Текст книги "Большой марш (сборник)"

Автор книги: Юрий Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 52 страниц)

3

Вчерашний воскресный вечер помнился Валере словно сквозь туман.

Начиналось все вполне прилично. Из общежития отправились с Колькой. План был – в кино, поглядеть американских полисменов – как они с бандитами перестреливаются. Но у касс была толкотня, не подступиться. Двинули прошвырнуться по «броду». Встретили еще двух дружков – Бориса и Славку, с тепловозоремонтного. На Славкиной патлатой голове боком сидела меховая шапчонка – только купил с получки.

– Гля, как Славик-то наш обкультурился! – сказал Колька, углядев обнову.

Шапчонку пощупали, повертели на все стороны, каждый примерил на себе. Дрянь шапчонка, девять рублей, но закон есть закон, прифрантился – не жмись, надо обмыть.

Славик не жался, достал трояк; остальные скинулись по полтиннику. Двинули в ближайший магазин. Водкой в воскресенье не торгуют, пить сухое – только за углы потом бегать. Купили пару бутылок «Красного крепкого» и тут же, зайдя во двор, выпили. Из горлышек. Посудой Борис замахнулся – кошка как раз вдоль стены бежала, хотел кошку дрызнуть, но разумный Славик перехватил его руку, оставил бутылки на снегу. Дворник утром подберет. Тридцать четыре копейки, все ему прибыток…

Двинули опять по «броду». Веселей стало.

У «Россиянки» толпились парни, все патлатые, девчонки в брюках-клеш. Стеклянные стены кафе, занавешенные изнутри, сотрясались от грохота электроджаза, в щели было видать столики, фужеры, бутылки с вином, пары в танце прыгают, вихляются.

Валера с приятелями сунулся было в дверь. Забаррикадирована, табличка – «Студенческий вечер». На дверях стража – парни с красными повязками. Колька и Борис стали рвать дверь, сцепились с парнями, но те – тренированные, гады, разрядники. Борьке мигом рот раскровянили, Колька вообще с копыт полетел, за ним – Славик. Без шапки. Шапка осталась там, за стеклянной дверью. А ее опять изнутри забаррикадировали, еще крепче.

Все вчетвером они стали бить в низ двери ногами, стучать кулаками в стекло, чтоб хоть шапку, сволочи, отдали, зима ж все-таки, шестнадцать градусов мороза, нельзя Славке без шапки, простудится человек…

Дежурные долго измывались за стеклом, кривили рожи, потом выкинули шапку на снег. Славик – он шапку под конец просил совсем жалобно, почти со слезой, – как шапка вылетела, сразу оставил жалобный тон, вскипел злобой:

– Ну ладно, гады, физики-математики! Я ваши фотокарточки запомнил! Еще повстречаемся! Я вам каждому на роже теорему Пифагора раздокажу!

– Давай, давай, вали, фиксатый, пока тебя самого на бином Ньютона не перекроили! – кричали физики-математики из-за стекла.

Тут милиционер показался с дружинниками. Нарочно медленно так, внушительно, бессловесно шел – чтоб нарушители сами смылись. Чтоб ему с ними не валандаться, в милицейский автофургон не тащить. А фургон, загодя приготовленный, тут же, неподалеку, у бровки тротуара стоял…

Магазины были еще открыты. Опять скинулись по рублевке, опять пару бутылок взяли, теперь – портвейна. Розового. Ничего другого не было, одна эта дрянь.

Дальше все понеслось как-то скачками, еще веселее.

В детском парке они оказались. Почему в детском – неизвестно. Шли вроде в сторону «Пролетария», Колька тянул – все ему хотелось еще раз полицейских поглядеть, уж больно они здорово из кольтов своих лупят: бац – и готов, бац – и готов.

В парке карусель скрипела, какие-то пацаны на ней крутились. Их согнали, сами крутиться начали. Двое – на скамейках, а двое – раскручивают.

В парке им скоро надоело – тьма, одни деревья кругом, потянуло в места людные, где жизнь и всевозможная деятельность, и минут через десять они уже ломились в ресторан на вокзале. Собственно, Борька, у него в кулаке рубли общие были зажаты, опять скинулись по бумажке, а они его только сзади подпихивали, помогали ему криком. Их не пускали, потому как не было мест, но места им были не нужны, – только бутылку в буфете взять, и опять они скандалили, лезли настырно, работали локтями. Славик снова обещал кому-то испортить фотокарточку. В трамвае, помнит Валера, ехали. Дверь на ходу дергали, – это Борис шутил, Славика хотел на ходу выбросить. А Колька наставлял на них пальцы пистолетом и кричал: «Бенц! Бенц!» – изображал, будто он американский полисмен и у него кольт в руке. Всем им было весело, и всё, что они делали, казалось им веселым, смешным, – для всех в вагоне веселым и смешным. Но пассажиры, дураки, почему-то кричать на них стали; какой-то военный, отставник, они всегда суются, порядки наводят, больше всех им надо, – приказал кондукторше на остановке двери не открывать, проезжать мимо, прямо до милицейского поста, чтоб там хулиганов, их то есть, забрали. Но они дверь все равно открыли, повыскакивали из вагона на ходу.

Вот такие получились у них вчера развлечения…

Если на откровенность – не больно здорово, и Валеру грызло не то чтоб раскаяние – в чем раскаиваться-то, никого не убили, не порезали, сами живые, целехонькие, – а так что-то… Скука какая-то ото всего этого… Сколько уже вечеров так извели…

А тут еще утром, когда он стал подсчитывать наличные свои капиталы, шарить по карманам, – кроме истраченных не досчитался ровно десятки. Он хоть и пьян был, а все ж таки помнил примерно, сколько они тратили. Десятка не могла так просто, назамеченно, в пальцах пролететь. Он стал припоминать на трезвую уже голову – сколько раз, по скольку складывались, какие кто бумажки давал, какую ему сдачу совали, и в нем вместе со злобой и гневом утвердилась уверенность, что это – дело Борькиных рук. За ним и раньше замечалось: как общая касса у него – всегда в расчетах какая-то путаница, непонятный перерасход. Притаивает, паскуда, в свой карман! Но то – все по мелочи было, о такой ерунде говорить – самому мелочиться. Но десятка – это уже хамство. Спускать такое нельзя. За такое морду Борису стоит набить, всем сообща. Чтоб потом кровью два дня плевал… Но как, с чего это дело начать? Собрать ребят да взять Бориса за галстук? Он, конечно, отопрется, а доказательств – никаких… Сам же дураком, жлобом деревенским будешь выглядеть…

С такими неприятными мыслями, муторным, горчичным осадком внутри и пришел Валера в понедельник утром на работу в литейный цех.

Он пришел в самый раз, как положено, но Андрей Василич Мальков, при котором он состоял в подручных, глянул на него искоса, хмуровато, точно Валера сызнова опоздал и из-за него уже страдает, простаивает работа.

– Опять вчера кирял? – утвердительно произнес Андрей Василич, и Валера почувствовал, что он уже осужден своим старшим, что бы ни стал он говорить в свое оправдание.

– Ну и что? – спросил он с вызовом.

– А то! – строго сказал Андрей Василич. – То, что ковши мы вместе поднимаем и металл вместе льем. А он – полторы тыщи градусов. И лишаться мне рук иль ног из-за твоей дурной пьяной башки неохота!

– А зачем же – башка? Выражаться надо культурно, – сказал Валера вежливо, зная, что так он куда больше уязвит старшого, чем даже самой последней грубостью. – И между прочим – башка в норме. Полный порядок.

– Вижу я этот порядок, он у тебя на физии написан… – сказал Андрей Василич, отворачивая от Валеры глаза, – настолько противно было ему глядеть на своего подручного, на его подпухшее, поцарапанное лицо. – Иди вон землю возить, пока мозги твои на место не встанут, а здесь ты мне не нужен…

Валера пожал плечами, как бы говоря – ладно, пожалуйста, могу и землю, мне, собственно, один хрен, где ковыряться, лишь бы гроши платили. А только рычать совершенно не из чего. Не на работе ведь напился, а в свой законный выходной!

Но внутри себя от слов Андрея Василича он не был так спокоен, как наружно, – так и хотелось выдать что-нибудь крепенькое. Но, во-первых, он чувствовал, что старшой прав, а во-вторых, злить его было не резон – за Валерой порядком числилось всяких проступков, другой бы на месте Андрея Василича уже давно бы прогнал его совсем, а Мальков – хоть и рычит частенько, а держит… Воспитывает. Ну что ж, воспитывай, старшой, если терпения хватит, продолжай свое благородное дело…

Мальков гремел пудовыми полукружиями бронзовых вкладышей, что на прошлой неделе отливали они с Валерой, – они штабелями скопились вдоль стен, – грузил их на вагонетку, чтобы вывезти из цеха. Это была обязанность Валеры, но Мальков исполнял ее демонстративно, как бы показывая, что даже такого простого дела он не может, не желает сейчас доверить своему подручному.

Кирпичное помещение для литья из цветных металлов, где работали Мальков и Валера, – с голыми закопченными стенами, черными сводами высокого потолка, – пристроенное к основной части огромного, дымного, наполненного рабочим гулом, грохотом различных машин литейного цеха, обычно душно-жаркое, как сухая финская баня, выстыло за воскресенье, воздух в нем был пропитан сладковато-горьким запахом металлической окалины, горелой формовочной земли. В углу стояла плавильная электропечь с вставленными в нее с обоих боков толстыми, как два круглых бревна, электродами, зияя пастью загрузочного отверстия, точно голодно разинутым ртом, призывающим скорее вложить в него пищу. Андрей Василич уже переоделся в брезентовую спецовку, на лбу его уже сверкали бисеринки пота. Под не застегнутой на груди курткой синели полосы моряцкой тельняшки. Когда-то прежде Мальков служил помощником моториста на судах во Владивостокском порту, ходил даже в загранку, – это его любимые воспоминания, – и вот сколько уже лет в литейном цеху, а все носит тельняшку… Дурак дядя! Хорошие деньги там получал, плавал по морю, барахло разное из Японии можно было привозить, на толкучку его только вынеси – из рук рвут за тройную цену, сам рассказывал… Житуха! Так надо же – женился на тутошней, приперся за ней с Дальнего Востока сюда… Не то приличной девки не мог там себе найти? Теперь вот глотает пыль, угар, ворочает оловянные и медные чушки по пуду, вкладыши эти осточертевшие. Хоть бы уж разнообразная была у них работа, не так бы надоедала, а то все одно и то же почти – вкладыши, втулки, вкладыши, втулки…

Валера тоже переоделся, скинув с себя все, в чем пришел, до трусов, – в литейном цеху не замерзнешь, – покорно отправился к складу формовочной земли и часа два возил ее на тачке к рабочим местам формовщиков, помогал им пневматической трамбовкой набивать эту землю в формы. Трамбовка издавала пулеметный треск, держать ее было не просто, она так и рвалась из рук, но Валере нравилось это – чувствовать, что в твоих руках механическая сила, в сотню раз больше твоей собственной, и ты управляешь ею, она покорна, подвластна тебе, и, значит, ты все же сильнее ее, еще более могуч, чем она… О, это здорово, когда у тебя в ладонях такая силища, такой треск и грохот! Одно нажатие кнопки пальцем, и ты уже великан, ты – могуч как бог, тебе уже под силу сокрушать скалы, пробивать насквозь горы!

Когда Мальков позвал его назад, в цеху цветного литья на плоском металлическом полу лежали в опоках две прямоугольные, больших размеров, плиты, все в строчках глубоко вдавленных букв. На рельсах стояла вагонетка с кирпично-красными пластинами бронзы и бирками, свисавшими с края каждой пластины на проволочном поводке.

Валера увидел заводского парторга Самойлова, длинного, худого, со шрамом на лице, в белом воротничке, узком галстуке; начальника литейного цеха Боброва, крупного, щекастого, румяного здоровяка. Они стояли в стороне, будто бы для какого-то контроля, смотрели.

Валера уставился на плиты, выпрессованные из формовочной земли, – понять, что это такое, для чего, таких изделий они с Мальковым еще не отливали, но Мальков – с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, он, видать, крепко тут потрудился, когда привезли формы, – не дал ему разглядывать, приказал загружать в печь бронзу, включать ток. В Малькове было какое-то особое возбуждение, начальство стояло, не уходило, в происходящем чувствовалось что-то важное, не будничное, не рядовое, и, хотя смысл дела все еще Валере был непонятен, его тоже захватили общая приподнятость, общее скрытое волнение.

– Все класть? – спросил он у Малькова о бронзе.

– Клади все, отмерено точно.

Валера надел рукавицы, – углы у бронзовых пластин острые, в заусенцах.

К Малькову подошел Самойлов.

– Может, другого кого возьмешь? – спросил он. Взгляд его при этом был направлен на Валеру, парторг как бы щупал, оценивающе мерил его. Он открыто сомневался в нем, даже не пряча это от Валеры, и обида кольнула парня, хотя – на что ж обижаться, он ведь поработал тут с Мальковым всего шесть месяцев, обижаться у него права нет…

– Да ничего, сладит… – ответил Мальков, тоже глядя на Валеру, но иначе – ободряюще, с верой, своими бледно-голубыми глазами, которые, казалось, были такими у него оттого, что когда-то, много лет подряд, изо дня в день в них отражалась морская ширь, такая же вот бледно-голубоватая, дымчатая.

– А то, может, Кириллова позвать? Жалко ведь будет, если форму изгубите. Дело ведь тонкое, не втулки, не подшипники… – продолжал Самойлов с прежним сомнением.

– Да нет, он парень уже умелый. Мой ведь ученик!

– В том-то и дело, что еще ученик, – сказал Самойлов со строгим, недоверчивым лицом. – Ну гляди, на твою ответственность…

У Валеры заколотилось сердце, затрепетало в каком-то благодарном тепле к Малькову. Ворчит, старый хрен, шпыняет без конца, за дело и без дела, а вот же ведь – ценит, значит… От Кириллова отказался…

Весь металл не поместился в печь, последние плитки бронзы легли толстой стопой на самом краю загрузочного отверстия. Ничего, когда металл начнет плавиться в огне вольтовой дуги, эти плитки тут же стекут в ванну, как брусок масла с края сковородки.

Мальков сомкнул контакты рубильника. В чреве печи с сухим треском сверкнула льдисто-голубоватая молния, – это между электродами пролетела искра первого разряда. Продлился какой-то кратчайший миг пустоты, когда было неясно, последует ли что-нибудь дальше, опять с треском полыхнула голубая, с розовым отливом, молния, – и все нутро печи засветилось этим пронзительно-острым, пляшущим светом, печь взревела, все громче, оглушительней вздымая свой рев, пока он не стал похож на рев реактивного самолетного двигателя.

В первые дни, когда Валера только начинал работать в литейном цеху, ему было страшно стоять возле электропечи, когда в ней бился клубок сумасшедших, ревущих молний. Казалось, вот-вот – и печь взорвется, ее разнесет на куски, она не сдержит в себе это беснующееся пламя, этот громоподобный рев, и все, что есть вокруг – беспорядочно брошенные опоки, штабеля готовых деталей у стен, копошащиеся в работе люди, он, Валера, – все мгновенно будет превращено в белое пламя, испепелено.

Но теперь печь не пугала его. Наоборот, она давала ему такое же чувство, как пневматическая трамбовка, бьющаяся в его руках: чувство власти, владения этой огромной силой, какой-то особой радости, для которой нельзя найти слов. Когда печь ревела, испуская голубовато-белый, прожекторный, пульсирующий свет, заливавший все помещение, – он и она становились как бы одним существом, и душа его, смятая, подхваченная электрической бурей, каждый раз заново потрясенная, обращенная в ужас и восторг, точно бы отделялась от тела и возносилась куда-то – в каком-то безумном, необычайном, не сравнимом ни с чем ликовании и торжестве…

Плитки бронзы, загораживавшие печной зев, таяли, все больше его открывая, соскальзывали вниз, в плавильную ванну; в печи к белому трепещущему пламени электродов добавились теплые, золотистые тона, – это сверкал жидкий металл, легкий, воздушно-прозрачный на вид, чуть шевелящийся в поверхностном своем слое, вибрирующий белесоватыми, желтыми, малиновыми оттенками, составляющими его основной цвет – цвет яркого золота.

Самойлов и Бобров по-прежнему стояли в стороне, у дальней стены помещения. Краем глаза Валера заметил, что к ним прибавились еще люди – из конторы цеха, из заводского управления. Все вместе они выглядели какой-то внушительной комиссией, только непонятно, для чего тут собравшейся, – может быть, для экзамена литейщикам? Но Валере и Малькову было не до зрителей, – комиссия так комиссия, плевать, пусть глядят, наступал главный момент, и в цеху они были только вдвоем – они и металл, готовый, ждущий, который нельзя перегреть.

Мальков подвел к устью печи ковш, висящий на цепях кран-балки. Золото бронзы струей потекло в ковш, и на зачерненных кирпичных стенах цеха, на сводах потолка затрепетали живые, праздничные отсветы, как будто в печи родился не металл, а сама жар-птица, и вот она выпорхнула, расправляя свои сказочные перья.

– Ну, Валера! – сказал Мальков с напряженным, серьезным, строгим лицом, бугристо обозначенными желваками скул, берясь за ручки ковша.

Валере на миг стало боязно, даже как-то дрожно в теле от этой необычайной сосредоточенности в лице Малькова, оттого, что целая куча народа смотрит на них и каждое его движение под контролем их глаз, оттого, что от них ждут мастерства, равного их задаче, и не только его одного, но как бы и еще чего-то, выше, значительней, ценней, что войдет в отливку вместе с металлом составной частью, и это надо явить сейчас, найти в себе, в своих руках, сноровке, умении, душе… Может, и вправду было бы лучше, если б Мальков взял для этого дела Кириллова!

Глаза Малькова, сощуренные от обжигающего жара, которым дышал ковш, глядели ждуще, руки его в брезентовых ватных рукавицах лежали на ручках ковша, – отступать было поздно, раздумывать некогда, надо было браться за горячие рукоятки ковша с другой стороны…

4

Через полчаса остывающие бронзовые плиты были отделены от форм, отнесены к стене и поставлены стоймя.

Мягкий спокойный глянец лежал на бронзе. Затвердевший металл потемнел, стал смугло-кирпичным, по нему разлилась едва уловимая лиловатость. Удивительна все-таки, прекрасна, неповторима бронза! Не нужно даже специально знать о ней что-то, чтобы это понять, ощутить. Ни в каком другом металле так не чувствуется выключенность из времени, причастность вечному, нетленному, чему нет меры и сроков, перед чем обычная человеческая жизнь – лишь краткое быстротечное мгновение. Не зря, не случайно, перепробовав всё, еще издревле скульпторы выбрали ее главным своим материалом…

Все, кто был на отливке, рабочие из основного литейного цеха, – как раз наступил обеденный перерыв и шум механизмов умолк, работа остановилась, – толпой стояли перед бронзовыми плитами, смотрели на них.

Смотрел и Валера – из-за спин, плеч, голов. Тело его под спецовкой было мокрым от пота, в руках он ощущал легкую дрожь, хотя все уже было сделано и сделано удачно, хорошо. Простое, в общем, дело-то, не хитрей, чем всё другое, а вот ведь – и пот течет за шиворот, и руки никак не унять…

Из главного цеха подходили еще рабочие; они, не перестроив еще свои голоса на тишину, шли шумно, говорливо, кучками, – поглядеть, что это там такое выпек Мальков, а войдя под своды малого цеха, увидев доски, длинные колонки имен на них, затихали и смотрели уже молча.

– Твоя работа? – толкали знакомые парни Валеру в бок.

Он кивал, скромно, неопределенно, – и не утвердительно, и не отрицательно. Как сказать – моя? Малькова эта работа, а он только помогал, подручничал… Но ведь помогал! Значит, все же – и его это труд, и его мастерство… Доскам этим висеть долго, они переживут всех нынешних людей, не одну смену людских поколений, вероятно, они переживут, и навсегда, на все времена в них останется вместе с запечатленными на них именами еще и труд, искусство создавших их мастеров…

– Да-а… – произносили в толпе вполголоса, подавленные той скорбной и вместе величественной силой, что была в ровных столбцах имен, в их множестве. Говорить громко почему-то никто не решался. Но хотя произносились одни эти протяжные «Да-а…», сердца людей были открыты друг другу и словно бы соединены в одно, и всем было понятно, что звучало в этих восклицаниях, какие чувства и мысли срывали их с губ.

Кто-то, молодой, удивился – наивно, глуповато-искренне, точно впервые для себя обнаружив, какой губительной была война:

– Это что ж – с одного колхоза?! Ого! А если по всему Союзу подсчитать?

Сосед с укоризной ответил:

– Подсчитано. Двадцать миллионов.

Седой Кириллов, самый старый литейщик, тоже сказал: «Да-а…», помолчал, потом добавил:

– Это хорошо… Это правильно… Всех бы вот так вспомнить, записать. И наших бы заводских. Сколько их не пришло…

Мало-помалу толпа истаяла, разошлась. Ушел обедать и Мальков.

А Валера остался. Нарочно, чтоб побыть с бронзовыми плитами наедине, не спеша, основательно их разглядеть, без помех насладиться тем чувством творца, что впервые явилось ему так отчетливо, волнуя его таким новым, еще незнакомым ему волнением, так чудесно, возвышенно в нем все приподнимая.

Выступающие из плоскости плит колонки фамилий, имен, дат – врезались в глаза. «Капустин Петр Антонович… Ложкарев Семен Алексеевич… Мухин Виктор Васильевич…» Все больше – ровесники его, чьи жизни оборвались на восемнадцати, двадцати годах… Такие же простые, деревенские парни…

Может, и его имя когда-нибудь напишут на бронзе, выставят в городе или в родном его селе… А что? Он еще сделает что-нибудь! Не все ж ему охламоном быть, с такими дружками, как Борька и Славик, водиться… «Битловку» эту, гриву поповскую, надо срезать, – на черта она ему, мода эта дурацкая?.. Костюм себе хороший надо купить, есть ведь деньги… С галстуком, как у Самойлова… Учиться он поступит, в вечернюю школу… Что его восемь классов сельских – сейчас это ничто, тьфу!

И еще он думал о том, как будут глядеться эти плиты на памятнике, на граните. Хорошо, наверное. Летом, в отпуск, надо обязательно съездить в этот колхоз «Россия», посмотреть. От Валеркиного села это совсем недалеко, в соседнем районе. Выйти только к асфальту, к шоссе, – а там всего час на автобусе…

1975 г.