Текст книги "Большой марш (сборник)"

Автор книги: Юрий Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

Мальчик приходил в себя, и в нем оживал прежний азарт. Нет, все-таки можно! Все дело в том, что он упустил момент, замялся у порога, когда надо было сделать последний шаг, последний решительный рывок!

Придерживаясь за мокрый гранит, не замечая, как ударяет галькой, мальчик пристально смотрел туда, где его накрыло гребнем, считал секунды, когда море в проходе ненадолго успокаивалось, и опять в нем нарастало волнение – от уверенности, что теперь он сумеет, сможет, теперь у него обязательно выйдет, только не замешкаться, не струсить!..

Проклятый порог! Он существовал не только там, в море, между камнями, преграждая путь, он был еще и где-то в нем самом, внутри него – в сознании, в сердце!

Он убедился в этом, когда, собравшись с духом, вновь вошел в море и вновь, скованный внезапной нерешительностью, остановился перед желтевшим сквозь воду каменистым уступом.

«Не медли! Не медли! – все кричало в нем. – Ну же! Ну!»

И он стоял, с отчаянием чувствуя, как уходят мгновения, презирая себя невыразимо острым презрением, видя, как отливающая голубым, зеленым, золотистым глянцем поверхность моря перед скалами начинает, колыхаясь, медленно, пока еще пологим склоном, подниматься над горизонтом…

Казалось, он стоит так уже невероятно долго и так же невероятно долго дыбится, растет перед ним живой, будто дышащий, склон, поднимаясь все выше и круче. Он поставил ногу на щербатый камень порога, подался всем корпусом. Он как бы раздвоился: его сознание работало лихорадочными толчками, а тело жило как бы отдельно и не хотело подчиняться, не хотело двигаться вперед.

«Ну!» – едва не вскрикнул он, понуждая неповинующееся тело.

Оставались какие-то коротенькие мгновения до того, как вал снова рухнет всею массой, чтобы уничтожить его, раздавить, расплющить о дно. И, сознавая это, отчетливо ощущая эти последние, еще остававшиеся у него мгновения, он, отчаянным усилием воли разорвав внутри себя то, что сковывало его тело, шагнул вперед и, вытянув руки, головой бросился в зеленый, уже крутой откос водяного холма…

Он заработал руками и ногами изо всех сил, на какие только был способен, весь погруженный в воду, видя открытыми глазами под собою бутылочную зелень глубины и чувствуя, как вал поднимает его все выше и выше, и, хотя он старается плыть вперед, стремительно несет куда-то назад и в сторону.

Вдруг он полетел вниз, как на качелях, и сердце его замерло, остановилось в этом падении. Вода посветлела под ним, проступили даже очертания овальных булыжников на дне, и, обернувшись, из глубокой пропасти между двумя валами мальчик увидел позади себя ту водяную гору, навстречу которой нырнул. Она уже проходила над скалами, Верблюд и Черепаха темными пятнами показывались из ее зеленой толщи, берег – с обрывами, деревьями, домиками поселка – был заслонен на всем протяжении, а пенный гребень вздымался в синее небо так круто, что выглядел выше далекого Ай-Петри.

Ему удалось оторваться от камней! Его расчет был верен! Здесь уже ничего нельзя было с ним поделать!

И море, недовольное тем, что его перехитрили в поединке, не желая признавать, что мальчик оказался упорен и смел, широко и размашисто закачало его на своих волнах, еще и еще испытывая его, стало швырять и подкидывать, внезапно расступалось под ним и роняло его в мутную, темную, вдруг светлевшую вблизи дна глубь, чтобы разбить о донные камни, или старалось предательски накрыть плотным седым гребнем.

Но мальчик уже не боялся моря и его коварных уловок. Он оседлал его, как ловкий и бесстрашный наездник оседлывает гордого, горячего, непокорного коня, и от его буйства испытывал только восторг и наслаждение. Упиваясь своей властью, он вскакивал на гребень волны и катился на нем почти до самых прибрежных скал. Там он оставлял его и опять отплывал в море.

Его торжеству было тесно в бурно колотившемся сердце, в задыхающейся груди. Оно рвалось наружу, и он что-то кричал – бессвязное, дикое, пел, не слыша собственного голоса, справляя среди увенчанных белыми султанами волн свою победу над ними и над тем еще более значительным, что победил в себе…

Когда же, шумно всплескивая гривами, шла череда особенно грозных, величественно-мощных валов, с которыми лучше было не вступать в игру, мальчик нырял ногами вниз, в глубину, и висел там, пережидая, в голубовато-синем прохладном покое, среди студенисто-бледных медуз, вяло шевеливших бахромой своих абажуров. В минуты затишья он ложился на поверхности, раскинув в стороны руки и ноги, и лежал, наслаждаясь тем, как размеренно покачивается и дышит под ним море, как плавно оно поднимает и опускает его.

Устав, он приблизился к скалам, нацелил себя точно в проход между ними и, удерживаясь на месте, стал ждать большой волны.

Она не замедлила явиться.

Она подняла мальчика так, что он увидел себя вровень с верхним краем рыжего берегового обрыва, пронесла над грядою скал и, разрушившись на берегу, выкатила его на пляжную гальку.

Он был слегка оглушен, но не ушибся, даже не поцарапался. Море вынесло его на берег со всей возможной бережливостью. Он нисколько не удивился, воспринял это как вполне естественный, должный поступок. Разве не породнился он тесным и близким родством с этими волнами? Разве не приняло его море, не признало своим? И разве теперь они не были в дружбе, в той настоящей, верной и крепкой дружбе, которую море дарит лишь немногим?

Первое, что он увидел, когда встал на ноги, – желтое платье сестры на краю обрыва и рядом с нею рослого, в полосатой тельняшке парня со спасательной станции. Он держал большой красный пробковый круг. Сестра и парень что-то кричали, махали руками, но за шумом прибоя не было слышно ни слова.

Он бросил грустный взгляд на белое кипение вокруг прибрежных скал, неохотно расставаясь с морем, которое как будто испытывало такое же, что и он, сожаление, и стал покорно взбираться по крутой осыпающейся тропинке. Он знал, что совершил страшное преступление, что в глазах сестры для него не существует оправданий, и не собирался оправдываться, что-либо объяснять. Да он и не сумел бы ничего объяснить.

Теперь его долго не пустят к морю. Не разрешат идти с соседом по даче, веселым инженером-ленинградцем, в поход на Ай-Петри. Конечно, сестра отнимет и запрет в сарае велосипед, на котором он научился так здорово кататься по петлистому горному шоссе. И последует еще множество других наказаний и запрещений. Возможно, сестра даже приведет в исполнение свою угрозу и отправит его обратно, домой – к бабушке, матери и отцу.

Но все это не имело значения.

Важным было только то, что́ приобрел он в эти полчаса, среди волн, и то, что этого отнять у него никто не мог…

1959 г.

Дыханье павших

1

Когда рано утром, еще до начала работы, за шофером Алексеем Дмитричем Будаковым прибежала посыльная и сказала, что зовут в правление, к председателю, Будаков понял, что дело – сугубо важное. А то б не стали звать в правление, да еще к самому председателю. Верно, ехать ему в Воронеж. Или что-нибудь вроде этого. В такие ответственные поездки посылали обычно только его – самого опытного, аккуратного из колхозных шоферов, непьющего, и потому – надежного.

В Воронеж Будаков ездил, должно быть, сотню раз. Весь путь туда и обратно он знал наизусть: каждый спуск, каждый подъем, каждый изгиб, поворот дороги. Знал пригороды и центр, как лучше въехать, выехать, и никогда не терялся на городских улицах с их обилием транспорта, снованием прохожих, со светофорами и милиционерами на каждом перекрестке.

Но председатель первыми же своими словами огорошил Будакова: нет, на этот раз не в Воронеж, а совсем в незнакомую сторону, далекую, за полтыщи километров. В брянский племхоз. Колхозу занарядили двух породистых бычков. Зоотехник уже там, деньги заплачены, вот его телеграмма, надо забирать немедленно, пока кто-нибудь не перехватил. Упустим – тогда опять жди неизвестно сколько. И так два года ждали. Поэтому, сказал председатель, готовь, Алексей Дмитрич, машину немедленно и по готовности сразу же выезжай. И гони без остановки. Чтоб завтра быть уже там. Это даже лучше – ночью ехать: прохладно и дорога пуста.

Сказав все это, председатель протянул Будакову путевой лист, уже заполненный и подписанный, с лиловой колхозной печатью. Канцелярской скрепкой к нему были приколоты талоны на бензин и командировочные деньги. Такая оперативность была совсем не обычна для колхозной бухгалтерии, проявлялась в редчайших случаях, и одно это уже свидетельствовало, сколь важно дело с бычками и как обеспокоен председатель, чтоб они были поскорее доставлены в колхоз.

– Напарником Павла Дударева возьми, – сказал председатель, заключая свои распоряжения. – Он по трассе еще не ходил, надо ему ума набираться. Только когда с бычками поедете – руля ему не давай, веди все время сам. Понял? Молод он еще. Растеряется – и загубите бычков. А это, знаешь, сколько рубликов?

– Тыщонки полторы? Две? – предположил Будаков.

– Если бы! – усмехнулся председатель.

На гаражном дворе шоферы копошились возле своих машин, налаживая их, регулируя моторы, готовясь к выезду на работу. Кузова почти всех грузовиков были с надставками из досок. Колхоз косил на силос кукурузу, ее спешили убрать, пока она свежа, и все шоферы в эти дни занимались одним: возили с полей зеленую массу к бетонным траншеям.

– Зачем вызывали? – окликнули Будакова.

Ничто не остается в деревне сокрытым, все тут же расходится по людям. Кто-то, значит, слыхал про его вызов в правление, сказал остальным.

– В командировку, – ответил Будаков буднично, точно нисколько не был взволнован поручением.

– Далёко?

– Под Брянск, в племхоз.

– Ого! – присвистнул кто-то удивленно.

Будаков не стал больше ничего пояснять, предоставив шоферам самим оценивать его сообщение. Большинство среди них – молодежь. Одни после сельской десятилетки окончили водительские курсы в райцентре, другие изучили шоферское дело на службе в армии. Технику, ничего не скажешь, все они знают хорошо, и на курсах, и в армии учат неплохо, но ездить им приходилось, в основном, внутри колхоза да по грейдерным дорогам своего района. Перед большими автомагистралями, дальними рейсами у всех у них не то чтобы страх, но вполне естественная робость, и тот, кто уже «ходил по трассе», кому доверяют дальние рейсы – в их глазах имеет особую цену, особый авторитет и почет.

Будаков знал почтительное отношение к себе молодых шоферов, но никогда не козырял своим отличием от них, не важничал. Просто он намного старше – вот и все. Когда-нибудь и они наберутся опыта и, может, даже еще превзойдут его, Будакова. Не мудрено. Хороших дорог всё больше и больше, год назад проложили асфальт от райцентра до Воронежа, не за горами время, когда ровные ленты асфальта соединят все до единого районные села, и всем шоферам подряд станут привычными высокие скорости, строгий порядок автомобильных шоссе, где только гляди да гляди, будь начеку, а то вмиг расплатишься за свое невнимание или небрежность.

Будаков сам когда-то был таким, как эта молодежь. Четверть века назад, когда он начинал свою шоферскую жизнь, внутри области вообще ни одной твердой дороги не было, только щебневое пыльное Задонское шоссе, и тогда тоже шоферы с уважением, даже еще большим, смотрели на тех, кому довелось побывать вблизи Москвы, выезжать на настоящие автомобильные магистрали. Эти рассказы слушались, как воспоминания моряков, побывавших в неведомых краях, полных небывалых, удивительных вещей.

Павел Дударев обрадовался, как мальчишка, что он назначен в напарники. Во-первых, интересно прокатиться так далеко, повидать попутные места, незнакомые города и городишки. Он еще не бывал нигде. Колхоз, армия, опять колхоз – и всё. Даже Москву не видел, а в Москве кто сейчас не бывал? Во-вторых, от ездивших в такие поездки он знал, что это дело калымное, на дорогах всегда просятся пассажиры. Подвез – вот тебе с носа полтинник, а то и рубль. И обед, и ужин, и курево, и бутылка – считай, задаром! Невысокого росточка, верткий, чернявый, по моде деревенских парней отрастивший волосы по самые плечи, он тут же возбужденно взгорячился и весь внутренне заспешил – в готовности исполнять команды Будакова, скорей наладить машину к рейсу и тронуться в путь.

А Будаков, напротив, не стал торопиться. Присев на подножку своего старенького, но опрятного «ГАЗа», старательно подкрашенного там, где облупилась краска, он вытащил пачку «Примы», закурил, и стал размышлять, что надлежит сделать с машиной, чтобы она не подвела в пути. Он всегда так делал – сначала неторопливо намечал в уме, а уже потом приступал к делу. А то если засуетишься не подумав, обязательно что-нибудь забудешь, упустишь, а потом – кляни самого себя, свой спех и забывчивость.

Грузовики один за другим съезжали с гаражного двора, гремуче встряхивая пустыми разболтанными кузовами, и резво устремлялись вдаль, взбивая дорожную пыль. Веселая, азартная это работа – возить с полей зеленое, влажное от собственного сока крошево, шоферы ее любят. И нетрудно, и заработки набегают приличные, и вообще это время летней заготовки кормов – вроде праздника, особенно если еще такие вот погожие, ясные дни, сухие дороги. Удовольствие – да и только!

Так, соображал про себя Будаков, значит, прежде всего – свечи в керосине промыть, почистить. Карбюратор продуть, жиклеры. Установку зажигания проверить, что-то, кажется, поздноватым оно стало, сбилось. Клапаны он недавно регулировал, трогать их не надо. Тормоза тоже в порядке, колодки новые. Колеса надо внимательно просмотреть, нет ли гвоздей в протекторе. А то, бывает, влезет, и ездишь с ним. А потом он и камеру проколет на ходу. А на трассе такое происшествие – не дай бог. Машину сейчас же понесет в сторону, в кювет или на встречные. Вот и авария.

Подготовка протянулась до обеда. Залив полные баки бензина, Будаков подогнал «газон» к своему дому. Даша, жена, отпросившаяся с молочного завода проводить мужа, он еще в дом не вошел – уже поставила для него на стол полную миску жирных щей.

Будаков наскоро похлебал. Поднялся.

Даша подала ему сумочку с дорожными харчами, в нагрудный пиджачный кармашек сунула бумажку.

– Я тут тебе записала размеры. Посмотри там, где останавливаться будете, маечки для Витюшки, джинсы. Просит – и всё, сладу с ним нет. И обувку какую-нибудь летнюю, хоть кеды, все равно. Полботинки свои он уже добил совсем футболом этим окаянным, а в нашем магазине его номеров нету…

Павел Дударев, тоже бегавший домой подзаправиться и захватить нужные в дороге вещички, уже сидел в кабине.

– Поосторожней, Алеша, – попросила Даша.

Будаков чуть усмехнулся. Заботливая у него жена, да чересчур. Каждый раз она ему это напоминает. Не то он сам не смыслит?

– Ничего, не впервой. Ну, бывайте тут… Помидоры полей, а то желтеть уже стали…

– Папа, и я с тобой! Хоть до моста! – попросился Витюшка, самый младший из сыновей, третий по счету.

Пока Будаков ел щи, он то вертелся возле стола, то выбегал на улицу к стоявшей машине. Поглядеть на него – просто дикаренок. На голом коричневом теле одни трусы. Волосы почти белы от солнца, вихрами в разные стороны. Давно бы надо остричь, да не дается, сразу же в крик и слезы. И до таких малолеток длинноволосая мода докатилась. На щеке – засохшая ссадина. Тоже, должно быть, футбольного происхождения, как и все его ежедневные синяки и шишки.

– Ладно, садись, – разрешил Будаков.

Он помог мальчишке взобраться на высокую для него подножку, а там его подхватил Павел, посадил к себе на колени.

Будаков зашел с левой стороны кабины, сел за руль, прихлопнул дверцу.

Давным-давно, перед самой войной, он был таким же точно пацаном, гордым тем, что отец его Дмитрий Матвеич – эмтээсовский шофер, ездит на полуторке. Это сейчас шоферы в деревне – через одного человека, а тогда профессия эта только начиналась, и в глазах мальчишек шофера были необыкновенные люди. Вот так же караулил он счастливые минуты, когда отец заезжал на машине домой, и вот так же просился прокатиться в кабине, и отец не отказывал, катал часто – до того же моста на выезде из деревни. Мост и тогда существовал. Не такой, правда, пожиже, поуже, из хлипких бревен. Прочней тогда и не требовалось, техники в селе было еще не богато, ездили и работали, в основном, на волах и на лошадях.

Оттого, что он покидал деревню и дом на несколько дней и впереди предстояла длинная и трудная дорога, на которой всякое может случиться, и внутри, под сердцем, томяще шевелилось чувство разлуки со всем родным ему и домашним, Будакова пронзило это сходство между восьмилетним Витюшкой и им самим – из той давней, предвоенной поры, и остро всплыла память об отце. Он был рослый, рукастый, весь точно обугленный, прожженный насквозь солнцем, от него всегда заманчиво пахло машиной: кожей сиденья, резиной, маслом, дорожной и хлебной пылью. Бесконечно много прошло с той поры лет, но даже отцовскую полуторку не забыл Будаков и мог бы узнать из десятка других таких же машин. Стоит ему закрыть глаза – и вот она вся перед ним: темно-зеленый тусклый лак капота и помятых крыльев, желтоватое, местами расслоившееся внутри ветровое стекло, черный, всегда горячий летом руль в мелких бугорках снизу – чтоб плотней, удобней охватывали его пальцы, стертые до белого металла педали… С этой своей эмтээсовской полуторкой отправился отец на фронт, когда началась война, и не вернулся…

Перед мостом Будаков остановил машину, высадил Витюшку. Тронулся, выглянул из кабины в открытое окно. Витюшка стоял на обочине: вихрастый, все косточки наружу, ножки тонкие, как две соломинки, – смотрел вслед. На этом же месте, бывало, стоял он сам, Алексей, провожая отца, и смотрел, пока машина не скрывалась вдали…

2

– Ну, всё, оторвались… – радуясь, сказал Павел. Он поудобнее откинулся на спинку сиденья, вытянул ноги. – Полчаса – и Хава, еще часок – и на трассе…

– Не говори – гоп… – рассудительно ответил Будаков.

Ровный, накатанный грейдер лишь слегка потряхивал машину. Ветер хлестко бился в проемах окон.

Отца Будакова, Дмитрия Матвеича, случалось, тоже посылали в дальние концы. Куда – Алексей по малости лет не понимал и названий тех не запомнил. Мать тоже тревожилась – не случилось бы что в дороге, собирала ему харчишек, укладывала в плетеную кошелку. Были тогда в быту плетеные кошелки, для базара, покупок, сейчас таких уже нет, не делают. Бывало, отец отсутствовал подолгу, по неделе. В детстве такой срок – бесконечность. Вся жизнь Алексея превращалась тогда в ожидание. Пропадал интерес к играм с соседскими мальчишками. Он выходил на дорогу, смотрел – не едет ли? Каждое облачко пыли вдали казалось машиной. Возвращался отец – и обязательно привозил какие-нибудь подарки. И ему, и сестрам. Хоть малость какую-нибудь, безделицу копеечную, пряник обливной, но – обязательно. Теперь, вырастив двух сыновей, с подрастающим третьим, Будакову это очень понятно – какой было радостью для отца приглядывать, покупать эти подарки – поясок ли, свистульку из глины, детские часики на ремешке, распределять – вот это девочкам, это – меньшому, Алешке… Отец не умел говорить нежные слова, обнимать, ласкать детей руками, как иные отцы. Его любовь к ним была застенчивой, невидной, в таких вот поступках: купить, принести что-нибудь из обувки, одёжи, одарить нехитрыми игрушками…

Что-то все чаще вспоминается ему отец… Казалось бы, не должно в его-то годы… В такую уже даль ушло все то – детство, война, как приходили похоронки на деревню, как голосили по избам, всей семьей, и старики родители, и бабы-солдатки, и малые дети, кучей облепившие мать. Неделю назад – в той избе, сегодня – в этой… Об отце даже похоронки не получили, просто перестали приходить от него треугольнички торопливых писем – и всё, не стало у Алексея отца. Где оборвалась его жизнь, в каких боях, при каких обстоятельствах – про это не узнали, и до сих пор не знает Будаков. Словно бы не погиб, не умер человек, а истаял без следа, без остатка в том огне, что валом катился от западных границ, всё и вся пожирая…

Письма от отца были короткие – одна тетрадочная страничка. И – спокойные, как будто он был совсем далеко от того, что сообщалось в сводках по радио каждое утро и каждый вечер, или даже совсем в другом месте. Отец писал, что кормят хорошо, дают и суп, и кашу, курева – вдоволь, сапоги и одежда на нем крепкие, портянок целых три пары. Получил ватник, называется – бушлат, в нем и зимой не замерзнешь. А пока годится спать. Ночи прохладные, спит он в машине или возле: завернешься в бушлат – и тепло, и мягко… Про дела свои на фронте, про обстановку отец писал скупо, как будто это было вовсе не главное, и так, будто никакие опасности ему не грозили: он только подвозит боеприпасы, разные грузы, – что прикажут; от передовых далеко, близко подъезжать не приходится, на километр, полтора, туда даже пули не долетают… И только из слов, что у него уже вторая машина, а с первой пришлось проститься, можно было понять, что не так все просто там, где находится отец, и пишет он так подробно про суп, кашу и сапоги потому, чтоб не писать про главное. Алексеева мать ясно все это понимала, бодрые отцовские письма приводили ее в скорбь и тоску и оставляли ожидание неминуемой беды, несчастья. А Алексей сожалел, что отец его не воюет, как настоящий солдат, с винтовкой или пулеметом, что он даже от передовой далеко, – вроде бы вообще не на войне…

Будакова не удивляло, что ему часто и по разным поводам приходят думы об отце. Причина была в том, что он сам подходил к его возрасту и чувствовал, как с этим сближением все отчетливей и ясней проявляются в нем отцовские привычки и черты. Оставаясь Алексеем Будаковым, он в то же время совмещает в себе еще и своего отца Дмитрия Матвеича, незримо для всех и только ощутимо для одного Алексея, как бы продолжающего свою оборванную жизнь в его, Алексеевом, образе. То в каком-нибудь разговоре сорвется фраза, и Будаков вдруг припомнит – так ведь это же так говаривал его отец! То вдруг жест какой-то, движение, не бывавшие у него прежде, а задумайся, напряги память – это тоже отцово. То вдруг размышления про что-нибудь, рассудительность – и опять это от отца: он так бы подумал, поступил… Отец был бережлив с вещами, подолгу носил свою одежду, всегда снимал пиджак, облачался в рабочий комбинезон, если надо было заняться починкой, полезть в мотор. Одежда не даром достается, зачем портить добро, зачем ходить грязным? И самому неприятно, и другим. Не приставало к нему неряшество, каким отличаются многие механизаторы на деревне; идет такой тракторист, шофер или слесарь-механик – страшила-страшилой, в какой только грязи он ни вымаранный; поди, и лицо-то моет от бани до бани… Отец не любил опрометчивых поступков ни в чем, ни в работе своей, ни в домашних делах. Ехать куда – загодя выспросит, разузнает про дороги, выберет понадежней, верней. Если груз – трижды проверит, как он уложен, увязан. Корову покупали – так отец всех продажных коров в округе переглядел, сравнивая и выбирая. Мать иногда с ним ссорилась: считала, что он медлительный, тугодум. Сама она была иного характера, порывистого, безоглядного. Подолгу не гадала и, если ошибалась, так недолго жалела потом. Ошибалась она и в отце. Тугодумом он не был. Просто он любил добротность, основательность, прочность во всем…