Текст книги "Избранное"

Автор книги: Йордан Радичков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

14

Безлюдным и пыльным было село Разбойна, притихшим и задумчивым, окутанным легким маревом. Только одни человек шел сейчас по улице, и это еще больше усиливало ощущение безлюдья и запустенья… Дом тетки Дайны стоял у самой околицы, половина окон смотрела на село, другая – на леса Кобыльей засеки. Чтобы войти в село, Иван должен был миновать водяную мельницу. Вешняки были подняты, вода с гулом устремлялась в желоба, но колеса не двигались, застопоренные длинными шестами. Возле мельницы рассыпалась водяная пыль, плясала неяркая, приветливая и прохладная радуга.

Иван Мравов на руках перенес велосипед по узким мосткам, бросил его на траву у запруды, будто это не велосипед, а старая тряпка, опустил на траву кринку и лепешку, которая все еще обжигала его. Он снял фуражку, долго плескал в лицо водой, ему мерещились человеческие голоса, стук колес и копыт, перепел ребячьим голосом окликал с луга: «Дай лепешку, дай лепешку». Потом опять послышались человеческие голоса, фырканье лошадей, одиноко, сиротливо звякнул овечий колоколец. Сержант выпрямился, чтоб взглянуть, откуда эти голоса и звон колокольца, где телеги и перепел.

Ни перепела, ни телег, ни людей не было, это шумела под мельницей вода, эхо билось о стены заколоченной постройки и будило дремлющие в мозгу воспоминания. Перепел – это из букваря, ведь каждый из нас в детстве читал о том, как мальчик шел по полю и перепел попросил у него лепешку. Телеги и человеческие голоса – это воспоминание о тех временах, когда у мельницы толпились помольщики, а колоколец – из той поры, когда он мальчишкой пас овец. Не верь перепелу, говорил Амин Филиппов, перепел вовсе не там, откуда он зовет тебя! Так говорил он своим сотоварищам. И сотоварищи Амина Филиппова не верили птице, шли своей дорогой дальше, а за ними брела припадочная коза, глядя на них жалобным взглядом. Никого и ничего вокруг – ни человека, ни телеги! Одиноко вилась по склону горы дорога, вместе с рекой сбегала вниз, к селу, огибала дома и огороды, а за околицей вода растекалась по канавкам для поливки, дорога же дробилась на проселки, которые постепенно исчезали среди кукурузы, зрелых хлебов, плодовых деревьев, заросших травой пасек и полянок с молельными камнями, где раньше совершались молебны, а после войны заброшенных, снова возвращающихся в язычество; еще дальше голубела люцерна, расстилались хлопковые поля, широкие нивы с несимметричными контурами – первые приметы обобществления земли, предмет деннонощных забот председателя, дяди Дачо. Венец синеватых гор кольцом охватывал село и котловину. Там и тут белели бабьи косынки, народ убирал пшеницу на своих наделах и стоговал сено. Неподалеку от мельницы, за раскидистым деревом грецкого ореха, кто-то принялся отбивать косу.

Ритмичные удары косаря, невидимого за стволом ореха, звонко рассыпались в воздухе, сержант очнулся, надел фуражку на мокрую голову. Быть может, в эту секунду Матей тоже, наклонившись, отбивает косу, не подозревая, что к нему необратимо, как судьба, приближается сержант милиции Иван Мравов с горячей лепешкой под мышкой, с кринкой простокваши в руках и заряженным пистолетом у пояса. Увидав, что приятель идет к нему, перешагивая через валки скошенной травы, Матей спросит: «Что, мать лепешку прислала?», Иван подтвердит: «Да, прислала», и, когда Матей разломит еще теплую, душистую лепешку и откусит первый душистый кусок, этот кусок застрянет у него в горле, потому что к этой минуте сержант уже вынет пистолет!

«Никак мне этого не избежать!» – думал сержант, шагая по ухабистой деревенской улице. Картина вокруг была самая пасторальная, исполненная миролюбия, она излучала покой и еле уловимую грусть. Село выглядело старинной книгой, которую читали и перелистывали многие поколения людей, каждый, послюнив пальцы, страница за страницей листал эту книгу, многих страниц недоставало, их вырвали годы, их место поросло бурьяном. Дворы с повалившимися оградами, плетни, собаки, старухи, хрипло кукарекающие молодые петухи – все было в этой древней книге, которая прозывалась селом Разбойна! Густые заросли бузины присели у плетней (сержанту пришло в голову, что в этих зарослях есть что-то кулацкое, темной, унылой массой сидели они у плетней, заливая улицу запахом псины). За бузиной тянулись давно не крашенные, словно исхлестанные плетью ограды. И стены домов, выстроившихся по обе стороны улицы, тоже были словно исхлестаны плетью.

Там и тут на оградах и стенах домов видел Иван Мравов прежние надписи, безжалостно ободранные дождями. Хотя и наполовину стертые, выцветшие, буквы зубами и когтями держались за дома и ограды, это были ветераны давних сражений, и, как ни выцвели их мундиры, было видно, что армия эта идет в наступление. Буквы, нацарапанные во всех направлениях, призывали пролетариев всех стран соединиться, провозглашали смертный приговор фашизму и свободу народу, нападали на монархию, защищали республику, пытались поднять на ноги дремлющие села, чтобы ни одно зернышко не осталось в поле; эти воинствующие буквы созидали и звали вперед, вся азбука вскарабкалась на стены и ограды и словно кричала «Ура!» и «Долой!». Одна неказистая каменная ограда, словно чудом еще державшаяся на ногах, разоблачала кулачество, под низкими стрехами, привыкшими хранить зимой от влаги распяленные свиные кожи, кукурузные початки и связки красного перца, теперь реяли выцветшие флаги, серпы и молоты символизировали нерушимый союз, и, независимо от того, призывали они или клеймили, лозунги и флаги казались ему усталыми, хотя во многих местах еще были видны бодрые призывы «Вперед!.. Вперед!..». Долго еще будет призывать эта азбука!

Для сержанта все это было памятью о минувших битвах и бессонных ночах, приметами, оставшимися от времен национализации, раскулачивания, обобществления земли, строительных отрядов, прекрасной памятью о прекрасных годах юности, полуголодных и нищих, но зато богатых оптимизмом и надеждами! А сейчас он, читая эти слова, клеймившие оппозицию, и призывы сдать государству хлебопоставки, видел на них грязные разводы – должно быть, свиньи чесались тут об ограду. Все вокруг казалось Ивану Мравову похожим на заброшенные декорации первого действия какого-то революционного спектакля. Лепешка перестала обжигать его, он миновал церковь, белый купол которой выступал из душного сливового сада. Церковь не умела читать и не подозревала о том, что на ее ограде снаружи написано, что бога нет и что рай небесный будет по воздушным мостам прямехонько спущен на землю. Много раз проходил Иван Мравов мимо этого дерзкого пророчества, но если в первое время оно производило сильное впечатление на всех грамотных жителей села, то постепенно оно выцвело, буквы облупились, и жители села перестали читать их, придя к заключению, что воздушные мосты в рай рухнули, и он пока что так и остался ни земным, ни небесным.

«Ни ада, ни рая нету!» – подумал Иван и глубоко вздохнул.

Он ускорил шаг, стараясь сосредоточиться на мысли о Матее. Первым делом надо все рассказать дяде Дачо, потом позвонить в город, доложиться и узнать, какие будут оттуда распоряжения. Он понимал, что корчмарь мог ночью побывать у Матея и рассказать ему про турецкие кругляки, не зря же Матей спозаранку выскользнул из дому и пошел косить. А может, он и вообще не косит, а зашвырнул куда-нибудь косу и теперь заметает следы. Впрочем, в таком случае он не оставил бы под тюфяком сбрую и бумажник, а уничтожил бы все улики!

С этими мыслями, с лепешкой под мышкой и с глиняной кринкой сержант вошел к дяде Дачо. Председатель сидел над каким-то отчетом и так сопел и потел при этом, будто не отчет составлял, а валил вековой дуб. Одолев наконец этот дуб и поставив под ним свою неколебимую подпись, дядя Дачо спросил сержанта, куда это он несет лепешку и кринку с простоквашей. Иван Мравов выложил то и другое на стол и сказал:

– К тебе.

В ушах у него еще билось услышанное на мельнице эхо, еще звучали людские голоса. Он закурил, глубоко затянулся раз, другой, третий, сигарета сплющилась, нервно запрыгала у него в руке. Иван Мравов слегка напоминал сейчас злого, невыспавшегося сержанта Антонова в окне вагона. Не переставая дымить и затягиваться, Иван стал крутить ручку телефона и попросил соединить его с городской милицией. Сообщив о том, что убийца Илии Макавеева установлен, он спросил, как быть дальше, и ему было приказано задержать убийцу и сторожить до прибытия опергруппы.

– Что происходит? – спросил потрясенный дядя Дачо,

15

– Да как же так?.. Это надо же!.. Да быть того не может!.. – восклицал потрясенный председатель, пока Иван Мравов рассказывал ему про Матея.

Он взял дрожащими пальцами бумажник, развязал бечевку, порылся в нем, вынул справку для лесничества, выданную Илие Макавееву в том, что лес срублен на его собственной делянке и он имеет право продать означенный лесоматериал в городе. В конце справки стояла неколебимая подпись дяди Дачо. Сейчас эта справка из обыкновенной справки превратилась в вещественное доказательство.

– И фальшивыми деньгами, говоришь, подкупили его? – продолжал дядя Дачо. – Гляди-ка, гляди! Мы, стало быть, стоим на посту при оружии и стережем, как бы враги не подожгли наши хлопковые поля или не отравили скотину, а враг-то вон он где! Ничего, мы вырвем этот бурьян с корнем, ишь как вымахал, в самой середке нашего поля… Эх, Матейка, Матейка! – глубоко и печально вздохнул дядя Дачо.

Позже он спрашивал и себя самого, и Ивана Мравова, мы ли все виноваты, или Матей сам себя погубил? Спрашивал и сам отвечал: с одного боку поглядеть, никто не виноват, с другого – мы все виноваты, а с третьего – он тоже виноват! Бедная тетка Дайна!

– Я ее обманул, дядя Дачо, – сказал сержант. – Взял лепешку и кринку, наврал, что отнесу Матею на луг, поесть. Не знаю, как я ей теперь в глаза посмотрю? Не отломит бандит от лепешки, в горле она у него застрянет, прежде чем он отломит от нее кусок, и знаешь, дядя Дачо, нету у меня больше к Матею жалости. Болеть болит, а жалости нету!

– Про то, что мы его отрежем от себя, – говорил дядя Дачо, – тут двух мнений быть не может, но вот что я скажу тебе, ты еще молодой, так знай, что по живому режем-то. Все равно, что руку у человека отнять, потому что бандит этот нам вроде правой руки! Ишь как дело обернулось, просто в голове не укладывается.

Дядя Дачо сказал, что хочет принять участие в аресте Матея, и спросил, нет ли у бандита оружия. Иван Мравов признался, что тайно снабдил его пистолетом, что они вместе упражнялись в стрельбе в Кобыльей засеке и учили друг друга приемам борьбы.

– Если он вздумает оказать сопротивление, – сказал Иван, – нам придется туго! Верткий он, сукин сын, и жилистый!

Хоть Иван Мравов и назвал Матея сукиным сыном, эти слова, к его удивлению, прозвучали в бедной канцелярии дяди Дачо не бранью, а наоборот – в них послышались какие-то ласковые нотки. В глубинах сердца, словно отзвук того эха, у мельницы, звучал далекий-далекий зов: Матей… Матей… Возможно, это был голос человечности.

– Не станет он оказывать нам сопротивление! – С этими словами дядя Дачо поднялся, в его словах и выражении лица была твердая решимость.

Он нагнулся, чтобы застегнуть обутые на босу ногу сандалии, и, хорошенько подтянув ремешки, заторопил Ивана – пошли, мол. Сержант еще разок взглянул на лепешку и кринку, еще раз подумал о том, как он посмотрит тетке Дайне в глаза, когда придет час возвращать ей лепешку и кринку, когда она закричит душераздирающим криком, что не надо ей ни кринки, ни лепешки, а пусть ей вернут Матейку, ее Матейку, чубатого красавца, разбойника с цыганскими глазами и тонкими цыганскими усиками, того самого Матейку, который ходил по лесам, гоняясь за вампирами и лесными красавицами-самодивами, веселого Матейку или злого Матейку, что валялся на соломенном тюфяке, глядя в потолок, ее Матейку, пусть он будет чернее дьявола, но никто не смеет его отнять у нее, никто права не имеет отнять у нее лебедя ее белого! Господи боже… и так далее.

Иван Мравов старался больше не смотреть в сторону лепешки и кринки, они выглядели осиротевшими, покинутыми, и сердце его болезненно сжималось.

– Давай не раскисать! – бросил ему дядя Дачо и взял стоявший в углу карабин.

Этот карабин потом мешал ему, он не знал, куда его деть. Когда они вместе с Иваном Мравовым ехали в принадлежавшей кооперативу двуколке, дядя Дачо держал вожжи, а карабин то зажимал коленями, то ставил между Иваном и собой, но от тряски по ухабистому проселку карабин все время сползал, поэтому постоянно приходилось его поправлять, ставить прямо. Лошадь мерно трусила по дороге, не слишком охотно, подковы у нее были наполовину стертые, Это была та самая хромая кобыла, которую продали Матею для того, чтобы он проник в табор, не возбуждая у цыган подозрения, она еще и сейчас еле заметно прихрамывала.

– А когда он увидит лошадь, не догадается, по какому мы делу? – спросил председатель.

– Вряд ли, – ответил Иван Мравов. – Он эту кобылу много раз видел. Я другого опасаюсь: что, если корчмарь поутру сбегал к нему, предупредил?

– Увидим. – Дядя Дачо мотнул головой и опять поправил подскакивавший от тряски карабин.

Впереди расстилалась котловина. На холме с тремя вязами никого не было видно – должно быть, люди Амина Филиппова постигли смысл непостижимой карты Атлантического океана и вместе с учителем Славейко спустились в римские развалины, чтобы проверить, вправду ли обнаружатся оленьи рога и кабаньи клыки под тем местом, где легла припадочная коза; дороги тоже были безлюдны, у противоящурного кордона – ни души, Патрульный, верно, лежал в тени под грушей. Над кукурузным полем, позади кордона, вздымалась пыль – это проезжала телега того мужика, который вез в город парализованного сына. Сержант еще при выезде из села видел, как они свернули на проселок, и пожалел в душе беднягу, лишний день проторчавшего в пути с несчастным своим сыном, которого надлежит представить медицинской комиссии для освидетельствования. Над цыганскими кострами вились голубоватые дымки, такие прозрачные и чистые, будто их пропустили через фильтр, дальше, за этим чистым, процеженным дымом пылали печи для обжига извести, а сквозь их пламя проглядывал монастырь. Все в долине было такое же, как вчера, все оставалось нетронутым на своих местах, синие горы тоже стояли на месте, и, оглянувшись, Иван Мравов убедился, что и село Разбойна стоит на месте, спокойное, печальное, манящее… Он не знал, почему оглянулся и почему таким печальным и манящим показалось ему село.

«Не стану больше оборачиваться!» – сказал он себе и взглянул на дядю Дачо, тот стоял в двуколке во весь рост и всматривался в южный край Чертова лога. В той стороне поблескивал ручей, прятался в глубоком овраге, пробирался между ивами и кустарником, за ним высились стога сена, нелепо торчал плетень – он ничего не огораживал, просто торчал, как черта, которая ни с того ни с сего возникла и так же ни с того ни с сего оборвалась… Когда-то здесь стояла сторожка, плетень был оставленным ею следом. Между стогами сена и деревьями мелькала человеческая фигура, то исчезавшая из виду, то появлявшаяся вновь; фигура мерно взмахивала руками.

– Косит, – произнес дядя Дачо и опустился на сиденье.

Лошадь все так же мерно трусила, слегка прихрамывая, по проселку, колеса мягко раскидывали густую пыль. В приглушенный стук копыт вплеталось поскрипывание старой конской упряжи. Когда двуколка въехала по некрутому склону на гладкое, хорошо просматривавшееся место, косарь дошел до конца ряда и вскинул косу на плечо, собираясь повернуть назад и приняться за следующий ряд. Заметив двуколку с седоками, он остановился вполоборота, ненадолго задержался на них взглядом и двинулся босиком по свежескошенному ряду.

– Ничего не подозревает, – произнес Иван Мравов, – неясно только, узнал он нас или нет.

Дядя Дачо не ответил, он смотрел на шагавшего по скошенной траве Матея. Дойдя до середины ряда, косарь неожиданно свернул вбок и по скошенной траве, напрямик пошел к дереву со свернувшейся от зноя листвой. Повесил косу на ветку, наклонился, из двуколки было видно, что он разбрасывает какую-то одежду, поднимает кувшин с водой, пьет. Потом он опять закутал кувшин, чтобы вода не нагревалась, порылся в карманах, и вскоре дядя Дачо с Иваном увидели у него над головой голубой табачный дымок.

– Ну, хороши мы с тобой. – Дядя Дачо шевельнулся. – Человек пошел просто-напросто глотнуть воды и выкурить сигаретку, а мы невесть что подумали! Да у него и в мыслях ничего нету! Даже если он при оружии, мы его возьмем, он ахнуть не успеет.

И он снова поправил сползший к ногам карабин.

Иван Мравов жестами показывал ему, что Матей стоит под деревом, в тени, а сразу за полосой тени начинается густой ракитник, и, как только Матей заметит, что они направляются к нему, он мигом, как кошка, юркнет в ракитник, ведь он сразу смекнет, что дело серьезное, коли они вдвоем явились за ним. Матей знает, когда и в каких случаях власти прибегают при аресте к таким приемам.

– Как же тогда быть? – растерялся дядя Дачо.

Дорога снова пошла полого вниз, спустилась в небольшой овражек, и косарь под деревом скрылся из виду.

– Стой! – сказал Иван Мравов и спрыгнул на землю.

Он принялся выпрягать лошадь и объяснил председателю свой план: они хлестнут кобылу, чтоб она поскакала прямо на Матея, а сами побегут за ней, вроде бы она испугалась и понесла, будут звать Матея на помощь, чтоб кинулся наперерез, для Матея это пара пустяков – кинуться наперерез и повиснуть на поводьях, а тем временем Иван улучит момент, перехватит ему руки поводьями и будет держать, пока не подоспеет дядя Дачо с карабином.

– Важно, – говорил Иван Мравов, выпрягая лошадь, – не дать ему выхватить пистолет. Я его характер знаю, он первым делом – за оружие!

С этими словами Иван хлестнул кобылу, та вздрогнула от удивления и испуга и, когда поводья отпустили, галопом поскакала прямо на Матея.

– Стой! Стой! – закричал Иван Мравов и пустился вслед за ней.

В несколько прыжков он выбрался из овражка и увидел, что лошадь мчится галопом по валкам скошенной травы, а Матей, весь в клубах табачного дыма, оторопело стоит и смотрит.

– Матей, Матей! – крикнул Иван Мравов. – Лови, перегороди ей дорогу! Черт ее знает, с чего она понеслась! Тпр-ру! Тпр-ру!

– Тпр-ру! – подхватил Матей и, высоко вскинув руки, бросился к лошади.

Тем временем дядя Дачо, спотыкаясь о карабин, бежал в своих сандалиях по лужку, не сообразив, что Матей, увидав карабин, вмиг догадается, зачем они с Иваном гонят лошадь по скошенной траве. Никто впоследствии не мог сказать, заметил Матей карабин в руках председателя или нет, догадался ли, зачем Иван и дядя Дачо погнали на него лошадь. Возможно, у него и времени не было догадаться, потому что лошадь стремительно неслась вскачь прямо на него. Матей ловко вывернулся, ухватился обеими руками за уздечку и повис на ней всем телом. Лошадь с отчаянным ржанием закружила его, босые ноги Матея волочились по земле, но у него была мертвая хватка, и в конце концов животное опустило голову и остановилось.

В ту же секунду Матей почувствовал, что ему скручивают руки ремнями, увидел рядом с собой напряженное лицо Ивана Мравова, глаза Ивана Мравова и почуял, что это не тот Иван, которого он так близко знал, что это скорее жесткое лицо сержанта Антонова по прозвищу Щит-и-меч; село Разбойна терпеливо выковывало эти лица и постепенно закаляло, потом опять раскаляло и опять выковывало, и, ощутив сейчас всем своим существом холод этого металла и что ему скручивают руки, Матей, одной рукой держа поводья, другой молниеносно выхватил пистолет и выстрелил.

Иван Мравов тоже успел заглянуть в глаза Матея, наполовину близкие, наполовину чужие, и впервые увидал, что на самом их дне, как на дне глубокого колодца, синеет ненависть. Ему доводилось видеть такую ненависть в собачьих глазах – в пограничных войсках, где он служил, в собаках воспитывали ненависть, и он при обучении бывал свидетелем того, как глаза собаки из желтых становятся синеватыми и зрачки почти исчезают. Эхо, услышанное на водяной мельнице, которое с утра неуловимо трепетало в его душе и звало: Матей… Матей… теперь смолкло. В тот миг, когда Матей выхватывал пистолет, рука Ивана тоже метнулась к пистолету, но так и осталась на кобуре, не смог Иван Мравов вынуть оружие, не успел.

Первым после выстрела упал Матей. Опорой ему служили поводья, на которых он повис: выстрелив, он выпустил их, хотел было машинально опять за них ухватиться, не сумел и упал на помятую траву. Он не смог сразу вскочить на ноги, на какое-то время он впал в состояние столбняка или гипноза. А напротив него стоял во весь рост, живой и мертвый одновременно, сержант Иван Мравов. У него на гимнастерке, на груди торопливо расплывалось красное пятно, и сам Иван, видимо, торопился куда-то, торопливая судорога скользнула по его лицу, глаза закатились, и он тяжело рухнул наземь…

Не могу, читатель, сказать с уверенностью, сразу ли заметил Матей председателя, когда тот появился на лужке, спотыкаясь о карабин. Этого я не знаю, но, когда Иван упал, Матей вдруг с ужасом обнаружил, что к нему приближается дядя Дачо. Приближается – не то слово, читатель! Дядя Дачо мчался в своих сандалиях по скошенной траве как рок, как второе пришествие, и, как при втором пришествии, белела его рубаха, а когда он все увидал и понял, что карабин ему по-прежнему мешает, он отшвырнул его и, продолжая мчаться в своих сандалиях, стал засучивать рукава своей белой рубахи. Матей в ужасе отпрянул, ощутил спиной вздрагивающий бок лошади, а в руке – металлическую жесткость пистолета, почти конвульсивно впился в него пальцами и, хотя оружие плясало и прыгало вместе с пляшущей, прыгающей рукой, стал медленно прицеливаться в дядю Дачо. Но ни на миг не остановился и не дрогнул дядя Дачо, а продолжал приближаться, подобно второму пришествию, и уже ничто не могло помешать этой стихии, а когда эта стихия настигла Матея, дядя Дачо замахнулся всего один раз, и Матей полетел в одну сторону, пистолет – в другую, а лошадь заржала и отшатнулась, боясь наступить на кого-нибудь из упавших на землю людей. Впрочем, дядя Даю не упал, он опустился на колени над Иваном Мравовым и заглянул ему в глаза. Никто не узнал, что он увидел в этот последний миг в глазах Ивана. Дядя Дачо нежно – насколько могли быть нежными его тяжелые, грубые руки – прикрыл убитому глаза.

Иван со страхом думал о том, как он посмотрит в глаза тетке Дайне из-за лепешки и из-за кринки с простоквашей… Вот как суждено было ему посмотреть ей в глаза, читатель!..