Текст книги "Любовь — последний мост"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

9

– Пожалуйста, назовите вашу фамилию и имя, дату и место рождения, – проговорил мягкий женский компьютерный голос. Он донесся из четырехугольного дисплея, встроенного в стену рядом со стальной дверью на пятом подземном этаже.

Было четырнадцать часов десять минут.

– Дональд Ратоф, – медленно и отчетливо сказал он. Филипп стоял рядом. – Четырнадцатого мая 1951 года, город Кёльн.

Три секунды тишины.

Потом компьютерный голос:

– Благодарю. Идентификация голоса: положительно. Наберите дополнительный код!

– Отвернись! – сказал Ратоф.

Сорель повернулся к нему спиной и услышал, как тот набрал целый ряд цифр.

– Благодарю, – проговорил компьютерный голос несколько секунд спустя. – Данные положительные.

За спинами у них стояли два сотрудника охраны фирмы в черных костюмах, каждый с доверху нагруженной тележкой. Это уже успели вернуться Эндерс с Герцогом, забравшие все материалы с белой виллы Сорелей на Хольцекке. Из-за большого беспорядка в кабинете Сореля прошло довольно много времени, пока Ратоф, к собственному удовлетворению, со всем разобрался.

Стальная дверь отъехала в сторону. В маленьком «предбаннике» сидел охранник с автоматом на коленях. Он не поднялся и не проронил ни слова, когда появились Ратоф с Сорелем в сопровождении Герцога и Эндерса с тележками. Стальная дверь закрылась за ними. Напротив, рядом с другой стальной дверью, был закреплен некий прибор, напоминающий аппарат врача-окулиста. Ратоф нажал на клавишу прибора. Вновь раздался компьютерный голос: «Проведите сканирование кожного покрова».

Ратоф приложил подбородок к металлическому полукругу, выступающему из аппарата, а лбом прижался к специальной металлической выемке. Рисунок его кожи был в памяти компьютера, и теперь аппарат производил контрольное сравнение.

– Благодарю, – через несколько секунд проговорил мягкий женский голос. – Данные положительные. Попрошу спецкарту.

Дональд Ратоф достал из кожаного бумажника черную пластиковую карточку и медленно просунул ее в щель рядом с металлическим полукругом.

– Благодарю, – проговорил компьютерный голос. – Теперь сигнал тревоги отключен.

Вторая стальная дверь отошла в сторону. Вооруженный охранник по-прежнему не шевелился. Ратоф был единственным, кто имел такую спецкарту. Второй экземпляр лежал в сейфе главного менеджера фирмы в главном здании «Дельфи». На карточке Ратофа были зафиксированы не только его данные, но и данные всех его заместителей – на случай, если Ратоф заболеет или будет отсутствовать по иной причине.

Посреди огромного помещения, стены которого были покрыты листовой сталью, стоял главный компьютер с терминалом. А перед ним – стол со стулом. В высокие стены были вмонтированы большие номерные сейфы. В свете неоновых трубок все они серебрились. На потолке виднелась забранная решеткой шахта кондиционера. В течение следующего часа Герцог с Эндерсом переносили материалы с тележек вовнутрь стального сейфа. Дверь в этот стальной шкаф все это время оставалась распахнутой. Открывая его дверь, Ратоф стал перед нею таким образом, что Сорель не смог бы при всем желании увидеть ни кольца с цифрами между выступающими шинами, ни конуса в его середине, когда Ратоф набирал известные цифры в известном ему порядке. Они работали долго, пока Ратоф не разложил весь материал с виллы Сореля и из его рабочего кабинета в только ему известном порядке на полках сейфа-хранилища.

Филипп Сорель находился в состоянии глубокой подавленности. Он все еще не отдавал себе отчета в том, что происходило в течение последних часов, когда он с отсутствующим видом помогал Ратофу раскладывать материалы на полках огромной стальной камеры.

«Что за театральщина, – думал он, – эти фантастические помещения с их сверхфантастическими мерами безопасности, что за смехотворные детские игры! И в то же время – так, да и не совсем так, – подумал он, – ни в коем случае. Нет, правда, это не совсем так. Я знаю, чем занимаются в моем отделе. И чем занимаются, над чем работают в других. Не только разработкой все лучших, все более мощных компьютеров, искусственного интеллекта, роботов, машин, способных говорить, видеть, двигаться, работать, выполнять и даже отдавать приказы. Конечно, здесь занимаются не только этим…» Ему вдруг вспомнились слова Джозефа Вейценбаума[15]15
  Джозеф Вейценбаум – ученый, занимающийся проблемами электронно-вычислительной техники, известный исследователь искусственного интеллекта. – Прим. ред.


[Закрыть]: «Непреложный факт состоит в том, что компьютеры родились во время войны, во время войны во Вьетнаме, и что все исследовательские роботы, имеющие отношение к компьютерам, всегда поддерживались и будут поддерживаться военными…» «Мне, – думал Сорель, – уже много лет ясно, что подразумевал Вейценбаум, этот знаменитейший специалист по информатике и в то же время непримиримейший критик своих собственных работ. Он родился в 1923 году в Берлине, в 1936 году эмигрировал в Америку и почти всю свою жизнь проработал в Эм-ай-ти – Массачусетском технологическом институте, в Кембридже. Я постоянно читал, читал и перечитывал его статьи и интервью. А потом отмел их в сторону, попытался вытеснить из своего сознания, чтобы придумать для себя оправдание. Ну чем таким особенным я занимаюсь в «Дельфи»? Защищаю программы от вирусов, и только. Я, конечно, понимал, что это трусливая отговорка. До той минуты, когда они вышвырнули меня вон как неоправданный фактор риска, я жил в состоянии, «когда знаешь и не желаешь знать», и я постоянно стремился вытеснить истину из своего сознания. А теперь я из этой команды выбыл, сейчас мне нечего изживать и нечего из себя вытеснять, теперь я вправе присоединиться к обвинительному вердикту Вейценбаума: «Каждый наш успех, например если мы научим компьютер видеть, будет немедленно взят на вооружение военными, будет ими использован…»

И я услышал и прочел об этом уже несколько лет назад, но всегда как-то отмахивался от этого – и вдобавок для собственного облегчения и оправдания каждый раз мысленно взывал к собственному кредо: никогда, никогда больше не быть бедным.

«Нельзя сказать, – писал Вейценбаум, – будто компьютер можно использовать как во имя добра, так и во имя зла, а сам он, дескать, никакими такими качествами не обладает. В обществе, в котором мы живем, компьютер прежде всего военный инструмент! Безусловно, существует оружие, используемое исключительно для стрельбы по мишеням, но, строго говоря, оружие в нашем обществе – это инструмент, из которого людей убивают. Та же история и с компьютером. Это не просто прибор, и он вовсе не нейтрален, и работать с его помощью – не значит быть ни к чему не причастным…»

Они здесь сделали этот самообман для нас делом очень легким. С помощью своих необычайно хитро придуманных неофициальных правил поведения. Прямо не запрещалось, но считалось нелояльным по отношению к фирме поддерживать дружеские отношения с семьями других научных работников и ученых, по этим правилам каждый вращался в своем строго ограниченном кругу знакомых и близких, никогда не выходя за его пределы, каждый находился под невидимым стеклянным колоколом, ограничивающим контакты с действительной жизнью. Будучи под постоянным наблюдением, ты еще всегда должен следить за тем, чтобы все испытывали состояние восторга от того, что они занимаются изобретениями, изобретательством, экспериментами, и чтобы никому из них в голову не могла прийти мысль о том, что пребывание под колоколом мучительно и даже походит на содержание в тюрьме. Психологически эта атмосфера аранжирована мастерски, и лишь по той причине, что они вышвырнули меня и что я теперь свободен, я впервые думаю об этом столь непредвзято и знаю, что Вейценбаум был прав.

«В принципе мы можем изменить общество – в принципе! И если мы основательно его изменим, если мы, к примеру, построим пацифистское общество, тогда компьютер обретет иную ценность… Однако мы общество не изменяем».

Вот откуда все эти фантастические, причудливые меры безопасности, – размышлял Сорель. – К этому помещению, в которое так сложно попасть, подключили три сигнальные системы – пока специальный сотрудник вам не откроет. Первая система – звукового оповещения. Все, что громче шепота, вызывает сигнал тревоги. Вторая система регистрирует любое повышение температуры. Даже температура тела лица, проникнувшего сюда без особого разрешения, вызовет сигнал тревоги. Контроль за этим производится с помощью установки искусственного климата. Третья система находится в полу помещения. Она реагирует на изменение давления. Даже минимальная непредусмотренная нагрузка вызовет сигнал тревоги. В каждом из этих трех случаев стальная камера автоматически закрывается». Филиппу Сорелю показалось, будто он слышит голос Вейценбаума: «Когда я иногда говорю, что компьютер – главным образом инструмент для военных, – а это в нашем мире равносильно оружию массового уничтожения, – меня упрекают в том, будто я забываю, что компьютеры применяются и в гуманных целях, например в больницах или школах… Я уже давно представляю себе такую картину: где-то находится концлагерь, где все, что требует решения, например, кто сколько пищи сегодня получит и кто сегодня умрет, предоставлено решать компьютеру. И вот там разговаривают друг с другом двое заключенных, и один говорит другому: «А знаешь, должно же быть и гуманное применение для компьютеров!», а другой отвечает: «Да, конечно, но не в нашем концлагере!» Я хочу сказать этим, что компьютер целиком и полностью включен в жизнь нашего разумного общества, как и телевидение. Все встроено в жизнь этого общества, а наше общество откровенно безумно».

В следующую секунду он, испытывая приступ слабости, прислонился к одной из стальных стен и с трудом перевел дыхание, гоня от себя прочь эти внезапно пришедшие ему на ум тревожные мысли и воспоминания. «Вышвырнули? Меня? Ничего они меня не вышвырнули! Об этом не может быть и речи! Час назад я подписал в правовом отделе договор, из которого действительно следует, что я здесь больше не работаю, но что в течение ближайших пяти лет я буду в полном распоряжении «Дельфи».

Свободен?

Что за нелепейшая шутка!

Я по-прежнему один из них. Я все еще в их команде. Все еще».

10

Было почти семнадцать часов, когда доктор Дональд Ратоф с Филиппом Сорелем вышли на воздух и вместе прошли метров шестьсот по охраняемой зоне к выходу. Давящая духота, ни дуновения ветерка. Сорель переставлял ноги автоматически, как лунатик. Ратоф вынужден был сопровождать его, потому что успел уже забрать у Сореля служебное удостоверение. Так что без косоротого Сореля даже не выпустили бы с территории фирмы.

В бюро путешествий фирмы Ратоф успел заказать билет из Франкфурта в Женеву на четверг, 10 июля 1997 года. В бизнес-класс аэробуса «Люфтганзы», вылетающего из Франкфурта в двенадцать сорок пять. И в довершение всего у него в кармане лежало только что полученное по факсу подтверждение из отеля «Бо Риваж» о том, что с полудня четверга за месье Филиппом Сорелем зарезервирован номер люкс с видом на озеро.

– Думаю, теперь я могу рискнуть, – сказал Сорель, садясь в машину.

Ратоф протянул ему руку.

– Желаю тебе счастья.

Сорель с силой выжал педаль газа. Дверца захлопнулась на ходу, когда «БМВ» уже рванулся с места.

Кровь гудела в висках у Сореля. Капли пота скатывались на веки. Он утирал их. Но появлялись все новые, и глаза горели. Филипп Сорель чувствовал себя так плохо, как никогда в жизни. Он вел машину, соблюдая величайшую осторожность, потому что знал: в таком состоянии он представляет собой опасность для окружающих. Проезд через город в Нидеррад казался ему бесконечно долгим. Начался вечерний «час пик». Приходилось двигаться чуть ли не со скоростью пешехода, а то и вовсе останавливаться. Наконец он добрался до Майна, переехал на другую сторону и вдруг, когда у него совсем закружилась голова, обнаружил, что находится на Кеннеди-аллее.

Машины шли здесь непрекращающимся потоком, и ему показалось, будто он попал в густой черный снегопад, и сверху падают неимоверной величины черные снежинки, что эти снежинки кружат и кружат, что их закручивает мощный черный смерч. Сердце его колотилось с такой силой, что он ощущал его биение повсюду: на губах, во рту, в ушах, в глазах. Сердце то вдруг замирало, то начинало колотиться вновь.

«Сейчас я умру», – подумал Филипп Сорель. Инстинктивно он повернул руль «БМВ» вправо, и перед следовавшей почти вплотную за ним машиной свернул в сторону городского лесопарка. Тут сердце опять дернулось, и он упал ничком на руль. Нога его соскользнула с педали сцепления, после чего мотор заглох. Но этого он уже не заметил.

11

– Эй, послушайте, – словно откуда-то издалека послышался мужской голос. – Вам что, плохо?

– Чем вам помочь? – женский голос, уже ближе.

– Да ответьте же! Откройте глаза!

С неимоверным трудом Филипп Сорель открыл один глаз, за ним другой и, словно сквозь пелену тумана, увидел перед собой пожилую чету, мужчину и женщину. Они стояли совсем рядом, приблизив лица к открытому боковому окну. Он даже ощущал на своей щеке дыхание старика. Он хотел было им ответить, но сразу не смог, прокашлялся и сделал еще одну попытку:

– Я заснул… только заснул, и все…

– Правда?

– Эта… эта… эта… – он мучительно выжимал из себя нужные слова. – Жара!

«Выйти. Мне нужно немедленно выйти из машины!»

Сердце его опять запрыгало на языке, застучало в висках. Он открыл дверцу и ступил обеими ногами на землю, силясь улыбнуться старикам. «Прохожие, – подумал он. – Машина остановилась посреди дороги, когда я потерял сознание. Я здесь… на Тирольской просеке, так она называется… Тирольская просека… Отсюда дорога ведет прямо к озеру и к дому лесничего, «Тирольской хижине»… Я эти места знаю… Несколько лет я бегал здесь по утрам по целому часу. Каждое утро…»

– Не беспокойтесь, – сказал он старикам. – Я чувствую себя нормально. Спасибо вам за участие! – Он коротко засмеялся, от чего у него опять невыносимо заболела голова. – Извините, что напугал вас!

– Ну, если все в порядке… – протянула женщина.

– Все в порядке, – Сорель пожал незнакомым пожилым людям руки.

– Только парковаться здесь запрещено, – сказал старик.

– Я знаю…

– Того и гляди, появится дорожная полиция…

– Я сейчас уеду. Всего вам доброго! И еще раз спасибо. До свидания!

– До свидания! – кивнула старушка. – Пойдем, отец, нам пора!

Сорель смотрел им вслед, как они шли в сторону Мёрфельдер-Ланд-штрассе. Они держались за руки.

«Я чувствую себя так, как часто чувствовал себя, едва проснувшись, – думал он. – Еще совсем недавно я забылся глубоким сном, где царили мир и тишина – а в миг пробуждения все снова обрушилось на меня: боль, горести, заботы, страхи, эта самая проклятущая жизнь, которой я живу уже столько лет. Большинство людей испытывают, наверное, что-то похожее, когда просыпаются», – думал Сорель.

Он съехал с дороги на ровную поляну, вышел из машины и закрыл ее на ключ, а потом медленно зашагал по Тирольской просеке, стараясь поглубже вдыхать воздух. Бросил взгляд на наручные часы. «Около пяти я выехал из «Дельфи», – думал он, – а сейчас начало восьмого. Выходит, я около часа провалялся в машине. И все это время меня никто не видел, никто не проходил мимо… пока не появились эти двое пожилых людей. Или другие проходили мимо и думали: «Вот и еще один напился, какой позор, что за времена настали, какие безответственные люди встречаются сплошь и рядом!..»

Он шел в тени старых деревьев. Здесь было не так жарко, как в машине, тут чувствовалась прохлада. Вдыхать, вдыхать поглубже! Но с каждым глотком свежего воздуха мысли его становились горше.

«Дельфи» готовится к новой войне, – думал Сорель. – Она отвечает за электронные поля битв! Электронные поля битв – недурно сказано… Я давно знал это, очень давно, и тем не менее продолжал работать на них и буду в их распоряжении еще целых пять лет».

Он дошел до пруда, свернул направо и пересек несколько погодя широкую просеку Отто Флена. Какой живительный воздух здесь по вечерам! Он дышал и не мог надышаться, заходя все глубже в лес.

«Не сын у меня, а сущее наказание, – думал он. – Почему Ким стал таким? Разве я не был хорошим отцом, разве Ирена оказалась злой мачехой? Нет, черт побери, этого о нас сказать нельзя! Ни обо мне, ни о ней. Не создавай себе иллюзий, глупец, признай наконец-то, признай, как это было на самом деле! Ирена была в отчаянии от того, что ее карьера оборвалась столь печальным образом. Ты был в полном отчаянии после смерти Кэт. Что за супружескую жизнь вы вели в течение двадцати одного года? Это не супружеская жизнь. Ну, сошлись два человека, которых не связывало ничего, кроме того что судьба больно ударила их обоих, хотя и совершенно по-разному. Любовь? Я никогда не любил Ирену. И она, в свою очередь, никогда не любила меня. Когда мы вернулись из ратуши после официального бракосочетания, она села музицировать за рояль. А я несколько часов прогуливался по набережной Эльбы. Дело не в том, что мы должны были сразу броситься в постель. Я никогда не спал с Иреной до брака, не спал с ней и впоследствии. Никогда, ни разу! Но когда она в тот вечер села за рояль, в тот раз я…

Единственным, что Ирена когда-либо любила, была музыка. Я же продолжал любить Кэт. А Кэт умерла… Скарлатти и «Дельфи», вот и все, что у нас с Иреной осталось в этом кошмарном франкфуртском доме с его кошмарной роскошью… Здесь, а еще раньше в очень похожем доме в Бланкенезе, и рос Ким – в неге, в холе и в любви. В любви? Кто его любил? Я, думавший только о том, кем он будет, когда станет взрослым, кем он должен стать? Альбером Камю, Жан-Полем Сартром, Вилли Брандтом? Ребенок, к которому предъявлены непомерные требования, которого заваливали книгами, пластинками, пичкали знаниями из разных областей науки… Мне хотелось, чтобы окружающие восхищались моим сыном, у меня от гордости распирало грудь, когда он умничал перед гостями, а они смеялись… Ким был моим произведением. Творением отца своего, мрачного царя Пигмалиона.

А Ирена, которая не была матерью Кима, хотя пыталась заменить ее, что было невозможно… У Ирены были только ее рояль и чембало, а у меня – мои извечные обязанности.

А что было у Кима? Одна воспитательница, когда он был совсем маленьким, и другая, когда он немного подрос… Вообще же он рос под присмотром двух людей, которые никогда друг друга не любили…»

Сорель остановился, пораженный открытием, которое он сделал с опозданием в двадцать один год: Ирена не любила его! «Она меня ненавидела! Ненавидела Кэт! И ненавидела Кима! Она должна была нас ненавидеть! Ким был сыном ее сестры. Я любил ее сестру. А разве был какой-то мужчина, любивший Ирену? Она была свидетельницей того, что я продолжал любить Кэт и после ее смерти… Большой портрет Кэт упал со стены в доме Ирены сразу после нашего переезда… Когда я приехал с работы, я увидел сломанную раму и разрезанное полотно. Кто-то в порыве ненависти, необузданной ненависти, прошелся по полотну картины с ножом или ножницами и изрезал портрет Кэт… Кто бы это мог быть? Кто? – думал Сорель, вглядываясь в гущу деревьев. – Кто позаботился о том, чтобы при переезде из Франкфурта пропали все альбомы с фотографиями Кэт, чтобы пропали все ее снимки, кроме этого, одного-единственного, который стоит в рамке у меня в спальне на ночном столике?.. Это дело рук Ирены, – подумал он, – и сомнений тут быть не может. Только у нее была причина так сильно ненавидеть свою сестру, она просто вынуждена была ненавидеть Кэт, она, нелюбимая, которой пришлось жить с мужем сестры и ее ребенком под одной крышей в этом доме… и с этой фотографией в придачу!

А что касается Кима, то тут, как говорится, приходилось нести свой тяжкий крест. С самого начала у его первой бонны было больше любви, больше понимания и сочувствия к Киму, чем у Ирены… а когда он немножко подрос, Ирена стала жаловаться, что больше не справляется с ним, наглым и злым мальчишкой. И тогда в доме появилась эта вторая бонна. Кто ее пригласил? Разумеется, Ирена! Что она сказала этой самой воспитательнице? Что мальчик нуждается в твердой руке, в строгости, он должен быть послушным, подчиняться общему порядку… Если после долгой прогулки он говорил, что хочет пить, ему отказывали: жажду, дескать, вполне возможно превозмочь! Если во время бесконечно долгой поездки в поезде он говорил, что проголодался, ему говорили: от голода не умрешь! Когда он падал и набивал себе синяки и шишки, ему говорили: учись не обращать внимания на пустяковые ссадины! «Вот так из мальчика и вырастает мужчина», – повторяла Ирена. Она была в восторге от этой его воспитательницы.

А когда Ким после всего этого приходил ко мне, плакал и жаловался? Помог я ему? Прогнал прочь эту воспитательницу, которая черт знает какие свои комплексы вымещала на нем? Я никогда и мысли подобной не допускал, я был по уши в работе, и жалобы Кима только злили и раздражали меня. «Тебе действительно надо взять себя в руки! – говорил я. – Нельзя иметь все, что только душе угодно. Нельзя делать только то, что хочется. Ты даже представить себе не можешь, до чего хорошо ты живешь. Ты должен быть благодарен за то, в чем тебе не отказывают…»

Сорель и не заметил, как зашел в самую глубь лесопарка.

Да, вот так и жил Ким в этом ужасном доме с этими ужасными взрослыми, которые успокаивали свою совесть, заваливая его подарками, одеждой в избытке, а потом – большими карманными деньгами и опять бесконечными подарками. «Когда я в последний раз играл с Кимом? – размышлял Сорель. – А Ирена? Когда она играла с ним? Или вообще уделяла ему время? Никогда мы не прочитали Киму вслух ни одной сказки – ни Ирена, ни я. И как только представилась возможность, мы отправили его в интернат. Я еще помню, как он плакал, прощаясь со мной, и как смотрел на меня при этом. Взглядом, полным ненависти. Он уже тогда ненавидел меня. Ему разрешалось бывать дома только во время каникул. А ведь какие отчаянные письма он писал нам, как умолял забирать его из интерната почаще. Но нет – только на каникулы! И те мы проводили в каком-нибудь отеле или у нас на вилле. «Дом, где разбиваются сердца» – так называется одна из пьес Шоу. Да, наша вилла и была тем самым домом, где разбиваются сердца. Вот там-то и вырос Ким. Но все равно! – подумал Сорель, рассердившись, – миллионы детей вырастают в несравненно более тяжелый условиях, но такими, как он, не становятся!»

Сорель остановился. Его охватила паника. Здесь ему еще никогда не приходилось бывать, ни разу за прошедшие годы. Он увидел перед собой высокое серое здание с главным и боковыми входами, фасад здания сейчас заливал свет заходящего солнца; окна на верхних этажах были зарешечены. Вокруг рос колючий кустарник.

Он сделал два шага вперед и упал на колючую траву рядом с грязной лужей, выругался, встал, покачиваясь, и опять упал, совершенно обессилев после долгой прогулки по лесу. Снова встал, нетвердо держась на ногах, утер грязь с лица и хотел было идти дальше, но с места не сошел, потому что заметил прямо перед собой глубокую канаву, окружавшую, скорее всего, все строение. За высокими кустами стояли огромные землеройные машины. Желтые, мощные, с задранным кверху ковшами. С помощью этих машин на гусеничном ходу, широких, как танки, здесь прокладывали, скорее всего, новую канализационную систему. Сорель увидел валявшиеся среди деревьев старые проржавевшие трубы. И новые на дне канавы. Поблизости не было ни одного человека, никто сейчас не работал. «Да они давно разошлись по домам», – подумал он, бросив взгляд на часы. Почти девять».

Выходит, он блуждал в лесопарке несколько часов, колени его дрожали так сильно, что ему пришлось опереться об один из экскаваторов. И тут же отпрянул – металл еще не остыл, работать, наверное, прекратили только что.

От слабости он чуть не плакал. Прочь! Прочь отсюда и поскорее!

Но далеко он не ушел. Неверными шагами передвигался он вдоль канавы, совсем близко от стен здания и вдруг остановился. Дорогу ему преграждал самый большой из экскаваторов. Табличка на нем предупреждала:

ПРОХОДА НЕТ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!

Он повернулся и пошел по узенькой дорожке вдоль стен здания в обратную сторону, спотыкаясь, скользя на влажной глинистой почве, несколько раз он чуть не свалился в канаву.

Вот он перед высокой двустворчатой стеклянной дверью. Прижавшись лицом к стеклу, он увидел внутри большого зала десятка два мужчин, молодых, постарше и совсем старых. Все они сидели за столами. Он принялся стучать в стеклянную дверь и кричал: «Откройте!»

Никто из мужчин не пошевелился и не взглянул в его сторону.

Он потянул на себя одну из створок двери. Тщетно. Ручки у двери не было. Только небольшая квадратная дырка для специального ключа. Он заковылял к другой стеклянной двери. Тоже закрыта. И третья на замке. И только четвертая дверь была приоткрыта. Сглотнув от облегчения, он толкнул дверь и вошел вовнутрь.

Мужчины сидели без движения. Сорель слышал, как кто-то за его спиной захлопнул дверь. В испуге он оглянулся. Теперь и эта дверь закрыта. Как он отсюда выйдет?

В комнате со светло-зелеными стенами, светло-зеленым столом и стульями стояла сильная духота. Воздух здесь был спертый; солнце, уже совсем заходившее, все еще освещало зал. Только сейчас он заметил, какой тот большой. Пахло потом и мочой, Сорелю пришлось несколько раз подряд сглотнуть. Мужчины оказались одеты в дешевые пижамы, у некоторых на ногах были войлочные домашние туфли, кое-кто вообще сидел босиком, Все они, словно сговорившись, уставились в пустоту.

– Куда я попал? – Сорель остановился перед стариком с опухшим лицом. На коже у старика были темные пятна и кровоточащие прыщи, волосы очень коротко острижены; кто-то смазал ему неизвестной жидкостью фурункулы на голове.

– Куда я попал? – очень громко спросил его Филипп Сорель.

Старик смотрел мимо него. Из беззубого рта потекла слюна.

– Поцелуй меня в зад, – сказал он.

– Что-что?

– Целовать в зад так сладко, лучше, чем любая шоколадка…

Сорель двинулся к другому столу. Сидевший за ним мужчина был намного моложе первого. Ночная рубашка на нем задралась, и виднелась изжелта-бледная кожа худющих ляжек. На ногах у него были сандалии. Лицо этого человека тоже оказалось испещрено пятнами и прыщами, он был коротко острижен, голова усеяна смазанными чем-то кровоточащими струпьями, рот застыл в кривой гримасе, а глаза со зрачками величиной с иголочное ушко, уставились в пустоту.

– Куда я попал? – прошептал на этот раз Сорель.

Человек в ночной рубашке не отвечал, ритмично поднимая и опуская правую руку. Все снова и снова. «Посреди жизни на нее налетела смерть, нас завертело цунами; кто к нам на помощь придет, тот сжалится над нами…» Это уже другой человек, из-за соседнего стола, на вид ему лет шестьдесят; он сидит, сцепив пальцы, расплывшийся толстяк в рубашке и подштанниках, напевает что-то на мелодию церковного песнопения, монотонно и тоскливо. «Нас гнетут грехи наши, тебя, о Господи, разгневавшие…»

Сорель схватил за плечо четвертого:

– Как мне выйти отсюда?

Тот затараторил в ответ:

– Оба двигателя – полный вперед! Курс – шестьдесят градусов! Вода прорвалась в электроотсек!

Сорель, испуганный увиденным, огляделся вокруг и увидел еще одну дверь, одну-единственную в светло-зеленой стене. И заковылял к ней. У этой двери тоже не было ручки и открывалась она французским ключом. Он несколько раз стукнул кулаком по покрашенному светло-зеленой краской дереву и крикнул:

– На помощь!

– Весла на воду! Продуть третий скафандр!

Дверь открыли. Сорель испуганно отпрянул. Вошел молодой человек в белом халате, белых брюках, белой рубашке и белых туфлях.

– Что здесь происходит?

– Уплотнить переборки! Эсминец на горизонте!

– Я… я… я… – бормотал Сорель.

– Ну же! – торопил его белый халат.

– «…он утешением своим снимет с нас тяжелое бремя – за все это время, за все это время…»

– Это я стучал.

– Почему?

– Потому что я хочу выйти отсюда! Пожалуйста, выпустите меня!

– Кормовые переборки в порядке! В дизельном отсеке все в порядке!

– А как вы сюда попали?

– Через одну из стеклянных дверей.

– Они все заперты.

– Одна была открыта.

– Не может быть!

– Действительно!

– Какая?

– Вон… вон та, – правая рука Сореля описала полукруг. – Вон та, третья слева.

– Она тоже закрыта.

– Сейчас да. Но недавно она была открыта.

– Вот как.

– В десяти градусах по курсу шум двигателя! Слышу радиосигналы!

Белый халат проговорил:

– Я доктор Ландер. А вы кто?

– Я… я…

– Ну же!

– Я… я… заблудился… Меня зовут Сорель, Филипп Сорель. Что-то я не найду дороги назад. Вызовите мне, пожалуйста, такси, господин доктор!

Врач по фамилии Ландер не сводил взгляда с человека, стоявшего перед ним в грязных брюках и перепачканных туфлях, в распахнутой рубашке, со спутанными волосами и залитым потом лицом. Да, весь он какой-то грязный и потный. Вот он покачнулся, сделал несколько шагов, придерживаясь за стенку, и рухнул в кресло.

– Немедленно соедините меня с командным пунктом!

– Что с вами? – спросил врач.

– Мне плохо, очень плохо.

– Да, вижу. Сколько времени вы уже здесь?

– Минут десять.

– А точнее?

– Я… я живу в Нидерраде, на Хольцекке… в доме номер… номер…

Он никак не мог вспомнить номер дома.

– Есть у вас удостоверение личности?

«Удостоверение… удостоверение… удостоверение… Разве его не забрал у меня Ратоф?»

– A-а, документ… конечно… есть. Да. В машине.

– …открыть люки торпедных аппаратов! Первый аппарат – к бою!

– Моя машина стоит…

– Где?

– Она… она… – Он знал, что оставил свой «БМВ» на Тирольской просеке, совсем рядом с Мерфельдер-Ланд-штрассе, но сказать этого не мог, просто не мог, и все.

– Вы не знаете, где оставили машину?

– Конечно, знаю! Но сейчас я безумно устал…

– И в машине у вас есть удостоверение личности?

– Да. Водительское удостоверение. Оно в бардачке. Оно лежит там. Позвоните мне домой. Там вам подтвердят, что я Филипп Сорель…

– …Моя вина, моя вина, моя наибольшая вина…

– Какой номер телефона?

– Шестьдесят семь, шестьдесят семь, нет… шестьдесят восемь, нет, шестьдесят семь… Да посмотрите в телефонном справочнике! И вызовите, наконец, такси!

– Вы даже не представляете себе, куда вы попали, господин… Как вы сказали, ваша фамилия?

– Сорель. Филипп Сорель. Так где я?

– В санатории «Лесное умиротворение».

– «Умиротворение»?

– Да, «Умиротворение».

– Санаторий?

– Да, частный санаторий. Для душевнобольных.

– Психиатрическая клиника?

– Можете называть это и так.

– Домой! Мне немедленно нужно домой!

– Я очень скоро вернусь. Зайду только за одним коллегой.

И доктора Ландера словно ветром сдуло. Светло-зеленая дверь захлопнулась за ним.

– На помощь! – закричал Филипп Сорель.

Кто-то положил ему руку на плечо. Он резко оглянулся. За спиной стоял старик, высокий и худой. В отличие от остальных лицо у него было не вспухшее, без прыщей и пятен. Зато его глаза… Глаза человека, пережившего немыслимую трагедию… Он был в очках с толстыми стеклами.