Текст книги "Любовь — последний мост"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

3

Много недель, месяцы и годы ждет он на вокзале в Местре поезд на Милан, ему непременно нужно в Милан, это вопрос жизни и смерти, но поезд все не приходит, и он мотается по грязному перрону взад и вперед, вот уже целые годы, целые десятилетия; четыре раза пробили часы близлежащей церкви, воздух клейкий, духота страшная, он весь в поту, со стороны нефтеперегонного завода ветер доносит тошнотворный запах, омерзительно-сладкий запах гнили; все бары и рестораны давно закрыты, слабые лампы тускло освещают железнодорожные пути, стены с обрывками плакатов на них и двери туалетов, откуда доносится вонь похлеще, чем с нефтеперерабатывающего завода; он ходит по перрону туда и обратно, а поезд, который должен изменить его жизнь, все никак не появляется; в конце перрона на чемодане сидит молодой человек, а рядом с ним – молодая женщина; он уже множество раз видел этого молодого человека, но тот всегда был один, а тут впервые рядом с ним сидит женщина, и они обнимают друг друга, они крепко сплели руки, и юноша уткнулся головой в ее шею; он останавливается перед молодой парой и видит, что молодая женщина – это Клод. Она с улыбкой смотрит в ночное небо, она счастлива от того, что молодой человек сжимает ее в объятиях, она вся дрожит от прикосновения его губ, когда он целует ее в шею, целует все снова и снова целует…

Он хочет сказать что-то, но в силах лишь прошептать:

– Клод, ты обнимаешь Смерть!

Она отвечает ему:

– Да, Филипп, я его люблю!

Сидящий рядом с ней молодой человек поворачивается к нему лицом, и он видит, что это Серж Молерон.

4

Что-то давит ему на плечо. Снова и снова.

Он испуганно открыл глаза. Над ним склонилась стюардесса.

– Да, что такое?

Она убрала руку с его плеча.

– Через несколько минут мы приземляемся, месье. Пожалуйста, пристегнитесь ремнем безопасности.

– Ах да, конечно. Я что-то задремал. – Щелкнув пряжкой ремня, он взглянул в иллюминатор. Машина быстро снижалась и некоторое время спустя опустилась на посадочную полосу.

Через двадцать минут он в тяжелом «мерседесе» мчался по автобану. Рядом с ним сидел Ратоф. Водителя «Дельфи» Рупрехта Филипп знал уже много лет. Мимо пролетали поля и луга, деревья, дома с садами и огородами. Филипп смотрел в окно с отсутствующим видом, мысли его были далеко.

Она обнимает Смерть.

«Немедленно прекрати это! – приказал он себе. – Это кошмарный сон – и только. Да, но постоянно повторяющийся кошмарный сон. Нет, не постоянно, в этот раз я увидел нечто совсем другое. Клод, обнимающую Смерть! Проклятие! – подумал он. – Вот проклятие!»

Наконец до него донеслись слова Ратофа.

– Что? Повтори, я не расслышал!

– Ужасный у тебя вид, старина. Жеваный ты какой-то. Вид помятый. Где это ты так перетрудился?

– Нигде. Ничего такого и в помине не было. Может, потому что плохо спал…

– Понятно… Я рассказывал тебе, что наши парни работают в вычислительном центре круглыми сутками. Наши из спецгруппы. Прекрасно себя показывают. Паркер тоже в полном порядке. Он мужик что надо.

– Кто?

– Да очнись ты, наконец, дружище! «Кто?.. кто?» – криминальоберрат Паркер. С которым ты встречался в Женеве. В том саду с розами.

– Ах да, конечно!

– Его вызвали в Берлин. Он тебе привет передает. Скоро вернется. Ну, Паркер. Я о Паркере говорю. Ты в состоянии следить за ходом моей мысли?

– Брось ты! Что там выяснилось, в вычислительном центре?

– Ноль целых, ноль десятых, – ответил косоротый. – Что за пакостная работа, дружище! Пойди найди вирус в нейронной сети! В этом главном компьютере есть нейронные сети – да кому я это рассказываю, ты же сам их запускал. Поэтому мы и надеемся, что с твоей помощью дело прояснится. Если в этом кто и разбирается, то только ты один, больше у нас таких нет.

«Я один», вот он о чем. Вычислительный центр в Эттлингене мы начали создавать два года назад. Почти целый год я каждый день ездил по этому самому участку автобана. Вернее, нет, не по этому, а по тому, который идет от Франкфурта. Через Дармштадт и Мангейм. Жил я тогда в «Наследном принце», иногда целыми неделями».

– Завтра приезжает прокурор из Берлина. Паркер говорит, что человек он довольно молодой. Некий доктор Хольгер Ниманд. Он, конечно, в наших делах ни черта не смыслит. Паркер просит тебя объяснить этому Ниманду, как функционирует вычислительный центр. Как можно проще и доходчивее. Чтобы у него по крайней мере приблизительное впечатление сложилось. Постараешься, ладно?

– Конечно.

Автобан круто пошел в гору. Справа у дороги – бензоколонка и большая закусочная. И еще мотель. На парковке в четыре колеи выстроились грузовики войск НАТО защитного цвета. Солдаты были в походной форме и в сапогах, многие из них, чтобы солнце не слепило, надели форменные фуражки с околышами.

– Где это мы? – спросил Филипп.

– Представления не имею. Господин Рупрехт?

– Леонберг, господин доктор, – ответил шофер. – Мы едем по дороге на Пфорцгейм.

Солдаты, стоявшие возле грузовиков, покуривали и над чем-то громко смеялись. Ратоф прокашлялся.

– Послушай, я должен кое-что тебе сказать… Прежде чем с тобой на эту тему заговорит Паркер… У меня не было другого выхода… Нам пришлось дать ему все документы. Все. В том числе и твое досье. Паркер поинтересовался, почему ты сидишь в Женеве, а не на своем месте, во Франкфурте. Знаешь, какое у меня неприятное чувство было, когда он меня спросил об этом, жутко неприятное чувство, честное слово. Но что было мне делать?

Филипп только сейчас догадался, почему Ратоф нажал на кнопку и поднял стекло в салоне, отделяющее пассажиров, сидящих сзади, от водителя.

– Ничего. Ничего поделать не мог.

«Поворот на Пфорцгейм через 2000 м». Синие щиты-указатели пронеслись мимо.

– Ты тоже так считаешь?

– Естественно.

– Я вот о чем: в твоем досье много материалов о Киме. Я был не в силах воспрепятствовать, чтобы их внесли в твое дело. Слишком много их к нам поступало… Я, конечно, изо всех сил старался, это я тебе честно говорю, ты ведь веришь мне, да?

«У меня хватает своих забот, косоротый, – подумал Филипп, – которые тебя ничуть не касаются. А у меня от них голова кругом идет! Ладно, валяй, выкладывай! Все, что знаешь и от чего ты внутренне так ликуешь… Плевать мне на твои соболезнования, моя жизнь тебя не касается, это не твое собачье дело!»

– Ну, и что, и что?

– Ну, и… ну, да… тут это и выяснилось… Я тут ни при чем, и вообще «Дельфи» ни при чем… Но в Берлине за это время погибло еще двадцать семь человек, и это еще не конец… Я хочу сказать, что это один из самых страшных террористических актов за всю историю Германии…

– Ну, и что? – закричал на него Филипп. – Извини, я сорвался. Я не собирался на тебя кричать. Только не ходи ты вокруг да около, говори прямо, что случилось?

– Извини, Филипп! У меня самого сейчас нервы ни к черту… у всех нас… Паркер, конечно, стал выяснять, где Ким сейчас. И нашел его в Женеве.

– Он в следственном изоляторе, – сказал Филипп.

– Да, потому что…

– Я знаю, почему! Не тебе, Дональд, мне об этом рассказывать!

– Ты обязан был сообщить мне об этом, Филипп!

– Почему? Разве в этом замешана «Дельфи»?

– Еще бы! В том смысле, что если это будет продолжаться, то…

– То что?

– Тогда они тебя… Этого только некоторые требуют, но до этого никогда не дойдет, никогда! Особенно если ты сейчас докопаешься до причин того, что случилось в вычислительном центре. Тогда эти идиоты заткнутся. И независимо от того, произойдет ли из-за Кима скандал, они не решатся выгнать тебя на самом деле, по-настоящему.

– А они этого требуют?

– Только несколько сволочей!.. Я вообще не хотел говорить об этом. Ну что у меня за длинный язык, зачем я все это на тебя вываливаю! Мне очень жаль, честное слово!

– Да пусть они меня выгонят! – взорвался Филипп. – Мне только легче будет. Когда вся это история кончится, я сам подам заявление об уходе.

– Что ты, что ты! Ты не сделаешь этого! И они тоже не осмелятся!.. Речь идет совершенно о другом.

– О чем же?

– Боже мой, Филипп! Да пораскинь ты мозгами! Ким, значит, торговал героином. И Паркер… понимаешь, у него работа такая, так что он лично тут ни при чем…

Рупрехт понизил скорость. Они приближались к повороту на Карлсруэ, где всегда стекалось множество машин. Рупрехт был водитель превосходный. Но вдруг они услышали громкий хлопок, и тяжелый «мерседес» завилял – это продолжалось совсем недолго, шофер быстро выправил ход. Другие машины, ехавшие рядом и несколько позади, засигналили, опасаясь возможной аварии.

– Вы в своем уме, Рупрехт? – завопил Ратоф. – Или вам жить надоело? Нам пока нет! Что там произошло? Вы, случайно, не выпили? Я вас спрашиваю, что это было?

– Кошка, господин доктор, – ответил шофер. – Через дорогу перебегала кошка. Я ее видел, но свернуть уже не мог: вся левая колея забита. Вы сами видите. Направо я тоже повернуть не мог, так что мне пришлось ее раздавить, мне очень жаль, господин доктор, извините меня. И вы тоже, господин Сорель. Никакого другого выхода не было, не устраивать же из-за нее настоящую катастрофу на автобане… Правда, избежать этого я никак не мог, господин доктор… Вы меня знаете… Я вас столько лет вожу… и никогда ничего подобного не случалось… никогда, вы сами знаете…

«Косоротому приятно, что Рупрехт так перед ним унижается, – подумал Филипп. – Эта мерзкая свинья рада, что есть над кем покуражиться».

– Ладно уж, – сказал он. – Если вы так говорите, значит, у вас и в самом деле не было возможности этого избежать. Успокойтесь! Господин Ратоф, конечно, полностью отдает себе отчет в том, что мы таким образом избежали худшего… Ведь это так, Дональд? Скажи, что ты тоже так считаешь… – проговорил он не без угрозы в голосе.

– Конечно, – выдавил из себя Ратоф, смущенный реакцией Филиппа. – Простите меня, господин Рупрехт, за то, что я повысил на вас голос!

Рупрехт промолчал. Он смотрел прямо перед собой и, сосредоточенный и все еще бледный, старался не сбиться с дороги в этом лабиринте из съездов, объездов, мостов и виадуков. Ратоф снова поднял стекло в салоне.

– Ну, и зачем это тебе было нужно? – скривился он, глядя на Филиппа со стороны. – Да, это в твоем духе. Вечно ты вступаешься за других. Боже мой, Филипп, и почему только ты из-за Кима оказался в такой ситуации, как ты мог?..

– В какой еще ситуации? – переспросил Сорель. – Ты как раз собирался мне что-то объяснить перед появлением этой кошки…

– Перед появлением кошки, да… – и косоротый мгновенно превратился в высокопоставленного чиновника, большого начальника. – Паркер со мной советовался на твой счет… если ты меня выдашь, я в заднице…

– Ничего я тебя не выдам. – Они как раз подъезжали к повороту на Эттлинген. Рупрехт мягко повернул руль. – Так что там с Паркером? И почему ему понадобилось говорить обо мне? Да говори же ты, в конце концов!

– Ты… ты не забыл, как я тебя предупреждал, что впредь «Дельфи» не сможет позволить себе роскоши удерживать тебя, потому что есть подозрение, что Ким с помощью шантажа сможет заполучить для кого-то секретные сведения нашей фирмы…

– Ну, и…

– Ну, и… И Паркер спросил меня, допускаю ли я мысль, что…

– Что «что»? Не тяни ты!

– …что Ким будет тебя… – это всего лишь подозрение, причем вполне допустимое, – что он будет тебя шантажировать… Может быть, угрожать чем-то твоей жене… или какой-нибудь твоей женщине… Это, насчет женщины, он сам, Паркер, сказал, не я. У тебя же вроде никакой подруги нет… – он ухмыльнулся. – Короче, что Ким может через тебя завладеть какими-нибудь важными материалами «Дельфи»… Не смотри на меня так! – закричал Ратоф. – Должен же я тебе сказать, о чем говорил Паркер! Не то чтобы ты сам готов был пойти на это, нет, упаси господь, нет! Но каким-то образом ты можешь оказаться замешанным в преступлении, в результате стечения каких-нибудь обстоятельств… Назовешь, к примеру, совершенно случайно какой-нибудь код… или адрес в интернете… даже что-то попроще, мелочь какая-то произойдет, случайный сбой – и пошло-поехало…

– Что за бред! – взбесился Сорель. – Никому пока еще не известно, проникли ли вирусы в главный компьютер вычислительного центра, и если да, то каким образом. И кто вообще повинен в этой катастрофе в Берлине. Это всего лишь предположение, одна из возможностей. И Паркер не смеет исходить из того, что…

– Я это же говорил ему, – запричитал вдруг Ратоф. – И повторял десятки раз, честное слово, Филипп. In dubio pro reo[63]63
  В сомнительном случае – в пользу обвиняемого (лат.).


[Закрыть], – говорил я.

– В каком это смысле? Ты что, спятил? Кто тут обвиняемый? И кто обвиняет?

– Так говорит закон! Я ничего другого не подразумевал. Нет доказательств – не должно быть места подозрениям! Ну, с этим он согласился. Я, конечно, сказал Паркеру, что это совершенно безумная идея, что он должен отбросить ее, что ты лучше умрешь, чем…

– Дональд?

– Да, Филипп?

– С меня хватит, закрой рот! Я все понял.

– Не забывай, что я защищал тебя, как лев. Я объяснял Паркеру, чем «Дельфи» тебе обязана, что в фирме ты всегда пользовался всеобщим и абсолютным доверием. Ты ведь веришь мне, Филипп?

– Конечно, Дональд. – Сорель чувствовал себя отвратительно. – Спасибо, что ты рассказал мне обо всем.

– Это мой долг, дружище. Я ведь за тебя в огонь и в воду, ты же знаешь…

– Да, знаю.

– Боже мой, какое горе для тебя иметь такого сына, как Ким… А вот моя Николь… Представляешь себе: ее научный руководитель, профессор, получил приглашение прочесть в течение полугода курс лекций в Университете имени Гёте во Франкфурте, и спонсоры из Принстона выбрали ему в ассистенты не кого-нибудь, а нашу Николь! Николь! На будущей неделе она перебирается во Франкфурт на весь семестр – что опять такое?

Машина остановилась перед красивым зданием, окруженным высоченными деревьями.

– Мы приехали, – сказал Филипп.

5

Шут.

Когда он, наконец, остался в отеле один – Ратоф и Рупрехт попрощались с ним и возвращались теперь во Франкфурт, ему вдруг вспомнился шут. Памятник шуту стоял у колодца перед дворцом в Эттлингене. «Странно, что он запомнился мне во всех подробностях», – подумал Филипп, ходя взад и вперед по своему просторному номеру. Они опять сняли для него «люкс» под номером шестьдесят шесть, тот самый, в котором он два года назад прожил много месяцев. С тех пор здесь мало что изменилось: все та же солидная старая мебель, ковры, покрывающие весь пол, зеркальный шкаф, ниша с письменным столом, три напольные вазы со свежими цветами. Под панорамным, во всю стену, окном росло столетнее дерево, ветви и листья которого так и заглядывали в салон.

Шут.

«Нет, – подумал он, – ничуть не странно, что мне вспомнилась эта статуя из красного камня. Сколько раз я останавливался перед этим памятником во время прогулок. Кое-как одетый, с бубенчиком в правой руке, стоял он с возмущенным видом, на лице его читались отвращение и тоска, уголки губ были низко опущены. За его бедро ухватился обнаженный перепуганный ребенок. Похожих детей можно увидеть на картинах и амулетах Мане-Каца рядом с бородатыми мужчинами, – подумал Филипп, – и никто не может объяснить, что автор хотел этим сказать. Никто не знает имени скульптора, изваявшего этого отчаявшегося шута с нагим ребенком, известно только, что памятник в Эттлингене, как сказано на табличке с тыльной стороны, призван служить напоминанием о бренности и быстротечности всего земного. Если вникнуть в смысл слов, становится понятно, почему у шута такой горестный вид и отчего в таком отчаянии цепляющийся за него ребенок. Им обоим известна истина, и они ее ни от кого не скрывают. Нелегкое это дело – говорить правду в глаза, ему самому, например, она была известна, но он никогда о ней не говорил. Кому истина неизвестна, тот просто жалкий дурачина, а тот, кто ее знает да помалкивает, – тот совершает преступление, – подумал он. – Я поплачусь за это, и удел меня ждет жалкий, потому что я преступник. Кто это напророчил? Ах да! – вспомнил он, – это старуха из Женевы, с коляской, полной всякой рухляди. Она еще плюнула в мою сторону… Будь ты проклят и умри проклятым…»

Однако даже перспектива бесславной кончины не смогла победить в нем чувства голода, потому что после завтрака он ничего не ел. Филипп принял душ, переоделся и спустился на лифте в ресторан, где метрдотель, встретив, как доброго старого знакомого, отвел его за столик у застекленной стены. Он быстро составил для него легкий обед из фирменных блюд ресторана, позднего бургундского и французского сыра на десерт. За деревянной стойкой бара Филипп выпил рюмку арманьяка, а потом прошелся по отелю мимо обеденных залов и отдельных кабинетов, мимо конференц-зала, дамской гостиной и зимнего сада. Ему встретилось много служащих отеля, которых он знал и помнил, он останавливался, перебрасывался с ними несколькими фразами, но когда вернулся в свой номер, понял, что ничто не помогло: ни прекрасный обед, ни красота «Наследного принца», ни болтовня с официантами, портье и девушками-телефонистками. Он чувствовал себя еще хуже, чем по приезде сюда, и единственное, о чем он сейчас был в состоянии думать, была встреча со старухой-нищенкой в Женеве. Он просидел почти целый час в кресле, не меняя позы, когда зазвонил телефон. Он вскочил, взглянул на часы, было ровно десять тридцать, схватил трубку и прижал ее к уху. Его голос прозвучал хрипло, когда он проговорил в трубку:

– Клод?

– Весьма сожалею, но вынуждена тебя разочаровать, – сказала его жена недовольным как всегда голосом. – Это я, Ирена.

Он снова опустился в кресло.

6

– Добрый… добрый вечер, Ирена.

– Мне действительно неловко перед тобой, Филипп. Но будем надеяться, твоя дама в крайнем случае перезвонит через несколько минут. При всем своеобразии наших отношений я все-таки не могу удержаться, чтобы не поделиться с тобой…

– Откуда у тебя этот номер телефона?

– Очень трогательно видеть, как ты рад, что тебе позвонила жена. Номер телефона? Сначала я позвонила в «Бо Риваж». Ты там на всякий случай оставил этот номер… Вот мне его и дали.

– Ах вот как… Меня послали сюда, чтобы я…

– Мне это знать не обязательно.

– Нет, подожди. Мы построили в Эттлингене большой вычислительный центр, и…

– Прошу тебя, Филипп! Меня это не интересует. Мы всегда жили в разных мирах, однако я все же думаю, что непременно должна сказать тебе – несмотря ни на что! – сказать о том, что произошло в твое отсутствие. Когда я говорю «несмотря ни на что», я подразумеваю наш последний «сердечный» разговор…

– Так что все же произошло? – спросил он, ощутив внезапную головную боль.

– Ты не забыл мой рассказ о «лихом штурме» Констанции?..

– Конечно.

– Конечно, забыл! Констанция Баумгартнер. Богачка, которую ты терпеть не мог. Она еще приехала ко мне и сказала, что задумала покушение на мою жизнь…

Десять часов тридцать семь минут.

– …Она позвонила еще раз и еще… и после восьмого, девятого или десятого звонка во мне ожили воспоминания о волшебстве минувших лет, о той огромной радости, которую я испытывала в дни триумфов. Я была вся во власти этого чувства. И я отпустила тормоза… а Констанция, нет, ты только представь себе, Констанция за моей спиной связалась с директором Старой оперы. И вот ко мне приезжает сам директор оперного театра с женой… и советник бургомистра по культуре. Раз приехали, другой, третий… Уговаривали меня, какие только доводы ни приводили… Они готовы предоставить для моего концерта сцену оперного театра. Среди почетных гостей будут самые известные в городе люди. И все это ради меня… Я вот о чем говорю: во всем Франкфурте нет лучше сцены и зала с лучшей акустикой, чем в Старой опере… А как все это подходит для возвращения на сцену после столь долгого отсутствия – уж я-то знаю. Тебе, может быть, это неизвестно, потому что тебя это никогда не интересовало, потому что тебя вообще не интересовало хоть что-нибудь, имеющее отношение ко мне…

– Но это же не так, Ирена!

Десять часов сорок одна минута.

– Нет, именно так! У меня месяц времени… до шестнадцатого августа, это будет суббота. Да, концерт назначен на субботний вечер… времени осталось всего четыре недели… К моим услугам каждый вечер репетиционный зал в Старой опере, к тому же они пригласили из Мюнхена профессора Хальберштамма… он будет консультировать меня… Позволю себе напомнить, что у него я училась в консерватории… Я тебе это имя не раз называла, но ты его, конечно, тоже запамятовал. Короче, раз он согласился помочь мне… я решила рискнуть! Три сонаты Скарлатти в начале и три в конце выступления, а помимо них – пьесы Гайдна, Шуберта и Шопена. Репертуар я в основном подобрала…

Без четверти одиннадцать.

– Это великолепно, Ирена! Великолепно, слышишь!

В ответ раздался ее счастливый смех.

– Так что имею честь пригласить тебя на концерт. Шестнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто седьмого года в девятнадцать часов, в Старой опере Франкфурта. Спасибо, Филипп. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – ответил он. – Желаю удачи!

У окна стоял мини-бар. Открыв его, он взял маленькую бутылочку виски и подумал при этом: «Какого черта я бешусь, ведь я как будто должен радоваться, что она не вмешивается в мою жизнь. Я желаю ей успеха, грандиозного успеха», – подумал он и, вылив в рюмку все содержимое бутылочки, выпил залпом, как выпил бы за успех. Когда он поставил пустую рюмку на бар, телефон зазвонил опять.