Текст книги "Любовь — последний мост"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

8

Подсвечиваемый невидимыми прожекторами, фонтан бил из озера на высоту сто сорок метров. Сейчас сама струя напоминала жидкое золото, а в высшей своей точке фонтан раскрывался, подобно огромному цветку, и миллионы капель падали обратно в озеро.

Филипп Сорель сидел в пижаме и наброшенном на нее халате в широком плетеном кресле на балконе своего номера в отеле и любовался фонтаном и освещенными судами на озерной глади. Цепочки сверкающих круглых лампочек бежали от моста Монблан в сторону набережной и на другой берег реки, где стояли высоченные здания, световая реклама с крыш которых отражалась в воде. Он отпил из стакана большой глоток виски, потому что чувствовал себя прескверно, но сразу это не помогло, он отпил еще, и кубики льда на дне стакана зазвенели; он подумал, что поступил мудро, заказав целую бутылку «Чивас Регал» и много колотого льда, который ему принесли в стеклянном сосуде. «Это все, чем я могу утешиться после первого дня, проведенного в Женеве», – с горечью подумал он.

Кровь пульсировала под пластырем на его правой щеке, которую он поранил, упав на площади Ле Карре.

Возвращаясь через весь город в отель, он плакал, но никто из прохожих даже не взглянул на него. «В Ниццу! – подумал он. – Завтра рано утром первым же рейсом полечу в Ниццу, а оттуда доберусь в Ментону, к Максу. Лишь бы уехать отсюда, да поскорее!»

В отеле он первым делом попросил консьержа забронировать для него место в самолете компании «Эр Интер» на рейс в семь тридцать утра, а консьерж, в свою очередь, настоял на том, чтобы врач отеля, как раз возвращавшийся от больного, продезинфицировал рану Сореля у него в номере и чтобы ему наложили пластырь или сделали, если надо, перевязку. Стройный врач, представившийся доктором Мартинесом, был седовласым, и лицо его покрывала трехдневная седая щетина. Он посоветовал Сорелю немедленно прилечь. Завтра вечером он заглянет снова.

Но Сорель совету прилечь не последовал.

Он включил все лампы и настенные светильники в синем салоне и принялся разглядывать в огромном зеркале свое отражение – длинное худое лицо, бледное и усталое сейчас, с черными кругами под серыми глазами и тяжелыми, полуопущенными веками, левое из которых опять дергалось. Его курчавые черные волосы были всклокочены, в его внешности не осталось ничего от обычно присущего ему выражения предупредительности и любезности, легкой иронии и бесконечного терпения – из всего того, с помощью чего он обычно столь успешно скрывал, что у него действительно происходило в душе. «Я никогда не был красавцем, но и таким отталкивающим, как сегодня, я себя тоже не помню», – подумал он, испытывая отвращение к своему лицу и к себе самому, и вдруг ему опостылела вся эта навязчивая роскошь синего салона, и он погасил верхний свет, оставив только настольную лампу. И пошел к телефону, вспомнив, что собирался обязательно позвонить в Ментону, чтобы договориться о встрече со своим другом Максом Меллером. Найдя его телефон в своей телефонной книжке, набрал номер. Через некоторое время в трубке послышался незнакомый ему голос:

– Алло…

– Добрый вечер!

– Кто говорит?

Она назвался, сказал, откуда звонит, и спросил, можно ли поговорить с Меллером.

– К сожалению, нет, – ответил мужской голос. – Меня зовут Гастон Донне, я друг Макса. Он попросил меня присмотреть за его квартирой и кошкой. Поэтому я и перебрался сюда из Канн, сижу здесь, работаю над книгой.

– А где Макс, месье Донне?

– Его пригласили в Китай. Сейчас он там. А где именно, я не знаю. Ему предстоит чуть ли не всю страну объездить.

– Это очень срочно. Неужели с ним никак нельзя связаться?

– К сожалению, месье Сорель. Увы.

– А если он позвонит?

– Вообще-то он не собирался. Сказал только, что позвонит, чтобы сообщить о дате прилета.

– А когда он улетел?

– Две недели тому назад.

– А когда собирался вернуться?

– Не раньше, чем через два месяца. А может быть, и позже… Скажите хотя бы, где он может вас застать?

– В Женеве, в отеле «Бо Риваж»…

Сорель назвал свой номер телефона без всякой надежды, что Макс до него дозвонится. Из Ментоны или еще откуда-нибудь… Что будет через месяц? А что через два? Он поблагодарил писателя, имя которого ему никогда еще не приходилось слышать, за желание помочь и тут же позвонил консьержу, чтобы отказаться от билета на рейс «Эр Интер».

Сидя в широком плетеном кресле на балконе, он налил почти полный стакан виски, бросил туда несколько кубиков льда и выпил. Левое веко так и не перестало дрожать. Льдинки постукивали о стенки стакана, а он думал о том, что Клод Фалькон и Серж Молерон не зря так накинулись на него… Ход его мысли вовсе не был ни хаотичным, ни сбивчивым, потому что когда люди думают о чем-то или что-то вспоминают, они делают это, отнюдь не повинуясь законам логики и хронологическому порядку, а скользят сквозь время и пространство, повинуясь внезапным вспышкам в своем мозгу, тому, что их мучает, пугает или приносит счастье.

Однажды, вспомнилось ему, он говорил об этом с одним писателем, и тот сказал, что так называемые внутренние монологи только в этой форме и следует передавать… С чего это вдруг ему вспомнился этот писатель? «Ах да, из-за Гастона Донне и еще из-за того, что однажды мне в четыре утра пришлось быть на вокзале в Местре, это недалеко от Венеции. Я опоздал на свой поезд и ждал следующего. Все рестораны оказались закрытыми, и я прохаживался по грязному перрону, было очень душно, воздух стал словно липким, и я вспотел. Со стороны нефтеперегонного завода тянуло вонью, а в конце перрона на видавшем виды чемодане сидел молодой человек, который сказал мне, что он писатель и что через минуту-другую он умрет. Я не знаю, действительно ли он умер через минуту-другую, потому что как раз подошел поезд на Милан, и я вошел в вагон. В поезде тоже чем-то воняло, но иначе, чем на вокзале в Местре… Умереть – дело нехитрое, – подумал Сорель, – это каждому по силам, каждый способен на это в любое время, в любую секунду. Вот я, например, запросто могу свалиться замертво прямо из этого плетеного кресла, оба они правы, что накинулись на меня, теперь мне раз за разом приходится убеждаться в том, что я целые десятилетия прожил под этим невидимым стеклянным колоколом и работал под ним, лишенный малейшей связи с действительностью, с реальным миром. Достаточно еще виски в бутылке? Мне сегодня понадобится много…»

Он взглянул на наручные часы. Двадцать минут одиннадцатого. «Ну и что, – на него накатила злость… – Какого черта? Кто мне позвонит в такое время? И сюда?» Но телефон, как ни странно, зазвонил. Он не пошевелился. Телефон продолжал настойчиво звонить, и тогда он быстро встал, ударившись коленом о край стола, чертыхнулся; войдя в салон, он опять включил верхний свет. Единороги, олени, птицы, эльфы, черти и ангелы наблюдали за ним с потолка, когда он снял трубку. Ему пришлось прокашляться, прежде чем он произнес:

– Слушаю!

– Добрый вечер, господин Сорель. – Он сразу узнал голос, хотя прозвучал он очень тихо.

– Добрый вечер, мадам Фалькон. – «Нет, – подумал он, – с меня хватит! Оставьте меня в покое! Довольно!..»

– Прошу извинить меня за поздний звонок, господин Сорель! – Клод Фалькон говорила по-немецки без акцента. – Как вы себя чувствуете?

– Отлично, – тоже по-немецки ответил он.

– Я слышала, у вас какая-то травма. Серьезная?..

– Все в порядке. Врач промыл рану и наложил пластырь.

– Правда все в порядке?

– Да, конечно! – Он начал злиться. – Спасибо, что вы побеспокоились обо мне. Доброй ночи, мадам!

– Подождите… Не кладите трубку, пожалуйста!

– Еще что-нибудь?

– Я… я не перестаю думать о том, что у нас с вами вышло в галерее. Как мы с Сержем на вас набросились.

– Я уже забыл об этом. – «Ну, к чему эта ложь?» – подумал он. – Не переживайте. Завтра мы все об этом забудем.

– Нет, – сказала она. – Ни вы не забудете, ни я. Это было ужасно… Мне так стыдно… и Сержу тоже. Я хочу обязательно увидеться с вами, чтобы объяснить, почему я так вспылила. Хотя бы отчасти оправдаться в ваших глазах, потому что вообще-то это вещь непростительная. Мне хотелось бы поговорить с вами как можно скорее. И не по телефону. Вы еще не легли спать?

– Нет.

– Можем мы увидеться?

– Вы имеете в виду сегодня?

– Да, именно так. Я совсем рядом с отелем. Через пятнадцать минут я могла бы быть у вас. – «Может быть, она выпила», – подумал Сорель…

– Хотите встретиться сегодня?

– Я ведь уже как будто сказала, что да.

– Вместе с месье Молероном?

– Нет, одна. Но говорить я буду и от его имени. Так что же, вы согласны? Ну, пожалуйста!

Сорель посмотрел в сторону балкона – там оставался стакан с виски. Он вышел на балкон и выпил.

Из трубки доносился ее голос:

– Господин Сорель! Господин Сорель! Вы меня слышите… Господин Сорель!

– Да.

– Почему вы не отвечаете? Я вас как будто о чем-то попросила. Почему вы так долго молчите?

– Потому что пью виски. Я не думаю, что нам нужно встречаться еще раз.

– А я другого мнения, господин Сорель. Ну, пожалуйста!

«Эх, да все равно…» – подумал он и сказал:

– Ладно. Буду ждать вас внизу, в холле.

– Спасибо вам, господин Сорель. Спасибо.

– Значит, через пятнадцать минут.

«Это займет немного времени», – подумал он. – Напиться я еще успею».

9

Через десять минут он спустился в холл. Он выбрал темно-синий костюм и белую рубашку с открытым воротом. За стойкой администраторов в это время никого не было, только консьерж работал еще за своей стойкой, да из комнаты телефонисток слышались голоса и сочился свет. В холле сидело много гостей, бар «Атриум» тоже был полон. Сорель услышал, как кто-то играет на фортепиано.

Из угла холла донесся громкий смех. Там сидели четыре пожилых, но еще крепких с виду господина в рубашках с подвернутыми рукавами и пили пиво. Один из них говорил по-немецки.

– Вы полюбуйтесь на эту Францию! Страна обанкротилась, все в ней идет вкривь и вкось. Именно поэтому нам и удалось так легко уложить этих парней на лопатки. Потому что договор с нами им был необходим как воздух. Какое счастье, что мы проиграли войну…

Они все еще смеялись, эти пожилые господа, когда повернулась большая стеклянная дверь. Сорель затаил дыхание. Медленно, с улыбкой на губах в холл вошла Клод Фалькон. Но до чего же она изменилась, сейчас она выглядела совсем иначе, чем днем в галерее. На ней был облегающий костюм из черного шелка и черные туфли на высоком каблуке. Она подкрасилась, и в свете люстры ее рот влажно алел. Черные подведенные глаза блестели, а когда она улыбалась, в уголках глаз появлялись тоненькие морщинки. Он снова подумал о шелке: шелк напоминала ему и кожа ее лица с высокими скулами, и тонкие пряди волос, ниспадавшие на ее высокий лоб. Черные, коротко остриженные волосы тоже блестели.

– Спасибо, – сказала она, посмотрев ему в глаза.

– Не за что, – ответил он. – Предлагаю пойти на террасу.

– Отлично, – кивнула Клод Фалькон.

Рядом с ним она прошла в сторону бара, откуда лестница вела прямо в открытый ресторан, расположенный за стенами отеля.

В углу четверо немцев опять громко рассмеялись.

Гостей на террасе оказалось немного, но светильники были зажжены, и все официанты стояли на местах. Когда они закрыли за собой стеклянную дверь, к ним сразу подошел один из них.

– Добрый вечер, мадам Фалькон, добрый вечер, месье… Желаете поужинать? – лицо у него было детское, и он, несомненно, старался угодить гостям.

– Нет, благодарю, – сказала Клод Фалькон. – Мы хотим побеседовать. Найдите нам отдельный столик. Может быть, вон тот, у балюстрады.

– Разумеется, мадам Фалькон. Вы позволите?.. – молодой официант в белой доверху застегнутой куртке поспешил пройти вперед. Вблизи от ящиков с пеларгониями на балюстраде стоял столик для двоих. По набережной Монблан шел поток автомобилей, а дальше открывался вид на озеро с освещенными судами, и в ночное небо вздымалась золотая струя фонтана.

– Желаете выпить чего-нибудь, месье, мадам?

– По телефону вы сказали, что как раз пьете виски. Продолжим?

– С удовольствием. «Чивас Регал», пожалуйста.

– Большое спасибо, мадам Фалькон, месье. Два «Чивас Регал».

Обходительный официант исчез.

– Мне приходится часто бывать здесь по делам, – сказала она по-немецки. – Все здесь очень предупредительны ко мне.

– Вы изумительно говорите по-немецки, – сказал Сорель.

– А вы – по-французски, – ответила она. – Так на каком же языке мы будем говорить?

– По-французски, – сказал он.

– Très bien[26]26
  Очень хорошо (фр.).


[Закрыть]. – Она улыбнулась, отчего у уголков глаз опять появились тоненькие морщинки.

«Как она хороша, – подумал Сорель. – Она просто чудо как хороша». – И тут же он ощутил, что в нем опять закипает злость, потому что еще не забыл, что эта женщина сказала ему всего несколько часов назад. Посмотрел поверх красных пеларгоний в сторону фонтана. Клод Фалькон тоже смотрела на фонтан, и оба молчали. Появился молодой официант с бутылкой виски, рюмками, содовой и вазочкой с кубиками льда на подносе.

– Отлично, благодарю, – сказал Сорель. – Я займусь этим сам. – И, обратившись к Клод Фалькон, спросил: – Со льдом или с содовой?

– Содовой побольше, да. Спасибо.

Он приготовил все, как полагается.

– Ле хаим![27]27
  За здравие! (иврит).


[Закрыть] – Она подняла рюмку.

– Ле хаим! – сказал он.

И оба выпили.

– Я люблю этот еврейский тост, – сказала она.

– Да, «за жизнь»! Действительно, хороший тост!

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Лучшего начала для нашего разговора не придумаешь – хорошо, что вы его знаете. Но ведь вы сами не еврей, да?

– Нет, – ответил он. – У меня есть друг, который живет сейчас на Лазурном берегу. Мы с ним работали вместе – много лет назад. Вот он еврей.

– А теперь он чем занимается?

– Подал заявление об уходе, бросил все и уехал в Ментону. Он не хотел больше иметь ничего общего ни с нашей работой, ни с миром, в котором мы живем. И никогда к былому не возвращался.

– Замечательная история, – сказала Клод.

– Это он, он замечательный, – сказал Филипп. – Самый умный и самый печальный человек из всех, кого я знаю.

– Он и должен быть печальным, если он умен, – сказала она. – Почему вы так на меня посмотрели? О чем вы сейчас подумали?

«Таких женщин я до сих пор не встречал», – подумал он как раз в это время.

– О виски.

– О виски? Почему?

– О том, какой он приятный на вкус.

Она скривила губы.

– Конечно. Мы, значит, не виноваты. Вы, значит, не из них. И я не из них. Зато Серж – да.

– Что?

– Он еврей. И очень умный. Может быть, такой же, как ваш друг из Ментоны.

«Тогда он тоже человек печальный», – подумал Сорель.

– Он родился в Алжире. У его родителей была там большая ферма. Их и его сестру Ханну, которую он очень любил, убили оасовцы – боевики тайной алжирской организации ОАС – в 1960 году, незадолго до того как Алжир заключил с Францией соглашение о перемирии. Сержу было тогда три года. Поскольку всех остальных его родственников националисты тоже убили во время гражданской войны в концлагере, Серж попал в Париж в детский приют. Там он подружился с мальчиком, судьба которого была такой же, как и у него. Этого друга звали Александр.

– Звали?

– Александра послали в Югославию в качестве офицера французского контингента частей ООН. Три месяца назад он в своей машине подорвался там на мине. С тех пор у Сержа, кроме меня, никого нет.

– Понимаю, – сказал Сорель. – Мне очень жаль.

– Вы действительно понимаете? – спросила она. – То есть понимаете, почему мы с Сержем повели себя так, когда он услышал, кто вы по профессии и на кого вы работаете – и почему я тоже повела себя так?

– Да, – ответил он. – Мина…

– Это всего лишь одно из объяснений, одна из причин. Однако это отнюдь не оправдывает нашего с ним поведения. Я хочу поэтому сама попросить у вас прощения от себя лично и от имени Сержа. Мы оба сильно перегнули палку. А когда заходишь слишком далеко, часто бываешь несправедливым. Кто спорит, от информатики вообще и от компьютеров в частности много пользы…

«Пользы, благодати!.. – с горечью вспомнил он слова Вейценбаума. – А я обязан еще в течение пяти лет – целых пяти лет! – быть в распоряжении «Дельфи», если не хочу угодить в ловушку, которую поставили мне Ратоф и его хозяева, которые запросто могут убрать меня, как человека, представляющего для них чрезмерную угрозу. В пятьдесят один год я человек конченый и в профессии, и в личной жизни, хотя мне и позволено жить за чужой счет полгода в отеле «Бо Риваж», на террасе которого я сижу сейчас с этой женщиной, к которой испытываю сильнейшее влечение. Она почувствовала это, совершенно определенно почувствовала, и у нее тоже есть какое-то чувство ко мне, потому что… Немедленно забудь об этом! Что сказала тебе вслед эта старуха с проржавевшей детской коляской: «Будь ты проклят и умри проклятым!» Я приношу людям только страдания и несчастья. И не имею права подпускать близко к себе никого, а уж эту Клод Фалькон – тем более!»

Он сказал:

– Выпьем за Сержа! Ле хаим!

– За Сержа! Ле хаим! – Она подняла рюмку.

Она посмотрела на него, и он не отвел своего взгляда. «Нет, – подумал он с горечью. – Нет, это исключено, совершенно исключено! Я не имею права никого приближать к себе. Если не хочу причинять ему боль…»

– Так вы нас простите?

Он непонимающе взглянул на нее, глубоко уйдя в свои мысли.

– Извините?

– Я спросила, простите ли вы нас с Сержем?

– О-о, – протянул он, кивнув. – Конечно! И больше об этом ни слова! Я отлично понимаю вас – при моей-то профессии…

– Вы увидели в галерее мои снимки… и поэтому вам захотелось поговорить со мной. Мы это наверстаем, не здесь, не сегодня. Вы ведь пробудете некоторое время в Женеве, и мы встретимся.

«Нет, нет, нет! – подумал он. – Нет, этого нельзя допустить! Конечно, это было бы великолепно! Но это исключено. Совершенно исключено!»

– Вы знаете Женеву?

– Нет.

– А когда у вас доклад?

– В следующую среду.

– До этого вы очень заняты?

Он, наконец, посмотрел ей прямо в глаза, и при этом сердце у него заколотилось и заметно начало дергаться левое веко. «Нет, – опять подумал он. – Надо поставить точку! Чтобы не было никаких неясностей! Скажу ей, что я, дескать, страшно занят, буквально ни одной свободной минуты! А жаль…»

– Ничем особенным я не занят, – сказал он и подумал: «Проклятье, вот проклятье!»

– Это хорошо, – сказала она. – Я тоже ничем не занята. Не хотите ли, бы чтобы я показала вам город?

– Конечно, хочу, – согласился он. – Но ничего не выйдет…

– Почему? Разве вы сами не сказали только что, будто никаких неотложных дел у вас нет?

«Этого мне не выдержать, – подумал он. – После стольких лет. Такая женщина. Но нельзя! Я не имею права навязывать ей себя…»

– Это было бы прекрасно, – сказал он.

– Вот видите! – она снова улыбнулась. – Может быть, встретимся завтра? Перед вашим отелем, часов в десять утра?

– В десять… замечательно, – произнес он думая: «Что с того, если она покажет мне город? Завтра осмотрим город – и после этого встречаться больше не будем. Хотя и это с моей стороны уже ошибка, потому что даже такая встреча – это слишком много, слишком много! Надо было твердо говорить «нет!» – и только! Да, а теперь уже поздно давать задний ход. Надо что-то сказать. Надо сказать что-то…»

– У вас пустой стакан, – сказал Филипп Сорель. – Еще виски?

– Да, пожалуйста. Надо же нам выпить за примирение!

Она подозвала обходительного молодого официанта и жестом дала понять, чего хочет.

Тот кивнул.

Когда он принес заказ и Сорель опять разлил виски в стаканы, Клод Фалькон предложила:

– На этот раз выпьем за вас!

– Нет, спасибо, прошу вас, не нужно.

– Обязательно нужно, – сказала она. – И без всяких возражений! Я вам и от имени Сержа говорю! Ле хаим!

– Ле хаим! – ответил он и с неожиданной грустью подумал: «Повезло же ему, этому Сержу!..»

– Вы уже давно с ним знакомы?

– С кем?

– С Сержем.

– А, с Сержем. Очень давно. С тех пор, как я живу в Женеве… Погодите… Сейчас мне тридцать шесть… Одиннадцать лет назад я переехала из Парижа…

«Одиннадцать лет назад, – подумал он, я перебрался из Гамбурга во Франкфурт…»

– С тех пор мы и знакомы с Сержем. Он оказался здесь примерно в то же время, что и я. Десять лет назад открыл свою галерею, в Старом городе на площади Ле Карре.

– А почему он уехал из Парижа?

– Знаете ли вы, кто такой Ле Пен?

– Еще бы.

– Тогда он был во Франции на гребне успеха. Неонацисты не только в Германии водятся, месье. Вот так Серж и попал в Женеву. Здесь он чувствовал себя увереннее. Надеюсь, на это у него есть все основания.

– А как здесь оказались вы?

– Здесь много фотоагентств, – сказала Клод. – И одно из них предложило мне договор с очень хорошими условиями. А через два года я с этим агентством рассталась и работаю теперь как свободный художник. Для фотографов это хороший город. Здесь делается большая политика… Да и само положение города… Из Куантрена самолет за какие-нибудь несколько часов доставит меня на любой театр военных действий. Вы меня понимаете?

Он кивнул.

– Вы с Сержем… Вы очень большие друзья… – Его рука случайно коснулась ее руки.

Она отпрянула. Лицо ее стало суровым, голос прозвучал холодно, в нем слышался вызов:

– Желаете узнать, что у нас да как? Вас интересуют детали?

Он ошарашено посмотрел на нее.

– Мадам Фалькон, с чего вы взяли? Что это с вами?

Она отвернулась.

– Не обращайте внимания. Я иногда бываю не в себе. Вы это, наверное, уже заметили.

Он все еще был под впечатлением ее недавней вспышки.

– Не в себе… Я тоже часто бываю не в себе. Все мы тронутые. Но я вовсе не хотел быть бестактным…

– Так почему же вы спросили?..

«Что с ней происходит, с этой женщиной? – подумал он. – Она и впрямь не в себе, причем у нее это серьезнее, чем у многих из нас».

Спустя мгновение она снова выглядела милой и дружелюбной.

– Мы с Сержем такие друзья, что лучше не бывает, – сказала она.

– Приятно слышать. – «Что с ней все-таки? – недоумевал он. – Она как-то излишне резко реагирует на вполне обычные вопросы…»

Снова посмотрев ей прямо в глаза, он весь оказался под властью ее очарования и магнетизма.

– Мне что-то не по себе, – сказала она.

«Ее глаза…»

– Это ничего, – сказал он. – Это ничего…

– Да, ничего хорошего. Я устала, мне давно пора бы идти. – Она приподнялась со стула.

– Подождите! Еще по глоточку. Как говорится, на дорожку…

Она подняла свой стакан и выпила до дна.

Он сказал:

– Ле хаим.

– Ах да, конечно. Ле хаим! – И встала.

Он быстро допил содержимое стакана и тоже встал, В ресторане уже почти никого не было. У стеклянной двери, ведущей в отель, стоял их официант.

– До свидания, мадам Фалькон, месье…

– До свидания и спасибо. – Она улыбнулась молодому официанту.

Он поклонился, сильно покраснев при этом. Рядом на маленьком серебряном подносе лежал счет. Сорель подписал его и дал официанту чаевые.

– Мерси, месье, – поблагодарил официант, провожая их.