всё же стал, но уже почти к сорока годам, «заочно», и в такой отрасли, к которой не испытывал глубокого интереса. А если бы судьба его сложилась так, как того хотела его душа, то он был бы вовсе не вагонником, а астрономическим геологом и, может быть, уже разгадал бы тайну Тунгусского метеорита, которой заболел в восемь лет, прочитавши научно-популярную книжку; с тех пор эта тайна не отпускала его, он думал и размышлял над ней куда больше, чем над своими ремонтными делами, с таким жаром и страстью, каких никогда и ни в чем не видели у него в депо.

У Корнилова был старенький «Москвичок», во многих местах подваренный, дважды перекрашенный, дымивший на ходу, как самовар, однако, всегда исправно довозивший их до места и обратно домой. Корнилов нравился Василию тем, что относился к рыбалке так же точно, как он сам: не огорчался, если рыба клевала плохо, и бывал доволен любым уловом, даже если это было полдесятка пескарей. Одно только порицал в приятеле Василий: Корнилов, испортивший себе легкие возле дымных кузнечных горнов, тем не менее отчаянно много курил, сигарету за сигаретой, а янтарный, изгрызенный зубами мундштук вообще не выпускал изо рта, вынимал только затем, чтобы тут же вставить новую сигарету. Василий с полной серьезностью говорил Корнилову, что тот ловит карасей всегда меньше его потому, что весь пропах табаком, пальцы на обеих руках даже коричневые, табачный запах с рук переходит на наживку, а никакая рыба этого запаха не любит, это давно подмечено, написано в рыболовных книжках. Корнилов, смеясь, отвечал, что хороший клёв, рыбацкие удачи – это совершенно темное дело, без всяких правил, всё основано лишь на везенье; деревенские деды какие табакуры и какую страшенную махру смолят в своих цигарках, а какие добычливые в ловле? Ну, как это объясняется, если исходить из табака?

Однажды в августовскую субботу Корнилов повез Василия в места, в которых они еще не бывали. До пруда, извилисто протянувшегося в степной лощине километров на десять, доехали благополучно, день начинался светлый, сухой, но только сели с удочками – прямо в лицо с противоположного берега подул неприятный ветер, взбил волну; пенные гребешки хлестали по береговой кромке, разведя вдоль берега широкую полосу темно-коричневой грязи. Караси не брали, а на той стороне пруда шел завидный клёв: какой-то мужичок, пристроившийся рядом с кустом ракиты, таскал и таскал одного за другим блестящих серебром и золотом, в крупную ладонь, карасей.

– На что ловишь? – покричал ему Корнилов, составив рупором руки.

– А они на всё берут, что им ни кинь… – откликнулся рыбак. – Червяк – на червяка, перловину – на перловину… Вчера дождило, они не кормились, а сегодня, знать, голодные, так что им всё хорошо…

Стало ясно – надо переезжать на ту сторону, сидеть на этом боку – только терять попусту время.

Запихнули в кабину удочки, оставив торчать в открытое окно их тонкие концы, Корнилов запустил мотор, и «Москвичок» пополз вдоль лощины, где целиной, где колеями от чужих колес, чтобы обогнуть пруд. А он вилял из стороны в сторону и всё тянулся, тянулся, путь преграждали длинные отвершки, которые приходилось далеко объезжать. Один из вилючих отвершков, – Корнилов называл их «усынками», – заставил их особенно далеко отъехать от основного русла пруда. Завиднелось село: курчавая зелень садов, железная водокачка, похожая на шахматную ладью, сизые шиферные крыши домов, большое белое здание на горке, – правление здешнего колхоза или клуб.

– Давай на минуту заскочим, я сигареты в лавке куплю, – сказал Корнилов. – Приготовил дома пачку, да забыл, а мои кончаются…

– Отдохнул бы ты от курева хоть один денек, – жалея Корнилова, сказал Василий. – Совсем ведь не благо этак-то смолить…

– А-а!.. – махнул Корнилов рукой. – Все на свете вредно. Выпивать – вредно, курить – вредно, мучное, соленое, жирное – вредно. Даже чай с сахаром, – недавно я в журнале «Здоровье» читал, – и то вредно, диабет бывает…

Магазин они нашли быстро, в центре села, дорога сама привела к нему: слитый из бетона павильон с блещущими стеклом витринами. Он был еще закрыт, время работы не подошло, но должен был открыться совсем скоро. Василий и Корнилов остались дожидаться на высоком многоступенчатом крыльце.

С него в оба конца просматривалась длинная сельская улица с высокими, в шесть и даже восемь окон по фасаду, домами из красного и серого кирпича, отчетливо был виден двухэтажный, ярко белеющий, под новенькой красной крышей дом в отдалении, который Василий посчитал за правление. Но это было не правление и не клуб, клуб стоял в другом месте, тоже бетонный, с колоннами, пестрой афишей у входа, на которой было написано, что в воскресенье состоится выступление хорового коллектива бобровского районного Дома культуры, а затем кино и танцы, играет оркестр электроинструментов.

Внимание Василия привлекло необыкновенное обилие роз возле здания. Они были рассажены одинаковыми небольшими делянками, каждая делянка – свой сорт, свой цвет: алые, белые, малиновые, пунцовые, темно-рубиновые, лимонно-желтые, лиловые, даже зеленовато-голубые, каких Василий прежде не видел. Можно было сбиться, подсчитывая все цвета и оттенки; похоже, создатели цветника поставили себе цель – собрать все розы, какие только есть в природе, и показать людям, какое великолепие, какая неописуемая красота заключены в таком цветнике. Розы были в самом расцвете своей пышности, своего цветения; каждый завязавшийся бутон – велик и плотен, каждая распустившаяся роза – сочна и предельно налита своими красками; все вместе, сливаясь, делянки разнообразных роз создавали необычайную яркость, равную яркости огня: словно костер был зажжен на широком пространстве вокруг белого здания, его пламя красило даже стены, они были не просто белы; если всмотреться – глаза улавливали множество оттенков в их меловой белизне; сколько было сортов роз – столько и красок нежными отсветами трепетало в них, отражалось в чистых стеклах хорошо промытых окон.

К ступеням магазина подошла местная женщина с пустой авоськой в руке, тоже остановилась в ожидании.

– Что это за дом такой у вас? – спросил ее Василий, показывая на белое здание. – И почему такой цветник, столько роз?

– А это школа наша. А розы ученики рассадили. Ухаживают за ними. Директор, Федор Федорович, так придумал…

Что-то пробрезжило, пошевелилось в памяти Василия, и он вдруг узнал, где находится, узнал деревню, хотя всё в ней, весь ее вид был совсем другим, те самые Ясырки, в которые он приезжал в сорок пятом году охотиться на уток.

– Значит, школа… Вроде бы когда-то детский дом это был…

– Точно, был, детский дом, для военных сирот, – подтвердила женщина. – Да сироты повыросли, пораскидали их кого куда, мальчишек – по разным техучилищам, девчонок – тех больше на швейные фабрики… Давно уже школа, я уж теперь и не скажу, с какого года… Давно… Это Федор Федорович ее так отделал, как директором стал, а то она совсем разваливалась… Крыша сгнила, полы попрели…

– Школа отличная, – согласился Василий. – Видать, дельный этот ваш директор.

– У-у, Федор Федорович!.. Он человек с большой головой! Другого такого директора во всем районе нет, – стала горячо нахваливать женщина. – Депутат райсовета, в Москве книжку его напечатали, для учителей… Я вам скажу – он обязательно в профессора выйдет, такой он в своем деле доходчивый, головастый… Он у нас тут много дел провернул, с ним власти считаются, ни в чем ему отказа нет. Хлеб в магазин с перебоями возили, он в этот непорядок вмешался, теперь – как часы, каждый день, прям из пекарни… Медпункта своего не было, он похлопотал, открыли медпункт. Теперь – фельдшер, аптека, детский врач регулярно ездит, детей проверяет… Библиотека в нашем клубе – такой, говорят, ни в одном даже совхозе нет, а у нас – всего лишь сельская, на бюджете сельсовета. А Федор Федорович сумел, шефов настроил, помогают книгами – что ни месяц, то от них посылка. Их теперь столько, всем селом читать – и в год не перечтешь… Сейчас Федор Федорович насчет дороги хлопочет, чтоб нас с асфальтом соединили, шесть километров надо проложить. В том году не вышло, в этом тоже, а на будущий, говорят, обязательно. Уже техники приезжали, смотрели, вешки поставили… Он такой, Федор Федорович наш, раз уж взялся – из рук дела не выпустит, добьется…

– Откуда же он у вас, присланный или свой, местный? – поинтересовался Василий.

– Свой, тутошний… Урожденный. Тут и мать его всю свою жизнь жила, работала. Тоже известный человек была. Почетная колхозница, орденами награжденная, всегда в газетах про нее описывали, по радио называли. Годов пять, как умерла, царство ей небесное, хорошая была женщина, отзывчивая…

Что-то опять шевельнулось в памяти Василия, какой-то толчок подстегнул ритм его сердца.

– Не Ксенией ли ее звали? – само сорвалось у него с губ.

– Точно, точно, Ксенией Николавной… А вы, стало быть, выходит, ее знавали? Вы что ж – тутошний, ясырский, с наших мест?

– Нет, не тутошний, не ясырский, – ответил Василий. – Просто бывал тут однажды. Давно.

– А запомнилась, значит?

– Запомнилась… – подтвердил Василий.

На магазинной двери загремели внутренние запоры, дверь распахнулась, можно было входить, и разговор Василия с женщиной на этом прервался…

1983 г.