Текст книги "Богачи"
Автор книги: Юна-Мари Паркер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)
– Прости меня, любимый, – дрогнувшим голосом продолжала Морган. – Я никогда бы не решилась на это, если бы не знала, как важно для тебя иметь наследника. Ты не представляешь, как мне тяжело теперь. Пожалуйста, скажи, что прощаешь меня. Я люблю… я не могу без тебя жить… – слезы покатились по ее щекам.
Гарри с удивлением отметил, что она вдруг стала похожа на маленькую девочку – глубоко несчастную и беззащитную, которую с детства баловали и бесповоротно испортили, потакая ее капризам. Она привыкла всегда получать то, что хотела, а теперь впервые в жизни столкнулась с отказом.
– Не надо, Морган, не продолжай, – ответил он, отворачиваясь от ее лица, на котором застыло просительное выражение. – Теперь эта история утратила для меня всякий интерес.
– Что ты имеешь в виду? – испуганно спросила она. Затем поднялась, подошла к нему и, присев перед ним на корточки, положила руку ему на колено. – Ты хочешь сказать, что… мы сможем жить как прежде? Боже, как прекрасно это было бы! Я клянусь, что до конца дней буду любить тебя и сделаю все, чтобы ты был счастлив со мной! С бесконечными приемами и вечеринками покончено, а если тебе надоел лондонский дом и ты хочешь жить здесь, мы переедем хоть завтра. Что может помешать нам снова быть вместе? В конце концов, ты любишь Дэвида, ведь он твой сын. Гарри, скажи, что все будет как прежде! Пожалуйста!
Гарри резко поднялся, едва не оттолкнув Морган, и подошел к окну. Радуга над озером исчезла, и небо снова затянуло тучами. Пейзаж облекся в серые и мрачные тона. Он обернулся и посмотрел на Морган, которая так и осталась сидеть на полу.
– Это невозможно, Морган, – печально ответил он.
Планируя их разговор, Гарри собирался сообщить ей одну очень важную вещь, от которой полностью менялась суть дела. Но он вдруг почувствовал, что не может осуществить задуманное. Опустив глаза, Гарри вышел из гостиной и тихо притворил за собой дверь. Слишком рано. Должно пройти время, пока он сам свыкнется с печальной мыслью и не будет воспринимать ее так болезненно.
32
Джо вышел из частного сыскного агентства «Краусс и Блюмфельд» на пересечении 39-й улицы и Лексингтон-авеню и взял такси. Второй раз за последние двадцать семь лет он пользовался такси. Впервые это случилось в тот же день с утра, когда он ехал в агентство. Расследование деятельности Сига Хофмана требовало полнейшей секретности. Если бы Сиг заподозрил неладное, то мигом замел бы следы так, что не подкопаешься.
– Я подобрал трех надежных парней, бухгалтеров, которые независимо друг от друга проведут проверку документации «Квадранта», – сообщил ему Краусс. – От тебя требуется одно: предоставь им возможность проникнуть в бухгалтерию ночью, когда во всем здании не будет никого, кроме охраны. На них можно положиться, они перепроверят каждую цифру.
– Сколько времени это займет?
– Три-четыре ночи. Кстати, мне уже удалось выяснить кое-что интересное по твоей просьбе. – Хэнк Краусс перебрал бумаги на своем столе и достал сложенный вдвое листок. – Во-первых, Сиг Хофман играет на деньги. Тебе это известно?
– Бог мой! Вот уж чего не мог себе представить! Что это, скачки?
– Нет, рулетка. За последние несколько лет дважды случалось, что он проигрывал за вечер по сотне тысяч долларов.
– Даже Иисус Христос не мог себе позволить выбросить столько денег на ветер!
– Сиг тоже себе этого позволить не может, а «Квадрант» – запросто. И еще, твой главный бухгалтер Ли Шрауб был замешан в каких-то темных делишках на фондовой бирже несколько лет назад. Я полагаю, что Сиг либо шантажирует его, либо они работают вместе и делят наворованное пополам.
– Я не могу представить себе, чтобы Кох и Ронер, наши бухгалтеры, этого не замечали! Ты выдвигаешь очень серьезные обвинения, Хэнк!
– К тому моменту, когда гроссбухи оказывались в руках Коха и Ронера, в них скорее всего уже содержались приписки, – спокойно отозвался Хэнк. – Такому профессионалу, как Шрауб, подчистить хвосты – что тебе высморкаться. Сейчас наша задача заключается в том, чтобы определить, как именно действует Сиг. Готов поклясться, что у него есть какая-нибудь оффшорная компания, через которую проходимец проводит левые деньги, надувая таким образом налоговую полицию. Если нам удастся это доказать, Джо, на Сиге можно будет поставить крест.
– Именно этого я и добиваюсь, – холодно ответил Джо. – Хотя больше меня бы устроил крест на его могиле.
– Сдается мне, что дело тут не только в деньгах. Я что-то не припомню тебя таким кровожадным со дня нашего знакомства. Даже тогда, когда один из ваших клиентов испарился, прихватив с собой три миллиона долларов, ты не был так взбешен.
– Ты прав, у меня есть причины личного характера, чтобы желать разоблачения Сига. Главное, раздобудь мне доказательства его вины, а остальное я сделаю сам.
Хэнк кивнул и обиженно пожал плечами. Было очевидно, что Джо не хочет раскрывать карты.
– Хорошо. Так значит, мы договорились о нескольких ночах для моих ребят?
– Разумеется, – задумчиво ответил Джо, и вдруг в следующую секунду густо покраснел и стукнул кулаком по столу. – Бог мой! Но ведь когда вся эта грязь выплывет наружу, «Квадрант» рухнет! Возникнет кризис доверия, и клиенты начнут забирать свои деньги.
– Можно не сомневаться, что для Уолл-стрит такой скандал станет большим потрясением, – заметил Хэнк.
– Потрясением! Да будет настоящее извержение вулкана, которое камня на камне не оставит от нее!
После разговора с Хэнком на сердце у Джо было тоскливо. Он чувствовал себя обманутым и глубоко оскорбленным. По прошествии тридцати лет крепкой и верной, как казалось ему, дружбы с Сигом Джо вдруг понял, что совершенно не знает его. Давно ли Сиг изменился или всегда был таким? Джо с горечью осознавал, что, несмотря на свою известную способность разбираться в людях, видеть их подлинное лицо под любой маской, он слепо доверился человеку, с которым начал когда-то свое восхождение к вершине, и поэтому не счел нужным пристально всмотреться в его душу. Подумать только, ведь еще несколько дней назад он мог бы положиться на Сига во всем, без малейшего колебания открыл бы ему любую тайну! Как жестоко судьба подчас наказывает людей за их ошибки!
Хант улетал в Лос-Анджелес вечерним рейсом в самом мрачном расположении духа, какое только можно себе вообразить. Встреча с Тиффани ранила его прямо в сердце, и он жалел, что вообще предпринял эту поездку. Зачем понадобилось бередить старые раны, которые едва-едва начали заживать?
Хант заказал виски и, откинувшись на спинку кресла, решил перечитать очередной эпизод из сценария фильма. Черт бы побрал эту женщину! Тиффани показалась ему еще привлекательней и желанней, чем когда бы то ни было. Но теперь она недоступна и холодна, отгорожена от него высоким частоколом под названием «миссис Крашнер». Угораздило же ее так внезапно выскочить замуж за проклятого диск-жокея, у которого на уме лишь танцы до рассвета да ночные развлечения? Почему Тиффани не дождалась, пока он разведется с Джони? «А почему ты раньше не пришел к ней и не сказал, что собираешься разводиться?» – язвительно полюбопытствовал внутренний голос.
Образ Тиффани возник перед глазами как живой. Вот она мечется по квартире в ожидании мужа целый день, не зная, чем заняться – наверняка серьезная работа заброшена, – а вечерами отправляется вместе с ним прожигать время в клуб. Удивительно гармоничная пара!
Хант заказал еще виски и отложил сценарий на соседнее кресло. Воспоминания о сотнях ночей, проведенных вместе с Тиффани, нахлынули как поток и заставили его сердце сжаться от боли. Особенно соблазнительно Тиффани выглядела по утрам – нежная, розовощекая, хранящая живое тепло. По утрам ее кожа источала нежный аромат цветочных духов и накрахмаленных простынь. Когда он начинал возбуждать ее, то первым на его ласки откликалось тело, и лишь потом одурманенное сном сознание. От прикосновений его пальцев напрягались соски, становились упругими мышцы живота, учащался пульс любимой, и затем только на губах ее появлялась улыбка и с них слетали слова любви. Она сводила его с ума!
Хант снова попросил у стюардессы виски и окончательно забыл про сценарий. Он привык относиться к Тиффани как к неотъемлемой части своей жизни, себя самого, и мысль, что теперь она жена Аксела и мать Дэвида, воспламеняла в его сердце ревность. Как она могла столь жестоко обойтись с ним! Неужели не ясно, что его ребенок должен был созреть в ее чреве! Разве не кричала она в порыве страсти, чувствуя близость кульминации: «Наполни меня собой, любимый!»? И как она может теперь счастливо улыбаться и говорить, что ее муж «прекрасно» поживает!
Хант опустил спинку кресла, лег и закрыл глаза. Он вдруг с пугающей отчетливостью понял, что в его жизни больше никогда не будет такой женщины, как Тиффани. Она воплощала его идеал возлюбленной – красивой, умной, страстной и умеющей преданно любить, отдавая себя без остатка. Ее глубокий ум, нежная душа и совершенное тело – все было достойно восхищения. Они с Тиффани созданы друг для друга, но она отвергла предначертание судьбы и вышла замуж за первого встречного. Спьяну Хант пожелал Тиффани горя в семейной жизни и сам не заметил, как заснул.
Между Гарри и Морган постепенно выработались отношения, напоминающие перемирие между враждующими сторонами. Они не конфликтовали открыто, даже не ссорились. Напротив, были друг с другом столь вежливы и предупредительны, что подчас становились противны сами себе. На окружающих супруги производили впечатление вполне благополучной пары. На самом же деле их внешнее благополучие напоминало мыльный пузырь, готовый лопнуть от малейшего неосторожного движения и бесследно растаять в воздухе.
Настал день, когда Гарри окреп настолько, что захотел вернуться в Лондон. Он жестко поставил Морган два условия: во-первых, спать они станут в разных комнатах, а во-вторых, его общение с Дэвидом будет сведено к минимуму.
Морган глубоко переживала ультиматум Гарри, внесший в их прохладные, но ровные отношения напряженность. Она впадала то в депрессию, то в ярость, потеряла сон, аппетит и сильно похудела. Дни проходили в тоске и безосновательном уповании на то, что рано или поздно все встанет на свои места. Эта надежда, собственно, и питала жизненные силы запутавшейся женщины, катастрофически таявшие в «холодной войне» с мужем.
Вопреки сомнениям Гарри, Морган старалась сдерживать свои обещания. Ежедневные марафоны с одного приема на другой, с вечеринки в ночной клуб прекратились. Более того, она перестала давать роскошные обеды каждую неделю и неизменно спрашивала у Гарри совета, стоит ли принять то или иное приглашение.
Вести тихую, спокойную семейную жизнь оказалось куда легче, чем предполагала Морган сначала. Вдобавок большинство друзей и знакомых перестали искать их общества с прежней настойчивостью. Если раньше огромный серебряный поднос с почтой, который Перкинс подавал в кабинет после завтрака, был завален дорогими конвертами с вложенными внутрь приглашениями на званый обед или ужин, отпечатанными на бланках с гербами и золотым обрезом, то теперь Морган получала лишь простенькие карточки с просьбой посетить открытие нового ресторана или косметического салона. Казалось, кто-то перекрыл кран, из которого под большим напором хлестал поток знаков внимания сильных мира сего. А те, кто еще изредка звонил, чтобы пригласить их на ужин или чашку чая, принадлежали к сомнительному полусвету, который Морган обходила стороной с тех пор, как впервые ступила на землю Британии.
Со все возрастающим ужасом и растерянностью Морган осознавала, что положение в обществе, над приобретением которого она самоотверженно билась столько лет, безвозвратно утеряно. Между нею и бывшими друзьями пролегла огромная пропасть, а украшать своим именем обеды, которые не согласился бы посетить ни один уважающий себя человек ее круга, она не хотела.
Морган ощущала себя Робинзоном, оказавшимся на необитаемом острове. Скучая и не зная, чем себя занять, она по нескольку раз в неделю меняла прическу, ходила по магазинам и скупала все, что попадалось ей под руку, без разбора, целыми днями бродила по дому, смотрела телевизор, лениво листала модные журналы или планировала ремонт в доме. Иногда Морган завтракала с Розали Винвуд, но даже их отношения стали другими. Морган и Гарри как-то незаметно выпали из официального гостевого списка Винвудов, и Розали, встречаясь с бывшей протеже, выбирала для этих целей какой-нибудь маленький ресторанчик в Челси, где никто из знакомых не мог бы увидеть их вместе.
Морган никогда не знала, что такое одиночество, и столкнулась с ним впервые в жизни. Общественное презрение заставляло ее страдать вдвойне и чувствовать себя изгоем. Стоило ей пригласить на обед графиню Саутгемптон, как та вежливо, но твердо отказалась, рассыпавшись при этом в весьма патетических извинениях.
– Я ужасно сожалею, Морган, – сказала она. – Но у нас уже расписан каждый день на много месяцев вперед. Жизнь стала такой невероятно напряженной в последнее время, не так ли, дорогая?
– Да, мы с Гарри тоже не знаем, как всюду поспеть, – ответила Морган, хотя светская жизнь давно уже не была для нее ключом, а книжка для записи приглашений оставалась девственно чистой.
Подчас при виде телефонного справочника слезы наворачивались у нее на глазах. Ей казалось невероятным, что за такое короткое время человек, которого звали везде и всюду, может превратиться в отщепенца, не способного собрать на ужин и пяти гостей.
Несмотря на усиленные попытки еще в Шотландии сблизиться с Дэвидом и лучше узнать его, Морган поневоле пришла к выводу, что материнский инстинкт в ней полностью отсутствует. Она признавала достоинства чудного мальчика с прекрасным характером, но никакого желания возиться с ним, играть и даже видеть его у нее не возникало. Кроме того, малыш явно предпочитал общество няни и всякий раз поднимал крик, когда та оставляла их наедине. Морган надеялась, что ситуация изменится со временем, и она сможет довериться ему. А пока ни она, ни Гарри словно не замечали присутствия в своем доме ребенка.
В какой-то момент Морган стала подумывать о поездке в Штаты, но вскоре отказалась от этой идеи. Тиффани не желала с ней разговаривать, а Джо, после того как Гарри окончательно поправился, высказал ей по телефону все, что о ней думает, в таких нелицеприятных выражениях, что отбил у нее всякую охоту встречаться с ним лично. Оставались Рут и Закери. Но мать никогда бы не согласилась общаться с ней, зная, что это неприятно мужу, а Закери по-прежнему находился на лечении в закрытой клинике. Вдобавок, он всегда ненавидел ее.
Морган из последних сил пыталась храбриться, но чувствовала, что созданный ею мир рушится. Все ополчились против нее, единственным союзником оставалось время. Людям свойственна забывчивость. И более громкие скандалы не задерживались надолго в их памяти. Она по-прежнему молода и привлекательна, более того, на лице появился едва уловимый отпечаток страдания, который лишь добавлял ее красоте притягательной таинственности. В глазах обозначилась небывалая глубина, заострившиеся скулы придавали ей изысканную утонченность. Морган преисполнилась уверенности вернуть любовь Гарри вне зависимости от того, сколько времени на это потребуется. Ведь когда-то он восхищался ею, так почему же увлечение не может вспыхнуть вновь? Но теперь она знала, что одни лишь женские ухищрения не помогут добиться победы. А значит, надо придумать что-то совсем иное.
Гарри вскоре окреп настолько, что смог вернуться к своим делам в галерее. Он проводил там целые дни с утра до вечера, отдавая все силы работе, словно желая заполнить ею ту пустоту, которая теперь зияла на месте его личной жизни. За время его отсутствия Джону удалось открыть канал для экспорта картин в Штаты, так что поле для активной деятельности стало еще обширнее.
Гарри завел при галерее реставрационную мастерскую. Он всегда выступал против ненужного зачастую обновления полотен, лишавшего произведения признанных мастеров того налета старины, который среди знатоков ценился более всего, но теперь столкнулся с тем, что американские, ливийские и арабские покупатели, составляющие большинство его клиентуры, не желали и смотреть на картину, если краски ее потускнели, а сама она не была заключена в богатую золоченую раму. В минуты особенного раздражения он вспоминал Морган, которая тоже могла воспринимать вещь лишь в том случае, если она выглядела новой и яркой.
Каждый вечер Гарри задерживался в галерее допоздна, сколько можно оттягивая возвращение домой. В один из таких вечеров неожиданно позвонила Элизабет.
– Элизабет! – воскликнул он, не скрывая своей радости. – Как замечательно, что ты позвонила! Как поживаешь?
– Спасибо, хорошо. А ты? Надеюсь, совсем поправился?
– Пожалуй, да. Только иногда голова побаливает. Но ничего, могло быть и хуже.
– Могло быть много хуже, Гарри, – отвергая его шутливый тон, серьезно заметила она. – Мы не виделись целую вечность. Почему бы тебе не зайти к нам на чашку чая по пути домой?
На какой-то миг Гарри впал в нерешительность. А если Морган узнает об этом? Пожалуй, единственное, что вызывало в нем внутреннюю дрожь, был открытый конфликт с Морган. Они упорно сохраняли взаимный нейтралитет, и его это вполне устраивало. Но с другой стороны, они с Элизабет старые друзья. Что же плохого в том, если он заскочит к ней на полчаса? Он вовсе не собирается снова оказаться с ней в постели, как случилось однажды. Ведь тогда он был непростительно пьян.
– Прекрасная мысль, – ответил он. – Кстати, у меня будет возможность поблагодарить тебя за цветы. Они доставили мне невероятную радость.
– К сожалению, я могла сделать для тебя тогда лишь эту малость. Мне хотелось хоть как-то тебе помочь. Но ты был далеко, а я здесь…
– Все в прошлом, не будем ворошить старое, – прервал ее Гарри. – Так значит, я приду в шесть?
– Хорошо. Я буду ждать тебя.
Этот визит положил начало их постоянным встречам. По пути домой Гарри заходил к Элизабет, оправдываясь перед Морган тем, что задерживается на оценке картин. Сначала раз в неделю, потом дважды, и наконец, через день Элизабет поила Гарри чаем и развлекала неторопливой беседой. Гарри пришлись по сердцу уют и умиротворенность ее дома, атмосфера надежной защищенности, созданные тщательно продуманной обстановкой.
Массивная мебель и тяжелые портьеры придавали апартаментам ту солидность и изысканную роскошь, которые так дороги сердцу истинного английского аристократа. Маленькие диванные подушечки и накидки на скамеечки для ног были заботливо вышиты матерью Элизабет графиней Фицхаммонд, камин в гостиной, выложенный в 1746 году, напоминал о вкусах прапрадеда. Георгианские зеркала, помутневшие от старости, и портреты предков Элизабет смотрели со стен через призму столетий, ничуть не стесняясь облезшей позолоты на дорогих рамах. Обюссонские ковры ручной работы, покрывающие полы, так обветшали местами, что через них проглядывал паркет. Но за этой ветхостью и откровенной старомодностью чувствовался веками сложившийся семейный уклад, прочнее которого нет ничего на свете.
Сидя с Элизабет за чашкой чая в маленькой комнатке напротив гостиной, Гарри ощущал себя на вершине блаженства. Его радовали и казались давно знакомыми и близкими вещи, окружавшие со всех сторон: канапе и стулья с резными ножками, книжные полки вдоль стен, кипы старых журналов и газет, пяльца с начатым вышиванием, маленький телевизор, накрытый кружевной салфеткой, висевшие на стенах семейные фотографии и поздравительные рождественские открытки в рамках, подписанные членами королевской фамилии.
Каждая мелочь в этом доме, казалось, утверждала свое незыблемое право на существование, дарованное временем. Все здесь словно говорило: «У нас за плечами столетия. Нам незачем выставляться». Гарри все чаще задумывался о том, что его дом совсем не похож на этот, и виной тому Морган, которой никогда не понять, что значит иметь за плечами череду веков. Он чувствовал, что пропасть между ним и Морган неуклонно растет, и подсознательно привязывался к Элизабет и ее дому невидимыми, но прочными нитями.
В жизни Тиффани выдался невероятно тяжелый период, который, казалось ей в минуты слабости, никогда не закончится. У нее не проходило ощущение, что она топчется на месте, как никудышный пловец, зашедший в воду, но боящийся ступить далее из-за глубины.
Получив от своего адвоката письмо с сообщением, что ее бракоразводный процесс закончится через две недели, она равнодушно убрала его в папку с надписью «Личное». Ее брак с Акселом был ошибкой, которую она постарается не повторить. Вероятно, Аксел появился как раз в то время, когда она особенно страдала из-за разлуки с Хантом и утратила бдительность, поэтому ему удалось воспользоваться моментом и вскружить ей голову.
Ей пришло извещение о том, что ее эскизы к «Герти» выдвинуты на соискание престижной премии. Тиффани спокойно убрала его в папку «Деловые бумаги». Конечно, очень приятно, что ее работу заметили и оценили, но пройти по конкурсу она не надеялась.
Джо постоянно держал ее в курсе расследования финансовых махинаций Сига. Она выслушивала отца с вежливым вниманием, но без интереса – ей было наплевать на судьбу Сига.
Когда Грег звонил и предлагал встретиться, Тиффани неизменно отказывалась – даже краткий разговор с ним по телефону давался ей с трудом и требовал огромных душевных затрат. Если Рут приглашала ее на ленч или пройтись по магазинам, у Тиффани всегда находилось неотложное дело.
Дни тянулись тусклой вереницей, как две капли воды похожие один на другой, складывались в недели, давили на Тиффани своим однообразием и серостью. Она утешала и оправдывала себя тем, что хоть что-то делает, а ведь могла бы просто затосковать и опустить руки. Впервые ее покинула способность с интересом воспринимать окружающий мир, она жила так, будто все время пыталась нащупать какой-то предмет парализованными, ледяными пальцами.
Теперь она относилась к Морган с холодным безразличием, а что касается ребенка, так ведь с самого начала предполагалось, что он останется с сестрой. Может, и к лучшему, что она ни разу не позволила себе взять его на руки.
Тиффани примирилась с пустотой, которая ее окружала, и нашла в ней способ скрыться от жестокой действительности. Если бы небо вдруг разверзлось у нее над головой, она вряд ли обратила бы на это внимание. Однако ей было ясно, что так не может продолжаться до бесконечности.
Наступила неделя ежегодных королевских скачек в Эскоте, и в понедельник Морган отправилась в Сент-Джеймсский дворец за приглашениями для себя и Гарри на королевскую трибуну. Еще в начале апреля, как того требовал этикет, она написала письмо на имя лорда Чемберлена, в котором говорилось, что «Граф и графиня Ломонды выражают верноподданнические чувства и хотели бы получить возможность присутствовать…»
Теперь, войдя во дворец и с замиранием сердца прислушиваясь к стуку своих каблучков по мраморному полу огромного холла, стены которого были увешаны гербами и оружием знаменитых древних воинов, Морган испытала настоящий страх. Она оказалась в святая святых Британии и всем своим существом ощутила ту грань, что разделяет общество на касты и указывает каждому его место в системе жесткой иерархии.
Морган и раньше бывала здесь, но никогда прежде не чувствовала себя выскочкой, обманом проникшей в дом, где не имеет права находиться. Она влилась в толпу сиятельных дам и джентльменов, которые тоже пришли за приглашениями, но не в пример ей осознавали свое право находиться здесь. Никто не обращал на нее внимания, ни один человек не поздоровался и не заговорил с ней, хотя среди собравшихся было много знакомых. Все увлеченно общались друг другом, и если Морган оказывалась в поле их зрения, предпочитали отвернуться или смотрели сквозь нее, как будто она состояла не из плоти и крови, а из прозрачного воздуха.
Мало-помалу толпа оформилась в подобие очереди, которая протянулась из холла в небольшой зал, где за столами сидели милые юные дамы, большей частью титулованные особы, дебютировавшие в свете в текущем году. В их обязанности входила выдача приглашений на скачки – такую работу не считали зазорной даже аристократки.
Морган покорно ждала своей очереди и вспоминала наставления, которые давала ей Розали Винвуд, когда она впервые приехала в Лондон: «Поскольку ты не англичанка, тебе следует дебютировать в свете при поддержке нашего посольства, либо у тебя должен быть поручитель из числа тех, кто по крайней мере несколько лет получает приглашения на Королевские скачки. Раньше в такой чести могли отказать человеку только потому, что он, например, развелся! Теперь приглашение может получить практически каждый, если он не банкрот, не вор и не убийца и, конечно, если его титул не фальшивый».
Морган подумала о том, что подлинность и знатность ее титула не могут поставить под сомнение даже те, кто сейчас так упорно отказывается ее замечать.
Кровь застучала в висках у Морган, когда она протянула девушке за столиком бумагу, полученную накануне, в которой извещалось о дне выдачи приглашений на скачки. Девушка в скромной белой блузке и простенькой юбке взяла из стопки два отпечатанных на великолепной бумаге бланка с королевской подписью и печатью и вписала их с Гарри имена, после чего с милой улыбкой отдала их Морган.
– Спасибо, – сказала Морган и поспешно спрятала драгоценные листы в сумочку, как добычу, доставшуюся ей нечестным путем.
На улице ее ждал автомобиль, за рулем которого восседал Дункан. Еле живая от перенесенного напряжения, Морган бросилась на заднее сиденье и перевела дух. «Роллс-ройс» медленно тронулся и выехал за пределы дворцового парка. Ее отъезд остался для всех незамеченным, как и прибытие.
Морган с особенным тщанием выбирала наряды для посещения Королевских скачек. Внутреннее чутье подсказало ей, что на этот раз следует отказаться от ставшего для нее привычным броского, вызывающего стиля и не злоупотреблять драгоценностями. На вторник она приготовила голубое платье из тонкой шерсти и жакет с длинными рукавами. На среду – шелковый брючный костюм алого цвета, который прекрасно сочетался со знаменитыми рубинами Ломондов. В четверг, так называемый «Дамский день», традиционно разыгрывался главный золотой кубок, и Морган решила одеться во все белое. Пятница была не так важна, как другие дни, поэтому она решила остановиться на скромном шифоновом платье леопардовой расцветки и черном жакете. Персонал салона высокой моды Валентино, как прежде, выказывал Морган подобающее уважение, чем доставил ей огромное удовольствие. Фредди Фокс по эскизу самой Морган изготовил шляпку, которая шла к любому из вышеперечисленных костюмов.
Однако сознание того, что она выглядит великолепно, явилось слабым утешением для Морган. Она смертельно боялась публичного оскорбления или насмешки, страдала от косых взглядов и перешептываний, которые сразу же смолкали при ее приближении – Королевские скачки превратились для нее в бесконечный кошмар. Гарри, напротив, чувствовал себя в Эскоте как рыба в воде и пребывал в приподнятом настроении. Он с удовольствием пил шампанское в кругу старых приятелей, любовался лошадьми и искренне беспокоился о том, кому достанется золотой кубок.
Еще год назад Морган разделяла его воодушевление по поводу этого выдающегося события в светской жизни, поскольку оно предоставляло уникальную возможность продемонстрировать великолепие гардероба, позировать перед фотокамерами и давать интервью центральным газетам. Помнится, в прошлом году отдел светской хроники посвятил им с Гарри целую колонку. Теперь Морган старалась избегать репортеров, поскольку ничего хорошего от них не ждала.
В полдень Дункан высадил их у черных с золотом ворот Королевской трибуны и отогнал «роллс-ройс» на закрытую стоянку, где всегда было зарезервировано место для машины Ломондов. Крутая лестница вела к балконам и ложам, расположенным ярусами и украшенным орхидеями и фуксиями. Те, кто приехал заранее, чтобы позавтракать в павильоне перед началом заездов, уже заняли свои места. Мужчины были одеты в строгие серые или черные костюмы, женщины, напротив, радовали глаз шелковыми и легкими шифоновыми платьями, перьями и цветами, разнообразными головными уборами, что делало их издали похожими на россыпь конфетти.
У всех на видном месте был приколот значок, подтверждающий право присутствовать на Королевской трибуне, и распорядители в лиловых бархатных ливреях строго следили за тем, чтобы сюда не проник посторонний. Никому не хотелось оказаться в неловком положении принцессы Дианы, воспоминание о котором еще не стерлось из памяти большинства присутствующих. Вскоре после помолвки с принцем Чарльзом она посетила скачки и вместе с подругой решила до начала состязаний посмотреть на лошадей в загоне. Поскольку она уже принадлежала к королевской фамилии, носить значок ей было необязательно, однако распорядитель не пустил бедняжку на трибуну, поставив под сомнение ее право находиться там, так как ничего не знал о ее помолвке с принцем Чарльзом.
В полном молчании Морган и Гарри вошли в прохладный холл, где чуть позже распахнутся окошки тотализатора, и направились к прямоугольному просвету, в котором виднелись скаковые дорожки ипподрома и небольшой фрагмент залитого ярким солнцем сельского пейзажа. В самом центре трибуны находилась Королевская ложа, оборудованная стеклянными защитными экранами, которые опускались, если погода внезапно портилась и начинался дождь. Напротив ложи перед скаковым полем раскинулась зеленая лужайка с безупречно ухоженной свежей травкой, обнесенная каменной стенкой высотой в два фута. Но этот Королевский газон не могла ступить нога простого смертного без особого соизволения на то ее величества.
Вдоль ипподрома тянулся ряд огромных розовых кустов, на противоположной стороне огромного поля за металлической оградой сгрудилась нетитулованная публика в бумажных шляпах от солнца и с запасом баночного пива. Практичные горожане выехали семьями на природу и заодно воспользовались возможностью побывать там, где скопились «сливки» общества.
Вскоре должны были появиться украшенные цветами и лентами открытые ландо, в которых прибудут из Виндзорской резиденции королева, граф Эдинбургский, принц и принцесса Уэльские, королева-мать, принцессы Маргарита, Анна и Александра, граф и графиня Кентские, а также Глочестерские и остальные члены королевской фамилии. Они по традиции поднимутся в ложу под восторженные крики толпы и почтительные аплодисменты Королевской трибуны. И только тогда начнется сам праздник: откроется тотализатор, публика станет обсуждать лошадей и их владельцев, желать удачи жокеям, заработают телекамеры. Редкое событие в жизни страны было похоже на веселый карнавал и королевскую аудиенцию одновременно.
