Текст книги "Избранное"

Автор книги: Йордан Радичков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

10

Цыгане предприняли последнюю, отчаянную попытку уломать Ивана Мравова. Они поджидали его на шоссе возле чешмы Илинец, чтобы потолковать с глазу на глаз, но сержант сказал, что они могут говорить и при Матее. Сначала Мустафа наотрез отказался, настойчиво просил сержанта поговорить с ним наедине, но, поскольку Иван Мравов стоял на своем, Мустафе пришлось уступить. Он сказал, что табор решил взять под свое покровительство милицию, весь милицейский участок вместо с входящими в него селами, деревнями и выселками, со всем имуществом, какое на этой территории имеется, – домашним скотом, поленницами дров, пасеками, печами для обжига извести, лесопильнями, сыроварнями, всякого рода земледельческими орудиями и прочим. Сержант не мог никак уразуметь, как это табор возьмет его под свое покровительство.

– Под полное наше покровительство, – заверил Мустафа, – и благодаря этому вы выйдете в передовики, вам дадут повышение в чине, потому что, раз табор берет участок под свое покровительство, мы даем милиции клятву не посягать ни на общественное, ни на частное имущество. А если случайно что-то пропадет – лошадь, скажем, корова, овца, пчелиный улей и тому подобное, – то цыгане тут же раздобывают похищенное на соседнем участке и доставляют в Разбойну!

Таким же вот образом, объяснял Мустафа, до Девятого сентября они взяли под свое покровительство полицейский участок и, что бы в этой околии ни исчезло, раздобывали в соседней, но здешний полицейский начальник оказался собакой, никакой от него благодарности, только и знал, что гнать отовсюду, так что правильно народный суд сделал, что засудил его и прикончил. Сейчас милиция нас не гонит, а наоборот, и в благодарность табор единодушно решил взять участок под свое покровительство. Но об этом никто, кроме них двоих, знать не должен, надо лишь скрепить уговор честным словом. А уж остальное цыгане берут на себя, никто ни о чем не узнает, а народ, по словам Мустафы, у них в таборе – сплошь умельцы, до самого Дуная ищи, других таких умельцев не сыщешь.

– Взять, к примеру, хоть этого, – показывая на конокрада, убеждал он сержанта, – из всех умельцев умелец, из-под тебя лошадь уведет, а ты и не почувствуешь. (Конокрад, по-прежнему с обмотанной тряпьем головой, в подтверждение его слов кивнул.) Однажды он, к примеру, увел коня из-под одного пьяного торговца и вместе с конем обернулся невидимкой, а торговец вмиг протрезвел и как увидал, что нету под ним коня, а только седло да еще поводья пустые болтаются, так у него волосы дыбом встали. Такое взяло его удивление, такой страх, что он упал с седла и расшибся чуть ли не до смерти. Вот до чего умелый этот цыган, а у нас есть и почище его умельцы. Так что если будет между табором и милицией уговор, то на всем милицейском участке перышка лука никто не украдет, а если украдет, то такое же перышко будет украдено хоть за тридевять земель и доставлено сюда.

С негодованием отклонив предложение Мустафы, сержант еще раз пригрозил, что передаст всех цыган прокурору, потому что мало того, что они угнали лошадь и пытались подкупить его фальшивыми деньгами, так теперь еще имеют наглость предлагать ему жульнический союз да еще сулят возмещать краденое с помощью краж в соседнем участке.

– Соседний участок – Мемлекетова, – сказал он Матею, – пусть скажут спасибо, что попали в руки не к нему, а к нам!

Матей согласился, что, попади табор в руки к Мемлекетову, от них бы только перья полетели!

Излив свое негодование, сержант неожиданно проявил интерес к исчезновению перышка лука и спросил Мустафу, почему, к примеру, в селе должно исчезнуть перышко лука, а не лошадь, к примеру, или что подороже?.. В мозгу у него вновь шевельнулось воспоминание об убийстве Илии Макавеева и о грядке с луком в Чертовом логу, убранной так, словно по ней прошлись метлой. Мустафа на это ответил, что про лук сказал просто к примеру, потому перышко лука – это самое пустячное дело и позарится на него только самый пустячный человечишка, оттого он про лук и сказал.

Здесь, у чешмы, Иван Мравов во второй раз увидал злобную тетку и девушку из Чертова лога. Хотя жара стояла неимоверная, на девушке было столько всего накручено, что хватило бы на двоих, – кочан капусты, да и только. Несмотря на множество одежек, девушка шла босиком. Черная усатая тетка с большими ушами, которые в здешних краях считаются признаком долголетия (цыганки тоже утверждали, что у кого большие уши, тот живет дольше тех, у кого маленькие), поздоровалась, сказав: «Бог в помощь», но таким злым голосом, будто говорила: «Да разразит тебя господь!» или что-то в этом роде, а ее дочь глупыми своими глазами глянула на милиционера, глянула на Матея, улыбнулась обоим глупой улыбкой, высунула кончик языка и облизнулась.

– Приглянулись мы с тобой этой девахе, – сказал Матей Ивану Мравову и в свою очередь улыбнулся ей, а когда обе женщины ушли в сторону монастыря, свистнул им вслед. Девушка, наверно, услыхала свист, оглянулась, но мать дернула ее за руку и принялась отчитывать.

По дороге в село Иван Мравов несколько раз вспоминал про перышко лука и несколько раз спрашивал Матея, отчего все-таки цыгане упомянули о перышке лука, нет ли тут какой связи с той грядкой в Чертовом логу и с убийством Илии Макавеева. Матей сказал, что он выбросил из головы эту цыганскую рвань, и долго смеялся, вспомнив предложение Мустафы взять шефство над милицией.

– Что они тебе еще предложат? – спрашивал он сержанта. – Бьюсь об заклад, всю ночь будут головы ломать и завтра в участок явится делегация с новым предложением. Смотри, как бы не соблазнили тебя какой-нибудь цыганкой. Видал, какие у них в таборе красавицы? Есть совсем белокожие, белее болгарок. Либо в детстве украденные, либо подкидыши!

– Думаю, больше им предложить нечего! – сказал Иван.

Табору и вправду больше нечего было предложить, но как только милиционер и его помощник ушли, цыгане собрались у одного из шатров и стали ломать голову над очередным отчаянным предложением.

Когда Иван Мравов опять зашел к сестре, племяннику уже приелись сверкающие кружочки. Иван подобрал их с пола и с удивлением обнаружил, что одной монеты не хватает. Обшарил всю немудряще обставленную комнату, но недостающей монеты не нашел и спросил у сестры, не приходил ли в дом кто чужой. Сестра сказала, что чужих никого не было, а приходил свекор насчет покупки двух поросят, но его разобрало беспокойство, и он ушел, не дождавшись сына. Сержант заторопился, вскочил на велосипед и помчался догонять своего глуховатого свата.

Долго догонять ему не пришлось, он застал его в корчме, уже слегка подвыпившим. Увидав милиционера, корчмарь неслышными кошачьими шажками заскользил вдоль столиков, усердно вытирая их передником. Глуховатый и подслеповатый сват не сразу заметил Мравова, попытался встать, крикнул: «Эй, сват!», но запнулся, больше не мог ни слова сказать, ни сесть. Иван Мравов поддержал его, старик выпрямился, стоит бледный, руки трясутся. Уткнулся лицом Ивану в плечо, хлюпает носом и скулит: «Сват… Ох, сват…»

Едва Иван Мравов спросил про австрийскую наполеоновку, как глуховатый и подслеповатый старик во всем сознался. Его, мол, аж в жар бросило, когда он увидел, что мальчонка играет золотыми монетами, и он подумал, что не зря, выходит, люди болтают, что у милиции денег куры не клюют, потому большие выкупы берет со всяких бывших; те, чтоб шкуру спасти, готовы что угодно отдать. Увидав, значит, что внучок играет золотыми монетами, он спросил сноху, откуда они взялись, а та сказала, что брат принес их мальчонке поиграть. А у него сосед двух поросят отдает по дешевке, он и подумал, у свата, мол, не убудет, если я заберу таймом одну монетку, и, значит, взял да поскорей восвояси. По дороге смекнул, что умней всего будет монету эту сбыть, а то соседи удивятся, откуда у него золото взялось, и пойдут всякие толки. Он завернул на постоялый двор, пропустил стаканчик, порасспросил корчмаря, как сейчас насчет золотых денег, покупают ли, продают, как в прежнее время, корчмарь на это сказал, что сейчас на золото особый спрос, потому что идет слух про денежную реформу, а у людей деньги припрятаны, всякий, кто нажился на черном рынке, норовит теперь вложить деньги в товар или в золото. Тогда он спросил корчмаря, не купит ли тот у него наполеоновку, корчмарь, правду сказать, долго думал, тоже пропустил стаканчик, а под конец сказал, что купить он может, но только чтоб сделать ему одолжение, раз уж он собрался покупать поросят у соседа, и потом тут ведь постоялый двор, всякий народ через него проходит, авось подвернется покупатель.

– Все в точности так, – поспешно подтвердил корчмарь. – На что мне-то наполеоновки, просто хотел человеку одолжение сделать! Наполеоновки нам не по зубам. Они сейчас утекают к бывшим – к фабрикантам, адвокатам, докторам да торговцам – по причине слухов насчет денежной реформы.

Сержант спросил, где эта золотая монета, старик с корчмарем переглянулись. Старик сказал:

– Имей в виду, сват, тебя тоже обдурили.

– Это как же? – спросил Иван Мравов.

– А так, что монета оказалась фальшивая! – объяснил старик.

– Именно что фальшивая, – подтвердил корчмарь, передернув плечами.

И опять пошел обходить столики своими кошачьими шажками.

Иван успел заметить пугливые огоньки в глазах корчмаря и еле различимую насмешку в уголках рта. Он и ходил по-кошачьи, и на милиционера поглядывал тоже по-кошачьи.

«Насмешки строит, мошенник!» – подумал сержант, походил немного взад-вперед, потом шагнул к насторожившемуся корчмарю.

– Не может та монета быть фальшивой, – сказал он. – Как вы определили, что она фальшивая?

– Чего? – спросил старик.

Иван Мравов повторил вопрос, и тогда старик сказал, что корчмаря взяло сомнение, и он секачом рассек монету пополам. Она оказалась фальшивой.

– Я должен сам посмотреть! – сказал сержант и велел корчмарю отдать разрубленную монету.

Корчмарь попятился к стойке, зашел за нее, неотрывно глядя на милиционера. Огоньки в его глазах погасли, складки у рта залегли глубже, лицо помрачнело.

– Вот этим секачом мы ее разрубили, потому что меня вправду взяло сомнение. – Он протянул сержанту секач, но тот взять секач отказался, отодвинул в сторону. – Сейчас ведь столько жулья развелось, в два счета обманут, потому меня сомнение и взяло, давай, говорю твоему свату, разрубим ее, вдруг она фальшивая, а если не фальшивая, возьмем за нее хорошую цену, хоть она и разрубленная. А оказалась она – фальшивая!

– Тут какая-то ошибка, не может она быть фальшивая! – повторил Иван и потребовал, чтобы корчмарь показал ему монету.

Тот долго рылся в ящике, но в конце концов протянул сержанту разрубленную надвое наполеоновку и опять показал на секач, которым его разрубили. Иван на секач даже и не взглянул, взял обе половинки, положил на ладонь и с большим трудом скрыл свое удивление.

Напомню читателю, что на фальшивых цыганских монетах был вычеканен Франц Иосиф, то есть были это так называемые франциосифовки, или австрийские наполеоновки. Разрубленная же монета на ладони у сержанта не была австрийской наполеоновкой. На ней был изображен петух, и в народе эти золотые зовутся турецкими кругляками.

– Правда, фальшивая, – сказал Иван и, покачав головой, опустил монету в карман.

Корчмарь с облегчением перевел дух, сказав: «Поставим на этом деле крест», и поспешил поднести милиционеру стаканчик; руки у него еще дрожали. Иван Мравов с жадностью, одним духом осушил стакан, но ему даже не обожгло горло, потому что куда сильнее обожгла его голову страшная мысль.

– Пошли! – приказал он корчмарю.

Тот кинул взгляд на старика, старик сидел, уставившись в свой стакан, оглянулся на дверь – дверь была закрыта – и кошачьими шажками последовал за милиционером во внутреннее помещение корчмы. В кошачьей его поступи сейчас проглядывала неуверенность, он, казалось, спотыкался на гладких досках пола. Иван Мравов закрыл дверь, та громко скрипнула, и небрежным жестом расстегнул кобуру, однако пистолета вытаскивать не стал.

– А теперь выкладывай австрийскую наполеоновку моего свата, – приказал он корчмарю, – и рассказывай все, что знаешь про турецкий кругляк, только толком и по порядку. Нам известно, что настоящую монету ты сунул в карман, а старику, благо он подслеповат, показал фальшивую, еще раньше разрубленную пополам. Мы нарочно его к тебе с этим подослали.

– Выходит, старик работает на милицию, – сказал корчмарь.

Он порылся в карманах, хотя рыться особенно-то было незачем, кроме наполеоновки, в карманах у него ничего больше не было. Вынув монету, он положил ее на стол. Монета была теплая и потная.

Прошу у читателя извинения, что мой рассказ приобретает детективный оттенок, но обстоятельства вынуждают нас еще немного задержаться на постоялом дворе. Постараюсь со временем опять вывести вас на чистый воздух, на волю, и вместе с Иваном Мравовым пройти по притихшим улицам села. С нами вместе по большаку или в прохладной траве поскачут лягушки, а вдогонку полетит голосистое петушиное кукареканье…

Воздух в комнате стоял тяжелый, на полу валялись дохлые мухи и букашки. Корчмарь чуть ли не на цыпочках обошел стол и сел напротив сержанта.

– Мне рассказывать нечего, – проговорил он. – Что я могу рассказать?

– Зачем вам понадобилось разрубать монету? – спросил Иван Мравов. – Все монеты следовало отдать целенькими. Это ведь для наживки.

– Он мне не говорил, что для наживки. – Корчмарь несколько приободрился.

– Как будто ты сам не догадался, что для наживки!

– Нет! Я вообще не хотел влезать в это дело, но он мне пригрозил и заставил их купить. И поскольку я подозревал, что он ваш доверенный человек, работает, так сказать, на нашу власть, я и согласился.

– А для чего ты ее разрубил?

– Покупатели заставили. Засомневались, настоящие ли монеты, я я ничего им сказать не могу, мне, говорю, один человек с ближних выселок – оставил на продажу несколько монет, я и продаю, чтоб человеку одолжение сделать, потому что тут постоялый двор и всякий народ через него проходит. Покупатели все равно сомневаются, ведь большие деньги уплатили, разрубили мы одну монету, оказалось – фальшивая.

– Одна фальшивая, а другие?

– И другие оказались фальшивые. Люди пришли с меня деньги назад требовать, стали грозить, что, если я не отдам, властям донесут. Я тогда и сказал Матею, чтоб вернул деньги, потому люди обижаются, а он обругал меня, пригрозил, что пристукнет, потом, правда, помягчал, обещал деньги отдать, но потребовал назад золотые монеты. А я-то их уже людям отдал и сказал Матею, что, когда он мне деньги вернет, я у тех людей монеты возьму и ему отдам. А он до сих пор денег мне не отдал. Сперва говорил, что отдаст, отсрочки просил, потом стал приходить сюда, крепко выпивать, и говорит, что ничего платить не собирается, даже еще грозится, что здесь пух и перья полетят, вымогателем обзывает, иностранным агентом, мошенником и злодеем. А какой я злодей?

– Ты не злодей, – согласился Иван Мравов.

– Святая правда! – Корчмарь внезапно обрадовался, но тут же скис, потому что Иван Мравов продолжал:

– Ты не злодей, а самый что ни на есть подлый мошенник, потому что дважды хотел нажиться на фальшивом золоте. Матей – наш человек, он тебе принес фальшивые кругляки как наживку. Ты с первого взгляду увидал, что они фальшивые, но Матею за них уплатил, а одну монету оставил себе, чтобы потом этой монетой его шантажировать и стребовать деньги обратно. Мы специально подсунули тебе фальшивые деньги как наживку, а ты и клюнул!

Корчмарь не сдавался, он запротестовал, зароптал, потом стал бить на жалость – дескать, жена, ребятишки, еле сводит концы с концами, две финансовые ревизии прошли, недостачу постоянно из своего кармана покрывает, никто не хочет войти в его положение, он из лучших чувств хотел Матею одолжение сделать, потому что знает, что тот в милиции свой человек, не стал дознаваться, откуда у него золото, милицию ведь спрашивать не положено, это она спрашивает, а ты отвечаешь, а дело вон как обернулось, упреки да угрозы только за то, что ты по доброте и мягкости характера хотел услужить милиции. Корчмарь сыпал словами, плакался сержанту, но никого из тех, кому он продавал золото, не назвал. В сущности, никаких неведомых покупателей и не было, был только один сомнительный тип на мотороллере, которого сержант не раз замечал в монастыре и на постоялом дворе. Корчмарь же этого человека отлично знал, он-то и скупил по дешевке все фальшивое золото и заказал еще. Вымогая у Матея деньги, корчмарь сказал, что если он раздобудет ему еще столько же поддельных турецких кругляков, то они будут в расчете. Но Матей в тот вечер обозлился, был он навеселе, наподдал корчмарю ногой и заорал: «Откуда я тебе возьму? Я их небось не чеканю!..»

Иван Мравов об этом так никогда и не узнает.

Сержант поднялся и, застегивая кобуру пистолета, быстрым шагом вышел из душного помещения. Старик сват все еще сидел за столом, уставившись на свой стакан. В зубах у него торчала давно погасшая трубка, но он, видимо, не замечал, что она погасла, потому что продолжал усердно ее сосать. Иван Мравов толкнул дверь и вышел на улицу, там в темноте кто-то неумело наигрывал на глиняной окарине. Взмокший, растерянный корчмарь спросил глуховатого старика:

– А почему он нас не забрал?

– Кто? – спросил старик.

– Я говорю, он должен был нас забрать! Зачем он заварил всю эту кашу, а забирать – не забирает? По какому праву? Пускай забирает, я готов, я все скажу! Это что же делается? Милиция будет меня запугивать, шантажировать, а как до ареста дело дошло, так духу не хватило! Не имеет она такого права!

– Какого права? – спрашивал старик, не выпуская изо рта трубки.

Корчмарь повторил ему все то же насчет права, старик поглядел на него и тихо сказал:

– Знаешь что, парень? Сиди и помалкивай.

Нескладные звуки глиняной окарины за окном постепенно приобрели стройность и осмысленность.

11

«Неужели это возможно?» – размышлял Иван Мравов, шагая назад в село. Лишь однажды шевельнулась у него тень сомнения – когда Матей вернулся из табора с хромой кобылой, обманутый сербскими цыганами. Но эта тень очень скоро рассеялась еще тогда, когда они, как мальчишки, возились в траве. Потом они вместе ходили на соседний участок, к Мемлекетову, поглядеть на выселенных из Софии бабенок, у которых, как сказал Матей, всего было в избытке, не то что у наших, у которых все будто по карточкам. Иван тогда спросил Мемлекетова, почему надо сожалеть о том, что цыгане перевалили за гору, есть ли в его словах какой-нибудь дополнительный смысл, Мемлекетов достаточно ясно ответить на это не смог. Просто, сказал он, большой его опыт учит быть всегда начеку, все подвергать проверке, глядеть в оба, но сохранять спокойствие, не спешить, но и особо не мешкать, а то птичка может и упорхнуть. Надо глядеть в оба, наставлял он молодого сержанта, чтобы тебя ничто никогда не застало врасплох!.. Мемлекетов был человек неуступчивый, подозрительный, дважды раненный в перестрелках, на свою службу смотрел как на заряженное огнестрельное оружие со взведенным курком. Иван Мравов на свою службу смотрел в точности так же, но у него оружие было на предохранителе. В Мемлекетове было что-то суровое, тяжелое, почти мрачное, он больше смахивал на лесного сторожа, который всю жизнь охотился в горах на браконьеров, чем на сельского милиционера, – наполовину военный, наполовину штатский, ни крестьянин, ни горожанин. Возможно, плуг или топор были бы и вправду уместнее в его руках, чем огнестрельное оружие. Матей говорил, что Мемлекетов вполне мог бы быть комитой [6]6
  Комита – борец за освобождение Болгарии в период османского владычества.


[Закрыть], а мы с тобой, Иван, в комиты не годимся.

И верно, оба они с Иваном Мравовым не годились в комиты, Иван был натурой мягкой, мечтательной, да и мечтательность у него была какая-то особая, почти мальчишеская. Матей был покруче, тесно ему было в родных краях, и он то и дело грозился, что когда-нибудь сядет в поезд, перевалит через горы и отправится бродить по белу свету. Когда они обходили дворы насчет нарядов и госпоставок, Матей с хозяевами побогаче не церемонился, обзывал их мешками с мукой и уверял, что надо эти мешки хорошенько потрясти, потому что, чем сильней их трясешь, тем больше муки вытрясешь. «Чтоб пух и перья летели» – было его излюбленной присказкой. Всюду и везде и по любому поводу он грозился, что полетят пух и перья.

Однако пух и перья не летели.

«Да, – думал дорогой Иван Мравов, – теперь-то пух и перья полетят», и ломал себе голову, как половчее завести с Матеем разговор про турецкие монеты. Может, надо бить на чувство, подъехать издалека. Он не сомневался, что Матей сразу взовьется, пошлет его подальше, но потом признается, что прижал цыган к стенке, припугнул чем-то, и те, чертово жулье, обдурили его, так что он в свою очередь был вынужден обдурить корчмаря, потому что тот народный враг до мозга костей и денег у него куры не клюют. Разорется, пригрозит, что полетят пух и перья и что он самолично расправится с корчмарем, потому что корчмарь эти деньги не честным трудом заработал, а нагло обирал и эксплуатировал проезжий люд…

Иван прикидывал в уме, как бы поступил на его месте Мемлекетов. Мемлекетов вызвал бы Матея, неторопливо походил бы из угла в угол, попыхтел бы, потом вдруг остановился, замахнулся своей длинной рукой и залепил бы ему такую оплеуху, что Митей полетел бы со стула, а из носа у него хлынула бы кровь. А когда Матей начал бы горячо протестовать, обтирать со своих тоненьких усиков пот и спрашивать за что, Мемлекетов ничего бы ему не ответил, опять посадил бы на стул, опять стал бы прохаживаться из угла в угол и пыхтеть, потом наконец успокоился бы, сел, скрутил из газеты козью ножку, послюнявил бы ее и только после двух-трех глубоких затяжек сказал, глядя Матею прямо в глаза: «Сам знаешь, за что я тебя стукнул! Тех если мы когда и стукнем, им не больно, они помнят, что в свое время они били нас, а теперь бьем мы, чтобы сквитаться! А тебя я бью для того, чтоб тебе было больно, писать я на тебя никуда не буду, иди и сам выправляй положение. Сам пойдешь и слижешь всю гнусь, которой ты харкнул нам в лицо, как языком слижешь!.. И прикрой окно, чтобы не услыхал нас кто с улицы!»

Вот как поступил бы Мемлекетов, вот как сказал бы он Матею, оскорбленно, тяжело пыхтя, и Матей закрыл бы окно и никакие бы пух и перья не полетели, а сам Матей полетел бы легко, как перышко, на постоялый двор и, повыпустив там немного перьев, просто для виду, чтоб слегка припугнуть корчмаря, ничего больше не вытряхивая из этого мешка с мукой, вылизал бы, как языком, всю гнусь, которой он харкнул нам в лицо!

Иван Мравов стер со лба испарину и вошел в село.

Внимание его было привлечено собачьим лаем и воплями: «Ой-ой, помогите, люди добрые!» Он свернул в первую же улицу и поспешил туда, откуда звали на помощь.

В одном из дворов толпился народ, раскачивались в руках керосиновые фонари, баба в длинной рубахе рвала на себе волосы, мужики удерживали человека с топором в руке, а человек с топором в руке норовил кинуться на бабу в длинной белой рубахе. Это был тот самый мужик, который во время переписи уверял, что у него одна овца, а коз еще меньше, чем овец, и на замечание переписчиков, что этого не может быть, почесал в затылке и удивленно спросил: «Вон оно, значит, как получается?» Сейчас он порывался зарубить жену топором, и, когда Иван Мравов вошел во двор, баба метнулась к нему, а мужик перестал замахиваться.

Баба объяснила сержанту, что муж хочет зарубить ее топором, потому что узнал, что она любит пекаря (с зимы в селе появился новый пекарь). Верно, любит она пекаря, про это все село знает, но если она и любит пекаря, то мужа своего любит вдвое больше, а он, муж то есть, не хочет этого понять. Сбежавшиеся на выручку соседки взялись хором объяснять Ивану Мравову и мужу-ревнивцу, что если жена любит пекаря, то, значит, мужа своего любит вдвое больше, это же ясно, как божий день. Муж, у которого уже сумели отобрать топор, моргал от света керосиновых фонарей, качался вперед-назад, он явно был под хмельком, чесал в затылке, а под конец произнес:

– Вон оно, значит, как получается?

Видимо, неповоротливые жернова его мысли не могли смолоть эту метафизику, потому что, задав свой вопрос и не получив ответа от толпившихся у него на дворе людей, он ответил себе сам:

– Нет, так оно не получится!

И убежденный в том, что, несмотря на всю очевидность дела, так оно не получится, ревнивец продолжал торчать во дворе и угрожать кровопролитием, а соседки увели жену, чтобы спрятать у кого-нибудь в доме. Иван Мравов пошел домой, зять его уже вернулся с работы и спал на галерейке. Иван тихонько разделся и тоже лег, голову обдувало ветерком – в той стороне была река, и по ночам оттуда тянуло ветром, доносилось кваканье лягушек, на дворе тоже шуршали в траве лягушки, но в отличие от тех, что у реки, эти прыгали молча, вроде бы таились. Зять спал мертвым сном, только иногда во сне причмокивал.

Ивана Мравова вдруг осенило, что он может обратиться за советом и помощью к председателю. Дядя Дачо был ему вроде наставника, направил его с Антоновым на службу в милицию, и Матея тоже агитировал тогда, но Матей отказался – дескать, невмоготу ему вечно ходить в форме. Иван с Антоновым оба работали тогда на лесопильне, дядя Дачо называл их «рабочим классом» и, желая показать, как он горд тем, что село даст новой власти двух милиционеров, чтобы охранять наши социалистические завоевания от диверсантов, парашютистов и поджигателей, отправил их в город на принадлежавшей кооперативу грузовой машине ЗИС-5.

Пареньки попрощались с родным селом и уехали, стоя в кузове грузовика. Вернутся они возмужавшие, в новеньком обмундировании, ладные, подтянутые или, как сказал по возвращении сержант Антонов: «Мы, дядя Дачо, как сабли наголо, и порох у нас в пороховницах всегда будет сухой, так и знай!» Очень гордился дядя Дачо тем, что село дало новой власти двух милиционеров, и один зорко доглядывает тут, второй – за политическими, чтобы все знали, что в этой жестокой схватке не на жизнь, а на смерть наш порох всегда будет сухим. Антонов отправился охранять свои поезда, каменные карьеры и кирпичные заводики, а Иван Мравов остался среди долин, лесов и обрывов милицейского участка Разбойны, этому участку и предстояло стать его видимым и невидимым фронтом. С помощью сельской партийной организации он создал группы содействия, которые выделяли вооруженную охрану и ночные патрули, устраивал засады для предотвращения диверсий, старался в любом начинании сохранять бдительность и благодаря своей молодости видел в милицейской службе не только деловую ее сторону, но и романтическую.

Эта романтическая сторона позже привлекла и Матея. В оврагах Кобыльей засеки Иван учил его стрелять из пистолета, они вместе упражнялись в приемах борьбы, Матей не уступал ему в ловкости, охотно участвовал в засадах и сумел напугать не одну молодуху или девушку, внезапно появляясь в саду, на винограднике, кукурузном поле и так далее. Дядя Дачо отчитывал его за то, что пугает баб, а Матей смеялся, приглаживал усики и, пожимая плечами, говорил: «Что ж делать, дядя Дачо, если я бабам по сердцу!»

Если дядя Дачо узнает про историю с турецкими монетами и корчмарем, он придет в ярость, крепко отругает Матея, вызовет корчмаря и тоже обругает на чем свет стоит, обоих пригрозит выслать, а под конец, выбившись из сил, спросит, не совестно ли им так себя вести. Председатель все поступки делил на две категории – те, которыми мы гордимся, и те, за которые нам совестно. Он участвовал рядовым в двух войнах, в годы Сопротивления помогал партизанам, был твердым и несгибаемым под ударами врагов, а под ударами своих становился беспомощным и растерянным… Возможно, Иван Мравов завтра так и начнет разговор с Матеем: «Не совестно тебе, Матей…» и так далее. Учитель Славейко, доведись ему говорить с Матеем, поставил бы его у стены и первым делом заявил бы, что уши ему оборвет. Почти все жители села, каждый в свое время, испытали на себе этот педагогический прием старого учителя, вряд ли был в селе хоть один человек, которого бы он не оттаскал за уши. Для него и поныне все местные жители были большими детьми, и, если кто делал что не так, учитель считал первой мерой наказания взять его за ухо и вытолкать вон.

Иван лежал навзничь на кровати и прислушивался к звукам ночного села. Под подушкой дремал пистолет, и, хотя пистолет был совсем рядом, его владелец чувствовал себя безоружным и беспомощным, потому что не знал, с какого боку подступиться к истории с Матеем, и еще потому, что боялся, что, если эту историю раскопать, неизвестно, какие еще тайные дела вылезут на свет божий. Потому мучился он, что знал, как бы поступил с Матеем любой из тех людей, которые были близки Ивану по духу, а вот как поступить самому, он не знал. Это сбивало его, мучило да вдобавок в глубинах души, чувствовал он, зреет какое-то липкое, неясное, но тяжкое подозрение.

Будь у него такой характер, как у Антонова, он сразу, смаху бы все решил не моргнув глазом. Но Иван Мравов не обладал резким, взрывчатым характером сержанта по прозвищу Щит-и-меч, душа у него была мягкая, чувствительная, не мог он проявлять твердость по отношению к своим. В автобиографии при поступлении в милицейскую школу он написал, что до Девятого сентября пас овец, батрачил и что свобода застала его в поле. В сущности, свобода всех местных жителей застала в поле, они встретили ее, стоя на древнем холме Илинец. Для каждого из нас, дорогой читатель, свобода олицетворяется по-разному. Для Ивана Мравова, вернее, для той маленькой запятой, в штанах с одним-единственным карманом, что стояла на Илинце, свобода предстала в образе грузовика с добровольцами. Добровольцы пели, стреляли в воздух, за грузовиком вздымались клубы пыли, народ бросил работу в поле и кинулся в село, торжественно забило в монастыре клепало, загудел гудок на лесопильне, мальчишки переглянулись и покатились по склону холма в село, чтоб тоже поскорей встретить свободу и прихватить на память по стреляной гильзе. В первый день свободу можно было пощупать рукой, она была материальна, можно было взять на память о ней стреляную гильзу, а в последующие дни она распространилась по окрестностям, и можно было только ощущать ее так, как ощущаешь поздней осенью благоухание сена, сметанного в стога вдоль реки, а рукой уж ее не пощупаешь.

Да, несмотря на ее осязаемость, ее нельзя было пощупать рукой, но мы были свидетелями того, как много нечистых рук тянулось к ней, сколько пуль было всажено в ее тело, сколько ударов было ей нанесено исподтишка, это были подлые, глухие удары, при каждом из них свобода вздрагивала, а вместе с ней вздрагивали и мы, потому что день ото дня все лучше понимали, что Свобода – это, в сущности, мы сами, наша жизнь, наши дома, наши дети, леса, стада, что пасутся на горных пастбищах, недостроенные хлевы, неисправные молотилки, сваленные под навес после национализации, наши беззащитные хлопковые поля, наши отцы и деды, наши парни и девушки, которые, вытянувшись цепочкой, жнут в поле, и ветер доносит издалека их песню. А песня эта как бы и не их песня, из незапамятных времен пришла она к ним, а они передают ее тем, кто идет нам на смену, потому-то и звучит она так издалека. И это – тоже Свобода. Надо охранять ее от ударов, оберегать от ран, то есть надо самих себя оберегать от неожиданных ударов. Бдительность, бдительность! Труд и бдительность! Держать палец всегда на спусковом крючке!.. Засыпая, Иван Мравов машинально нащупал под подушкой пистолет, во сне Свобода и отстрелянная гильза как-то странно смешались, кто-то издали замахнулся для удара, удар бесшумно рассыпался, некрасивая девушка уставилась на него своими большими глазами, глаза все увеличивались, задумчивые, слегка печальные, он весь окунулся в их печальную задумчивость и уснул.