Текст книги "Избранное"

Автор книги: Йордан Радичков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

8

– Эти деньги фальшивые! – произнес Матей, еще не вполне оправившись от потрясения.

– Можно только сожалеть, что они фальшивые! – отозвался сержант и сам удивился, что повторил выражение Мемлекетова «Можно только сожалеть», то есть «дело нечисто, надо проверить». – Можно только сожалеть, – повторил Иван, – что они не настоящие, а фальшивые!

Он порылся в груде монет, покидал несколько штук из одной ладони в другую, новенькие монеты звенели и весело поблескивали у него на ладонях и на столе. На всех был выбит профиль Франца Иосифа, подсчет показал, что их тут сорок девять штук. Цыгане уверяли, что пятьдесят, но их дважды пересчитали, и оба раза выходило – сорок девять. Мустафа стал пересчитывать сам еще раз, перекладывал монеты по одной, считая в уме, а остальные цыгане, стоя позади него, следили за каждым его движением и хором считали вслух.

Снова получилось сорок девять.

Мустафа удивился до крайности, обернулся, остановил взгляд на обмотанном тряпьем Гаруне аль-Рашиде и приказал ему сплюнуть. Тот еще больше скривил свое кривое плечо, замотал головой, запыхтел. Но Мустафа так двинул его по затылку, что конокрад икнул, сплюнул, и пятидесятая золотая монета покатилась по полу.

После того как все попытки уговорить сержанта отпустить конокрада оказались тщетными, цыгане прибегли к подкупу. Первым решился на этот шаг Мустафа, слова «подкуп» он не произносил, а сказал, что раз ничего другого нельзя сделать, то табор готов выкупить конокрада, заплатить за свою вину, только чтоб выйти на свободу, потому жены и ребятишки сидят голодные на дороге, у чешмы Илинец, а куда девался медведь, вообще неизвестно. Мустафа предложил цену – пять золотых монет, новеньких франциосифовок, которые в народе называли австрийскими наполеоновками. Иван Мравов равнодушно взглянул на выложенные на письменный стол монеты, вынул из кобуры пистолет, взвел курок и ровным, холодным голосом приказал выложить на стол все золотые монеты, какие у кого есть при себе. Прежде чем Мустафа успел поклясться, что больше у них ни одной монеты нет, сержант сообщил, что у милиции есть точная и полная информация об их «монетном дворе», и, если они утаят сейчас хоть одну монету, он вызовет конвойных и отправит их под стражей прямиком в тюрьму.

Деньги эти, сказал он, фальшивые, и о том, что у вас при себе фальшивые наполеоновки, нам было известно раньше, чем вы их вынули.

Цыгане не знали, что еще задолго до того, как они встали табором возле села Разбойна, их взяли под наблюдение органы государственной безопасности, что часть их фальшивого золота уже находилась в сейфах милиции и что сержант Иван Мравов был хорошо обо всем осведомлен и с помощью групп содействия как в самом селе, так и в деревнях, подчинявшихся здешнему сельсовету, следил, не ведется ли купля-продажа австрийских наполеоновок и из какого табора первая золотая монета перейдет в крестьянский дом, где есть невеста или девушка на выданье. Прижатые к стене и испугавшись того, что их немедля препроводят под стражей в тюрьму, цыгане выворотили карманы, развязали пояса и выложили полсотни фальшивых монет, клянясь и божась, что больше у них нет. Но пока Мустафа собирал деньги, конокрад у всех на глазах ухитрился одну монету незаметно спрятать под язык. Мустафа удивился, что одной не хватает, но быстро сообразил, что искать ее следует только у конокрада, потому и велел ему сплюнуть и со зла стукнул его по затылку. Тут-то конокрад и выплюнул монету. Он был не только лучший конокрад в таборе, но и вообще самый ловкий из своих собратьев. Иван Мравов задержал фальшивые монеты и паспорта цыган, а их самих отпустил, приказав идти назад, в табор возле санитарного кордона на шоссе. Он рассчитывал, что за ними присматривать будут патрульные, а сам он тем временем доложит в город по телефону и спросит, какие шаги предпринимать ему дальше.

Цыгане впали в крайнее уныние. Матей проводил их до табора, передал указания патрульному, оставшемуся в единственном числе, и, так как парализованному пареньку напекло голову на солнце, Матей с патрульным вдвоем откатили телегу в тень, под грушу. Паренек все время недовольно бурчал. Патрульный попросил Матея прислать из села еще человека, а то в одиночку ему не усторожить и табор, и санитарный кордон. Матей обещал и действительно прислал человека.

9

Сестра Ивана Мравова впоследствии рассказывала, что в тот день брат принес домой целую торбу австрийских наполеоновок и вытряс их перед малышом племянником, племянник всего несколько месяцев, как стал ходить, очень любил, когда дядя катал его на велосипеде, но дядя в тот день торопился, катать его не стал, а оставил ему монеты поиграть. Сестра перепугалась и спросила, откуда эти деньги. Иван сказал, что деньги эти не стоят ломаного гроша, потому что фальшивые, ущипнул мальчонку за щеку, покатал с ним по полу несколько монеток и уехал с Матеем по каким-то их делам. После него пришел свекор, он жил в соседней деревушке, был уже глуховат и подслеповат. Свекор, Ивану он доводился сватом, пришел уговориться с сыном насчет покупки на откорм двух поросят – у соседа опоросилась свинья, позарез нужны деньги и он отдает поросят задешево. Сестра Ивана Мравова после свадьбы вместе с мужем перебралась в Разбойну, потому что ее муж работал на железной дороге и отсюда ему было ближе до станции, чем из родительского дома. Она выставила свекру угощение, глуховатый и подслеповатый старик глотнул сливовицы и вдруг заспешил; собрался уходить, так и не дождавшись, покуда сын вернется с работы. Сказал, что человек он старый, долго сидеть на одном месте не может – беспокойство разбирает, и ушел, ничего не попросив передать насчет покупки двух поросят. Ближе к вечеру Иван опять завернул домой и, узнав у сестры, что приходил ее свекор и неожиданно сорвался с места из-за того, что разобрало беспокойство, вскочил на велосипед и помчался глухому и подслеповатому старику вдогонку. Сестра, однако ж, не знала, догнал ли он старика и для чего тот ему понадобился.

Мужик, у которого обоих буйволов угнал медведь, вынужден был заночевать с сыном на постоялом дворе и видел, как милиционер слезает с велосипеда и входит в корчму. Потом к постоялому двору подъехал горшечник, телега у него была полна расписных кувшинов, хозяин буйволов и горшечник разговорились, один рассказал про свою беду, что вот, мол, приходится ехать с сыном в военкомат для освидетельствования, другой пожаловался, что товар у него больно хрупкий и на то, что у лошади стерлись подковы, а новые, чтобы подковать лошадь у кузнеца, никак не раздобыть, и подарил парализованному пареньку глиняную окарину. Потом из корчмы вышел милиционер, подошел поглядеть, кто дудит в окарину, тоже попросил у горшечника окарину и, привалившись к телеге, сыграл грустную-грустную песню, так что отец паренька чуть слезу не пустил – до того милиционер разбередил ему душу, до того хорошо играл – и не скажешь, что милиционер, а скорее пастух, который всю жизнь только и делает, что играет на глиняной окарине.

– Дай тебе бог! – воскликнул гончар и подарил Ивану окарину.

По свидетельству Амина Филиппова, Чубатый Матей и Иван Мравов вместе пришли в монастырь, милиционер катил велосипед рядом с собой, у него лопнула камера, Матей положил велосипед на землю возле чешмы, присел на корточки и стал заклеивать лопнувшую камеру, заклеил и даже проверил, не пропускает ли она воздух, для чего накачал и опустил в воду, в корыто у чешмы. Пришли они оба как раз тогда, когда Амин Филиппов и его люди вели с учителем Славейко разговор о раскопках в римских развалинах, учитель Славейко торговался с людьми Амина Филиппова насчет цены, и, когда Иван Мравов понял, о чем идет речь, он крикнул сидевшему перед велосипедом на корточках Матею, что у них прокол и в том, и в другом смысле, а Матей на это ответил, что если прокол в обоих смыслах, то им не остается ничего другого, как заклеивать, накачивать, снова прокалывать камеры и снова их заклеивать. Ни Амин Филиппов, ни учитель Славейко да и вообще никто из подозрительных личностей, набившихся в монастырь, не мог взять в толк, что они хотели этим сказать.

Хозяин пропавшей овцы воспользовался приходом милиционера, чтобы заявить о своей пропаже, потому что власти обязаны быть в курсе, знать обо всем, что убежит или пропадет; хозяин улетевшего пчелиного роя тоже воспользовался приходом Ивана Мравова, чтобы объяснить ему, как бескорыстна и трудолюбива пчела, как она работает на максимуме, собирает мед без всяких понуканий, но зато когда приходит срок роиться, то удирает вместе с маткой, и тогда какой-нибудь бесчестный человек может поймать рой и присвоить твоих пчел, а власть на то и власть, чтобы схватить за руку того бесчестного, который хватает чужих пчел, и отправить его куда следует, да еще и штраф с него взять, чтоб в другой раз помнил. Пастухи, которые принесли отрезанные свиные хвосты, чтобы обследовать их в ветеринарной лечебнице, спросили, можно ли пригнать стадо в Кобылью засеку, ведь они второй уж день таскают в мешке эти свиные хвосты, которые уже «того-этого», а когда будет ветеринар – неизвестно… Потом, рассказывал Амин Филиппов, Иван Мравов с Матеем отошли в сторонку, потолковав ли о чем-то с монахом, умылись у чешмы, покурили и ушли, а мы остались вести с учителем Славейко переговоры насчет нашего дела.

Что же произошло после того, как фальшивые монеты были конфискованы, и почему Матей с Иваном Мравовым отправились в монастырь?

Напомню читателю о тех двух безусых-безбородых и о третьем, с реденькими усиками и с фибровым чемоданом, из-за сломанных замков для верности перевязанным бечевкой, которые утром сошли на станции Разбойна, а также о том, что они показались Ивану Мравову личностями подозрительными. Глядя на них, он вспомнил о набившихся в монастырь сборщиках лекарственных трав, черепах, грибов и прочего и решил в течение дня наведаться туда, проверить на месте, с какой целью собрался там весь этот народ. Чертов лог, через который он проехал, отодвинул подозрительный сброд в монастыре на задний план, голова была целиком занята попытками восстановить, объяснить события того трагического дня села Разбойна – дня, когда был убит Илия Макавеев, – найти ниточку, за которую можно было бы ухватиться, и, так и не найдя ниточки, Иван покатил дальше вниз по склону.

Выстрел, раздавшийся возле противоящурного кордона, оттеснил все иные мысли, а о том, что было дальше, читатель уже знает.

По дороге в монастырь Иван Мравов с Матеем отвинтили вентиль, камера спустила, и таким образом сержант и Чубатый Матей с тонкими цыганскими усиками и проницательным взглядом имели повод войти во двор святой обители, чтобы заклеить камеру, оглядеть собравшийся в монастыре подозрительный сброд и повидать монаха. Тут пора упомянуть о том, что монах тоже вызывал у Ивана Мравова подозрение. Хотя молодой служитель божий дни напролет сидел за швейной машинкой, готовился к отъезду в церковное представительство в Торонто, Стамбул или на Афон, хотя он трудился, как апостол Павел, шил одежду своим собратьям из других монастырей, Иван Мравов подозревал, что того больше занимают иконописные богатства монастыря, заброшенных часовен и старинных церквушек не только на его участке, но и на участке Мемлекетова и что, ознакомившись с иконами, деревянной резьбой и прочим, эта швея божья попытается кое-что из этих древностей прибрать к рукам. Перекупщиков найти можно было, сержант знал это из секретных циркуляров. Со своей стороны молодая швея божья тоже подозревала, что молодой милиционер хоть издали, но следит за тем, не посягнет ли она на предметы старинного искусства.

Итак, приятели явились в монастырь под предлогом, что у велосипеда проколота камера, считая, что этим они рассеют любые сомнения насчет того, что они завернули сюда не случайно. Поэтому-то Матей сразу положил велосипед на землю и снял камеру. Он не успел еще закончить свой обманный маневр – вроде бы он зачищает резину шкуркой, смазывает клеем, дует на клей, чтоб скорей подсох, и т. д. и т. п., – когда Иван Мравов, подсев на веранде к учителю Славейко, к Амину Филиппову и прочим сомнительным личностям, за несколько минут понял, что никакие они не сомнительные. Потому-то он и сказал Матею, что у них и в том, и в другом смысле прокол.

Выяснилось, что разношерстный подозрительный сброд, слегка заросший щетиной, за исключением тех безусых-безбородых, которые рано утром сошли на станции с поезда (они тоже уже были в монастыре), занимается сбором черепах, собирает и сушит лекарственные травы и грибы между прочим, без особого рвения, чтобы не сказать без всякого рвения. Почему? Да потому, что все это были кладоискатели, привлеченные в здешние края отзвуками одной молвы, из-за чего они явились сюда со всех концов света и в два дня оккупировали монастырек. Кто в одиночку, кто вдвоем, кто группами, поездом, автобусом или пешком добирались они в эту тесную котловину, дорогой и впрямь собирая медовку, черепах и грибы. В глазах у всех застыла ребячья мечтательность, наивность, таинственный огонь, ожидание, что вот-вот произойдет чудо или разразится землетрясение и что, если реющие в воздухе пушинки одуванчика коснутся сейчас дощатого помоста с клепалом, помост рухнет, будто опрокинутый ураганом; именно так восприняли они и тот грохот, который раздался, когда пасечник выронил дохлую сороку и один из кладоискателей закружился, как дервиш, вокруг своей оси.

Точно отец семейства в кругу детей, возвышался надо всеми Амин Филиппов, в нем было, может быть, два метра росту, из слишком коротких штанов высовывались голые щиколотки, рукава рубахи тоже были коротки, и до того он был худой, что, казалось, малейшее усилие, и он выскользнет изо всего, что на нем надето. Похоже, они с учителем Славейко видались и прежде, потому что беседовали они, как старые знакомые. Иван Мравов видел Амина Филиппова впервые. В мире кладоискателей Амин Филиппов был человеком известным, он чуть ли не по всей Болгарии знал места, где зарыты клады, все считали, где Амин Филиппов появится, там обязательно найдут клад, если только на месте клада не окажется медведь, черт с обгоревшими штанинами или борзая собака – стоит ей помочиться на клад, как он уйдет в землю еще на девять метров глубже. Амин Филиппов вел переписку с другими известными кладоискателями, обменивался с ними информацией по поводу мест, где зарыты клады, по каким приметам надо эти клады искать, не обнаружилась ли где новая карта или тетрадка, какая им нынче цена, какие условные знаки там указаны, как их разгадать и прочее.

Учитель Славейко, историк и археолог-любитель, тощий, седовласый, мягким голосом отвечал на расспросы Амина Филиппова – тайные знаки, мол, возможно, и имеются, но точного их смысла мы не знаем, и даже, когда в тетрадках подробно описывают местность, где зарыт клад, нет полной уверенности, что это не приманка, нарочно подброшенная нам для того, чтобы отвести от истинного места. Слушатели смотрели на него разинув рот, до крайности распаленные, готовые хоть сейчас вскочить и, похватав кирки и лопаты, зарыться в землю не хуже землеройных машин. Из всех слов, сказанных учителем, они запомнили только, что клады в земле есть и что тайные знаки существуют. Сам учитель Славейко в несколько приемов раскапывал римские развалины на холме Илинец и надеялся откопать захоронение с древними украшениями. Он рассказывал и о том, как по картам и после изучения многих материалов была обнаружена Троя и как подтвердились предположения археологов, которые, приступив к работе, тут же наткнулись на золотую маску Агамемнона.

При описании золотой маски кладоискатели оживились, задвигались, а человек с реденькими усиками, который утром сошел с поезда, подтащил ближе свой перевязанный бечевкой чемодан и пристроился на нем. От тяжести бока чемодана осели, но его владелец был так захвачен рассказом учителя, что этого не заметил. В свою очередь Амин Филиппов сказал, что искать надо не только в земле, в курганах, у родников, под вековыми деревьями, но и в пещерах, в расщелинах между камнями, возле молельных камней и, бывает, в таких местах, где и вообще не ждешь. В старинных тетрадках и картах все это описано, но трудно эти тайные знаки прочесть, будь они неладны! А что в земле полным-полно всяческих сокровищ, тут и сомневаться нечего.

– Ясное дело, земля родит не только пшеницу и кукурузу, виноград и картофель, – говорил им своим мягким голосом учитель Славейко, – земля прячет в своем лоне многие сокровища, мы еще не сумели заглянуть в ее лоно, потому что она стыдлива, как девушка…

Слушатели окружили учителя Славейко живописной группой, каждый мысленно пытался проникнуть в девичье лоно земли и втайне от других молил бога, чтобы именно ему выпало счастье. Но даже предаваясь мечтам, кладоискатели не забывали себя ощупывать – не пропало ли что. Все до единого тайком носили с собой надежно запрятанные в одежду, потемневшие от времени карты, потрепанные тетрадки с арабскими письменами, перерисованные химическим карандашом тайные знаки и всяческие талисманы.

Впоследствии учитель Славейко говорил Ивану Мравову, что кто-то пустил среди кладоискателей слух, будто в римских развалинах было при раскопках найдено много золота. Кто пустил этот слух, какими путями он распространился, как свел всех самых заядлых кладоискателей в здешний монастырь, этого он не знал, и никому этого никогда не узнать, в том числе и милиции. Этот слух словно под землей бежит, говорил учитель Ивану Мравову. Мы с моими учениками нашли в римских развалинах только одну монету, когда раскопали купальню. Монета лежала под мозаикой – возможно, была положена туда как талисман, охраняющий жилище. Кладоискателей привлек слух, что золота найдено много, и я попытаюсь завтра впрячь их в работу; если они возьмутся за лопаты, то мы в несколько дней закончим раскоп. Это не люди, говорил старый учитель, а настоящие землеройные машины, ими не мышцы движут, а нечто гораздо более сильное – страсть. Такой силой обладают только душевнобольные, но у душевнобольных она мрачная, а у этих – светлая и поэтическая. Эти люди не хотят обрабатывать землю, выращивать обычные земледельческие культуры и черпать от земных богатств понемногу. Они хотят с помощью легенд и преданий, тайных знаков, всевозможных небылиц, овеянных мистическим ореолом, проникнуть в недра земли и разом извлечь на свет божий ее богатства, ее сокровища. Нечего требовать от них, чтобы они стали пахарями или скотоводами, а вот геологами и археологами, я думаю, они будут прекрасными, потому что если пока и не горит еще в них огонь поиска, то он уже занялся и надо только его раздуть!

От этих речей учителя Славейко у молодого милиционера голова шла кругом. Он снова чувствовал себя первоклассником, который стоит у доски, одолевает слог за слогом букварь: «Ма-ма, па-па», а учитель Славейко кивает седой головой в такт слогам и улыбкой подбадривает его.

– Уговорю их заняться раскопками, – сказал учитель, – и тогда наш Дачо увидит, какие богатства раскроет древний Илинец! У Дачо глаза на лоб полезут!

Он сказал так о председателе потому, что дядя Дачо ни за что не хотел ради римских развалин отвлекать людей от работы в кооперативе, а уж тем более давать единственный трактор для самой грубой работы на раскопках. Он утверждал, что это блажь, римские развалины стоят тут испокон веку, ничего там нет, кроме зеленых ящериц, что греются на солнышке, а учителю Славейко просто дурь покоя не дает, он и надумал их раскапывать и ребятишек в это втянул, заставляет камни ворочать. А лучше б эти ребятишки сено ворошили, воду жнецам носили, подбирали оброненные колоски на жнивье, чем зеленых ящериц в развалинах распугивать. Так говорил дядя Дачо за спиной учителя и то же самое, только более мягко, повторял ему в лицо, но учитель на это отвечал, что председатель неправ и что на жизнь надо смотреть шире, во всех ее проявлениях. Обвинение в том, что он не смотрит на жизнь во всех ее проявлениях, обижало председателя. Однако, когда школьники после долгой, кротовьей работы отрыли римскую купальню, выложенную мелкой многоцветной мозаикой, и все село повалило к раскопу, стояло, глядело и прищелкивало языком, дядя Дачо примчался туда одним из первых. Учитель Славейко огородил раскоп веревкой и запретил за нее заходить, Иван Мравов помогал ему, расхаживая взад и вперед вдоль веревочного заграждения, сам тоже до крайности пораженный узорами мозаики. Учитель ходил легкой походкой заклинателя, похожий на римского оракула, когда на принадлежащей кооперативу двуколке подъехал дядя Дачо, слегка встревоженный событием, потому что не знал, держать ли ему речь, каяться ли, а то, может, произносить поздравления, как на свадьбе.

– Ну, учитель, лиха беда начало! – сказал он, пожимая ему руку.

Учитель взял председателя за руку и на виду у довольно солидной толпы, прибежавшей сюда с поля, осторожно повел его вниз, в раскоп, и стал рассказывать, какая это купальня и что была она в богатой римской вилле, объяснил все, что положено, и про римскую мозаику, а потом показал всем обнаруженную монету. Дядя Дачо очень удивлялся тому, что все такое разноцветное и будто новое и что люди тут мылись. Учитель объяснил, что купальня принадлежала богатому римлянину, а все богатые римляне строили загородные дома и купальни по единому образцу, независимо от того, жили ли они в Риме или у подножия холма Илинец, в двух шагах от села Разбойна.

– Это что же, – спрашивал дядя Дачо, осторожно ступая своими сандалиями, – выходит, римлянин вот тут, в такой огромной купальне, и мылся? Богатый был, говоришь? Сразу видать, что богатый, римляне, должно, все богатые были, какие мосты понастроили, до сих пор держатся, не падают, и мостовые булыжные тоже держатся. Да, сразу, сразу видать, богач был! Ц-ц-ц… – защелкал он языком. – Значит, говоришь, тут он и мылся? Да ведь тут буйвол целый поместится с хвостом вместе. Много ли голому человеку места надо? Может, он и был римлянин, но голый человек – он голый и есть. Римлянин, значит… Сразу видать, что римлянин и что богач, такая штуковина денежек стоит. Надо всю ее до конца раскопать и стеречь! Сюда могут стройотряд прислать, студентов пришлют, хотя их обычно-то в большие села посылают. Пускай нам из педагогического института студентов пришлют, самим нам этого дела не одолеть. У нас сейчас запарка, не хватает людей для полевых работ. Но штуку эту надо стеречь. Глядеть – гляди, а руками не трогай…

Как ни был дядя Дачо скуповат и прижимист по части рабочих рук, он поворчал-поворчал, но все же сдался, поставил вооруженную охрану, чтоб никто за веревочное заграждение не заходил, а смотрел издали. Он видел, что Иван Мравов с трудом удерживает напирающую толпу, и побоялся, как бы народ не ринулся и не порушил римскую купальню.

Спустя какое-то время учитель Славейко опять привел школьников копать развалины, но, кроме узорчатой мозаики, ничего больше обнаружить не удалось, и дядя Дачо потерял интерес к римским развалинам. Из городского археологического музея приехали специалисты, увезли мозаику, и любимые председательские зеленые ящерицы опять повылезли греться на солнышке. Учитель очень рассчитывал найти могилу и украшения, но пока что, кроме обломков узких римских кирпичей, земля ничего больше не выдавала. Когда мозаику увезли, дядя Дачо немедленно снял вооруженную охрану и перебросил ее сторожить хлопковые поля. У каждого свои заботы, дорогой читатель: старый учитель заботился о том, чтоб не рухнули римские развалины, а дядя Дачо – чтобы не рухнуло маленькое, еще непрочное народное дело, только-только проклюнувшееся на землях села Разбойна. По этому поводу учитель и сказал Ивану Мравову, что если он сумеет впрячь кладоискателей в работу, приохотить их к археологии, то они такие богатства раскроют на древнем Илинце, что у председателя глаза полезут на лоб!

Иван Мравов и Чубатый Матей покинули монастырь в приподнятом настроении. Кладоискатели до захода солнца обсуждали с учителем Славейко основные точки на Илинце, где копать клады. Время от времени над монастырским двором пролетал пушок одуванчика, все таращили на него глаза, разговоры стихали, потом, когда солнце уже село, все расположились на деревянной веранде, монах зазвонил в клепало, зажег у себя в келье керосиновую лампу и склонился над швейной машинкой. Кладоискатели иногда проходили под его окном, но монах ни разу не оторвался от своего занятия, ни разу не взглянул на них. Стрекот швейной машинки, как движок, заряжал людей электричеством. Только когда небо над обителью провисло под тяжестью звезд, Амин Филиппов постучал пальцем в окно кельи. Монах перестал строчить, поднялся и вышел к Амину Филиппову.

Не говоря ни слова, он осенил себя крестом и повел Амина Филиппова в церковь. Из темноты бесшумно, чуть ли не бесплотно выступили остальные кладоискатели, бесшумно и бесплотно заполонили церквушку, монах зажег свечу, передал ее Амину Филиппову, чтоб посветил, и подошел к образу святого Димитрия на красном коне, поражающего копьем зеленого дракона. При свете свечи дракон казался оранжевым. Монах оглянулся на стоявших у него за спиной людей, половина лиц пряталась в тени, и тихо произнес: «Прости меня, отец игумен, вечной твоей памяти ради творю сие!» Амин Филиппов полез за пазуху и вынул оттуда узелок. «Вот деньги», – сказал он.

Монах в руки денег не взял, велел положить их на дискос, сказал, что не притронется к ним, они пойдут на каменный крест святому игумену. После этого он сдвинул с места святого Димитрия вместе с конем и змеем.

Разбуженные букашки разбежались в испуге из темных своих норок, упал, стукнувшись спинкой о каменные плиты пола, жук, монах сунул руку за икону и вытащил оттуда пыльный полотняный мешочек. Он протянул мешочек Амину Филиппову, тот благоговейно принял его, и если бы вы, читатель, могли увидеть его в эту минуту, он напомнил бы вам святого – в одной руке свиток, в другой – свеча. Глаза кладоискателей засветились фанатическим светом. Думаю, что в эту минуту от их группы исходило больше силы и фанатической веры, чем от всех изображенных на иконах святых вместе с сорока великомучениками, каждый из которых прижимал дланью свою диафрагму. Великомученики, если верить богомазу, хоть дышали правильно, на три счета, как учат йоги, а люди Амина Филиппова вообще перестали дышать.

Перестали они дышать оттого, что наконец-то заполучили таинственную, оставшуюся еще от времен царя Ивана Шишмана карту всех святых и нечистых мест.

Только у монаха вид был подавленный, как у человека, совершившего святотатство или грехопадение.