Текст книги "Избранное"

Автор книги: Йордан Радичков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Выпорхнул еще один бекас, я выстрелил ему вслед. Выстрел заставил меня вернуться в камыши возле отстойника. Выбравшись из них, я пошел через поле. Тропинки не было, я шел в высокой траве, уже налетели первые пчелы, они тяжело поднимались в воздух на отсыревших от цветов крылышках. Перепела перекликались между собой, обмениваясь лишь нм одним понятной информацией. У топографической вышки мне надо было свернуть направо, чтобы попасть на прятавшуюся за кукурузой бахчу. Это была очень странная бахча – кроме арбузов, хозяева посадили тут несколько стеблей подсолнуха, несколько прыщеватых тыкв, сорго и фасоль.

Неделю назад я охотился в здешних местах на перепелов и неожиданно вышел к этой бахче. В конце ее стояла высокая детская коляска, людей вокруг видно не было. Коляска была доверху нагружена фасолью, а поверх фасоли блестел полосатый арбуз. Когда я вошел на бахчу, из соседней кукурузы появилась, будто из-под земли выросла, необыкновенно толстая женщина, высоко подоткнувшая край фартука. Толстуха предупредила меня, чтоб я не стрелял, потому как при стрельбе дробь повреждает арбузы и тыквы и от этих огнестрельных ран тыквы и арбузы начинают гнить. Позади коляски возник худой человек в фуражке, он держал в руке алый ломоть арбуза, откусывал от него и сплевывал на землю семечки и перепелиные дробинки.

Я двинулся по бахче дальше и в другом ее конце увидал неподвижно стоявшего аиста. Он склонил голову набок и одним глазом смотрел на меня. Я подошел к нему на несколько шагов, он не взлетел, а только пошевелился среди прыщеватых тыкв. Птица оказалась калекой. Одна нога у нее была сломана, и одно крыло тоже. Аист двинулся через тыквы, хлопая по земле здоровым крылом и опираясь на сломанное. Так, друг за дружкой мы вышли с ним на шоссе, птица стучала об асфальт, шагала по самой середине дороги, а нам навстречу неслись машины. Я снял шапку и стал махать автомобилям, они сигналили, тормоза скрежетали, и, сворачивая на обочину и вздымая пыль, водители ругали меня и аиста за то, что мы идем по самой середине дороги.

Птица не замечала машин, она повернула голову назад и одним глазом наблюдала за мной: второй ее глаз был незрячим. Этот кривой, хромой и полуслепой Гарун аль-Рашид некоторое время с трудом шел по середине шоссе, а потом вдруг свернул в сторону и спрятался за группкой коров, улегшихся в тень под деревья пережевывать на покое жвачку. Аист стоял среди коров, одним глазом смотрел на меня из-за их спин и громко пыхтел.

Я оставил его в покое, решив, что лучше ему стоять поближе к дороге. Может, догадается и ночью лечь возле шоссе, потому что хищники или бродячие собаки вряд ли посмеют туда сунуться.

Я пошел по шоссе дальше, притворившись, будто не замечаю спрятавшегося за коровьими спинами Гаруна аль-Рашида. И дал себе слово в следующее воскресенье снова навестить его, взглянуть, жив ли он. Поэтому, дойдя до топографической вышки, я и свернул сейчас к бахче.

Я увидел издали полосатые арбузы и весело торчавшие подсолнухи, повернувшие к солнцу свои липучие глаза, и раздутые бока прыщеватых тыкв, валявшихся на земле вперемежку с арбузами. Аиста видно не было, толстухи и детской коляски тоже. Сорго отбрасывало длинные тени, и в его тенях лежали останки покалеченного Гаруна аль-Рашида. Среди арбузов и тыкв валялись его перья – они были помяты, лишь краешек одного крыла выглядывал из росистой травы, будто птица еще летела. А вокруг виднелись отпечатки мягких лап: стая хищников отпировала здесь и на цыпочках убралась с бахчи. Отпечатки лап были совсем свежие – возможно, трагедия разыгралась этой ночью. Я посмотрел в сторону гор, на юг. Над горным хребтом летели аисты. Быть может, дух растоптанной и разорванной здесь птицы тоже улетает вместе со стаей, взмахивая своими помятыми крыльями?

Сорока уселась на куст терновника и начала кричать на меня. Я снял с плеча ружье, но стрелять в нее не стал, потому что сорока – один из любимых моих героев, а я никогда не стреляю в своих героев. Так что, сняв с плеча ружье, я, не целясь, дважды выстрелил по раздувшимся прыщавым тыквам. Мне казалось, они самым неприличным образом путаются у меня в ногах и ждут, когда появится толстуха хозяйка и увезет их на детской коляске. Человек я по натуре вроде бы не злой, но теперь с удовольствием представил себе, как толстуха и ее тощий муж в фуражке испекут эту тыкву, сядут есть и будут крайне удивлены, когда у них на зубах заскрипят дробинки.

Удовлетворив этим примитивным способом свою злобу, я повернулся и пошел назад.

Я шел мимо глубокого канала, надеясь спугнуть бекасов или диких уток, прячущихся в тростнике. Однако ни утка, ни бекас не выпорхнули из воды. Только свирепо жужжали и нападали на меня комары, да еще заметил я задумавшуюся цаплю – она стояла у воды на своих розовых ногах. Она ни разу не наклонилась, чтобы попробовать клювом воду, а когда увидела меня, побежала по берегу, стараясь не замочить ненароком ноги. Резкий запах ударил мне в нос, я спустился по заросшему травой склону к воде и увидел, что это мертвая вода, убитая заводскими отходами. Я снова вскарабкался наверх, пошел лугами и с удивлением обнаружил, что впереди меня толпами скачут мелкие лягушки.

Они были как кузнечики, прыгали по траве, опрокидывались на спину, прижимались к мокрой земле и испуганно глядели на меня своими выпученными глазищами – не обижу ли я их… Я набрал горсть этих длинноногих существ и вернулся, чтобы кинуть их в канал. Лягушки плюхнулись в канал, ушли под воду с головой, но тут же вынырнули и с бешеной скоростью устремились к берегу. Выбравшись на сушу, они снова кинулись наутек через высокую траву, путаясь в ее стеблях. Мне казалось, они запыхались от бега и охвачены ужасом оттого, что их могут опять схватить и кинуть в канал. Мертвой хваткой была для них эта вода. Хотя и рожденные в воде, они вылезли на сушу прежде, чем у них отпали хвосты, и старались приспособиться к жизни на суше, увлажняя свою кожу росой. Превратится ли когда-нибудь этот вид земноводных в настоящих сухопутных животных?

Вряд ли.

Цветистое, осыпанное росой поле по-прежнему расстилалось передо мной, сгибалась и шелестела кукуруза, вдали извергали темный дым промышленные вулканы, а земля – черная, жирная – прогибалась у меня под ногами и шипела, как животное, которому наступили на шею, и пузырилась разноцветными пузырями… Эта земля проросла ядовитыми спорами, она издавала тяжелое зловоние и стонала. Пестрые травы и роса казались мне обманом: то был всего лишь тонкий обманчивый покров, недолговечный грим. Тут и там бузина или буйная крапива старались прикрыть собой горы металлолома. Я видел на лугу коров, но они не щипали траву, а стояли, погруженные в раздумье, сосредоточившись на каких-то своих, коровьих делах.

Хорошо, думаю я, что господь сотворил человека из праха земного прежде, чем земля была загажена промышленными отбросами. А то – представляете, какое получилось бы чудовище, вздумай господь том же способом сотворить человека сегодня? Грязь, химия, промышленные отходы, ржавое железо, битое стекле, пластмасса, трупы животных… Смешай бог все это вместе и сотвори из этого человека, вдохни в него душу и выпусти на свет божий – возникло бы такое дикое существо, что у нас бы волосы встали дыбом!

Слава богу, что господь сотворил нашего прародителя из чистых материалов.

Я шел, перебирая в уме всяческие небылицы. Человек в меховой безрукавке, наверно, уже успел срубить тополь, петух, вероятно, повел свою курицу искать возле монастыря зерна и букашек, бродячая собака отыскала укромный уголок и отдыхает в тени, лягушки тренируются, приучая себя к жизни на суше, реки по-прежнему текут и качают меж своих берегов мертвую воду, потому что, хоть и мертвая, вода остановиться не может, для рек не существует могил, их могилы – это сами берега, и лежат эти мертвецы, вытянувшись во всю длину., ни лошадь не нагнется попить из них воды, ни ребятишки в них не плюхнутся, ни птица не прилетит утолить тут жажду.

Дымящие вулканы на западе продолжают дымить и хмуро глядят на меня.

Я сажусь в тени позавтракать. Вижу вдалеке, на дамбе, стаю бродячих собак. Они идут по следу, оставленному хромым бродягой. Свернув с дамбы, собаки двинулись через камыши напрямик к овечьей падали. Немного погодя я видел, как они дерутся из-за остатков туши. Кусок застрял у меня в горле… Так вот зачем бродячая собака каталась по туше дохлой овцы. Она разнесла по всей дороге запах овечьей падали, добежала до стаи, и стая, обнюхав ее, двинулась по ее следу, чтобы попировать вволю…

Я оставил свой завтрак муравьям…

Спустя несколько месяцев, в декабре, я снова проходил по тем местам. Снежный покров уже укутал землю, снеговая пустыня примолкла и оцепенела. Двигалась только вода в каналах, да кое-где поглядывал на меня из-за тростников болотный глаз. Я шел поохотиться на уток, но не только уток, вообще ни одной живой души не было видно. Дамба отстойника была пуста, тщетно пытался я разглядеть там силуэты бродячих собак. Хромой бродяга оставил в конце лета своего потомка одному человеку из Верила. Потомок однажды ночью повесился на своей цепи: он пытался перескочить через дощатый забор возле конуры, привлеченный пробегавшей за забором собачьей сворой. Так, удушенный цепью, прибыл он в небесные селенья своих праотцов и, к крайнему своему изумлению, не обнаружил там своего хромого папашу. Потомок встретит его месяц-два спустя, тот явится с разорванным пулей брюхом и с пучком сухой травы в зубах. Этот пучок бродяга вырвал неподалеку, у камышей отстойника, где настиг его выстрел охотника. Там он вырвал пучок травы, чтобы успокоить боль. Боль утихла, и, хотя брюхо у него было разодрано, большеголовый хромой пес все же добрался до небесных собачьих селений. Я рассказываю об этом читателю, потому что видел эту собаку за неделю до того, как пошел снег. Она лежала возле камышей отстойника, сжимая в зубах пучок болотной травы.

Снег скрипел у меня под сапогами, солнце светило, но оно было холодным и мутным. Я пересек тонувший а сугробах проселок, из-за камыша недружелюбно поглядывали, на меня своими синими глазами болота. Там и тут на снегу виднелись птичьи следы. В отличие от осени, когда человек в меховой безрукавке рубил тополек, а тощая и злобная тетка выгоняла поганца петуха за ограду монастырька, земля и природа казались мне теперь девственными, светлыми и чистыми. Пробираясь по снегу, я вдруг увидал за камышами, на голой и гладкой площадке, змею.

Можно было подумать, она вылезла из своего зимнего логова погреться на солнышке. Я остановился от неожиданности, потому что нелепое это зрелище – греющаяся на снегу змея. Мне пришло в голову, что кто-то убил ее и швырнул на снег. Но кто мог убить ее, когда на снегу – никаких следов? И потом, отчего так живо сверкает ее чешуя, не слишком ли естественно изогнулась она на снежном покрывале?

Я снял с плеча ружье, зарядил мелкой дробью и, прикидывая в уме, мертвая она или живая, прицелился ей пониже головы и нажал на спуск.

Змея судорожно заметалась, обрызгала снег кровью и в предсмертных корчах до половины зарылась в снег. Ружье дымилось у меня в руках, внезапно согревшись от выстрела, я стоял окаменев, не веря собственным глазам, что змея живая. Змея на снегу, в такой холодный зимний день, среди этих убежищ бродячих собак и диких уток? Это казалось мне почти фантастикой, я оглянулся, болотный глаз за камышами неприязненно следил за мной. Я почувствовал, что сквозь камыши просачивается что-то мистическое, зарывшаяся до половины в снег змея затихла, желтые чешуйки на ее брюхе поблескивали под холодным солнцем. Капли крови на снегу были такие яркие, что казались мне горящими углями. Я торопливо пошел дальше, не оборачиваясь назад, но и не оборачиваясь видел перед собой метавшуюся в судорогах змею и брызги крови на снегу. Я шел по сугробам, даже и не пытаясь отыскать засыпанный снегом проселок.

Я знал теперь, что земля возле отстойника впитала в себя множество промышленных сбросов, что она набухла от свирепых химических процессов и что именно эта свирепая химия вынудила спавшую зимним сном змею выползти на снег. «Где же сейчас лягушки?» – спрашивал я себя и ничуть бы не удивился, если бы обнаружил вдруг на снегу летние стайки крохотных лягушек, которые учились жить на суше и дышали обильной росой на траве.

Неожиданно для себя самого я подошел к знакомому кладбищу, заросшему бурьяном, ежевикой и шиповником. Под снегом погоста не было видно, вместо него высился огромный белый башлык. Я поискал глазами белые надгробья и старые могильные кресты, покрытые лишайником, но они были скрыты снегом. Зато там были ягоды шиповника, удивительно красивые на белом снегу и удивительно бесполезные на самом краю погоста, где не пройдет ни бог, ни черт и ничьи глаза не унесут с собой их красу. Ужас обуял меня, когда я увидел перед кустами шиповника белые надгробья и старые кресты, покрытые лишайником, словно изъеденные экземой. Мне показалось, они покачиваются, движутся в снегу, сходятся, стараются встать поближе друг к другу…

Меня пронзила страшная мысль, что мертвецы уносят с погоста свои памятники, потому что и сюда стали просачиваться промышленные сбросы. Да, они расставляют каменные свои знаки перед красными кустами шиповника как угрозу, протест или предостережение.

Но кому?

Я не решился больше взглянуть на кладбище. Я пытался убедить себя, что все это – минутная галлюцинация, но было страшно еще раз взглянуть в ту сторону. Я боялся, что если взгляну, то снова увижу, как движутся каменные надгробья, как сходятся они к красным ягодам шиповника, окутываемые их пурпуром…

Быстро шагая вперед, я мельком увидел в приотворенную дверь монастырька зябнущих босоногих святых и вышел к срубленному тополю. Тополь лежал в снегу, разрубленный пополам.

Человек с топором сумел осилить деревце, повалить его и даже разрубить пополам. Иными словами, он стер с лица земли одну светлую улыбку, нежную, трепетную и полную предчувствий. Но если человек стер топором улыбку, то он вместе с тем (или, точнее, вместо нее) поместил скрючившуюся в судорогах змею, и стоит до нее дотронуться, как на снег брызжет кровь. Змея не спешит умереть, продолжает метаться, она и сейчас еще мечется в моей памяти – я вижу, как она ползет, извиваясь, сквозь падающий за окном снег… Мертвая река мертво лежит в своих мертвых берегах, лягушки скачут в ужасе, убегая от медленных мертвых волн, мучимая жаждой скотина подходит к берегу, но не смеет опустить морду в мертвую реку – недоуменно оборачивается ко мне, смотрит на меня и мычит.

Все это заставляет меня вспомнить о новом Моисеевом заказнике, но, к сожалению, из этого заказника не доносится шум крыльев, смех пастушки, не зовет, не манит меня к себе опрокинувшийся кувшин – вода вылилась, он пуст.

Я не удивлюсь, если увижу, что из этого нового заказника выходит какой-то безумец, идет странноватой походкой по улице или между мчащимися по шоссе машинами, не обращая ни на кого внимания, и держит под мышкой большой коричневый гриб-дождевик. И когда он сжимает этот гриб, тот гудит, как волынка, и окутывает все вокруг коричневой пылью…

И я не удивлюсь также, если повстречаю в этих местах снующих вверх-вниз любимых Йоновых болотных вампиров и леших.

Перевод М. Михелевич.

Еж

К читателю

У меня было благороднейшее намерение подарить читателю веселую повестушку, написанную в один присест, которая и читалась бы тоже в один присест, иными словами, я хотел, чтобы при чтении этой истории читателя покалывало бы точно ежовыми иголками и наэлектризовывало бы так, чтобы, когда он будет листать страницу за страницей, книга вздрагивала у него в руках, как живая, и по пальцам пробегал ток. Но ввиду того, что господь бог не был к нам настолько щедр, чтобы от одного нашего слова рождалось электричество, а у читателя занимался дух, то мы удовлетворились скромной историей, цель которой – поделиться моим одиночеством, без всякой надежды, что мое творение когда-либо войдет в сокровищницу болгарской словесности. К тому же, дорогой читатель, признаюсь, что, когда я проходил мимо сокровищницы болгарской словесности и увидел, сколько там толпится народу и как нетерпеливо ожидает каждый своей очереди, держа под мышкой свои труды, дабы возложить их на алтарь отечества, я подумал, что моя ежовая история никак не под стать этому столпотворению, а уж сокровищнице тем более, и потому лучше всего отдать ее в руки снисходительного читателя. Для большей наглядности я разделил свое сочинение на главки, а главного героя обозначил инициалами Э. С., потому что, кажется мне, иные страницы и иные черты героя навеяны духом писателя Эмилияна Станева. Однако хочу с самого начала предупредить, что повесть моя ни в коей мере не об Эмилияне Станеве и что мой главный герой не имеет с ним ничего общего. Правда, перечитав отдельные главки, я подумал, что кое-где слышится его голос, который то грозно рокочет «Ревет и стонет Днепр широкий», то благодушно мурлычет «Как прекрасен этот мир». Весною 1972 года, когда в его саду зацвели полевая гвоздика и вишня, он признался мне, что каждый вечер стоит на посту и не отпускает от себя ни на шаг свою собаку Джанку, чтобы дать возможность одному ежу пройти через сад на свидание к лягушкам, которые зовут его из болота по ту сторону шоссе. Мне это показалось странным, потому что я вспомнил, как несколько лет назад один литературный критик уверял нас в своем исследовании, что, если детвора вздумает топить в море ежа, Эмилиян Станев ни за что не вытащит его из воды, а, побуждаемый своим жестоким детским любопытством, сам примет участие в игре и в расправе над бедным зверьком. Поскольку моя повесть написана вовсе не ради того, чтобы защитить Эмилияна Станева, я – в целях анонимности – прибегаю лишь к инициалам. Не берусь категорически утверждать, что разговор с французскими кикиморами протекал в точности так, как я передаю, или что взаимоотношения между писателем и стыдливой тараканихой на кухне были до такой степени человеческими, как об этом пойдет речь ниже. Могу лишь предположить, что дело обстояло именно так. Я написал это сочинение в надежде, что хоть оно и не очень ладно скроено, тем не менее оно подскажет читательскому уху, что в основе своей человек состоит из сочувствия и любопытства к окружающему миру. Много ночей подряд еж стучался в окошко моей души и уходил, проницательно поглядывая на меня черными своими глазками, а я сквозь сумеречный свет различал Э. С. – вооруженный своим винчестером, он висел в воздушном пространстве, преодолев земное притяжение, и зорко следил за мной, желая понять, поверю ли я ему или сочту увиденное галлюцинацией. Чтобы избавиться от этих постукиваний в окошко и этих еженощных видений, я стал приводить эту неразбериху в какой-то порядок и решил изложить ее в письменном виде, не обманывая себя, впрочем, никакими иллюзиями насчет того, что еж перестанет меня беспокоить; я знаю, он будет по-прежнему, хоть и чуть реже, стучаться в окошко моей души и, прижавшись носом к стеклу, пытаться в нее заглянуть. Но зато я втайне питаю надежду, что как-нибудь вечерком он постучится в окошко и к моему читателю. А впрочем, давайте-ка перейдем к ежу.

Автор

* * *

Год назад в одном из садов дачного поселка, к юго-западу от Софии, жил-поживал еж. Каждый день незадолго до захода солнца он вылезал из орешника, бесконечно любопытный и всегда настороже. Стоял, не шевелясь, прислушивался, принюхивался – нос его чуял запах человека, типографской краски, полевой гвоздики и терпкий, враждебный собачий дух, который он ощущал, еще пробираясь через орешник. Еж вскидывал свою черную мордочку, проверяя, находятся ли человек и собака на обычном месте – в другом конце сада. Человек и собака всегда бывали там, человек сидел в плетеном ивовом кресле, читал корректуру и рассеянно насвистывал «Как прекрасен этот мир». Когда человек особенно углублялся в свое занятие, от него исходило негромкое жужжание, как от движка. Собака, положив голову на лапы, отдыхала у его ног. Еж не двигался до тех пор, пока из-за сада не доносилось лягушачье кваканье.

По другую сторону сада находилось болото, под вечер лягушки вылезали на берег и металлическим своим кваканьем сокрушали на лету болотную мошкару и комарье. Лягушки властно влекли ежа к себе, и, хотя пронзительный собачий дух его пугал, еж нырял в него очертя голову, подминал коротенькими своими лапками гвоздику и ощупью искал в проволочной ограде единственную лазейку, через которую пролегал путь к лягушкам. Неодолимая сила влекла его к металлическим голосам у болота. Казалось, лягушки накинули на него аркан и тянут к себе. Заслышав лягушачий хор, зверек словно лишался рассудка. Как будто сотня кузнецов, по пояс погрузившись в болото, стучат молотом по наковальне – так оглушительно-громко отдавалось кваканье во всем существе маленького путника.

Иной раз собака обнаруживала его прежде, чем он успевал пролезть через ограду, свирепо набрасывалась на него, но тут же отскакивала назад и с громким воем колотила о землю уколотой ежовыми колючками мордой. Сидевший в плетеном кресле человек отрывался от корректуры, переставал насвистывать «Как прекрасен этот мир» и звал: «Джанка! Джанка!»

Собака продолжала выть и биться мордой о землю, в ярости прыгала возле ежа и, движимая гневом, обезумев от боли, ударяла его лапой и опять выла. А потом, прыгая на трех лапах, поджав хвост, жалобно звала хозяина. Хозяин шел к ней, по колено утопая в гвоздике, что-то восклицал по-турецки – собака этого языка не понимала – и, израсходовав турецкие возгласы, переворачивал Джанку на спину, чтобы вытащить из ее лапы и морды ежовые колючки.

Еж, высунув мордочку из своих доспехов, старался поскорей пролезть под оградой и устремиться навстречу призывавшим его лягушкам. Для этого ему надо было только вскарабкаться по некрутому откосу на шоссе, быстренько пересечь раскаленный асфальт, спуститься по другую сторону и мелкими, проворными шажками углубиться в прибрежные камыши.

Частенько, взобравшись на шоссе, он видел, как по раскаленному асфальту с урчанием или воем мчатся на него машины. Он замирал у обочины, ощетинившись, готовый в любую секунду свернуться в комок. Машины пролетали мимо, швырнув в глаза путника жаркие клубы дыма и пыли, шины свистели каким-то липучим свистом у него перед носом, а он стоял ссутулившись и смотрел через дорогу, где поблескивало единственным своим глазом болото. Всегда бодрствующий, задумчивый, этот глаз, казалось, вглядывался в самого себя, и благодаря ему природа вокруг всегда выглядела живой и бодрствующей. Если в воду с перепугу плюхалась лягушка, глаз вздрагивал; когда лил дождь, по нему, вздрагивая, разбегались круги, дождевые капли словно щекотали его, а у болотного глаза нету века, он не может моргнуть, избавиться от щекотки. Днем и ночью был открыт этот глаз, чтобы природа могла видеть все, что ей необходимо.

Машины катили и катили мимо испуганного зверька, впереди поблескивало болото, позади скулила собака и раздавался голос человека – исчерпав турецкие восклицания, он разговаривал с собакой по-болгарски. Из дома выходила женщина, они с хозяином собаки обменивались какой-то информацией, подходили к столу и принимались нагибаться и выпрямляться – собирали в траве раскиданные ветром листы корректуры. Когда поток машин иссякал, еж торопливо перебегал через шоссе – прятаться было некуда, разве что в самого себя, а шоссе, даже пустое, пугало, да и раскаленный асфальт обжигал лапки.

Однажды, когда еж уже влез по откосу и шел через шоссе, он вдруг замер в изумлении: на асфальте лежал еж. Все в нем было настоящее – и мордочка, и лапки, и слегка наклоненные назад иголки, но все-таки он был не настоящий, слишком уж плоский, будто вырезан из листа железа. Наш ежик обошел своего собрата со всех сторон, легонько ткнул мордочкой, тот не шевельнулся. Понюхал – запах ежиный. Опять легонько ткнул, тот лежал на асфальте, точно приклеенный. Возможно, наш ежик потолкался бы подольше возле своего собрата, но он заметил, что по шоссе надвигается на него что-то круглое, сопровождаемое бурчанием мотора. А тут еще металлические голоса лягушек окликнули его, и он направился к ним.

Несколько дней спустя его внимание привлек еще один еж – такой же плоский, но разделенный на три равные части. Он лежал на обочине среди глубоких вмятин, оставленных гусеницами трактора. Зверек ткнул лапкой мордочку плоского ежа, мордочка шевельнулась, сдвинулась и повернулась к остальным частям тела. Это озадачило ежа. Рядом носились и сердито шипели зеленые мухи.

Однажды ежу не удалось перейти шоссе, он был принужден повернуть назад, хотя лягушки настойчиво его звали. По шоссе тянулась бесконечная вереница машин, одно колесо коснулось его, когда он ссутулился и собрался сжаться в комок, задело всего лишь краешком, но этого было достаточно, чтобы его грубо подкинуло вбок и вверх. Он пролетел над желтыми подсолнухами, все внизу слилось в желтое пятно, еж вытянулся, замахал в воздухе лапками, ударился спиной о подсолнухи, перекувырнулся несколько раз и потом дотемна сидел скорчившись в редкой травке между подсолнухами и слушал, как воют и рычат на шоссе черные чудища.

Когда стемнело, чудища засветились ослепительным светом, их глазища скользили по подсолнухам, шарили, искали ежа, чтобы наброситься на него и раздавить. Даже когда вереница машин исчезла из виду, еж так и не осмелился подойти к шоссе, все тело у него ломило, и он просидел в подсолнухах до утра.

На следующий вечер автоколонна появилась снова, еще не успело сесть солнце. Из болота неслось лягушачье кваканье, водяной глаз вглядывался, не идет ли еж-путешественник, ни разу не моргнул, чтоб не проглядеть его ненароком, но он так и не решился влезть по откосу и перейти шоссе. Автоколонне не было конца, и, когда совсем стемнело, она осветила всю округу десятками слепящих глаз. Это было в ту пору, когда в Турции стали известны несколько случаев холеры, и санитарные власти вместе с автоинспекцией составляли на южной границе страны огромные караваны из машин, следовавших из Турции в Европу, и сопровождали их через всю болгарскую территорию.

Еж не знал – откуда какому-то бедному ежу знать, – что в Турции холера и что раз в сутки болгарские власти проводят транзитом гигантский автомобильный караван с востока на запад. Поток машин удалялся, шоссе затихало, но у ежа так и недостало храбрости перейти его в темноте. Водяной глаз по-прежнему бодрствовал, усеянный звездами. Еж тоже не спал, выжидая минуту, когда собака в саду уснет, чтобы по зарослям полевой гвоздики вернуться назад, в свою норку.

Собака засыпала поздно, ей на смену являлись лисицы, ежу приходилось прокрадываться мимо них тайком, потому что они были не менее опасны, чем Джанка. Однажды в него ткнулся опухшей полосатой мордой барсук – незадолго перед тем барсук налетел на гнездо земляных ос, – глаза у него заплыли так, что почти не открывались, и он шел наугад, стукаясь о стебли подсолнуха; поэтому-то он и на ежа налетел, и оба страшно перепугались. Долго не мог еж отыскать в ограде знакомую щель, еле приметную тропку в полевой гвоздике и темные кусты орешника.

Дня два-три спустя еж, переходя шоссе, увидел там несколько раздавленных лягушек. Они были сухие, невесомые и, когда дотронешься, шуршали, как сухая осенняя листва. Они не издавали ни звука, не прыгали – распластались неподвижно на горячем асфальте, словно собирались оставаться там на вечные времена. Еж побродил между ними, ожидая, что они вот-вот заквакают, оглашая воздух металлическим гулом, запляшут на длинных своих лапках, но лягушки по-прежнему лежали не шевелясь на асфальте и молчали. Зато подали голос лягушки из болота, и еж заторопился туда.

Так, день за днем, неделя за неделей, еж появлялся из орешника и где пешком, где катясь клубком – чтоб уберечься от собачьих лап – добирался до шоссе, переходил его, сторожко озираясь, а потом скатывался по другую его сторону и с облегчением переводил дух. Обычно человек в саду держал собаку подле себя, не позволял ей вставать у ежа на дороге и ударять его лапой. Однако иногда человек, рассеянно насвистывая «Как прекрасен этот мир», уходил с головой в свою корректуру, и тогда собака проползала на брюхе в траве и лежала в засаде, поджидая колючего зверька, чтобы несколько раз стукнуть его лапой. И всегда повторялось одно и то же: Джанка с победоносным лаем бросалась в атаку и отступала, обиженно скуля, жалуясь хозяину. Тот отрывался от корректуры, ветер расшвыривал листки возле ивового столика, человек осыпал собаку турецкими восклицаниями, она повизгивала у его ног, жена человека прибегала на помощь, подбирала разлетевшиеся листки, а человек садился на корточки посмотреть, куда укололо собаку. К тому времени, когда запас турецких восклицаний иссякал, еж успевал пролезть через ограду и взобраться по пологому скату на шоссе. Лягушки на болоте поднимали такой крик, как будто все они перессорились и теперь угрожали друг дружке, исступленно колотя себя кулаками в грудь. Еж торопился, шумно дышал носом, а ушами вбирал в себя вакханалию иерихонских труб, которая доносилась с болота.

Для того чтобы представить себе картину во всей ее полноте, нам следует пририсовать к человеку с корректурой, собаке, женщине и полевым гвоздикам в саду, к водяному глазу на болоте и лягушкам еще и одного непонятливого шопа [18]18
  Шоп – крестьянин из Западной Болгарии.


[Закрыть], который иногда встречался ежу, длинношерстную овцу, принадлежавшую этому шопу, осиное гнездо, барсука, искусанного земляными осами, поле подсолнухов, змею и лисицу. Все это, когда реже, когда чаще, попадалось ежу на пути, но он проходил мимо, не останавливаясь, пока судьба не насылала на него змею или лисицу либо подбрасывала на его тропку змеиную кожу (которую в народе называют выползина), чтобы еж мог этой выползиной поиграть. Ко всему этому, дорогой читатель, мы вместе с ежом еще вернемся чуть позже, когда придет срок, чтобы не отставать от событий, но и не опережать их. Как сказано в поговорке – сперва до моста добредем, а там, глядишь, и перейдем.

* * *

Тропка была знакомая, человеческому глазу невидимая, но для ежа достаточно широкая, удобная и заметная. Он знал тут каждый листик, каждый изгиб, каждый камешек, а также муравьиный маршрут – в одном месте муравьиный маршрут пересекал ежиную тропку. Зверек легко одолел тайный свой путь, прятавшийся в тени и кустарнике, прополз через орешник и постоял в высокой траве, проверяя, не грозит ли откуда опасность.